Грыжа
Я тянул с этим месяцев семь. Я вообще хотел тянуть с этим всю оставшуюся жизнь, многие именно так и поступают и у них получается. У Франса описан один французский дед, который имел двустороннюю грыжу, да еще и с ущемлением – и ничего! Вправили, и он через полчаса отправился ковыряться в своем винограднике. Другой дед, это уже русский, дожил с мошоночной грыжей лет до 90! Ну, я тоже намеревался пуститься по этой дорожке. Но она, зараза, прогрессировала. Ничего не давала делать. Я должен был ее постоянно придерживать рукой – правой, потому что она у меня справа. Когда уставала правая, я придерживал ее левой, хоть это и было крайне неудобно. И вообще неприлично – идешь по городу и держишься за пах: что о тебе люди подумают! А если не придерживать, то ведь она, сволочь, вообще возьмет и выпадет в мошонку. И ущемится… Я тут полез в талмуд, т.е. в медэнциклопедию, так там насчет ущемления одни ужасы – тот французский дед, вообще-то, должен был, судя по той клинике, что насочинял Франс, отбросить коньки. Я бы на его месте непременно бы отбросил. Омертвение части кишечника, гангрена, перитонит… если и спасут, что маловероятно, то тебе уже будет не до виноградников. Я от всего отказался. Я перестал скакать на мотоцикле по горам, потому что там иногда влезешь так, что мотоцикл приходится вытаскивать на себе – а он сто кило весит. Я перестал тренироваться в метании ножей, потому что в каждый бросок вкладываешь весь свой вес, почему нож и влезает в деревягу так, что потом полчаса его раскачиваешь, чтоб выдернуть… а я ведь каждый день так тренировался, по часу. Я даже с гаечным ключом под машиной старался особо не напрягаться. Девочки? К-какие могут быть девочки?!!! С грыжей?!! Я от всего отказался, я сидел и тихо злился на несовершенство конструкции. Белок, блин! Все мягкое! Все непрочное! Мы - это кисель! Это - раствор! Мы – это медуза! Ну, чуть-чуть только прочнее. Все видели, как тает медуза? А мы что, таем не так?.. Так мы таем! Так! В точности! Эх, мне бы ж-железное тело!.. Но последней каплей стал Ляхов. Он переезжал и собрал друзей на помощь. Я помогал вместе со всеми, придерживая ее, сволочь, то одной, то другой рукой, и картина, видимо, была настолько типичная, что он заметил и мне сказал: - Ну че ты мучишься? Прооперируйся и забудь! Есть там один хирург с украинской фамилией, я ему 700 рублей заплатил и он мне ее вырезал. За час. На третий день я уже встал. Живу теперь! Судя по тому, как он, ничего не придерживая, таскал на второй этаж свое барахлишко, жил он нормальной жизнью. Мне тоже захотелось так. И потом, когда я с неимоверным трудом дотащил до дома кленовое бревно и форму, которые Ляхов мне подарил в благодарность за труды (бросить на полпути жадность так и не позволила), и вправил ее, сволочь, и брякнулся на диван, я был уже морально готов к неизбежному – пойти под нож. Собственно, меня не столько нож пугал, сколько вообще – больница. В палате будет человек 20, все будут орать как в итальянской опере, и еще у каждого будет орать радиоприемник, все будут курить, вокруг каждого будет человек 10 орущих родственников, с детьми, собаками и кошками, - проведать пришли!,.. грязь, пыль, вонь, гной… я оттуда не вернусь. Кошки будут мяукать, а собаки гавкать. С грыжей я какое-то время еще помучаюсь на этом свете, но из больничной палаты я прямиком отправлюсь сразу на тот – однозначно! А чтобы прооперироваться в нормальных условиях у нас денег нет – во, блин, завоевание демократии!.. А может, прямо со стола – домой? Но я же понимал, что это нереально. Не доберусь я до дому. Загнусь по пути. В маршрутке тряхнет раз, тряхнет другой – и мне конец. Но от меня уже ничего не зависело. Мы только думаем, что это мы принимаем какие-то там решения, но на самом деле за нас решает кто-то другой, мы же только подчиняемся. А может, на тот свет лучше прям так, без мучений? Вздор, конечно. Это же суицид, это дурно. Бросить жену и детей, и еще матушка у меня в возрасте – красиво будет, да? Им еще возжаться со мной, хоронить. Нет. Я, как Гамлет, на суицид не пойду. Быть там или не быть – ха! Нам велено будет когда и что. Где велят быть, там мы и будем.
