Маленькое предисловие

Эта повесть написана давно, в семидесятых годах уже прошлого двадцатого века. Многие реальности поменялись в корне. Трудно представить теперь, что студентов – дипломников к тому же! – кто-то может приказом направить на уборку свёклы. Представить тогда, что в обозримом будущем под Курском возродится знаменитый монастырь в Коренной пустыни, заработает Коренная ярмарка, музеем объявят забытую усадьбу Фета, – всё это представить невозможно было. Ну, может, только про усадьбу, хотя и до сих пор ещё музей не заработал.
Природа же осталась прежней, и лирику никто не отменил.


В этом поезде все без билетов, и контролёра можно не бояться. По дуге высокой насыпи медленно уходят крыши опустевшего города, отдавшего последнее, что оставалось из людей и транспорта.

Для горожан уборочная давно не новость, но сейчас ехать пришлось буквально всем. Внезапный мороз в конце октября схватил на двадцать сантиметров грунт пяти областей Черноземья с ещё не выбранной свёклой. У нас в институте с занятий сняли даже пятые курсы.

Под моим началом тоже группа дипломников. Я их увижу только на станции Золотухино, там нас кто-то должен встретить и отправить куда-то дальше. Посадка была как попало, и больше я пока ничего не знаю. Всё как на войну – вчера собрание, утром уже на вокзал. Благо, что одежда нашлась подходящая – туристские ботинки, полярка, лыжная шапочка. И вид у меня немного авантюрный, золотоискательский, может быть – слишком зимний, но ведь целые дни в поле придётся... Весь вагон набит такими золотоискателями.

Последняя волна горожан в основном из старших студентов – медики, политехники, будущие учителя. Вот эти возятся с каким-то расчётом, рядом неизбежная гитара, этот что-то быстро рисует в блокноте. Момент хочет оставить? Движенье в целом не такое уж героическое, но всё же тут что-то от мобилизации? Поколение акселерированных. Теперь мне отвечать за таких загадочных – чтоб не простыли, не покалечились, чтоб вообще как-нибудь не попортились и чтоб ещё свёклу убрали. Ладно, – это не мои, во всяком случае пока рано об этом. В окнах вагона редкая листва придорожных посадок и за ними уже поля в голубом утреннем тумане. Пейзажи скудноватые, но там живая история, куда ни глянь. История на любой вкус – здесь один из древнейших в России монастырей, усадьба Фета, единственный в мире заповедник чернозёмной степи, военные мемориалы, а о геологической истории и говорить не приходится...

На станции мои двадцать пять человек быстро нашлись. Я у них вёл занятия на втором курсе, но это три года назад и неизвестно, какие они сейчас, да и вообще, добром ли меня поминают? Судьба преподавателя время от времени сталкиваться с этим вопросом в самых неожиданных случаях, вот как сейчас.

Впрочем, ребята как ребята, к тому же многие из сельских мест. Уже первую свёклу где-то выискали, режут кухонным секачом и, вроде посвящения, – каждый снимает ртом по сочащемуся кубику прямо с лезвия. Мне тоже предлагают. Для окончательного контакта запускаю пробу:

– Ну, что для нас главное?
– Единство, конечно.

Шутка, в общем, но это сейчас правильнее всего, как бы дальше наши дела ни пошли.

Отдать должное – пока организация хороша. И через полчаса в автобусе районного типа мы уже плывём куда-то чернозёмными волнами – по полю, по кромкам оврагов, через ручьи. За десяток таких километров перестанешь ориентироваться, где станция, где город, да на ближайшее время это и неважно. Мы вроде солдат, бурашные солдаты, потому что по-местному свёкла – вовсе не свёкла, а бурак. Бурашные солдаты...

В сельсовете подписываем рацион – мясо, картошка и прочее. И жизнь начинается по здешним, по неожиданным законам, которым нам надлежит теперь подчиняться.

Хотели мы всех поселить в клубе, но там третий год ремонт и натопить невозможно. Так что жить будем по частным домам по договорённости председателя с тётями Дунями, Михалычами и ещё кем-то. Всё это знает бригадир, глуховатый и невероятно похожий на артиста Юрия Никулина. Сюда четверо ребят, сюда – трое, здесь девочек. Едва успеваю зарисовать схему, где кто и сколько. Деревня бесконечна – по обе стороны ручья, который мы пересекаем за это расселение раз двести, а ещё есть и ленты боковых ответвлений. Чёткость, ясное дело, отсутствует, наш Никулин на ходу комбинирует, и оптимизм его безграничен.

Ну, вроде всех растолкали. Красиво темнеет, месячишко над долиной. Неужели вечер уже? Теперь нас с Валентином Степановичем, доцентом чужой кафедры, привезшим такую же группу, как у меня. Кофе бы и спать, больше мы ни на что не годны. Но Никулин смотрит как раз особенно бодро – так и есть, нам договорённого жилья не хватило, судьба наша незавидная. Потому что мы бездомные на ночь глядя, потому что мы тут чужие, потому что тут свои законы и так далее. В общем, о кофе рановато.

И снова – через огороды, по кочкам, по дощечкам, через ручей. С каждым новым местом, где нам отказывают, оптимизм Никулина возрастает. А мы стали шагающими автоматами и стараемся не замечать, что водит он наудачу.

