Анне Ефимовне Савенко 92 года, эта совсем седая бабушка с волевым подбородком и твердым мужественным взглядом, способна не только самостоятельно передвигаться и обихаживать себя, но и выполнять работу по дому. За 92 года она многое повидала на этом свете, от подробностей ее жизни кровь в жилах стынет. В 1930г Анна Ефимовна попала под волну политических репрессий. О том, как ей удалось выжить в это страшное для нашей родины время, этот рассказ.

Родилась я в 1915г. в Харьковской области в селе Николаевка. В 1916г. на войне погиб мой папа. После его похорон со словами: «Отправляйся со своими отпрысками куда хочешь», свекор выгнал нас из дома. Маме ничего не оставалось, как с двумя дочками и скромными пожитками вернуться в отчий дом. Семья у нас была большая и трудолюбивая, относилась к классу так называемых середняков. Жили в достатке: большой дом, много земли и скота. Батраков никогда не держали, своим потом и трудом зарабатывали на хлеб. У дедушки кроме мамы было 3 сына и дочь. 2 сына определились, жили отдельно со своими семьями, а один никак не мог найти себе жену. Местных девушек не очень-то манила перспектива жить в одном доме с золовкой, поэтому мама всегда чувствовала себя виноватой перед братом. После долгих раздумий в 1925г. она приняла решение выйти замуж за вдовца с 4 детьми, и мне ничего не оставалось, как перебраться с ней в дом к отчиму. Так началась новая страница моей жизни. Отчим был хлеборобом. Мы обрабатывали землю и держали много скотины. Когда мне было 12 лет, я уже работала наравне со взрослыми: пасла скот и помогала родителям по хозяйству. Не скажу, что мой отчим был плохим человеком, но именно тогда самой себе я поклялась, что у моих детей отчима не будет никогда. 4 года мы прожили вместе, и вдруг как гром среди ясного неба в 1929г. началось раскулачивание. Отчим успел сбежать в город, чтобы устроиться на работу и перевезти нас к себе, но мы перебраться не успели…

Помню страшную ночь в землянке, в которой 5 семей со скромными пожитками и скудными запасами еды в состоянии шока ждали своей участи. Ужас и обида терзали наши души. Самые, что ни на есть труженики, вдруг в одночасье превратились во «врагов народа». Рано утром нас под конвоем подвели к эшелону. И тут милиционеры обнаружили, что у нас с мамой разные фамилии. Ее посадили в поезд, а меня оставили одну на платформе. Я страшно испугалась, стала плакать и проситься к маме. Наконец, мои крики и мольбы были услышаны, один из милиционеров не выдержал и закинул меня в эшелон. Так вместе с мамой мы отправились в неизвестность…
Товарняк, который перевозил репрессированных, был предназначен для перевозки скота. Нас набили в вагон столько, что дышать было нечем. На весь вагон одно крохотное оконце, туалета не было. Люди сами определили угол под парашу. Кто-то дал одеяло, чтобы хоть как-то его прикрыть. Дети плакали, женщины причитали. Еды, как и предупредили, взяли на 10 дней. Началась первая волна смертей, от антисанитарии и голода стали умирать дети и старики. Ехали мы долго, останавливались только ночами, чтобы глотнуть воздуха, выкинуть парашу и убрать мертвых.
Наконец всех привезли в Вологду. Там мужчин пересадили в другой эшелон и увезли в неизвестном направлении, а женщин, стариков и детей повезли дальше. В вагоне я к великой радости наткнулась на деда. В этом аду увидеть родное лицо было даром божьим. Теперь мы продолжали путь вместе. Однажды ночью нас высадили из товарняка и на санях развезли по разным местам. Кому повезло, попали в монастырь. Нашу же семью судьба забросила в кожевенный цех. Жили мы в бараке. Стены из отесанных досок, бетонный пол, трехъярусные нары и стол. Шестерых ребятишек положили наверх, а меня как самую старшую с краю. В первую же ночь я упала с нар, ударилась о бетонный пол и сломала ключицу. Не было ни врачей, ни лекарств. Дедушка не позволил мне умереть. Он притащил меня в милицию, и заставил милиционера принять меры. Из репрессированных нашли какого-то медика, и тот наложил на ключицу тугую повязку. После этой процедуры меня тут же отправили обратно в барак. Через два дня боль немного поутихла, но стало ужасно чесаться тело. В повязке завелись вши. Невозможно было, ни есть, ни спать. Через некоторое время обнаружили, что кость неправильно срослась. И снова мы с дедушкой пошли искать врача. Тот же самый мужчина, предложил мне повторно сломать ключицу и вправить кость. Но я отказалась, вот так до 92 лет с такой ключицей и дожила. А весной 1930г. началась страшная эпидемия. Сначала хоронили, как и положено, на кладбище, а потом, когда поняли, что всех по человечески похоронить не удастся, вырыли большую яму и стали друг на друга ставить в ней гробы. Сколько тогда захоронили народу, не сосчитать.

