Глава XXXII

Я только слуга природы вещей.

Наполеон Бонапарт.

Момбелло – замок, расположенный в нескольких милях от Милана на холме, господствующем над всей равниной Ломбардии. В начале лета 1797г. здесь побывали все, кто участвовал в процессе европейского урегулирования – от австрийских посланников маркиза Галло и графа Мервельдта до представителей папы, швейцарских кантонов, итальянских городов и мелких германских государств. Знатнейшие дамы Милана являлись сюда ежедневно,чтобы выразить почтение Жозефине. Курьеры из Парижа, Рима, Венеции, Пармы, Турина, Генуи, Флоренции, Неаполя приезжали и отъезжали ежечасно. Сюда стекались со всей Италии потоки звонкой монеты, питавшие процесс «урегулирования» ничуть не меньше, чем усилия дипломатов. Здесь же располагалась штаб-квартира Итальянской армии со всеми генералами. Время от времени этот блестящий двор устраивал вылазки на природу, совершая прогулки по Лаго-Маджоре, озеру Комо, на Борромейские острова. Однако не эти увеселения явились причиной затягивания переговоров с Австрией. В мае переговоры с австрийской стороны вел маркиз Галло, с французской – Кларк и Бонапарт. С генералом Кларком у Бонапарта очень скоро установилось полное взаимопонимание. Поначалу, когда офицеры его штаб-квартиры обнаружили, что помимо официальной миссии на Кларка возложена Директорией и другая, весьма деликатная: писать на них доносы в Париж,- у Кларка едва не случились неприятности. Однако Бонапарт взял Кларка под свою защиту. Ему не составило труда объяснить подчиненным, что всякое правительство нуждается в осведомителях, а потому будет лучше, если осведомитель будет писать свои отчеты непосредственно в штабе, пользуясь информацией, которую ему сочтут целесообразным предоставить, и постепенно подпадать под влияние главнокомандующего; будет гораздо хуже, если эту работу поручат профессионалу, который будет находиться неизвестно где и получать информацию из вторых рук. Убедившись, что Кларк - человек безусловно честный, прямой, чуждый заносчивости и не зараженный жаждой наживы, свойственных правительственным комиссарам, офицеры штаб-квартиры стали относиться к нему с уважением. Вскоре он взялся выполнить несколько дипломатических поручений Бонапарта и прекрасно с ними справился. В будущем Наполеон доверит ему пост военного министра. Роль Кларка на переговорах в Момбелло была уже декоративной. К концу мая то же самое можно было сказать о маркизе Галло. Он оказался слугой двух господ. С самого начала переговоров в Момбелло зачастил посланник королевы Неаполитанской. Он начал с того, что прозрачно намекнул, что королева будет не против, если Франция уступит ей остров Корфу. Бонапарт по этому поводу отметил в своих записках, что королева Обеих Сицилий – женщина умная, но понятия ее столь же беспорядочны, сколь и страсти, владеющие ее сердцем. Нимало не смущаясь отказом, посланник королевы сообщил, что в крайнем случае она готова удовлетвориться Феррарой, Анконой или герцогством Урбино. Бонапарт сделал вид, что не понимает намеков. Тем временем Галло, представлявший интересы Австрии, делал ему одну уступку за другой, так что к концу мая о передаче Вене Мантуи речь уже не шла, а предполагаемая граница владений Австрии отодвинулась с реки Ольо на Адидже. Взамен Австрия получала Венецию целиком. Кроме того, Австрия уже не настаивала на одновременном проведении конгресса с участием германских союзников и выражала готовность к заключению сепаратного мира. Неудивительно, что в Вене не стали ратифицировать подписанный Галло проект и отозвали незадачливого маркиза. По-видимому, его миссию там с самого начала не считали серьезной, она была нужна Тугуту лишь для того, чтобы убедить императора в нежелательности вмешивать в это дело императрицу, что и было им достигнуто. В июле переговоры пошли совсем иначе, чем они шли в мае. Австрия откровенно тянула время и усиленно вооружалась, будучи хорошо осведомленной о назревающем во Франции политическом кризисе, плодами которого она собиралась воспользоваться в полной мере. «Все делалось беспорядочно, бесчестно и неумело», «войной руководили вяло и бездарно», «руководство республики погрязло в коррупции и не достигало никаких удовлетворительных