Часть 1.
…Сначала на бурой глади затхлой речки появляется вереница маленьких пузырьков, похожих на пену, но чрез мгновение недалече от меня выныривает значительных размеров такая же бурая, как и сама река, водяная крыса. Усиленно вертя чёрным блестящим, словно кнутовище, хвостом, она плывёт со мною рядом, как будто уже составив мне компанию, довольная и деловитая.
И вот мы плывём вместе, ко всему можно привыкнуть, плывём в согласии от одного берега речки к другому. Мне приходится, словно лопатой, грести одной рукой, вторую я высоко держу над гладкой поверхностью речки, в руке - рюкзак с провизией и сухой одеждой. На последнем издыхании я касаюсь долгожданного илистого дна противоположного берега, тону в жидком вязком водяном иле, который довольно чмокает, как чмокает старик с самокруткой, сидя на деревенской лавке, валюсь, тяжело дыша раскрытым ртом, на глинистый, забрызганный ряской, берег. В искривлённое, с рваным дыханием лицо мне весело глядит кустик лесной ромашки нивяника, подмигивая и как бы хихикая исподтишка.
- Давай, теперь твоя очередь – отдышавшись, кричу я Валерке на другую сторону. Про крысу я ему ничего не кричу, чтобы не напугать Валерку, ведь ему сейчас тоже плыть.
Мы – в путешествии. Вообще, я люблю ходить в путешествия один. Одному спокойней, есть на то ряд причин, к примеру, идёшь всегда тихо, не разговариваешь, не будешь же бубнить сам с собой, а ежели и бубнишь себе под нос, на вторые сутки пути положим, то тоже – тихо. Встречного человека замечаешь первым, а это – важно. Другое дело – в компании, пусть даже идти и с Валеркой, пусть даже он мне друг, но в такой дороге – всё иначе, Валерка и отстаёт, и недовольно ворчит, и спорит, пытаясь брюзжать, что идём мы не в ту сторону. Вообщем – нервотрёпка, а не радость…
А дорога у нас намечена, чтобы прямиком с Вострюковских озёр попасть в Каменную Чашу. Есть такое местечко в горах, где, говорят в народе, клад зарыт и прямо величину клада указывают, а именно – сорок тысяч червонцев золотом и трубка курительная с мундштуком золотым. Так что, со смыслом мы идём, вот только Валерка на мою шею навязался, и, значит, уж чую я, в конце первого дня, на его исходе, что всё будет складываться не так, как предполагалось вчера.
Валерка – мой друг, но дружба у нас какая-то странная получается, я как будто у него в роли покровителя выступаю, постоянно даю ему в жизни умные советы, а он как будто их с благодарностью принимает, а в другой раз ещё и сам спрашивает, а я опять горазд давать советы, и так может продолжаться до бесконечности, а иной раз приходиться и заступаться за него, когда мальчишки его задевают, побить хотят, только, к примеру, за то, что он не похож на них, и в их проказах участия не принимает.
Но одно дело – в городе водиться друг с дружкой, и совсем другое дело – когда мешок трёт спину, ботинки трут щиколотки, комары одолевают, дневное солнце клонится к закату, намекая на тяжёлую холодную ночь, дорога впереди не знакома, кладом не пахнет, а пахнет неудачей всего затеянного мероприятия.
- Постой, больше не могу, давай передохнём – слышится за моей спиной утробный осипший голос.
- Нельзя, нам сейчас нельзя останавливаться – глотая шаги, на ходу бросаю кратко в ответ.
И действительно, стоит лишь обозначить сейчас, перед надвигающимся закатом солнца, остановку, пусть даже короткую, пусть даже на миг, и слабость мгновенно охватит члены. Становятся они ватными, потом тяжёлыми и неподъёмными, а дальше – бреди в темени, спотыкайся о коряги, костери всё на свете, поздно уж будет, ничто не поможет дойти до намеченной лесной поляны.
- Постой, не могу, не могу больше – нет, я положительно не узнаю товарища своего.
Сорок тысяч червонцев золотом и трубка драгоценная атамана в придачу – где-то лежат ведь они, лежат уж сто лет, и ищи свищи, как ни крутись, не найдёшь, только облизываться каждому искателю приходится, большего не дано. Но я не теряю надежды, даже при нашем нарушенном плане, надежда во мне теплится, как воробей, сидящий в водосточной трубе посреди холодной вьюжной зимы. Пока не околел воробей кверху лапками – жив. Так что, надеюсь я до последнего.
То ли дело – мой друг – сплошное нытьё, сплошные охи и ахи, и, что самое печальное наблюдается, нытьё с каждым часом наших мытарств не ослабевает, а токмо усиливается. Нытьё уж становится мерзким старческим брюзжанием, желчь так и плещет из моего товарища «старичка». В конце концов я устаю от Валерки, и что-то отвечаю ему довольно резкое, опять на ходу, тяжело ступая по мокрой от вечерней росы траве, безжалостно подминая твёрдыми каблуками нежные пурпурные колокольчики. Моя резкость возымела своё действо, и бедный Валерка уж молчит добрую половину часа. Вечереет.
