Часть 1.

Холодное серое утро укутывало большой город. Солнца уж более недели не было видно, и даже намёка на него не проступало. Вдобавок, трубы города нещадно чадили и заполняли и без того спёртый низкий горелый воздух своим синеватым прозрачным газом. Так что, дышать в большом каменном городе становилось нечем, а если и дышалось, то дыханье давалось с большим трудом.
Дмитрий Алексеевич тяжело болел, болел, вероятное, уж более двух лет, но никому из родственников в болезни своей не признавался. К чему? Он не считал нужным делать им признание относительно своего еженощного недуга. Что могло бы вытекать из признательного откровения? Указания относительно болезни, упрёки в нездоровом образе жизни, скорбь об ушедшем радостном времени, попытка срочно отправить к коллегам врачам – более ничего…
Врачей Дмитрий Алексеевич «любил» какой-то странной «любовью», он уважал их как коллег, будучи сам врачом, но не более того. Зачем усердствовать? К чему ложные признания в умении врачей распознавать чужие недуги? Да и кто более всех на свете не знает лучше самого себя, свои хвори, как не сам подозреваемый в болезни? Каких-то нескольких лет назад в данном вопросе он, может быть, был бы и иного мнения, но с некоторых пор, когда он сам у себя диагностировал рак желчного пузыря, а никто не рискнул оспорить его диагноз, «любовь» его к сотоварищам как-то незаметно начала угасать. Он с ними советовался, не более того, продолжая трезво отдавать себе отчёт в происходящем, и отмеряя себе определённое количество времени для жизни.
Итак, серое мрачное утро не покидало город, а смог над домами ещё более сгущался, горизонт неба становился даже каким-то матовым, с желтовато-розовым румянцем, совсем таким, каков румянец на впалых щеках и морщинистом лбу Дмитрия Алексеевича.
Дмитрий Алексеевич, как всегда, каковым бывает каждое утро, медленно потягивал из фарфоровой чашечки крепкий заваренный чёрный кофе, курил толстую сигару, перелистывал вчерашние «Ведомости». Он всегда в начале каждого дня перелистывал всё вчерашнее из газет и журналов, как бы догоняя уже сегодняшнее, очередное наступившее утро. Потом, он аккуратно складывал прочитанное в большую стопку. Надобно отметить, что таких стопок в углу его пыльной комнаты уж накопилось неприлично большое количество, но Дмитрий Алексеевич всё не решался их выбрасывать, ему всё казалось, что он ещё обратится к журналу прошлогодней давности, или к газете, с уже начинающими желтеть от табачного дыма линялыми типографскими страницами.
Дмитрий Алексеевич от чего-то любил всё старое, ему нравилось перелистывать давние дневниковые записи, письма, записки, брать в руки и пристально в очередной раз разглядывать, будто он видит впервые, старинные предметы, ну, к примеру, серебряные вилки династии царей Романовых. В такие минуты он образно представлял ушедшее, мысленно переносясь в канувшую эпоху, и тихая скорбь приятно щемила ему грудь.
Дмитрий Алексеевич иногда был приглашаем в гости, и, придя к очередному какому-нибудь своему приятелю, обычно долго стоял в чужой гостиной, до неприличия долго, и пристально рассматривал на стенах через своё мутное увеличительное пенсне массивные старинные картины, так сказать, «тяжёлое искусство» ушедшей эпохи.
Вообщем, влекла безудержно старина Дмитрия Сергеевича, часто уводя от современной прогрессивной цивилизации.
Дмитрий Алексеевич трудился в довольно узкой медицинской специальности, врачом дерматологом, он изучал кожные дисциплины усердно, а иногда приходилось применять свои научные знания на практике и даже вылечивать больных с язвами, дерматитами и прочей, непривычной для слуха рядового обывателя, заразой. Дмитрий Сергеевич в своей профессии слыл пунктуальным, честным медиком, и если, к примеру, у него через месяц, два, а иной раз по продолжительности и более, не получалось вылечить очередного несчастного, то он как-то по детски беспомощно вдруг широко разводил руками и грустно изрекал сакраментальную, напрочь перечёркивающую все его предыдущие старания, фразу – «прошу простить, наверное, это уж - фатальная неизбежность»…
После чего больной, как правило, всегда как-то сразу тушевался, терялся, опускал ниц глаза, и начинал что-то бессвязно бормотать себе под нос, а врач уж безжалостно рекомендовал больного к скорейшей выписке. Пациент, а теперь уж и не пациент, вдруг внезапно, на мгновение вновь обретя ясность ума, тихо спрашивал
- Что, уже всё?