Опять мимо закрытого клуба, мимо магазина, мимо места, где на холмике стояла церковь, а теперь только обозначены контуры квадрата фундамента с полукругом аспиды к ручью. Вот громадный домина с садиком, верандой, древним тополем, видимо, церковной ранее принадлежности. И здесь не берут, хотя хозяйка живёт одна. Нас-то не боится, но что соседи подумают?

– Нет, мужиков не пущу

Зла не хватает, как говорится. Дура набитая, в её-то возрасте и при такой-то... Нам уж так несколько раз отказали.

И тут судьба послала нам добрую золотую врачиху, спасшую нас. Эта за дело берётся не так, как Никулин. Снова через всю деревню в домишко у магазина, где мы уже раз были у четы несговорчивых стариков.

– Ну, дедушка, ну, соглашайтесь, я же этих людей хорошо знаю. А я вас за это лечить буду.

Хозяйка – как дед, а сам бурчит – у них недавно шофёры из города стояли. И нас берут только по рекомендации, с условием не пить, не смолить, не выражаться.

– Зачем нам на старости лет слова такие слушать?

И мы обретаем свой кофе и возможность забыть до утра про все бураки на свете. Благо дипломатичной врачихе, благо старику, любящему лечиться, хотя он и ничем не болеет. Непостижимо большой день, перенесший нас из одного мира в другой, кончился, в общем, без особых потерь.

Утром у магазина нас снова ждут машины – до поля километров десять будут возить каждый день. Дорога даёт полное впечатление горной страны. Машина то лезет в небо, то вдруг ныряет в очередную долинку с новым ручьём глубоко внизу, держаться надо бдительно и изо всех сил.

«Сниженными Альпами» геоботаники называют здешние места, потому что живут такие же растения, как на альпийских лугах Кавказа, на и в самих Альпах. Так что – немного Альпы, хотя, в общем-то, это равнина, размытая в горную страну половодьями и давно ушедшими весёлыми потоками таявших где-то на севере ледников. Отрицательные горы, горная страна наоборот. Ухабы, виражи цирковые. Езда по сниженным Альпам не для слабонервных.

Вот оно, наше поле, наконец. И ребята, сами того не зная, сразу заложили традицию, рассевшись у подножия гигантского одинокого скирда. А мне идти руководить как-то, хотя, Господь свидетель, понятия об этом не имею. Хоть бы уж затраты на нас оправдались – все эти машины и рационы... Впрочем, сейчас подъедет агроном, и всё должно проясниться.

Рядом трактор с прицепленным плугом надсаживается в мёрзлом бетоне грунта. Ножи ломаются через полсотни метров – вон уже куча наломанных. Тракторист вылезает перевинчивать и снова машину, как танк, бросает на гектары бетона. Некоторое время всё на месте, потом три земляные царапины с виляньями начинают удлиняться, опять агония двигателя и – снова стоп. Всё-таки сзади понемногу остаются относительно ровные полосы вывороченного пласта, глыбы размеров среднего чемодана, откуда нам и надлежит вручную выбивать бураки. Много остаётся безнадёжно захороненным, но в соседнем колхозе грунт даже таким манером не смогли взять и свёклу, то есть бураки, выкалывают ломами. Это так меня утешает тракторист только что подошедшего второго трактора. Обоих ребят мы уже вчера видели – те самые страшные черти, периодически возникавшие в магазине, когда мы разводили ребят по квартирам. Перевинтишь так раз десять на ледяном ветру...

Так или иначе, фронт работ нам подготовлен, ломики привезли и появившийся агроном саженью из ивовых прутьев отмеривает дневной урок. Поставили ребят, и там видно будет, что наработаем.

На соседнюю полосу привезли десятка два колхозниц, или бурашниц, по выражению нашей хозяйки. Пресекая возможные насмешки, иду знакомиться и перенимать технологию профессионалов. Бурашницы с топориками, тюкнут по смерзшейся глыбе пару раз обушком – и «чистый бурак выбивается». Нас жалеют за ломики, за легковатую одежду и вообще за то, что мы сюда приехали. Шуточки тоже есть, но не очень вредные – бурашницы больше пожилые, на подходе к пенсии, так сказать, ветераны перед демобилизацией.

Вот на ферме народ помоложе. Мы туда ходим звонить то в район, то в сельсовет. Тут вообще как-то живее – яркие лампы в конторе, цифры надоев развешаны, солидные бидоны, анализы какие-то делают. Даже механизация – корм коровкам подъезжает по канатной тяге в бадейках. Но неуютно, грязь всюду. На дворе, как в доисторическом болоте, только местами солома накидана. Машин, наверно, хватает, но в отгородке и унылые коняги содержатся зачем-то, хотя не видел я тут телег, верхом вроде тоже не ездят. В хозяйстве лошадки уже не нужны, а извести жалко?

Труден и бестолков первый день в поле. При других обстоятельствах ребята действительно много бы сделали. Но и теперь за нашими шеренгами кучи бураков понемногу начинают громоздиться, и мы тележками отвозим их к скирду на дорогу.

Дома бурлацкая порция варёного мяса с огурчиками на некоей торгун-траве и втайне от деда распитый вермут возвращают нам способность чем-то интересоваться. Валентин Степанович заваливается с книгой и транзистором, а я один ухожу, а то вконец обалдею от потока новой информации.

За фермой аллея частых топольков загораживает спуск в Аспидову лощину. Тут и не такое встречается. Сравнительно недалеко археологи по топониму «Римов овраг» нашли остатки не более, не менее как четвёртого Рима! А почему этот лог Аспидов – не знает ни шофёр, ни наша хозяйка, ни агроном. Аспидов – и всё, хотя наверняка тут тоже какая-нибудь древняя чертовщина.