Эпидемия задела и местное население. Коренные жители взбунтовались и нас начали выселять из обжитых мест еще дальше на север под Архангельск. От Вологды до Архангельска вся территория была усеяна бараками. Помню, как нас привезли на дне баржи, которая тоже предназначалась для перевозки скота, в поселок Зимняк. Охранники народ из баржи выталкивали, а местные жители, напуганные эпидемией, заталкивали обратно. В результате конвою ничего не оставалось, как увезти нас еще дальше. Выгрузили в поселке Брусенце. Расселили в 2-х лесных деревушках. Охраны там было видимо невидимо, а только кого охранять-то? Дети за это время все повымерли, остались только самые живучие взрослые и подростки. Наши мужчины тоже оказались в этой местности. Со временем их стали пускать к семьям. Что бы хоть как-то выжить, нам пришлось строить бараки и много работать. Работающим в день давали 300гр. хлеба, 100гр. рыбы, 100гр. крупы и комочек сахара, а неработающим и того меньше. С 1929 по 1945гг мы обживались на этой территории. Первым от голода и непосильных нагрузок умер дедушка, а вскоре за ним и бабушка. В 1932г от воспаления легких умерла моя мама. И я осталась в этом аду одна. После смерти мамы в школу ходить перестала. Правда, мамины братья меня не бросали, предлагали пожить у них, но быть обузой в чужой семье не хотелось. Я стала наниматься в батрачки. За кусок хлеба и крышу над головой всю зиму вязала шарфы и перчатки, а также нянчила детей. Однажды мне улыбнулась удача. Меня взяла к себе молодая женщина с ребенком. Ее муж был на заработках, и ей требовалась помощь по хозяйству. Будучи одинокой, я все душой привязалась к ее малышу: каждый день его купала, играла с ним в разные игры. При этом всегда успевала сделать все домашние дела. В этом доме я впервые за этот ужасный год ощутила человеческое тепло и уют. Но счастье оказалось недолгим. В один прекрасный день пришел милиционер и выгнал меня, строго настрого запретив хозяйке впускать обратно. Мне пришлось снова вернуться на выселки. Весну и лето я проработала в столовой, а потом пошла работать на лесопункт Копылово. Зимой, в любую стужу и холод, валила лес. За хорошую работу меня записали в кадры. Продовольственные пайки тогда давать перестали, но зато начали давать живые деньги (45 руб. на руки), с появлением которых в леспромхозе открылись магазины. Жить стала постепенно налаживаться. Но, к сожалению, со временем, лесопункт обанкротился, и мне снова пришлось вернуться в барак к дяде, у которого была своя семья. Все мои деньги уходили на них, пора было как-то определяться. В 1938г. я вышла замуж, родила дочь прямо на уборке свеклы, а на следующий день снова вышла зарабатывать трудодни. Больше 2 дней на роды не давали. Жили мы со свекровью, держали корову и коз, работали день и ночь.
Началась ВОВ, мужа забрали на фронт, а я родила сыночка. Репрессированных в те годы сразу отправляли на передовую, использовали как «пушечное мясо». Из всех мужчин нашего поселка с фронта вернулся только один.

Муж погиб так и не увидев сына. Я осталась с двумя детишками на руках. Кругом голод, нужда, детей в садик на государственное обеспечение не брали, потому что свекровь не работала, а в доме тоже еды было в натяг. Однажды свекровь потеряла в лесу Нину. Искали мою кровиночку всем поселком, нашли живой и невредимой. После этого случая детей взяли в садик. Мне же приходилось целый день работать на косилке. Работа тяжелая, изматывающая, все время хотелось пить. Пила холодное молоко, которое брала из дома. Началась страшная ангина: поднялась температура, и образовался нарыв с гусиное яйцо. Врач мне сразу сказал, что если гной выйдет наружу, я выживу, если нет - умру. Состояние с каждым днем продолжало ухудшаться: лицо заплыло, ноги отяжелели. Я даже не могла самостоятельно передвигаться по комнате. Детей забрала к себе соседка, она же и ухаживала за мной. Я изо всех сил боролась за жизнь. Помню, как проснулась ночью от нестерпимой боли. Ко мне, на счастье, заглянула медсестра. Я ее долго уговаривала проткнуть нарыв. Весь год после я ходила без голоса, рана постоянно сочилась. Лекарствами мне служили медвежьи и телячьи кости. Я их жарила на сковороде, потом толкла в ступке и ела. Вот так мне удалось выжить. После войны по вызову родственников, нас, начали отпускать домой. Меня вызвали на жительство родные с Урала. Так я попала в Магнитогорск…