Хирурга с украинской фамилией жена вычислила уже на следующий день – Фоменко. Он там один такой. Хороший хирург – такая идет о нем молва. Жена с ним поговорила и довела до моего сведения – послезавтра на стол! Вот так, братцы. Значит, я сейчас начну крутить носом – нисисю! Мемадо! Мугугу! - Ладно,- сказал я.- Это у нас получается суббота. - Клизму еще надо сделать,- сказала жена. - О, Господи! - Обязательно. Хирург сказал. Ты сам сделаешь, или я? - Да сам сделаю, конечно. Процесс, блин, пошел, одним словом. У-у-у… И сделать ничего нельзя. Не убежишь! Начался обратный отсчет времени. Уже и ножик на меня наточен. Лежит где-то там. Рядом с изогнутыми крючками, зажимами, пинцетами, ранорасширителями, кривыми иглами – че еще там у них? У-у-у… Да л-ладно! - И еще побриться нужно,- сказала жена. - ?!- потому что я и без указаний до сих пор как-то сам брился. - Операционное поле, в смысле,- уточнила жена.- Иначе они сами побреют. - Нет уж! Лучше я сам. А послезавтра мне на стол. Меня на стол. Гы! - Бабушке скажем? - Н-не надо, будет нервничать. Скажем потом, после операции.
Оставшееся время я потратил на свое любимое дело – на гитару. Она была уже почти готова, осталось только доклеить обкладки, зачистить, покрасить, нанести лак… дня на три работы. Я все это сделал за неполных два и поставил струны. Обкладки без затей, простой орех, даже немореный. Но получилось, вроде, неплохо – смотрится. О звуке говорить рано еще, со звуком надо возиться отдельно, это уже потом, когда вернусь. Звука пока не было. Но была надежда, что звук будет. И весьма неплохой. Внешний вид у гитары тоже был пока не слишком притягательным – грубая предварительная лакировка. Но это тоже поправимо. А форма, что Ляхов подарил и бревно кленовое – это потом, когда вернусь, я начну делать еще одну гитару; пока я к ним только присматривался.
И настала суббота. Быть велено было к 9 утра. Ну, мы встали часиков в семь. Стреляться мне ни разу не приходилось, времена другие, но настроение у меня было, наверное, как у Лермонтова перед очередной дуэлью. Он под пистолет ходил, мне надо было под нож. По нему могли и промазать, а мне на это рассчитывать не приходилось. Это пуля дура, а нож, он такой же молодец, как и штык. Хирург промахов не знает. Ну, я помузицировать решил, время позволяло, еды жена все равно никакой не дала – не положено. Взял гитару и вдруг понял, что играть сейчас могу совсем по другому, чем обычно. Те же самые вещи, но звучать они будут так, что жена подумает, что я страшно нервничаю. Есть одна вещь, Аве, Мария, Каччини. В этой вещи, есть места, - можно играть, не нарушая гармонии ми и до, а Каччини там поставил си и до. Оно и по спокойному жутью отдает, а сейчас так и вовсе мороз по коже… А мне показывать этого не хотелось. Зачем нам ужастики? И я постарался играть как обычно, хоть мне и не совсем это удалось. И я почти не сбивался, даже в трудных местах. Экстрим, блин! - Пошли,- сказала жена. И мы оделись и пошли. Руки у меня были пустые, сумки с вещичками несли жена и сын. Семья. Я, примерно, как патриарх, начальство в смысле. Погода была прекрасная, солнышко и тихо. Утро, свежий воздух, начало мая, зелень на деревьях еще не появилась. Мы, вообще-то с друзьями в Архыз собирались, как раз сегодня, там фестиваль бардовской песни. Поедут без меня. С грыжей все равно особенно не побардуешь. Сволочь, она вылезла и сейчас, конечно, но особо меня не беспокоила. Можно было не придерживать… а может, сбежать? Подошла маршрутка. Почти пустая. Мы сели. Платила жена. От меня ничего не зависело. Все, что я теперь должен сделать, мне подскажут. Моя задача теперь очень простая – не дергаться и делать что велят. Я шел протоптанной дорожкой, я испытывал то, что до меня испытывали миллионы, и после меня тоже будут испытывать. Вот больница, я тут тысячу раз был. Кладбище на другом конце города. Туда ходит 28 маршрутка – прямо от больницы. А вон патанатомия. Тут все предусмотрено. Любой вариант многократно отработан. Все обойдется. Не зарежут. Дней через пять я выйду отсюда здоровым и счастливым. Слегка заштопанным.