Два ряда частых тополей. В пустых ветках звёзды запутались, и ночные ветерки раздувают их тем ярче, чем дальше ухожу от деревни. Палые листья в темноте передвигаются.

Вниз чистый склон лощины в коротком бобрике увядшей травы, а когда совсем спустишься, заметно, что небо ещё матово-серое, даже синеватое отчасти. На дне вроде естественной мостовой – логом надрезан коренной камень – слои мягкого трепела – визитка меловых тропических морей, пальм и коралловых рифов, непостижимо давно бывших здесь. Аспидова мостовая отражает тусклый небесный свет, и идти не темно, хотя за двумя-тремя поворотами становится отчётливо страшновато. Что тут душой наиграешь? Про марсиан? – не стоит.

Сиянья мерещатся. Вдруг вспыхнет что-то, земля задрожит? Огней давно не видать, даже движок у сельмага то ли выключили, то ли действительно далеко зашёл? Явно фыркает что-то вверху, резкие тени по циркам и оползням склонов – наверно, луна вышла. Аспидов лог тучи перелетают, а может быть, гуси – с фермы хотя бы? Не ручаюсь я за себя под луной за поворотами Аспидовой лощины. И знаю, что эти особо контрастные тени оползней никогда не забудутся. Скорее назад, поворотами к ферме, мимо кораля с унылыми конягами, мимо топольков со звёздами, запутавшимися в пустых ветвях.

Удивительно милые вечерние огни, свет в окошках дома, где я живу всего только второй день. Там спят наверняка, а мне ещё судьба спуститься ледяной тропинкой в тальниках к ручью, где месяц неподвижно стынет в бетонном кольце. Тихие шквалы вроде неясных мыслей летают по ночной долине. Ни деревянной бадьи, ни классического журавля с противовесом. Наверно, и у долины от этого настроение портится. А может быть, ей дела нет до бетона, она была и будет. Будет, если не завалят бульдозерами для какого-нибудь механизированного молочного комплекса, где коровки за всю жизнь настоящего солнечного луча не увидят. Что такое корова в конце концов?

Уже известно, как начнётся и пойдёт день. Отмерим с агрономом новый кусок из наших гектаров замёрзших бураков, ребят поставлю в два ряда на интервал полдневной выработки, и дальше само покатится. А мне другое – добывать рукавицы, докторшу к заболевшей студентке пригласить, кормёжка... Я вроде наседки, откровенно боюсь за своих акселератов. При всей взрослости просто парадоксальна их неспособность отвечать за себя и не ведать следствий. То костёр у скирда зажгут на ветер, а что стоят их дуэли на ломиках? Ножи у всех по бурашной технологии имеются... Но за некоторыми уже интересно наблюдать.

Самый маленький и румяный – это Соловьёв. В больших сапогах и даже в полушубке овчинном, смешно смотреть, как он ходит преувеличенно широкими шагами. Совсем мальчишка ещё, и это ему никак не замаскировать ни нарочной солидностью, ни грубыми репликами. Трудно ему, конечно, с таким румянцем, и рядом с защитной солидностью иногда проглядывает какая-то привычная обозлённость – похоже, что над ним часто, а может быть, и зло, подшучивают. Этот наверняка хочет получить скорее диплом прежде всего, чтоб избавиться от пятилетнего группового обстрела. Но, несмотря на скорый диплом, мальчишка есть мальчишка. Я как-то видал из кабинки, как он с удовольствием дразнит индюков – поставил руки с растопыренными пальцами и шипит:

– Ага, позакрывали хвосты!

Бутов – его антипод, тоже румяный, но уже по-другому – не станет дразнить индюков. Папа машину подарил, кудри первого парня на селе. Талантливый сачок и организатор сачков. Где Бутов, там работа останавливается, но всегда по серьёзной причине.

Девчонки в работу прямо впрягаются, может быть, с бессознательным желанием разгрузиться, на зависть их избыточное здоровье и оживлённость. Есть и те, что тихо халтурят, хотя это возможно только за счёт своих товарищей. Эта вот промёрзла, наверное, лицо зелёное. Как её ругать? Ещё бурашницы наказывали – « вы своим девкам ливера не отморозьте». Сами должны разобраться, да и «ливера», думается, дороже бураков.

Я начинаю «знать поле», как наша хозяйка как-то сказала. Закрыв глаза, могу пересчитать все одиночные деревья и кустики в кругах непаханой зелёной земли. Хожу плантатором по борозде из конца в конец света; пока дошагаешь от одной шеренги к другой по глыбам и ботве... Зато ботинки как очищаются! Наверно, и эта ботва долго потом будет стоять в глазах. Собственно, это не ходьба, а прыжки с глыбы на глыбу, и нередко как жук завалишься в щель борозды.

Поле берёт своё. Внезапно небо заголубеет над уходящей вверх пашней, и волны земли начинают качаться. Волны побритой земли с ровной щёткой соломы вдали до горизонта, где давно цепенеют неведомыми мастодонтами какие-то одинокие сельскохозяйственные машины – подняли хобота и сцепились хвостами. И тракт дорожный тоже – как-то вздыбливается среди колеблемой ботвы.

Изредка по ботве величественными фрегатами проследуют спокойные лоси. Это потомки беженцев от войны из западных беловежских лесов. На них здесь даже волков нет – всех отстреляли. Вроде бы теперь вместо волков в поля выпустили шакалов для экологического равновесия. Шакалы в Черноземье! Лоси по ботвам разгуливают...

