МОЖНО СЛУШАТЬ: https://yadi.sk/d/9cDlrNK2dVLYw


VIII

Степь в городе может явиться самым неожиданным
способом. Раз, тоже в июле, под вечер, я шёл эспланадой среди темнеющих контуров старых домов и деревьев над долиной Кура и вдруг желанным и знакомым виденьем мелькнули ковыли в руках подвыпившего дядьки с хорошими глазами.

– Из заповедника?

Он отделил мне немного от пучка, но и это приятно руке. Проведёшь по воздуху – былинки в волнистом полёте:

«– Где ветерок степной ковыль колышет...»

А может быть, даже эффектней – в волшебствующем блеске разгорающихся городских светил. Сразу и Город, и Степь, две исчезающие стихии. Ведь старые улицы, может быть, скоро увидишь только в каких-нибудь заповедных кварталах, с боем вырванных певцами урбанизма из когтей Главного архитектора.
Приятно махать ковылями под фонарём на видевшем много столетий перекрёстке. В полёте пушинок – цветные шары, эфемеры, «запах сонных лекарств». Между прочим, одно из этих сонных лекарств помогло мне избавиться от куренья.

Случилось так, что я застрял однажды в Феодосии. В море «черти ходили», было не по-крымски холодно, и не уедешь ни автобусом, ни катером. В переполненном курорте без очереди можно было только мёрзнуть на набережной и курить в ожидании случайного лотка с шашлыками. И лишь в последний день погода позволила мне изменить надоевший ритуал.

Сплетеньем кривоватых улиц я поднялся над черепичными кровлями к макушкам округлённых гор, но они тут маленькие, пустые и унылые, особенно в холодном ветре и без солнца. Спускаясь по другой дороге, я попал в портовую часть города, где айланты растут из камней переулков и где ещё гнездятся образы рассказов Александра Грина. Правда, после недельного житья впроголодь, недосыпа и постоянного курения меня это особенно не трогало, даже когда за портовой территорией я увидел развалины генуэзской крепости, а это про неё ведь – «в венце из башен, в кольце аркад». Я был скучный, вялый, наверно, зелёный, и беспрерывно кашлял в своём незадавшемся курорте.
По осыпающейся стенке я подобрался к самому обрыву, преодолел озноб и долго смотрел, как волны внизу мутят сердитую глину. Надо сказать, что ещё на пустынном нагорье мне понравился запах одной бальзамической травки, кустик которой я тогда машинально сунул в карман плаща. Тут её тоже немало по склонам среди исторических щебёнок. Наверно, сюда долетали и мелкие брызги волненья внизу, потому что я чувствовал соль на лице и ветер обрыва не очень жалеючи обдувал упругим морским кислородом. И запах той травки был чем-то сродни и ветру, и этим волненьям внизу, и обрыву, видевшему античные корабли.
Уже отчасти торопясь на поезд, я повернул назад и вдруг поймал себя на том, что не иду, а бегу вверх по генуэзской стенке большими скачками, чего никак не мог ожидать от себя ещё полчаса назад. Да и стоял я над обрывом, уже для себя незаметно расправившись и радостно дыша всеми шестью литрами моих лёгких. По пути на вокзал я совсем изменил своё мненье о городе, пожалел об отъезде и вдруг осознал, как много теряю со своими «Примами» и «Беломорами». И дней через десять без сожаленья бросил курить.
А травка эта – чабрец, или тимьян. Она даже отчасти лекарственная, но главное – в том возбуждающем крымском запахе, который знаешь раз и навсегда. Это житель пустынь, меловых рухляков, способный расти на камнях, и запах ему, вероятно, компенсирует невзрачную мелкость цветков.

Но кроме лирической функции, ореол испарения эфирных масел должен спасать его организм от перегрева, когда каменистая пустыня раскаляется на солнце. Так что, чем душистее пахнет чабрец, тем ему жарче – как и для многих растений в степи и в пустынях. В травнике сказано, что чабрец почитали ещё древние греки, средневековые рыцари любили украшать шарфы изображением его веточек, а язычники Руси сжигали при жертвоприношениях, курили благовонный фимиам.

В меловом Курске «чабер» растёт повсюду, особенно много его я видел по дороге на Воронеж, на границе областей, где автобус идёт в белых выемках со склонами, поросшими колючими подушками и розетками совершенно пустынного вида мелолюбов лиловых и розовых тонов. Запах чабреца незаметно заходит в машину, и вдруг грудная клетка поднимается вздохом непонятного счастья. В автобусе стихают разговоры, и даже шофёр может на несколько минут придавить свой «Маяк». Чабрец всему виной.