Хирург мне, в общем-то, понравился. Лет сорок, наружность располагает, небольшие усы, белый халат, лоб высокий. Сколько он уже нашего брата перерезал, наверное! Это хорошо, накоплен опыт. - Ну, показывайте! Стыдливость полагается оставлять за воротами больницы и поэтому я опустил штаны чуть ли не до колен. Вот она, сволочь, на чистом фоне выбритого операционного поля. Хирург потрогал ее, вправил, убрал руку, она тут же снова выперла, сволочь! - Давно? - С осени. - Покашляйте. Я отвернулся, чтоб не на хирурга, и покашлял. - Ложитесь. Я лег. До меня на этой клеенке лежала целая дивизия, но по волосам плакать не полагается. Плевать! Зато ей, сволочи, скоро настанет конец! - Беспокоит? - Да не очень. Терпеть, в принципе, можно. Но сколько можно терпеть? Осмотр недолго длился – это была обычная, банальная паховая грыжа. Косая. Хирург выписал бумажку. - Идите с этим в приемное, а потом в палату. Часиков в двенадцать прооперируем. Клизму делали? - Да,- сказал я. – Два раза. Вчера вечером и сегодня утром. - Новокаин переносите? - Да, нормально переношу. - Чем болели? - Практически, ничем. Ну, простудные всякие…
Палата оказалась четырехкоечной и две койки были уже заняты. - Здравствуйте,- сказал я. Вот они, товарищи по несчастью. Один был бледный как стена, а другой походил на алкоголика – че ему тут надо? Но я вопросов не задавал, расскажут сами. У них были посетители. У кровати алкоголика сидела старушка – ясно, что мать. У бледного сразу трое – жена, сын и невестка. - Выбирай,- сказала жена, имея в виду койку. - А-а, какая разница! Ту, что ближе. Но разница все же была. Матрац на ближней оказался настолько заляпан чем-то ржавым, похожим на старую кровь, что мы выбрали дальнюю койку. До самого интересного момента мне оставалось часа два. - Переодевайся, ложись и отдыхай,- сказала жена.- Спешить нам некуда. Я вздохнул, переоделся и лег. Куда тут спешить? Тут как войне – прошлая жизнь осталась за дверью. Ни о чем можно не думать. И беспокоиться не о чем. Солдатом быть просто, и больным тоже быть просто. Выяснилось с товарищами - бледному отрезали две три желудка, а алкаголик поступил сюда со страшным желудочным кровотечением – едва коньки не отбросил. Он мне вообще не нравился, он походил на ракового. Я со своей грыжей рядом с ними был как юный пионер среди ветеранов. Я, в общем-то, не волновался. Вероятность угодить в патанатомию настолько мала, что не подлежит рассмотрению. Все будет нормально. Вот только само вмешательство мне придется перетерпеть. Резать будут под новокаином. А это – ай и ой! Это вам не общий наркоз. Местная анестезия, ребята, без ая и оя не бывает. Открылась дверь и вошла сестричка – блондинка, хорошенькая, вчера только из училища, наверное. Ей еще и 20 нет. В синем служебном костюме. Руки в перчатках, в руках безопасная бритва. На груди карточка, написано – Юля. Я ее заметил, когда шел в палату, лица только не рассмотрел, она сидела на своем посту и что-то читала. - Идемте! - Куда? - Бриться. - Но я же сам побрил… - Недостаточно. Хирург сказал - побрить. Стыдливость, которая осталась за дверью, но не вся, задергалась, но деваться мне было все равно некуда. Л-ладно! Прошли мы с ней в санитарную комнатушку. - Ложитесь. Я лег и, не дожидаясь особой команды, спустил штаны. Как и передо мной спускали многие. Просто теперь настала моя очередь. Очень ей нужны мои достоинства! Ей нужно, чтобы больной не ломался и не кочевряжился, а делал, что велят. Хорошо, что клизму хирург делать не велел – поверил, значит. Она побрила мне весь живот. И пах с обеих сторон. Я не удержался и задал дурацкий вопрос: - Зачем так много? - Операционное поле. А вдруг расширяться придется? Ну да, конечно – они ведь обязаны и это иметь в виду. Иногда и так бывает. Идут на муху, а находят слона… В палате жена спросила: - Надеюсь, ты не очень перед ней оголялся? Я удивился: - Ну как – не очень? До колен. - Бедная девочка. Надо было немного, сколько надо. - Пах надо! Грыжа-то паховая! Немного – это как? - Ну не до колен же! - Хм!- сказал я.- Да ей это по барабану! Она тут уже столько всего насмотрелась!.. - А ты и рад!.. Время подошло, но за мной не пришли. Там был какой-то экстренный случай – не до меня. Но ведь придут! Пришла Юля – со шприцом. - Дайте плечо – премедикация. Это означало, что минут через 30 меня заберут. - Что это? - Промедол. Обезболивающее. Промедол – это наркотик, но на меня он что-то слабо подействовал – как будто пива выпил. У меня ж адреналина сейчас в крови было… Стакан самогона было бы лучше. В партизанских отрядах именно так и поступали. Напоят – и режут! - Па-а-а ди-и-иким степя-я-ям Забайкалья!... Через полчаса Юля опять пришла – за мной. Она улыбалась и синий костюм был ей к лицу – хорошенькая девочка. Если уж суждено, чтоб за тобой