Зато пока дойдёшь по чёрной пахоте до нашего далёкого скирда – наслушаешься настоящего степного ветра, и чистый бурак в стороне вдруг явится черепом, обточенным веками. И уже не гаснет небесная голубизна.

Ребята расставлены и дальше дело сами знают, мне можно пока в контору сходить. Если по оврагам, то значительно короче, чем на машине. И интересней. Овраги в любую сторону чернозёмного круга, один в другой переходят и все сливаются у нашей деревни, так что заблудиться нельзя. Это замкнутый мир ограниченных горизонтов, горные цепи из пустоты, воткнутые в землю вверх ногами.

Нормальные леса здесь давно сведены, их местный знаменитый чернозём погубил. Ещё до революции лес повырубили всюду, где только можно было провести плугом борозду. Самые лучшие сорта русской пшеницы шли отсюда на экспорт. Потом оставшееся война доконала. Подобие лесов сохранилось только по склонам балок и оврагов. Чаще всего это непроходимые заросли тёрна, шиповника, кусты лещины, но иногда – и осинки, и дубики. Это, так сказать, – подземные леса, невидимые с уровня поля.

В тайных зарослях оврагов колючки склонов унизаны шариками тёрна, по сладости как раз дошедшего до самой последней кондиции. Это недавними ночами мороз прошёл по сизым ягодам, и под зеркальным месяцем они получили сахар. Небесное повидло, по проценту витаминов не имеющее конкуренции.

Никто тут не бывает, только сороки, нет нужды лезть вглубь, в заросли терниев, – всё доступно и с краю. Висячее повидло прямо просится, аж требует, чтоб его кто-то жрал. Объедаю, как лоси, без помощи рук, пасусь под тихим солнышком, спускаюсь ложбинкой понемногу. И спешить не хочется из божьего сада, где синее повидло, не говоря о джеме из шиповника. А цветут, наверное...

В новом овражке по чистому склону редкие прутики увешаны длинными пламенными ягодами, тоже, видимо, только что наполненные морозным сахаром. Берёшь их губами – и вся витаминная сладость во рту, а косточки на кусте остаются, даже колючек не почувствуешь. И не заметишь, как объешься. Но и так хороши былинки в низкой траве – с явной тенденцией лететь по ветру некими пламенными флагами. Праздничным намёком в этот серенький туманный день.

На обратном пути хочу срезать для Валентина Степановича пару веточек летящего в небо по ветру шиповника и синей благодати. Но трудно остановиться, доводя до пропорции золотухинскую икебану – так синего мало, так красное теряется. И, конечно, великоват вышел букет, хотя и его моментально расхватали наши студентки с жадными глазами. Собственно, в тайне для них я и колол себе руки. Хорошие же девчонки, пусть им будет немного от небесного сада.

Дома хозяйке рассказываю про овраги.

– Оооо, там этого дёра – гиибель. Его мороз убил.

Вот сказанула! Всё это говорится с такой музыкальностью, как слышал однажды – электричка пропела в пустом и далёком осиновом лесу. Захвачу и домой завтра веточек терний, а то мои старики сами не раскачаются.

Время от времени на поле появляется пара «газиков» с начальством из института и даже обкома. А у нас всё отлажено, обстановка, так сказать, рабочая и ребята не жалуются; что можно – для них сделано.

Перерыв обычно начинается, когда привезут липовый чай в бидоне и большие, как булыжники, бутерброды с мясом. Прекрасная выдумка – липовая заварка. Пить надо быстро – кружки на ветру остывают мгновенно. И на полчаса расслабление.

Всё же не так просто осознать точку земли, где мы сейчас сидим. К востоку – усадьба Фета за железной дорогой и многое другое интересное. А эти места всегда представляешь чем-то глухим, бездорожным, иным – вроде бы и былинным отчасти. За другим краем горизонта романтическое Симферопольское шоссе, и в ясные дни там видны заводные игрушки автомобильчиков. Но нет пока дела до них нам, бурашным солдатам, да не посетить нас ненароком крымским видениям.

Кончаем около шести. Сначала девочек увозят, а мы ждём, когда машина вторым рейсом вернётся за нами. Ребята устали и почти не разговаривают, сидят под скирдом каждый сам по себе, спрятавшись от ветра.

Я тоже закутался в кокон полярки, и из соломенного кресла мне видно, как поле принимает вечерние краски. Многовёрстные плавные волны до синей полосы на горизонте, край света за две-три такие волны во все концы чернозёмного круга. Местами длинными вазонами расставлены розовые деревья – почти шары, только малость вытянуты. А в сторону заката в зеленоватом свете вечереющего небесного моря солнце однажды тоже явилось какой-то морской звездой. Не знаю, так ли всё это видят мои ребята, но даже неуёмный Бутов, по-моему, переселился в голубые облачка над чёткой пашней. А подземные леса, наверно, уже в ночной тени... Всё, вот и наша машина. Спасибо буракам за эти цветные минуты.

Дома мясо дымится горой, разложены огурчики, стеклянные от действия торгун-травы. Мы с Валентином Степановичем договора не нарушаем, и старикам не приходится «слова такие слушать». Может, им немного стыдно за начальные строгости, а может быть, ненормален вид двух вернувшихся с поля мужиков, обедающих всухую? Так или иначе, но уже во второй вечер дед не стал проявлять педантизма:

– Налить, что ли ?

