Ты снова взобрался на крышу веранды и сидишь в предсумеречной тиши на выступе фронтона, созерцая долгое и томное падение бесчисленных пушинок с тополей, величественно высящихся к багровеющему небу. Верхушки деревьев изредка слегка и беззвучно покачиваются, но внизу здесь ни малейшего дуновения. В эту пору часто находит это странное ощущение потерянности во времени, когда кажется, будто на дворе сейчас зима, а не самая середина лета. Виной тому – эти белые невесомые тельца, бесцельно витающие вокруг в умиротворенном беспорядке – подстать твоим мыслям. Не потому ли ты так горишь желанием нарисовать их?
Солнце рдеющим заревом падает за далекий плоский горизонт, обрастающий растянутыми клочьями облаков. Зрительная память твоя отметила, что месяца три назад оно садилось на порядок-другой южнее, за хребты тех исчерна-сизых гор, на крутых склонах которых сейчас тают его последние отсветы. Ты не раз уже изображал эту банальную красоту, и, хотя темно-серый графит карандаша не может передать все тонкости заката безучастно желтоватой поверхности бумаги, твои творенья получаются вовсе не тускней, чем этот разверзающийся в неописуемых тонах и оттенках пейзаж. Главное для тебя – линии и очертания; ты пишешь лишь ракурсы, которые зритель должен сам имажинативно дополнить красками. Только, в падении тополиного пуха ведь нету ничего волнующего – ни красивого, ни печального, почему же тебя все не оставляет навязчивая затея запечатлеть это в своей графике? Может быть, ты бы сумел нарисовать их, работая с красками? Ты сразу же гонишь такую мысль прочь. И зачем тебе эта упрямая незатейливость в исполнении вещей – простой альбомный лист вместо холста, самый обыкновенный карандаш вместо кисти и акварели? Просто: краски – не для тебя. Ты их ненавидишь. Особенно яркие, сочные окраски, как, к примеру, кроваво-алый цвет губной помады, которой твоя мать красит свои дряблые губы.
Ты никогда ещё задумывался над тем, твое ли это призвание – изобразительное искусство. Ты просто умеешь рисовать, и делаешь это с достаточно большой скрупулезностью и живоподобной изобразительностью. И главное – ты это дело любишь. Но чем же именно ты намерен добывать свой хлеб в этой жизни? Продолжишь семейный промысел и будешь дальше торговать на рынке разными пряностями, специями, корнями и травами, чем ты занимаешься каждый божий день? Не знаешь. Это, во всяком случае, тебе не претит. Ты даже любишь запах лавровых листьев, сушеного укропа, семян черного перца, тмина, кунжута и прочего, впитавшийся в твою одежду, волосы, кожу.
Да, по-крайней мере, он намного лучше, чем приторный запах дешевой туалетной воды, которой пользуется твоя распущенная сестра. Или тот спертый до тошнотворности дух сырости и затхлости, стоящий у вас доме. Либо же тот кислый мужской смрад, которым несет от бесчисленных приятелей твоего дяди, приходящих в ваш дом распивать на неведомо откуда добытые гроши разбавляемый с водой спирт, которым приторговывает ваша семейка.
Каждый раз, взбираясь сюда на крышу веранды, ты думаешь, что, когда-нибудь оступившись или соскользнувши, ты непременно свалишься и сломаешь себе шею, и эта низменная мысль тебя веселит: это будет не самая худшая из смертей. Да и вообще, жизнь слишком нелепа, чтобы искать себе смерть более достойную. Здесь, у входной лазейки в чердак – единственное в доме место, где можно уединиться и дать волю свом мыслям. Отсюда много обозревается по эту сторону от дома, но зато самого тебя не видно, по крайней мере, твоим домашним, от вынужденности лицезрения которых ты этим самым и пытаешься скрыться. Но по большому счету твои раздумья занимают именно они. Все давно уже стало вроде бы привычным до тошноты, но ты не перестаешь тихо, подспудно недоумевать над запущенностью, смрадной низменностью и безнадежностью, царящими у вас в семье, где правит обоюдная усталость каждого ото всех, частенько перерастающая в презрение, и где в то же время ни один не может без другого – из подлой боязни одиночества, которое кажется страшнее, чем этот тлеющий и гниющий ад сосуществования. И проистекает ваше бытие так изо дня в день в этом порочном кругу, который никто не помышляет порвать. Слабым страшны перемены.