пришли, то это далеко не самый худший вариант. Пусть такие приходят. Мы шли какими-то лабиринтами – она впереди, я шага на два отстав. В окне показалась церковь и хорошо – я вспомнил о Боге. Молитв на свете очень много, я не знал какая подходит для пути в операционную, но Отче наш годится на все случаи жизни – и я мысленно прочитал Отче наш. Очередная стеклянная дверь оказалась заперта. - Подождите,- сказала Юля и отправилась в обход. Я смотрел, как она уходит – у нее походка была как у манекенщицы на подиуме. Интересно, она ее нарочно отрабатывала, или у нее от природы так? Юля появилась с другой стороны стеклянной двери и принялась ковырять в скважине ключом – дверь не открывалась. Появилась другая женщина, в марлевой маске, лет 50, и открыла дверь. За дверью коридор, потом еще дверь – настежь. И снова дверь. Юля остановилась и повернулась ко мне лицом. - Раздевайтесь. - Совсем?- уточнил я, хотя и так было ясно, что совсем. - Совсем,- сказала она. Вообще-то, это было бы просто замечательно, если бы только она и сама тоже бы разделась – совсем. Но на это рассчитывать не приходилось. На языке вертелось дурацкое высказывание – а вы? Но я удержался, и острить не стал. - Одежду сюда складывайте,- она пододвинула стул. Ну что мне было? Кочевряжиться, да? Рукой прикрываться? Да л-ладно! Устройство в походном положении и на боевой взвод все равно не встанет! Я не кочевряжился и не прикрывался. П-плевать! Когда снимать больше было нечего, я посмотрел на нее – что дальше? Она улыбалась. Я тоже. А то у меня не было ситуаций наоборот – когда передо мной женщины вот так раздевались. - Идите,- и она раскрыла передо мной последнюю дверь. За этой дверью была большая комната, выложенная бледно-зеленым кафелем, а посредине этой комнаты маленький и неудобный (для больного) стол. С этого стола… просыпается как-то больной после наркоза и говорит: - Долго же я спал, доктор! У вас борода выросла! - Какой я тебе доктор?! Я святой Петр! Но я не стал спотыкаться на пороге и волноваться – я сделал шаг. - Тапочки!- сказала Юля. - Что? - Тапочки оставьте. - Ах, да! Я оставил тапочки и пошел по холодному полу операционной босиком. Подошел к столу и остановился. На мне вообще ничего не было. Плевать! Так положено! Как к Господу Богу на прием! Несколько минут я так и стоял – никого в операционной больше не было, Юля осталась за дверью. Лечь на стол без приказа, что ли? Но хорошо ли это будет? Приказ поступил: - Ложитесь,- в комнату вошла женщина в марлевой маске. Вероятно, операционная сестра. Она была совсем не в том возрасте, что Юля.- Ногами в эту сторону. Я взобрался на стол и лег, как было велено. На спину. Ногами к окну, а головой ко входу. Стол был холодный, клеенчатый. Грыжа, сволочь, которая и довела меня до всего этого, спряталась. Сбоку… даже не знаю, как называется эта штуковина, на которую вешают простыню, чтобы больной не видел чем там хирурги занимаются. Сейчас ее повернут и покроют простыней. Я посмотрел наверх, на бестеневую лампу – у нас был однажды казус: резали мы одного бедолагу, и вдруг он говорит:-«А мне все видно! Вы в лампе отражаетесь!» Но в этой лампе ничего не отражалось. Ну, оно и к лучшему. Я бы вообще предпочел, чтобы моя душа сейчас как бы покинула немножко мое тело – не насовсем. Пусть бы вернулась уже после всего. Сейчас тут будет куча информации, которой я предпочел бы не владеть. Но душа сидела в теле прочно. Этот чертов промедол на меня вообще не действовал. Я был трезв как стеклышко. Вот оно мне надо? Сбоку от стола отходили как бы поручни – к ним привяжут руки. Ноги тоже привяжут – к столу. Там есть специальный ремень. Иногда привязывают и грудь. К этому столу вообще можно прикрутить человека намертво. Одно удовольствие допросы чинить! «Кто еще с тобой работает?!!». Как хорошо, что я не пошел в партизаны – отстаньте, я все скажу! Странно, что меня еще не привязали! Ничего, счас привяжут! И не надо разыгрывать героя – режьте, я пальцем не пошевелю! Не получится. Все дергаются, когда их режут. Я тоже буду дергаться. Поэтому тут привязывают всех. Если им попадается свой, то своего они привязывают тоже. Появился народ. Это Фоменко, хоть и в маске. Это, вероятно, ассистент. Это – сестры. Все помытые, в стерильном. Сестра была и в нестерильном: - Приподнимитесь! Я приподнялся и она подложила мне под ягодицы что-то плоское и мокрое – электрод какой-то! Противное такое… И прибор к столу подкатили. - Можно полюбопытствовать, что это? - Электронож. - Ой! - Ну что, легче стало? Я засмеялся – а что мне оставалось? Но электротоком меня долбать вроде бы не должно. Она стала меня привязывать. Руки крестом, ноги. Я ж теперь как распятый! Делай со мной что хошь! И голый. Совершенно дурацкое ощущение. Есть такой термин – форсированный допрос – это когда