Налить, ясное дело, налить бурашного, родимого. И бабка отрезает от снизки струч к самогону. Струч! Торгун-трава! Слова-то какие!

На зависть живут. Хозяйка убеждена, что «дед всё может», и ничего не сделает без того, чтоб с ним не посоветоваться. Дед тоже один ничего не решает. Хорошая и спокойная старость. Всё у них основательно – сложенная дедом печь, снасть домашняя, вплоть до солидной деревянной колотушки, да и эту хату сами построили. Они свой мир освоили полностью – дома вся жизнь, разве в магазин рядом сходят. Но и то за новостями, больше как в клуб, так все их потребности можно насытить своим хозяйством.

После двух лампадок самогона лицо загорается, избитое за день всеми степными ветрами. И хорошо бы полежать, но Валентина Степановича развезло некстати, и он желает общаться. Уселся ко мне на постель и ясно – нудная беседа на весь вечер. Тут крайние меры нужны.

– Хотите, штуку покажу? Одевайтесь, пошли!

Ферма, топольки, повороты Аспидовой лощины, знакомые тени чёрных осыпей. Ещё в первое посещение краем сознания поймалась странность – почти из середины оврага возвышается наклонная плоскость, поросшая травой, и дальше резко обрывается вниз. И по травяному склону две пунктирные параллельные дорожки вроде трапов или следов трактора, метрах в восьми друг от друга. Может быть, тут кус земли так отвалился, хотя до края лога далековато. Во всяком случае, в том месте, откуда эта глыбища могла съехать вниз, дорожки не продолжаются. И теперь самое время разработать смутную догадку, которой я тогда не придал значения.

– Видите? Видите?! Ну, что это по-вашему? Не знаете? – Стартовая площадка марсиан!!!

Чтоб вовсе добить несчастного Валентина Степановича, намекаю, что, видно, недаром этот лог Аспидов, карабкаюсь вверх и показываю, где въезжал марсианский гусеничный корабль и откуда взлетели инопланетники.

– Недавно взлетели, месяца два назад!

Эффект настолько полный, что слабые возражения появятся только назавтра. Ну, а я развеселился и уже не хочу спать.

Торжественно вверху Корабль, может, и не взлетал, но это небывалая трибуна для звучных стихов на всю пустоту объёма безмолвного Аспидового лога –

Месяц хрустальный плывёт по лазурной пустыне,
Травы степные унизаны влагой вечерней...

Потому что это написано художником, жившим совсем рядом – километрах в тридцати – и всего лет сто назад. Написано именно про такую ночную лазурь, про этот вот месяц зеркальный. Здесь поэтические родники и вообще первоисточники, дающие силу так говорить.

Совсем притих там внизу мой Степаныч, мой единственный слушатель, если не считать необозримые миллиарды спрессованных остатков жителей меловых тропических морей в мягких трепелах небесной мостовой. После стихов со стартовой площадки марсиан я готов допустить, что их души, их меловые души кораллов и нуммулитов, может быть, витают сейчас вокруг нас.

Кажется, я перехватил через край, – обиделся на меня Валентин Степанович. А может быть – на марсиан? или месяц зеркальный? По крайней мере, теперь будет осторожнее садиться ко мне на кровать. Всё же для наведения мостов дома вынимаю запасную бутылочку молдавского вермута, что здесь дают по сельмагам, клеящего губы и в то же время напоминающего седые полыни степей.

Спит Валентин Степанович, а мы с хозяйкой ещё долго беседуем на потусторонние темы.

– Это какая икона?
–Серафим сидячий. Клуб у нас закрытый, церкви давно нет. Живём как турки.

А церковь в селе, наверно, миленькой была. Хорошо стояла под вековой берёзой на холме у Обмеди, нашего ручья. Это её фундамент мы видели в самый первый вечер. Двухэтажная была. Не сразу сообразив, брякаю:

– А на втором этаже-то что?
– Как что? Святость там была. А под крышей княгиня или царевна нарисована. Затрезвонят в маленькие – поднимется весь белый свет. Разрушили, наверно, золото искали...

Насчёт «турок», может быть, она и права. Не видел я, чтоб хозяева молились и «Серафим сидячий», похоже, тут только по инерции. Приходящие в гости по вечерам соседки тоже вроде бы не выказывают явной религиозности. Тут мысль возникает о некоем их тайном язычестве, что вообще-то неудивительно. В этих местах чуть ли не до наших времён в тайных рощах продолжались праздники отнюдь не христианского толка, а от Перуна, солнцепоклонников, наверно, как в кинофильме «Андрей Рублёв». Во всяком случае, в чудеса здесь верят и даже местные примеры приводят.

– Чёрт есть.
– Он как – водит или показывается?
– Водит... Одного мужика... Пил он по-чёрному... В болото.

А та тётушка из большого дома, что ночевать нас не пустила, сама видела, как в соседнем монастыре чудотворной иконой была исцелена немая из их села. В детстве мачеха навела на неё порчу, и она на много лет замолчала.

Рассказ не так уж невероятен – тут важно, какой монастырь и какая икона. Речь идёт, несомненно, о «Коренной пустыни», одном из крупных русских монастырей, известном чуть ли не с десятого века. Когда-то тут объявилась икона, которую никуда нельзя было унести, – она обязательно возвращалась на старое место. Потом её всё же забрали в город, но каждую весну должны были носить обратно, и по пути в тридцать вёрст непременно при этом творились чудеса вроде вот данного случая.