- Хо-р-р-ошь – мы валимся в жёлтые куколки уже закрывшихся к ночи первоцветов, швыряя с наслаждением наши мешки на ровную, как блюдо, поляну. Некоторое время просто тупо лежим, раскинув ноги и руки, глядя в уже чёрное небо, видя в тревоге, как с края неба медленно на его чистую половину движутся тугие кучные серо-лиловые, ещё с подсветом севшего солнца, облака. Тревога в предвкушении предстоящего всё же даёт о себе знать, ведь нет ни хвороста, ни места для костра. Начинаем суетиться, подобно людям, у которых из под рук быстро уходит день. А между тем, темень надвигается молниеносно, ровно пожирая свет, лес, кусты, траву, нас, всё…
Наконец мы ладим костёр, правда, приходится свалить две большие ёлки, чтобы и для лапника, и для шалаша сгодились, правда, в темноте я чуть не отсекаю себе топором в спешке пару пальцев на руке, а так, ничего, успеваем устроиться. Усталость прошедшего дня берёт своё, даже готовить еду нет никакого желания, хочется просто влезть в построенный нами шалаш, нырнуть с головой в пахучие еловые лапы, натянув доверху фуфайку, уснуть до рассвета. Что мы и делаем, оставив разгорающийся пламень костра безо всякого на то присмотра. А костёр уж полыхает вовсю, отпугивая от поляны лесных духов, а духи уж чинно расселись по провисшим мохнатым крючковатым веткам елей, по краям поляны, наблюдают выжидательно за нечаянными путниками, которых случай занёс нынче в их тяжёлую глухомань.
Костёр шалит, чуть дыхнёт на него ветерок, и он шалит, пытаясь расширить свои владения, разве только моросящее просо дождика спасает положение, усмиряя буйный нрав жаркого пламени.
Да-с, непростительная оплошность допущена нами, так оставить огонь без догляду. Валерка и я крепко спим, сопим, и ничего уж вокруг не слышим. Так проходит добрая половина ночи, а когда уж красные уголья дышат безропотно, то темень начинает всё ближе, ближе, словно рысь, мягко подкрадываться к нашему тёплому мирно посапывающему гнёздышку, а духи, заёрзав на лапках елей, осмелев, заводят промеж себя неспешный ровный глухой в ночи разговор:
- И чего их, доходяг сюда занесло?
- Знамо, чаго, золотишко ищут, рыщут.
- Кукиш им, а не золотишко.
- Не отдаст хозяйка.
- Эт, точно, не отдаст.
Так мирно и плавно, словно лёгкий смирный дождик, протекает их беседа. А ёлки шумят всё глуше и злее, словно лес ропщет, словно он недовольство своё пришлецам шумом своим так выразить желает.
- Пытать судьбу пришёл, дружок? – блестящие фиолетовые бусины живо уставились на меня из под завешенного сизым мохом угла вывернутого бурей пня.
Я не вижу, кто это, я чувствую, говорит кто-то большой, грузный, не добрый, голос его проникновенен, ехиден, тонок, словно стальная пилка, которая пилит аккуратно и верно, и распилит и меня напополам, при удобном случае не дрогнув.
- Ты кто, кто ты, отзовись, нет, покажись!?
- Ха, дуралей.
- Чу, это сон или нет? – я успокаиваюсь – это – сон.
Ну, что ж, значит, смотрим сон.
Я набираюсь храбрости, надуваюсь от смелости, но отчего-то путаюсь, слова говорю, открываю рот, а слова не слышны. Так обычно у меня карпы рты открывают, я люблю рыбачить на знакомом озере, карпа словлю, на берег выкину, а он вот так рот беспомощно и открывает, молвить мне что-то пытается, попросить об чём-то.
- Значит за золотом моим пришли?
Я хочу узнать кто это, но фиолетовые бусины вдруг исчезают. Испуганно открываю глаза, фу, как мерзко, зябко, промозгло. Костёр уж давно погас и остыл, только серая кучка пепла лежит в стороне близ пеньков, когда я, переползая через спящего Валерку, высовываю свой нос из нашего жилища.
Прямо против торчащих сколышей пеньков, среди росистой травы и ещё не воспрянувших с ночи цветков, глубоко сидит в поляне огромных размеров седой вывернутый пень, с клочками повисших тряпиц мха, и я вдруг в ужасе вспоминаю, что уж только что видел его во сне. Но под пнём никого нет, только осыпавшаяся серая землица с вкраплениями белых личинок земляных жучков. Так кто же тогда со мной вёл беседу?
Тело моё ломает, будто его всю ночь отбивали деревянной колотушкой. Но вот и Валерка, кажется, просыпается, глазки раскрыл, кряхтит, бурчит – ага, он, кажется, в таком же виде, как и я. Что ж, это уж легче…
Медленно, но верно с поляны сходят полоски тумана. Тёплые лучи постепенно захватывают пространство, оживают птицы, раскрывают венчики цветы, поворачивая свои головки прямо к огромному шару солнца, которое уверенно выходит из-за остроконечных вершинок елей. Идёт новый день.