жертву вот таким вот, примерно, образом привязывают и лупят по всякому и еще что-нибудь такое вытворяют – чтоб получить показания. Кишки можно вытаскивать, или яйца… Нет, ни за что не пойду в партизаны! Я был рад, когда повернули ту штуковину и накинули на меня простыню, отгородив мою голову от хирургов – я стал как бы одет. Чем-то мажут живот – иодом, конечно. Потом промывают спиртом – готовят операционное поле. Холодное все, но по сравнению с тем, что сейчас будет, это мелочь. - Покашляйте! – это приступает к моему телу хирург. Я покашлял и больше от меня ничего не требовали. Щелкали зажимы – это стерильными простынями отграничивали операционное поле. Чичас меня начнут пилить ножиком. Обычным ножом. Электронож применяется только для сваривания сосудов – перережут мне сосудик, толщиной со швейную иглу, оттуда брызнет, иногда хирургу аж на шапочку летит, ассистент перехватит сосуд зажимом, а хирург приставит к зажиму электронож, включит контакт и сосуд будет заварен. Легкий дымок, запах паленого – и готово. Это проще, чем возжаться с нитками, перевязывать… - Укольчик счас будет!- сказал хирург. Укольчик! Хорошо, что я этого укольчика не вижу. Двадцатиграммовый шприц с длиннющей и толстющей иглой! Счас в кожу все это и вкатят, и будут шуровать под кожей иглой и доливать, доливать! Кожа вздуется и пойдет пупырышками как лимонная корка. И вот после этого по коже и пройдутся отточенным ножом и нож оставит после себя белесый след и еще кровь цвиркнет из пересеченного сосудика!.. Потом по ране еще раз пройдутся ножом, чтоб углубить разрез. И оттуда вылезет желтое – подкожная жировая клетчатка – я все знаю!.. Черт побери, а ведь боли-то я не чувствую! Есть другое ощущение – как будто на живот мне, точнее, на пах, положили половинку кирпича и в этом кирпиче что-то такое вытворяют! Возятся там, внутри кирпича этого… Свистнул электронож – э-э, дак они ж меня уже разрезали! Это ж сосуд заварили! Опять свистнул электронож… вернее, это не совсем свист, это как бы гудение, но свистящее такое! Вот таким, примерно, образом, визжит телевизор, требуя, чтоб его выключили! Ну, если так и дальше пойдет, то терпеть можно. Пусть они в своем кирпиче вытворяют, что хотят. Мне все равно. Я расслабился. Я был напряжен, потому что ожидал, что меня будут резать, а теперь расслабился. Дождался. - Не беспокоит? - Да нет, нормально! - Сейчас немножко больно будет,- сказал хирург и я почувствовал, как он с силой нажал на крыло подвздошной кости – как будто вколол в кость иглу. Есть такие специальные иглы, короткие и толстые, с ограничителем, чтоб кость насквозь не проткнуть. Вот я и почувствовал, как в кость вошло и остановилось – ограничитель не пустил. - Нет,- сказал я,- не больно. - Сейчас распирающая боль появится,- сказал хирург и боль появилась. - Да, есть,- сказал я.- Распирает. Но терпеть можно. Так, значит, они сделали внутрикостную анестезию. Это хорошо. Может, я вообще боли не почувствую. Полежу себе, полежу, и кроме некоторого ущерба стыдливости никакого мне огорчения… Но вот что плохо – все, что за пределами кирпича, чувствительности не потеряло. Вот они потянули что-то и я ощутил боль. Причем очень сильную. Я сжался и сказал: - Ой-ой! - Сейчас, сейчас, новокаинчику добавим. Сейчас пройдет! И в самом деле – немножко отпустило. Интересно, сколько времени прошло? Ляхов говорил, что его резали один час. Я поискал глазами – и таки нашел на стене часы! Над входом в операционную! Правда, я видел их вверх ногами, но какое это имеет значение? Часы показывали половину четвертого. Вот только идут они или стоят? Дернули за живое так, что я рванулся – ремни удержали. Че они мне там делают? Ощущение такое, что вытаскивают из мошонки яйцо – запросто могли и вытаскивать. Есть такие методики грыжесечения, когда яйцо вытаскивают и аккуратненько укладывают снаружи… ну, потом, конечно, положат на место. Оно ж пациенту еще может пригодиться. Или нет, это они, скорее, дергают брюшину, извлекают грыжевой мешок. А брюшина не любит, когда ее дергают. - Счас еще укольчик сделаем… Подошла нестерильная сестра, посмотрела: - Ну, это работы часа на полтора! Ну ничего себе! Я глянул на часы – идут! Стрелка сместилась минут на пять! Ого! Это мне полтора часа такое вот терпеть?!! Но они там немножко успокоились – сильной боли не было. Копошатся, копошатся, это очень неприятно, но боли как таковой нет! Сколько уже все это длится? Минут десять, наверное? А может, у меня там все такое простое, что они за полчаса управятся, а? Может, половину я уже вытерпел? - Интересно, а что вы сейчас делаете?- полюбопытствовал я.