Немую девушку долго держали в монастыре и, наверно, как-то лечили от нервного шока, полученного от мачехи. При появлении иконы больная забилась в падучей и стала кричать «многими голосами». Наша соседка видела, как монах при этом «особо» держал её за палец. Через день пришло полное выздоровление, и бывшая немая потом навсегда уехала из села.

Один из таких крестных ходов можно видеть на известной картине Репина, эскизы к ней писались именно здесь, в Коренной.

По вечерам к нам приходит иногда и наша добрая врачиха. Мне кажется, что от одного её вида больным должно легче становиться. Прийти к ней можно в любое время, всех она знает и лечит с полной отдачей. Но живёт одна и всё никак в город не переедет.

Другая гостья – не менее общительная продавщица из нашего сельмага, председатель местного неофициального клуба, средоточие новостей и личность не последняя в сельском табеле рангов. К ней тоже можно даже ночью обратиться, если позарез надо. Вообще же работает по наитию, когда захочет, и дружить с ней рекомендуется. Она знает это и отчасти высокомерна.

Хороший народ. Я тоже перед ними выступаю иногда, рассказываю про ледниковое время, что тундра была в их местах и даже деревья не росли, а люди жили под шкурами, натянутыми на бивни мамонта. И что ещё раньше здесь плескались мелкие тропические моря и на коралловых островах шумели ветви пальмы.

Слушают охотно и серьёзно, но чувствуется, что верят этому не очень. Гораздо больший успех имеет чудесная сказка «Таис», которую я сам люблю и со вкусом выдаю маленькими порциями в несколько заходов. И с каждым вечером всё больше соседок приходит послушать про неистового фанатика Пафнутия, про сфинкса в пустыне, про оживающие фрески древних гробниц, про языческие игрища и лицедейку Таис, про розы немеркнущего дня.

После ночной духоты с рассветом благодать зарядки за стогом на индевелом огороде. Пусть в пудовых ботинках, пусть без душа потом, но – немного помяться и попрыгать – и в утреннем небе чудес становятся близкими розовые пёрышки облаков. А постоять так немного – и радость проникнет на весь новый день.

Наш шофёр – один из моих вечерних слушателей – настолько очарован Таис, что и отпускать из села меня не хочет, хотя сам говорит, что здесь скучно.

– А мне вот у вас нравится.
– И жить бы стал?
– Конечно, вот на пенсии...
– А ты лучше к нам сейчас приезжай, пустых хат много, живи в любой бесплатно.
– Что же я тут понимаю – где овсы, где бураки?
– Научишься, на учёбу пошлём, мы бы тебя сразу председателем выбрали, а то наш старый уже.

Что на это сказать? Ведь если по-честному – давно в городе стало муторно жить. А здесь – просторы всякие, завёл бы себе двуколку с большими колёсами, такой шарабан, – можно ведь? И домик с цветными глазастыми мальвами в палисаде. Кто меня к городу привязал? Конечно, не председателем...

Мы едем сегодня по дальней дороге – овраги сниженных Альп, отрицательные горы, леса подземные. Следы ушедших ручейков. Берёзки, тальник, тернии.

Дорога до поля уже привычна и незаметна. Шофёру нравится, что я не только с вниманием слушаю его, но и записываю иногда, хотя часто я пишу вовсе о другом – как чудятся потоки стремительных промоин, оставивших впечатление горной страны.

Вот тут был приток Обмеди, родники и камыш. А сейчас пустой суходол. Обычное дело – запруду устроили, коровы всё затолкли. Трудно поверить в камыш и родники, в то, что цапли и дикие утки до сих пор прилетают. Легенда? Но шофёр младше меня и всё это сам видел. А ручей в нашем селе и есть бывшая река Обмедь. Конечно, тоже недавно, чуть не на памяти мальчишек, глубокой была. Почему называется так? Никто не знает, хотя шофёр уверяет, что в городе это кому-нибудь известно. Так же, как про Аспидов лог.

Удивляет их вера в городское всемогущество и нелюбопытство к своим местам. Наша хозяйка знает только свою универсальную торгун-траву, наверно, похожую на перекати-поле. По её словам выходит, что в городе знают и как лучше солить огурцы, варенье делать и всё такое.

– ... вот в городе солют, разбираются в травах.

Чёрт знает, чем их привлекает городской уклад. Хозяйка вспоминает, как у дочки её культурно кормили – с салатом даже. А свои чугуны с варёной картошкой и стеклянные огурчики ни в грош не ставит, даже с жареным мясом, даже с лампадкой гармоничного бурашного самогона.

Даже травы... – насчёт них совсем непонятно. Места эти особенные и в том смысле, что тут не было ледника как такового. Севернее был, к востоку и западу – был, а тут была только холодная тундра ледниковой эпохи. И поэтому-то здесь, хоть частично, но сохранились древние растения-реликты, современники женьшеня, тигров и пятнистых оленей Дальнего Востока. Наверняка по подземным лесам и овражкам есть что-нибудь и науке неведомое, с волшебными свойствами, о которых местные жители должны бы знать.

Но вот наша хозяйка не знает, напрасно я расспрашивал и соседок, заходящих к нам вечерами. Нет в селе вроде бы и ничего похожего на какую-нибудь тайную колдунью, варящую зелья. Вот «в городе знают»...

Может быть, и знают – летом сюда много горожан наезжают и вместе с земляниками собирают травы. Добрались, потравив у себя ландыш, зверобой, голубые, как небо, подснежники.