Они самые и делают мир, в котором обитают, таким нелепым и жестоким, а затем сами же страдают от его нелепости и жестокости, ненавидят, проклинают его, но все же продолжают с живучестью паразитов цепляться за свое жалкое существование в нем. Узнаешь их по тусклому, выцветшему выражению глаз, или полному его отсутствию, в котором нет ни страсти к жизни, ни помыслов о смерти и в котором угадывается лишь озлобленное равнодушие ко всему окружающему. Живут они по некой заторможенной инерции и ничего кроме своих животных, приземистых потребностей не ведают. И ты - один из них?

Людей ты еще не пробовал живописать.
Можно ли изобразить ту жгучую горечь на лице твоей матери, с которой она после принятия вовнутрь удельного количества алкоголи начинает сетовать на свою судьбу, что ей ничего не преподнесла ничего кроме беспомощно нищего супруга, серого быта, неблагодарных детей, скупых и равнодушных к её бедам родичей и прочей несправедливости? Или ту кислую, колкую обиду, так жалко и убого съеживающую твоего отца, когда он тайком, как ему самому думается, плачет над бессилием перед своей нерасторопностью, невезучестью, ущербностью и вытекающим из них вопиющим неуважением к нему его младшего брата, способного в иной раз без малейшего зазрения совести пустить в него свои увесистые кулаки; то, как он с большим трудом перебарывает свои слезы, и как его всего трясут судороги сдавленного всхлипа? Или же то гнусавое самодовольство, с коим твой дядя отрыгивает из смердящего жерла своего поганого рта, злорадно скривленного в отвратительную ухмылку, всякие мерзости, называя вас всех слизняками дрянными, гнидами гнилостными, гноем вонючим, суками узкозадыми, шлюхами немытыми, блядунами паршивыми и тому подобными гнусностями? Да и стоит ли? Возможно, это всё когда-нибудь перестанет снедать тебя, если начнешь постепенно отлынивать в сторону спасительной безучастности.
Чей образ действительно стоило бы написать, так это твоей соседки Инги, которая почему-то не перестает называть тебя Артуром, не подозревая, что у киргизов это имя не особо распространено. И ты не поправляешь её: Артур звучит ничуть не хуже, чем твоё родное имя Тимур. Особенно из её уст. Ты бы с огромной усладой взялся выводить на бумаге её милый силуэт в полупрофиль – изящную симметрию плеч, изгиб шеи, соблазнительно открытый затылок под подобранными в охапочку на макушке волосами, пухленькую, как у капризного ребенка, щечку, округленькое острие подбородка, густую щеточку ресниц на лениво приопущенном веке и пряди волос, ниспадающих на плечико, шею, лицо... А рука твоя так и просится начертить слаженные линии её стройных ног, пригожих икр и чашечек колен, красивых бедер; она бы дрожала, рисуя купола её грудей и волны её талии, до того чарующе, до того трогательно, до того поэтично очерчивающие всю женскую сущность её изумительного телосложения. Может ли красота быть жизнеутверждающей средь уродства окружающей тебя действительности? Нет, напротив – она причиняет тебе нестерпимую боль и угнетает…
Как-нибудь ты напишешь картину, где будет изображен погрязший крыльями в слякоти мотыль, беспомощно перебирающий в воздухе ножками, и летающая перед его взором бабочка с большими белоснежными крыльями. Назовешь её "Контрастом". А пока всё, что ты хочешь изобразить – эти белеющие в сгущающемся сумраке хлопья тополиного пуха, беззаботно парящие в умиротворенном беспорядке, подобно твоим мыслям.
Малодушная прохлада сумерек приятно пощипывает твои оголенные предплечья и голени, напоминая, что пора уже спускаться с крыши веранды, пока совсем не стемнело. Ты вернешься сюда завтрашним вечером.