- Может, уже уходите?, и голос мой звучал как-то льстиво – тьфу! - Рано еще уходить. Грыжевой мешок выделяем. Охо-хо! Час, это в лучшем случае. Мне еще терпеть целый час. Только бы они не стали расширяться! А это запросто может быть! Зря, что ль, Юличка мне весь живот побрила? Опять свистнул электронож – что там еще? Неприятное копошение сменилось острой болью. Как будто и яйцо из мошонки выдергивали, и кишки из живота тянули. В животе аж булькало и чавкало! Я не кричал, я задержал дыхание и сжался в комок. Но дышать было все же необходимо и я выдыхал воздух с каким-то странным звуком, которого раньше за собой не замечал – тх! Тх! - Какой вы чувствительный! Наверное, веточка нервная близко проходит… я уже максимально новокаин ввел, больше нельзя! - Да ничего, ничего, терпеть можно… много там еще? Они не ответили. И из их разговоров понять ничего было нельзя. Они переговаривались шепотом. Я как-то не замечал раньше за хирургами такой манеры! Наоборот! Хирурги обменивались громогласными репликами и постоянно шутили с пациентом! Шутки строились на том, как бы чего лишнего не отрезать, если резали мужчину. А если резали женщину, то опасались как бы ей чего-то лишнего не зашить! Жертва одновременно и стонала и смеялась и, похоже, переносить боль ей было легче. И это хорошо, когда хирурги шутят – значит, все нормально. Хуже, если они шутить перестают. Мои доктора не шутили. Наверное, другая школа. Они переговаривались шепотом. Несколько раз упоминали канатик – конечно, он же там проходит. Паховая грыжа, сволочь, это расплата за то, что нам хочется любить. Мальчик рождается с яичками, которые находятся в брюшной полости и лишь потом они постепенно спускаются в мошонку. Вместе с семенными канатиками. Увлекая за собой все на своем пути, в том числе и брюшину. Дело в том, что семя созревает при более низкой температуре, чем имеет тело, потому-то яички и вынесены природой в мошонку. И это у всех млекопитающих так – посмотрите на собачку, посмотрите на кошечку… да хоть на слона! Мы все, мужчины, одинаковые. И вот иногда по тому же пути, проложенному яичком, устремляется и петля тонкой кишки – чаще всего. И вот хирургу и приходится лезть во все это ножом и расставлять всех по своим местам. Что они мне сейчас и делают. Я вспомнил о Боге и стал читать Отче наш. Помогло или не помогло? Ну нужно же мне было чем-то заниматься! Потом я стал о гитаре думать – как буду ее доделывать, как буду выводить звук! Но я не мог сосредоточиться. Стал смотреть на часы – уже полчаса все это длится! Ну ведь кончится же оно когда-нибудь! Все проходит! Пройдет и это! Ну что они там все дергают! Подошла нестерильна сестра и стала меня жалеть, стала руку гладить! И вы знаете – это мне помогло! На самом деле! Мне легче стало! Но она пожалела меня совсем недолго и ушла. А жаль… Опять дернули так, что я рванулся всем телом. Непроизвольно. Тело не спрашивало у меня – рвануться ему или нет! Рванулось и все. Ремни удержали. Что-то не верю я в героев, которые, не сморгнув глазом, могли все это вытерпеть. Все-таки местная анестезия – это просто не слишком далекий уход от совсем недавнего варварства, когда анестезии не было вообще и хирурги просто резали пациентов по живому. Свяжут, и не так, как меня, а всерьез, поставят дюжих молодцов, чтоб держали (и само главное, в обморок не брякнулись) – и режут! Жертва ор-рет!!! А они ее режут. Ну, самогонкой иногда поили. Или еще был метод – гирю на голову роняли. Рауш-наркоз, так это называется. Дадут гирей по голове, он отрубится – и его режут. А чтобы голову совсем не проломить, роняли гирю с определенной высоты – устройство было специальное, напоминающее ростомер. Если с первого урона жертва не отключится, планку поднимали чуть выше и роняли гирю еще раз. Естественно, случались и передозировки – как без этого? Защелкали ножницы – ага, отсекают грыжевой мешок! Уже хорошо! Дальше легче будет! Они теперь, практически, начинают уходить – сошьют там все таким образом, чтоб грыжа опять не вывалилась, и чтоб при этом и канатик не пережать, и уйдут. Уф, хоть бы отдохнуть дали, что ли! Я ж элементарно устал! Сколько все это длится? Минут 45 – я глянул на часы. Они такие же, как и я. Они точно так же устроены. Они тоже смертны. Любой из них тоже может запросто загудеть на такой же точно стол, если не на этот же самый. Я достоверно знаю один такой случай: воспалился аппендикс у матерого хирурга, он пожаловался своим, те обрадовались, схватили – и с радостным ржанием немедленно на стол. На котором он сам массу народа перерезал. Не знаю, может даже клизму сделать забыли… - Ага-а-а!!! И давай его резать. Все с шутками, прибаутками, он сам смеется – идиллия. Только потом он как-то вырываться начал всерьез – больно, блин! - А ты как думал?! Как сам резал, так ничего! Терпи давай! И режут дальше. Он терпит, но терпеть невмоготу – ругаться начал по настоящему – вы что, сволочи, делаете?!!! И тут один из коллег, заподозрив неладное, лизнул