Город рядом – километров двадцать пять-тридцать, смотря как ехать. Автобусом ближе и поэтому только моя хозяйка никогда не видела поезда. Интересно, что и город она знает по старым, исчезнувшим названиям, о которых современный горожанин может иногда и понятия не иметь, – Чумаковка, Херсонские ворота, Дальние парки, то есть, где традиционно всегда были эквиваленты базара, универмага, автостанции. И может быть, это не так смешно.

Вот молодёжь город с какой-то неизбежностью прямо вытянул из сёл – на подшипниковый завод, на комбинат искусственного волокна, на «Аккумулятор», где, кажется, потребность в рабочих руках насытить вообще нельзя. В городе стали привычны по вечерам в пятницы набитые трамваи, давка на автобусных станциях, переполненные электрички, когда транспорт просто не в состоянии вернуть всю эту толпу на пару дней к привычной для них тишине и коровкам.

И здесь вечером в субботу тихая деревня стала опасной. Молодёжи необычно много на улице, конечно, под газом – ни городские, ни здешние уже. Могут неожиданно осветить лицо фонариками и , не дай бог, резко ответить. Может быть, здесь неосознанная ревность – как это в их деревне чужие?! Даже девицы вызывающе из темноты:

– Эй, преподаватель, иди познакомимся!

Назавтра снова тихо, и невольно возникает впечатление вымороченности. Что их тянет в город? Наверняка многим бурашным дезертирам не самые доброкачественные продукты городской культуры достаются, иначе кто пополняет ряды жутких волосатиков и девочек с зелёными лицами и пухлыми губами? Что будет, когда и вправду уйдут на пенсию бурашницы? И городу смутно – вдруг за тридцать-сорок лет сразу разбухнуть чуть ли не в десять раз. И там и здесь сломаны тысячелетние традиции. Конечно, новый уклад идёт, но он совсем иным будет и, думается, что придёт не безболезненно.

И жаль немного, что ушли времена ярмарок, старого устоявшегося общения горожан и деревни. Рядом с нами тоже была знаменитая на всю Россию Коренная ярмарка, купцы аж из Персии и Китая приезжали. По соседству с монастырём до сих пор сохранились остатки торговых рядов архитектора Кваренги. Теперь там школа сельских механизаторов, а на аркадах осыпающегося кирпича карликовые берёзки колосятся. Конечно, частник всё это питал. Сгинуло, ушло, вернуть невозможно. В специальной литературе говорится, что даже развалины рядов пропали ещё в конце девятнадцатого века. Но это неправда. Стоит только пройти с десяток метров – вот они кирпичные руины.

Вот и хозяйство наших стариков идёт по инерции, пока завод не кончится. Со стариками оборвётся жизнь в этом доме, никто сюда после не приедет. Они доживают, и их опыт никому не пригодится. Что из того, что старик сам печь сложил, что хату эту выстроил? Не нужны больше печи и хаты, но ведь без них вряд ли возможна и такая завидная здоровая старость?

Дел у стариков по дому немного, времени масса, всё привычно делается. В недрах сарая обитает невидимая корова. Дикий кот живёт во дворе. Я кидаю ему мяса от завтрака, а он только выглядывает из-под плетня и сносит, как грабят его плотоядные куры во главе со своим мародёром. Для всей этой живности хозяйка – безусловный авторитет и где им знать...

При всём, наверно, тоже деревенская специфика, не видно у наших хозяев ничего похожего на какую-нибудь тоску или скуку. Всё ровно, без ненужных сожалений. Рядом с иконой Серафима сидячего фотографии убитых на войне двух сыновей. Старик просто об этом:

– Всех, кого из нашего села взяли, – побили под Рыльском.

Это южнее и далеко, но и тут шли бои, мемориал недавно открыли – землянка, где был штаб Рокосовского, навсегда сплавленный грунт, следы танков, надолбы, снаряды. И прекрасный обзор на долину реки Тускари, на фетовские дали.

И всё же раздражает иногда этот уклад. Живут всё же неинтересно и даже отчасти неопрятно. В доме духота вечная, ведь окна и не рассчитаны, чтоб их открывали, натопят печь – и черти во сне наваливаются, сил нет. Во дворе, как и на ферме, глубокая непросыхающая грязь. Могли бы хоть у себя камнем или песком отсыпать? И во всей деревне нет бани, ни у кого нет, испокон долгих веков.

Хозяин – давно пенсионер, только по дому что работает, а работы этой мало. Сидит себе на лавке то у одного окошка, то к другому перейдёт. Охотно в карты играет, но без азарта, над своими шохами и осьмаками. Может поговорить о спутниках и ракетах, тоже просто, вроде как о тракторе.

Хозяйка тоже весь день дома. Эта бурашницей своё отработала, да ещё в какое время. Когда я ей рассказываю, где мы с бураками воюем:

– Поле-то я знаю.

Но похоже, что в поле она больше не выйдет и не рвать ей дёру в подземных лесах, ведь просто прогулки здесь не в чести.

Тяжело видеть это равнодушие останавливающихся часов. Невидимый топор в такой странной форме дорубает остатки «вишнёвых садов». Но наши старики доживут век по-своему.