Мы с Ириной любили бывать вечерами в оврагах за садами сельскохозяйственного института, охватывающих город амфитеатром с северо-запада. Иные овраги врезаются в сады и никем не посещаются, даже коров сюда не гоняют. Так что пресловутый «нерегулируемый выпас скота» здесь не мешает траве расти, как она хочет, и тут, наверно, сменяются такие же аспекты, что и в заповеднике. Но один был особый – бесчисленных белых ромашек и бабочек. На закате весь овраг казался порхающим и нереальным, и я б не удивился какой-нибудь лёгкой флористической фее, поющей волшебные блюзы без слов. Наверно, и в степи по вечерам – максимально возможное приближение к райскому пейзажу.

Стараться охватить сознаньем это, вероятно, невозможно, и всё же я делал опыты с цветами, чтоб обогатить своё внутреннее зренье. Особого толка от этого не было, хотя всё же приёмы постепенно накапливались и кое-что, хоть редко, но выходило.

Однажды я посетил те бескрайние сады днём – хотелось кое-что обдумать и заодно позагорать, потому что весна уже долго тянулась, а мне всё не удавалось вырваться из зимних одежд и забот. И тут свобода одиночества, горячий свет, шум ранних листиков черёмух по лощинам меня, конечно, быстро опьянили. Я задремал у баррикады прошлогодних терниев, которые тут складывают стенками по краям оврагов, а когда проснулся, из жёлтой, обесцвеченной за зиму травы на меня смотрел незнакомый цветок величиной с луговой лютик. Стараясь не мигать, я тоже стал рассматривать в упор его лакированные изнутри синие лепестки с тёмными штрихами, идущими от кисточки тоже синих тычинок. И до того он был солиден лаком синевы и этими чёрточками на лепестках, так незнаком и убедителен горячей весной, что мне ужасно захотелось его зацапать навсегда. Имея уже некоторый опыт, я глядел на него, перегнувшись назад, из-за спины, и стоя на руках, и в излюбленной йогами позе созерцания, которую как раз перед этим усвоил. Для посторонних глаз, наверное, всё это было дико, но сад был пуст на много километров, и я мог пробовать любые приёмы, чтобы усилить впечатление от этой солидной весенней синевы.

И мне удавалось довольно долго удерживать его в цветной памяти, закрыв глаза, и запомнить выражение, как он смотрел на меня из жёлтых трав. А после я узнал, что это вероника – летом ею полны все пространства между рядами тополей, делящими яблоневые леса на квадраты, – образуются чуть ли не сплошные синие заводи.
Была ещё прогулка, в этом смысле удачная вдвойне. За садом и оврагами проходит долина бывшей речки Моквы с удивительно пышной растительностью, включившей в себя парк губернатора Нелидова. За парком – хлеба, а дальше по лугу, за окружной дорогой, прибрежные рощицы Сейма. Однажды по краю полей мы встретили необычайно большое скопленье васильков с редкими колосками ржи, вероятно, тут выросшей самосевом прошлого года. Не васильки среди ржи, а наоборот.

Мне захотелось сгустить и эту, без того уже плотную синеву васильков, и я собрал их довольно много, расположив цветы на одном уровне. Случайно двинув их перед глазами, я ощутил, как нечто во мне мелькнуло. Повторяя мельканья в себе, я вспомнил впечатленье, которое однажды получил от цветов на картине Ренуара, понимавшего толк и в них, и в полных прекрасных женщинах, наверно, похожих на графиню Драницкую из чеховской «Степи». Интересно, что видят другие?

Васильки – вовсе не сорняк. В заповеднике, как и другим цветам, природа отвела им синеть свою очередь – конец июля. И даже во ржи их количество строго ограничено, при этом, эти поэтические цветы с ренуаровскими замашками вроде бы подавляют многие болезни хлебов, выделяя особые фитонциды. Конечно, жестоко их рвать, но ведь это для опытов из самой трудной науки положительных эмоций и вообще движения души. Зря бы не стал.
И так же я сгустил и луговых гвоздик у Сейма – при быстром движеньи у глаз рисунки их розовых венчиков исчезали, а после прекращения вибрации являлись тоже с ренуаровским впечатленьем. При этом под кровлей дубов, где я проводил свои опыты, на несколько секунд всё озарялось зелёным сияньем.

Мне хочется сказать ещё про светляка, которого поймали в зарослях Моквы, возвращаясь с реки уже в темноте. Настоящего светляка, жителя южных приморских садов вроде парка Чаир. Он ночевал на балконе в домашних цветах, как ни в чём не бывало продолжая светить лунным брюхом. Мне казалось, что с каждой вспышкой его должны посещать лирические озарения. Тоже – фауна лесостепи.