новокаин, который ему вводили. А новокаин соленый! Тогда как должен быть горьковатым. Он лизнул еще раз – так это же физраствор! По живому резали!.. Но в меня влили таки новокаин. Меня не тянуло ругаться или вырываться всерьез. Я мог терпеть! - Тх… Тх… Когда ж это кончится! Час уже меня режут! И не злился я на них. Чего злиться-то? Попробуй кто меня сейчас тронь! Ну, вот просто зайди кто-нибудь посторонний в операционную! Горло перекусят! В момент! Сестра перекусит, даже не хирург – вот эта, нестерильная. И они от меня не отойдут типа перекурить там, или перекусить! Если даже у кого-то из них, не дай Бог, что-то дома случится, так ему же не сообщат, пока он операцию не закончит. Они мне не враги. Но они меня мучают. Парадокс. Чего злиться-то? Раньше хуже было – великий Пирогов не знал обезболивания. Но, в общем-то, сознание надо каким-то образом отключать. Нечего моему сознанию делать в этом месте и в это время. Не надо мне всего этого знать. Не нужно мне такое знание… А у операционной сестры приятный голос. Когда она отвечает хирургу, мне легче становится. В некоторых операционных включают музыку. Не гоп-стук всякий поганый, я пришла, а ты ушел – тьфу! Включают великих музыкантов. Я бы не отказался, честное слово! Гитара, естественно! Классическая гитара, русская гитара – Иванов-Крамской, Орехов… Очень много прекрасных вещей, чтобы сознание переключилось на них и меньше чувствовало то, что происходит с телом. Страдать надо – да? Ну вот, пожалте на стол! И послушайте музыку. Вы ее услышите, как еще ни разу не слышали! Че-то там опять потянули, я рванулся, ремни удержали… - Все, все, это уже напоследок. Заканчиваем. Слава тебе, Господи! Они еще немного поковырялись там и отошли. Неужели? Рана ныла, но эта боль не шла в сравнение с тем, что было, когда они работали. Я себя вполне нормально чувствовал. - Можно вставать? – мне просто хотелось убежать, пока они не передумали и не вернулись. - Рано еще, лежите,- сказала нестерильная сестра. - А руки освободить можно? Затекли…- я запросто мог сам вытащить руки из под ремней, если бы разрешили. - Нельзя еще. Лежите. - Нос чешется. - Терпите. У нас тоже чешется, мы же терпим. - Логично. Буду терпеть. Я лежал и отдыхал. Вот, кстати, одно из состояний кайфа – когда от тебя отойдут хирурги. Это ничего, что ты на столе, привязанный и голый – зато хирурги отошли. Но вот они снова приблизились – ну что там еще?!! Нет, уже не было, как было. Они должны были еще зашить кожу. Действие новокаина уже уменьшилось, и я чувствовал, как они прокалывают кожу, как идет нитка, как стягиваются края раны. - Счас укольчик будет, потерпите!- и я почувствовал укол. - Да ерунда это!- сказал я.- Не обращайте внимания. Они уходили! - Косметический шов будет,- переговаривались они, посмеиваясь.- Три шва. Я удивился – три шва? Маловато-то что-то для грыжесечения… Ну да ладно! Хотя мне плевать! Мне в конкурсах красоты не участвовать! Мне далеко до Аполлона. - Все! Вот теперь точно все! – сказал хирург. - Уф-ф-ф…. Звякали инструменты – их скидывали в таз. - Час десять минут длилось,- сказал хирург. Я глянул на часы – верно. - Я знаю,- сказал я.- Я часы вижу! Хирург так удивился, что перегнулся к моей голове через барьер: - Как это! - Они у вас здесь над входом. Я их вижу, правда вверх ногами, но я уже привык. - Хм,- сказал он. Что-то пролилось на рану и потекло вниз – холодное. Спирт, вероятно. Обработали швы. - Накладывайте повязку,- сказал хирург, и они отошли от стола. И возвращаться уже не будут! Все! Все! Операция кончилась! Нестерильная сестра освободила мне одну руку, потом другую. - Можете почесаться. Или уже прошло? - Прошло,- сказал я. Потом ноги отвязали. Я приподнялся, собираясь отодвинуть барьер и сесть. - Ку-у-уда?!!- зарычала нестерильная сестра и я испугался. - Все-все, не буду! - Лежать! Мы вас сами поднимем! Чего она так испугалась? Я успел заметить, что простыня, которая на мне лежит – вся красная. Кровь, естественно. Моя. Брызгало во все стороны, однако. Ясное дело, она красного цвета. Но меня эта картина почему-то удивила… Наверное, сестра и испугалась от того, что я это увижу и брякнусь в обморок – возись тут с ним! С мужчинами бывает – вида крови не переносят. Особенно своей. Убрали барьер. Я лежу как в первую минуту – непривязанный и голый, всем на обозрение. Мужчинам, которые тут есть, женщинам… А внизу живота, справа, марлевая повязка. Она приклеена узкими полосками лейкопластыря. А вот электронож - его откатывают от стола. - Че там было-то? – спросил я. - Обыкновенная грыжа,- сказал хирург.- Неосложненная. - А-а, это… - начал я. - Ну вот какая вам разница?- вмешалась нестерильная сестра.- Нормально все, чего вам еще? - Нет, но интересно же! Они засмеялись. Я тоже. Внезапно засвистел электронож. - Электронож!