Не все так, наверно, всё же есть кому осваивать новый уклад, вообще, что можно за несколько дней рассмотреть? Вот молочницы на ферме вполне живые, агроном наш, как рыба в реке, и ни в какой город его не выманишь. Он недавно СХИ кончил и уже второе начальство после председателя. С утра, как обычно, идём с ним мерить циркулем ивовой сажени космос фронта работ – гектары бураков. Прыгаем по мёрзлым глыбам, как по льдинам в половодье, и он по дружбе сообщает, что сегодня не в фоме – вчера был на свадьбе и ноги болят. Ноги? Ногами, что ли, пил?

– Плясал до колодца, обычай таков.

Не могу я себе представить агронома, пляшущего до колодца, видно, очень уж иная тут жизнь. Вот пляшет и работает вовсю, и ответственность его не угнетает.

А ребята уже начали выдыхаться, могут апатично и молча сидеть подолгу на глыбах, под скирдом, где попало. Валентин Степанович их тормошит постоянно.

– Эй, вы там не примёрзли к глыбам? Ну поработаем, ну нажмём!

Может идти за работающими и зря надоедать понуканьями. Зря – потому что ребята работают чисто. Конечно, недолюбливают его за это, могут даже не подчиниться, если он адресуется не конкретно к кому-нибудь, – вроде не слышат.

Меж тем, потеплело и работа у нас идёт значительно быстрей. Комья от одного удара ломиком рассыпаются в гречневую крупу, и «чистый бурак выбивается». Мы явно обгоняем профессиональных бурашниц, но дело идёт к концу и скоро мы тут не нужны.

И месяц успел превратиться в луну, и луна подросла до полной круглости за это время. Почти ни одного вечера не было у меня без голубых лунных оврагов, но чаще всего это Аспидова лощина. Мне знакомо здесь всё до последней тени осыпи и ступеньки небесной мостовой из мягкого трепела. Хотя откуда взялись те марсианские дорожки, я так и не знаю.

Снизу видны гребешки кулис тополей по склону и берегу оврага. Только тополя вверху и в них последний свет. Мне теперь больше нравится ходить в верхних аллеях, где звёзды над ветками раздувают ночные ветерки. Никак не привыкну, какой яркой бывает луна. А спрячется – жду снова сияния в этом же месте, вот вроде и совсем закрылась, но снова вспыхнула луна вверху над тополями. Особенно, когда выкатывается из туч... И где-то в подземных лесах небесное повидло получает сахар от ночной лазури под зеркальной луной.

Пора уезжать, поля развезло, вот и небесное повидло загустело. Это красное и синее морозное повидло так тут и останется. За всё время только несколько бурашниц паслись в перерыве по терниям в обителях сорок.

Вчера вечером на свой риск мы с Валентином Степановичем уже отправили в город девочек и вместе с ними заболевшего-таки ангиной Соловьёва, любителя подразнить индюков. Талантливый Бутов в самый последний момент чуть было не вытурил его из машины, причём мне было заявлено, что Соловьёв сам предложил ему с ним поменяться! И всё же уехал этот Бутов – одна из девиц, на манер декабристки, остаётся с нами до конца действительно добровольно.

Мокрое, с холодным ветром, последнее утро. Прощаемся с нашими милыми хозяевами, Валентин Степанович выпрашивает фирменных огурчиков на торгун-траве, я приглашаю хозяев к себе. Сады ведь у нас, тоже овраги и дёр имеется... И вдруг неожиданно для себя выдаю:

– Ооооо, там этого дёра – гиибель!

Честное слово, я не дразнился. Старики сами смеялись.

Мы на ферме, ждём телефона с разрешением уехать. Ребята маются и бродят неопределённо. И я подозреваю, что вчера у них было крепкое мероприятие, но нам лучше не знать об этом, не проверять же каждый вечер – все ли лежат в постельке к девяти часам. Потом они давно по своему попереселились, даже в одних домах с девочками, несмотря на официальное запрещение. Мы проявляем мудрость и не лезем в такие дела. Диплом им через полгода защищать, взрослые они и где-то скучноватые своей взрослостью.

Звонок, наконец. Нам ехать в поле, грузить продукцию и получать расчёт. Ну, хорошо – и с бураками попрощаемся. И ребята ожили, я ими прямо дирижирую:

– Десять человек на «Колхиду», вы разгребаете, а вы отдохните.

Погрузка – бураки полетели каскадами. У нашего скирда грузим, у нашего маяка, столовой, зала ожидания и спальни иногда. Всё же что-то от пирамиды в этом скирде. Он всегда останется для нас таким, ведь мы не увидим его разрушенья.

К моему тайному удивлению, расчёт вышел вполне приличным и нами довольны. Но главное – всё в порядке, также и в смысле «ливеров», как наказывали добрые бурашницы. Агроном машет, наш Никулин что-то кричит. Грешен – я забыл его настоящую фамилию, пусть он и останется Никулиным.

Последняя дорога по отрицательной горной стране до Симферопольского шоссе. Вот уже контуры трепельного завода, мачты троллейбусной линии, Дальние парки. И всё. Ребята прыгают из машины и как-то быстро расходятся – это уже не коллектив и я им не начальник.

Уже потом, когда в институте давно шли занятия, в газете увидел рисунок – скирды пирамидами, штриховки пашни, земля волнами и облака. Обычный примитивный рисунок районного листка, но что-то толкнуло и сердце сжалось видением поля.

И Валентин Степанович туда же:

– Давайте как-нибудь заберёмся к старикам, в голубой овраг сходим...

Хорошо бы, недалеко к тому же, но ведь там снега сейчас... гиибель. Да и кому когда удавалось вернуться?