- Да, да, уж всё, она и есть самая - фатальная неизбежность, ничего не поделаешь.
И бывший больной сутулым и потерянным собирал вещи, тихо прощался с сотоварищами, либо сотоварками и так же тихо, словно тень, покидал палату, уж ставшую почти родной. Дверь палаты, такая тяжёлая и скрипучая в бытность, теперь так же тихо закрывалась, не дрогнув ни единой половинкой вставного разбитого когда-то стекла.

…Маша попала под опеку Дмитрия Сергеевича по ошибке, можно сказать, случайно. У неё случился на текстильной фабрике ожог серной кислотой, перевернулась бадья, вот на Машу слегка и плеснуло, просто мест не было в ожоговом отделении, вот Машу и определили в другую половину больницы к профессору, светилу науки, врачу в строгом белом, всегда выглаженном халате, с лицом землистого цвета и вечно желтушным белками глаз. Он, видимо, много курил, он видимо всегда недосыпал, или имел дурную привычку пристрастия к кофе, к неправильному образу времяпровождения, - так сразу определила его Маша.
Кислота обожгла Маше в тот печальный день немного спины, теперь Маша всё время лежала на постели на груди и лишь вертела головкой со светлыми пшеничными пучками волос то влево, то вправо, ведь постоянно, наливаясь тяжестью, немела шея.
Сейчас Маша, шурша своими густыми пушистыми ресницами, напряжёнными щёлками серых глаз внимательно изучала край своей подушки со штемпелем «потребкооперация». Как эта наволочка с таким необычным штемпелем попала в чрево солидной центральной городской больницы, кто бы смог ей это объяснить? Обожжённая спина болела, но, как только её аккуратно прикрывали мокрой простынёй, смоченной в растворе риваноль, на время прекращала ныть. В такие мгновения Маша осматривала всё вокруг. А кругом бессовестным здоровым образом ползали, ходили, лежали совершенно различные люди, каждый с историей своего недуга, со своим вопросом к лечащему врачу «когда, зачем, сколько», - одновременно каждый был не похож на другого, кто-то лежал уж несколько недель, кто-то поступил лишь вчера, но всех их объединяло одно большое общее – желание жить. То есть, здесь не было отчаявшихся людей, каждый таил в груди надежду. Поэтому Маша обрадовалась, значит всё и у ей будет хорошо.
Широкая стеклянная дверь скрипнула.
- «Фатальная неизбежность» идёт – испуганно прошептал кто-то из соседей.
- Ну-с, кто у нас сегодня на выписку?
Профессор ласково улыбался, сегодня он имел хорошее расположение духа, и окинул своих подопечных живым ободряющим взглядом.
- Меня, меня, выпишите, я уж здорова! – вдруг часто запричитала из дальнего угла, неожиданно для всей прилегшей на постелях публики, маленькая бесцветная старушка. Её все за старость величали Ефросинья Петровна. А надобно отметить, что Ефросинья Петровна уже девятый десяток к этому времени разменяла, но выглядела молодицей.
Маша от удивления даже вздрогнула, никто не ожидал от тихой Ефросиньи Петровны такой прыти.
- Ну, матушка, Вам ещё бы денёк-другой понаблюдаться, а там решим-с, как с Вами поступить, хорошо? – профессор так же неожиданно аккуратно подвёл черту ласково и жёстко – старушка, как и вспыхнула, тотчас погасла.
- А как у нас дела, девушка? – белоснежная шапочка профессора обратила наконец-то внимание и на Машу.
- Хорошо, Бог милостив – Маша приподняла свою белокурую головку так высоко, как только могла, и притворно весело широко улыбнулась Дмитрию Сергеевичу.
Мятая подушка с синеватым штемпельком «потребкооперация» раздавленная и плоская оставалась вызывающе лежать под нею.
Профессор отчего-то вдруг вздрогнул и зарделся красным, словно сваренный рак. Женщины в палате мгновенно насторожились, потом весело начали переглядываться между собою, дружно улыбаться. Наступило резкое оживление, воздух в палате, густо замешанный на пряных запахах ихтиола, мазей Вишневского и прочих, вдруг на мгновение сделался по-весеннему светел.