результатов», - так впоследствии характеризовал политику Директории тех дней Бонапарт. Генерал поддерживал с Парижем не одну только служебную переписку. Одним из его постоянных корреспондентов сделался Талейран, только что получивший портфель министра внешних сношений Франции. Внутреннее положение Франции летом 1797г. новый министр характеризовал следующим образом: «Слова «Свобода», «Равенство», «Братство» еще написаны были на всех стенах, но того, что соответствовало этим понятиям, нельзя было найти нигде. Начиная с вершины власти и до самых ее низов она была произвольна по своему происхождению, составу и своим действиям. Все было насильственно, и, следовательно, ничто не могло быть прочно». Пять Директоров, избранных после 9 термидора, за исключением беспринципного интригана Барраса, были убежденными радикальными республиканцами старой закалки, голосовавшими за казнь Людовика XVI. Это позволяло им, опираясь на сохранившееся (благодаря залпам пушек Бонапарта 5 октября 1795г.) якобинское большинство в законодательных собраниях, до определенного момента проводить согласованную политику. Вскоре, однако, в среде директоров обозначились два лидера – Карно и Баррас. Первый был перегружен практической работой, с самого начала революционных войн неся на своих плечах все, что было связано с общим руководством армиями и военным строительством, он в одном лице фактически осуществлял функции генерального штаба и в этом качестве был незаменим, пока продолжалась война. Второй был главным образом мастером интриги. Владея искусством сплачивать вокруг себя большинство (благо, собственных глубоких убеждений у него не было никаких), он претендовал на роль неформального лидера Директории (в дни термидора он командовал войсками Конвента) и фактически ведал в ней раздачей государственных должностей. Именно ему были обязаны своими назначениями Бонапарт и Талейран,- оба не без протекции женщин, Жозефины и мадам де Сталь соответственно. На первом же заседании директоров с участием Талейрана последний стал свидетелем столкновения Карно и Барраса. «Оба вскочили. «Клянусь честью, это неправда!»- поднял руку Карно, обвиненный Баррасом в утаивании документа. «Не подымай руки, с нее капает кровь»,- парировал Баррас, намекая на членство Карно в Комитете общественного спасения в качестве главы его военного отдела в дни террора. Таковы были люди, которые правили, и с ними предстояло попытаться ввести Францию в европейское общество. Я бросился в это трудное предприятие». Между тем Талейран не был допущен к принятию сколько-нибудь важных решений (зато ему было доверено весьма деликатное и, надо полагать, небесприбыльное дело оформления виз и выдачи паспортов, что проливает особый свет на обстоятельства его трудоустройства и роль мадам де Сталь в политической жизни тех дней), а те решения, что ему предлагались членами Директории на утверждение, лишь укрепляли Талейрана в неверии в долговечность режима.
Выборы в законодательные собрания Французской республики, прошедшие весной 1797г., сильно ослабили в них позиции радикальных республиканцев. Очень скоро раскол в Директории усугубился жесткой оппозицией к директорам со стороны законодательной власти. Утрата Францией колоний, финансовые провалы, апелляция к изжившим себя лозунгам экспорта революции во внешней политике, антиклерикализм и непримиримость к эмигрантам – все стало подвергаться беспощадной критике. Сильно воспрянув духом, роялисты с удвоенной энергией развернули агентурную работу во Франции и за ее пределами, почти в открытую ведя подготовку реставрации, отчасти в надежде спровоцировать слабеющую Директорию на открытый конфликт с законодательным собранием. Говорить о Директории как о едином дееспособном органе исполнительной власти в этой обстановке было уже нельзя. Бартелеми тайно поддерживал контакты с оппозицией. Карно не вмешивался. Остальные трое директоров проводили время в совещаниях, но ни на что не могли решиться. Талейран уже видел в Бонапарте будущего Кромвеля. «Молодой генерал, в течение уже двух лет с таким блеском действовавший на мировой арене, не хотел теряться в толпе прочих генералов; он желал сохранить за собой славу и привлекать к себе взоры. У него было достаточно