- Выползаем, надобно перекусить.
Мы, грязные, неумытые вяло жуём, то, что у нас припасено от вчерашнего, и по Валеркиному лицу, по тому, как он в напряжении морщит лоб, хотя пища наша не горька, я начинаю догадываться, что мой товарищ не намерен продолжать путь. Досада охватывает моё сердце, но я сдерживаю свой гнев. Значит, в Каменную Чашу придётся идти одному.
…
Меня донимают лесные клещи, просто замучили своей настырностью. Вот уж грядёт к закату третий день моей дороги. Я уж давно один. Валерка уж верное дома на печи сидит, да варенье ложками из банки гребёт, да щёки раздувает от счастья, надо мной потешается. А, может, сочувствует, думает обо мне, жалеет меня. Но уж точно об нашем приключении не жалеет вовсе. Ладно, одному даже лучше.
На вторую ночь опять приходила во сне ко мне эта, с фиолетовыми блестящими бусинками, опять шипела, я уж тут её разглядел лучше, крыса оказалась. Вот, бестия! Всё советы давала, совсем, как я советы Валерке даю, поучала уму разуму. Одним словом, из её речей уловил я лишь одну твёрдую мысль, зря затею эту веду, напрасно ботинки в лесу стаптываю, клада не найду, пустым мне возвращаться придётся, оконфузиться - мне значит окончательно.
Ох, и здоровая эта крыса по размеру, не иначе, зерном пшеничным отборным кормилась, серая вся, шерстка бархатная лоснится, в складочку, носик – пуговка, глазки – бусинки, да навыкате, коготки востренькие, зубки, как я и догадался тогда, словно пилочки, да, ещё – ухмылочка ехидная, хуже не бывает.
Вот ведь какая интересная вещица получается, где клад, там завсегда и сторож имеется, прямо закон какой-то…
Обо всём этом я невольно размышлял, приближаясь к заветной долине, которая вывернулась для меня неожиданно из-за очередного поворота дороги, как я к встрече с ней заранее и не готовился. Я сразу понял, что передо мной – Каменная Чаша. Скалы обступали холмы, и отвесно спадали вниз, обнажая свои облупленные каменистые, в некоторых местах уж осыпающиеся лики, ветер шумел в верхушках деревьев, но как-то по иному, как-то со свистом, словно разбойник на большой дороге, да и долина вся плыла в очах моих собой жутковатая, особенно на склоне заходящего июньского солнца. Каменная Чаша приглашала путника широким входом, а заканчивалась она в нескольких верстах вдали узким выходом, который тонул сейчас, трепетно дрожа, в белесой молочной дымке. Пора было устраиваться на ночлег, ведь завтра предстоял трудный интересный день, который обещал многое.
- Здравствуй. Я же тебя предупреждала, а ты так ничего и не понял.
- А, это опять ты. Слушай, как ты мне надоела. Отстань, оставь меня.
- Не могу, я здесь живу, здесь всё моё. Я тебя в гости не приглашала.
- Здесь всё не твоё, всё – наше, леса, поля, горы. Золото, оно – тоже ничьё, кто первый найдёт клад, тому и будет принадлежать он по праву.
Я вижу, как злобно морщится узкий длинный крысиный носик, начинает мелко трястись, постепенно наливаясь краской, становясь багровым фиолетово-алым. Крыса показывает зубки, но я, признаться честно, уж привык к ней во своих неглубоких снах. Я делаю шаг назад, и вынимаю топор. Лезвие устрашающе блестит. Я просыпаюсь.
Сильный ветер порывами воет в вершинах вековых сосен, где-то рядом с придыхом гордо ухает филин, звёзд не видать, всё черно, чернее, чем в печи, я не вижу даже своей руки. Удивительная темень. Который час? Не догадываюсь, который, но чувствую, что вокруг меня лежит во всей своей красе дивная лесная ночь. Осторожно прикрываю веки, чтобы не растерять остатки снов, и вновь ухожу в иной мир, который встречает меня бурными горными речками, белыми цветущими вишнёвыми садами, безо всякой крысы.
В розоватом, переходящим в алое, восходе я увидел её сейчас, скалу, которая нависала прямо напротив моего ночлега. Скала повернулась ко мне длинным вытянутым носом, выставив на своём конце, словно пуговку, тяжёлый обмытый дождями валун, вылупив бугорки глазки, вытянув тонкие губы щебенчатых осыпей, как бы ехидно улыбаясь…
- Ты чего тут делаешь, паря?
Я обернулся. За моей спиной стояли двое мужичков в помятых навыпросте рубахах, в стоптанных, разбитых донельзя кирзовых сапогах, с выцветшими котомками за плечами, с сухими осиновыми посохами в руках. - Как я их прозевал? Я опешил. Нет, это уж не было сном, это было первое раннее утро в красивой широкой долине с таким загадочным названием - Каменная чаша.
|