- сказал я. – Чего это он? - Ну вот какая вам… - В самом деле, он включен! Выключите! Свист оборвался. Все, кончилась операция! Кончилась! Все позади! Меня больше не будут мучить! Раздался грохот – я повернул голову – каталка! И катит ее красивая молоденькая блондинка - Юличка, медсестра! В синем служебном костюме. И с ней еще одна такая же молоденькая! В классическом белом халате. А на каталке одеяло в нашем пододеяльнике – все ясно, это жена надела на больничное одеяло наш пододеяльник! Цветочек зеленоватый с голубым! Счас я залезу под одеяло и не буду тут лежать голый всем на обозрение! Кайф! Мне так понравился этот пододеяльник… Каталку подкатили к самому столу – они одного роста. Юля открыла половинку пододеяльника. И они стали приноравливаться как бы меня схватить и переложить. Сестры. Одни женщины. Схватят и переложат, че там, сомневаться не приходилось. - Я сам,- сказал я и сел. Они сделали движение, чтоб подхватить меня, но я сидел устойчиво – зачем подхватывать? - Нормально,- сказал я и стал переползать на каталку. А сестры стояли наготове, так что я не упал бы на пол, если бы даже и захотел. Переполз! Лег! И меня тут же накрыли одеялом, в красивом пододеяльнике! И покатили! Ага-а-а!!! Я уносил отсюда ноги! - Ну как вы?- спросила Юля. - Нормально! Чтоб меня всю жизнь так женщины катали! Они, Юля и вторая сестричка, в белом халате, засмеялись. Они катили меня так быстро, что дух захватывало. Я даже побаивался – не уронили бы! Каталка такая узкая, такая высокая, что запросто может перекинуться! Упаду, швы разойдутся, опять на стол! Еще и голову можно разбить! Девки молодые, им бы только носиться! Кобылки невзрослые! Да л-ладно! Без паники! Они катили меня долго. Один поворот, коридор, другой поворот, коридор – лабиринт какой-то! Я даже не пытался понять, где мы находимся – ну вот какая мне разница? Все равно привезут в палату! Остановились у дверей палаты. Открывают обе створки. Закатывают! И я вижу, как смотрят на меня моя жена и мой сын. - Нормально!- с порога заявил им я.- Все в порядке. Это была обычная неосложненная грыжа. Косая! Час и десять минут длилось. В общем – нормально все! Девочки подкатывают каталку к кровати, кровать гораздо ниже каталки и все, и сестры, и жена, и сын, приноравливаются как бы меня схватить и переложить. - Вместе с одеялом,- говорит кто-то. - Я сам! - А ты сможешь? - Смогу! – и я сажусь на каталке, свесив ноги, и начинаю переползать на кровать. Из одежды на мне только марлевая повязка на животе, но кого это сейчас интересует? Меня придерживают, но помощь мне и в самом деле не нужна – я переполз сам! - Тебе не больно? - Боль ноющая, несильная, терпеть можно. Раньше хуже было! Меня накрывают одеялом. Все, я одет! Как хорошо! И меня никто больше не будет трогать! Девочки выкатывают каталку за дверь, и население нашей палаты остается одно. Все смотрят на меня – который вырвался из операционной. И бледный с домашними, и алкаголик – ну че? - Нормально,- говорю я им. – На столе было не слишком весело, но сейчас нормально. Ф-фу-у-у-у… Слава тебе, Господи! Жена достает футболку: - Сесть сможешь? - Смогу,- и я сажусь. Мне не очень больно, новокаин еще продолжает действовать. Жена надевает мне футболку, белую – как хорошо, когда на тебе футболка! - Трусы будем надевать? - Нет. Будут приходить, смотреть, перевязывать, колоть – возись с ними еще! Новокаин скоро отойдет и мне лучше поменьше двигаться. Ну вот, теперь я знаю, как оно бывает там, в операционной. Знаю с обеих сторон баррикады. - Я бледный? - Нет, нормальный. Розовый. Как поросенок. - А я думал – бледный… Там запросто можно побледнеть. - Да нормальный ты. Обычный. Я как увидела – удивилась. Боялась, лица на тебе не будет. А ты нормальный. - Это хорошо.
Ну вот. Слава Богу. Теперь все будет проще. Завтра хирург мне скажет, чтоб я садился в постели. И придет бабушка – и потрясенная и радостная, что все у меня позади уже и что все у меня нормально. Не надо уже волноваться! Послезавтра – чтоб я слез с кровати. Слез, постоял… потом можно снова лечь. На третий день я должен буду встать, добраться до соседней кровати, пусть и в виде крючка, потом вернуться и лечь. И еще ребята припрутся в палату – ты че это, Санек?.. На четвертый день я должен будут сам пойти в туалет и потом немного прогуляться по больничному коридору. На пятый день меня отпустят домой. И еще на моей койке при мне поселится мужик, - нарочно на моей – я с этой койки вырвался живым, и ему тоже хотелось… На девятый день – я сниму швы, сам, чтоб не лезть к хирургам со всякими пустяками. Ну и так далее… Осложнений у меня не будет. Рана заживет первичным натяжением, и я буду жить как все здоровые люди и грыжа, сволочь, не будет появляться.
Ну вот, ребята, теперь вы все это знаете. Как оно бывает.
|