МОЖНО СЛУШАТЬ: https://yadi.sk/d/aC-JUiLfdVLNP


V

Вообще-то не обязательно ездить в заповедник ради каждого аспекта – вся область носит отпечаток степной жизни, а по склонам логов и лощин бывает даже подобие целинной дернины. Со степью нередко встречаешься и в самом городе.

На углу улиц Садовой и Ленина, где по вечерам синим и розовым газом разгорается каллиграфическая пропись «Люби и украшай свой город», ранней весной появляются подснежники, такие же, как в заповедных рощах. Сами тут, ясное
дело, они не вырастают.

– Откуда подснежники?
– Из Бесединского леса.

Бесединский лес! – это по дороге на Воронеж, довольно далеко от Курска. А в самом городе они растут в парке Солянка по Сейму, но тут их горожане изводят и выкапывают, прямо как кабаны. Хотя потом подснежников становится так много, что все не выкопаешь, но надолго ли это?

Я имею в виду лазоревые первоцветы с небесного цвета гранёными бутонами, обёрнутые в сочные длинные листья. Потому что в других местах под подснежниками понимают совсем другое. В Москве у Белорусского вокзала, в традиционном месте бизнеса бабок на весне, я покупал и жёлтые, и белые, и даже похожие на кувшинки цветы, которые все называли подснежниками. А наших, небесного цвета, кажется, там и не знают, но настоящие – наши, чернозёмные, лазоревые. Им эталон – бутоны из Бесединского леса, и научное название – пролеска сибирская. Это память растений о ледниковых временах – о капелях и радугах тающих фирнов, о шумных потоках, в избытке веселья несущих морену. Любители снежников, они спешат прожить, как прежде, ещё при нулевой температуре грунта.

Как-то ранним апрелем я спустился в заросший кустами овраг, что за Знаменской рощей, единственно похожей на лес в пределах города. По северным склонам – ещё нетаянные снежные горбы, но снег, превратившийся в фирн, уже в виде крупных ледяных горошин, отражающих небо и, как морские маяки, бросающих по сторонам пучки дрожащих радуг, небесные огни. Ковырнул среди снежных бугров под орешником пласт слежавшихся листьев с прошлого года – и сколько крючков притаилось под ним, выпертых силой ледниковой памяти! Эфемеры – одно им названье, миражные растенья ранней весны, куда-то потом исчезающие до новых апрелей.

Эфемеры весны. Довоенным виденьем Воронежа я помню ясное высокое окно, на подоконнике старинная полоскательница, полная влажных лиловых самсонов, жёлтых баранчиков и голубых подснежников, сеющих небесную пыльцу. Завёрнутые нитками «пучочки» первоцветов покупались на базаре без счёта у добрых деревенских старух из Графской, Сосновки, Тресвятской. Я вижу бурные ручьи возле гранитных бордюров, извилистые улицы-каналы, афишные тумбы и даже классические пролётки с кожаным верхом и элегантными лошадками в «туниках», выщёлкивающими весенние ноты о круглые лбы булыжников мостовой, когда мы несли цветы домой. А где-то за городом, дополнением к этому, – далёкие чистые речки и рощи, откуда приходят первые майские грозы и летучие дожди, где эти добрые бабки собирают недоступные горожанину подснежники и самсоны. И я немного завидовал бабкам, хотя и тогда не сменял бы совсем лес с первоцветами на музыку уличных шествий. Между прочим, в Стрелецкой степи, наверное, мы были в одной из таких чистых рощ, и эта мысль, вместе с черёмухой и пёстрым прибоем степных трав, тоже не давала мне уснуть среди адонисов и гиацинтов. Подснежники теперь мне эфемеры вдвойне, потому что являются гораздо реже, чем от весны до весны. Бывает, по несколько лет... А сколько впереди осталось этих встреч?
Следы первобытной природы безжалостно подавляются невероятно разросшимся городом даже далеко за его пределами. А ведь ещё в 1389 году учёный монах Игнатий, сопровождая посольство митрополита Пимена в Константинополь, примерно про эти места записал:

«Бысть же сие путное шествие печально и уныливо бяше бо пустыня зело всюду... места точию пустошь все и не населено, нигде бо видети человека, точно пустыня велию и зверей множество».
Раз мы ушли с Ириной в район Косиново далеко за окружную дорогу лабиринтом заросших оврагов. Может быть, в этих местах ещё витают в воздухе особые реликтовые молекулы, потому что кусты тёрна и шиповника, всего колючего и непролазного – настоящие тернии дикого вида. Наверное, и дубы Знаменской рощи туда же – нахватались манер ксерофитов и леса доледниковых пространств, – имеют тоже дикий тернистый вид.

Но наше «путное шествие» не было «печально и уныливо», потому что всё вокруг цвело неистово и радостно – и тернии, и черёмухи по кромкам оврагов – почти так же, как в заповеднике. Потому что мы слышали, как в глубине стволов берёзовых посадок шумит теченье сока, хотя листочки у берёз уже стали расправляться. В одном из дальних боковых отвержков вдруг слышим треск ветвей и вопли. Пока мы поднимались – дело было сделано: отдыхающее семейство – папа, мама и дитя с дядей – грузило коляску мотоцикла цветущими ветками черёмухи. А наломано – словно слоны тут прошли, и целые кусты обрушены в овраг:

– Что ж вы натворили?
– Да они ломкие.

Ответ идиотский, они и сами не знают, зачем столько наломали. Ни съесть им, ни продать – осыплется до города. Невольно думаешь, что умри изобретатель двигателя внутреннего сгорания в раннем детстве, – у этих не было бы мотоцикла.
Мне вспоминается итальянский фильм «Ночи Кабирии» с Джульеттой Мазиной. Её на сцене загипнотизировали и внушили, что она на весенней лужайке, и под гипнозом она наклоняется и под гогот зала начинает срывать с пола воображаемые цветы. А маэстро подливает масла:

– Вы собираете цветы, у вас нежная душа, вы любите природу.

Любит и рвёт. Правда, наверно, не больше букетика. Но ведь сколько людей в городах... Тут надо в сознании что-то сломать, что не только не набивать коляску мотоцикла роскошью черёмухи, а вообще и былинки не трогать. Что говорить? – мы сами с Ириной однажды в Горелом лесу набрали ландышей гораздо больше, чем следовало бы. Но это было до степи.