честолюбия, чтобы стремиться к высшим должностям, и достаточно ума, чтобы видеть, что достичь этого во Франции он сможет лишь при особом стечении обстоятельств, которое пока нельзя было считать ни близким, ни даже вероятным». И действительно, политическое положение Бонапарта было достаточно двусмысленным, обстановка требовала от него максимальной предусмотрительности. Однажды он уже пришел на выручку правительству и парламенту, направив пушки на своих сограждан. Тогда, 5 октября 1795г., это был для него единственный способ воскреснуть из политического небытия и получить должность командующего армией. Теперь ситуация была совершенно иной. Рисковать завоеванной славой национального героя, вмешиваясь в гражданскую распрю ради интересов третьих лиц, отнюдь не входило в его намерения. Предпринимать военный переворот с целью завладеть властью самому, не завершив почетным миром выигранную войну, также не представлялось возможным. Тем более следовало воспрепятствовать поползновениям подобного рода со стороны других генералов. Прежде всего он приостановил отправку денег в Париж, справедливо полагая, что в сложившихся обстоятельствах сможет распорядться наличными более эффективно. По некоторым оценкам, за лето у него накопилось до 30 миллионов франков. Итальянская армия этим летом ни в чем не нуждалась, а в армиях Моро и Гоша возникли проблемы с выплатой жалованья солдатам. Часть денег была употреблена на организацию в Милане пышного празднования годовщины революции, вылившегося в демонстрацию поддержки армией правительства и республиканской конституции. Другая часть денег пошла на содержание собственной агентурной сети, позволившей Бонапарту не только быть в курсе закулисных интриг в Париже, Вене, Риме, Неаполе, Венеции и Генуе, но отчасти и направлять их в желательное для него русло. Вскоре после вступления французов в Венецию в долине Бренты солдатами Бернадотта был арестован по подозрению в шпионаже и доставлен в Милан граф д’Антрег, в прошлом депутат Учредительного собрания Франции, деятельный участник революции 1789 года, впоследствии бежавший от террора якобинцев. В последние два года он был занят тем, что интриговал в городах Италии в пользу Австрии и Бурбонов, находясь в Венеции в качестве секретаря английской миссии. Как следует поработав с ним, Бонапарт затем устроил ему побег, получив взамен документы, свидетельствующие о переговорах двора Людовика XVIII c генералом Пишегрю, ставшим к этому времени председателем совета Пятисот, и некоторыми другими парижскими политиками. Как следовало из этих документов, генералу Пишегрю предлагалось в случае возникновения беспорядков в Париже «облачиться в мундир завоевателя Голландии» и привлечь армию на свою сторону, что должно было повлечь за собой падение непопулярной Директории и создать предпосылки для реставрации монархии. Подобного рода предложения делались тогда не одному только Пишегрю. Достаточно вспомнить предложение, полученное и отклоненное Бонапартом в Леобене. Отпущенный Бонапартом в Париж «по семейным обстоятельствам» ярый якобинец Ожеро вручил Директории торжественный адрес, принятый Итальянской армией 14 июля, Баррасу – письмо Бонапарта с обещанием денег и документы, компрометирующие Пишегрю, а совету Пятисот – письмо, в котором Бонапарт предупреждал: «прошли времена, когда трусливые адвокаты отправляли на гильотину солдат». Что касается «семейных обстоятельств», то Ожеро ни от кого не скрывал, что приехал в Париж «передушить роялистов». В результате Ожеро был назначен командующим внутренней армией и втянут в заговор Барраса, совет Пятисот – временно деморализован, Бонапарт же, лично не принимая участия в подготовке военного переворота и сохраняя свободу рук в устройстве итальянских дел, выбивал главный козырь из рук тайной австрийской дипломатии, тем самым предотвращая угрозу срыва переговоров с Австрией. В проигрыше должны были оказаться его ближайшие конкуренты-генералы: слишком самонадеянный Пишегрю, слишком медлительный Моро ( раньше Бонапарта узнавший о заговоре Пишегрю, но не донесший, по-видимому, из презрения к Баррасу и из нежелания подставить Карно) и слишком доверчивый Гош,- первоначально намеченный Баррасом для исполнения роли «спасителя нации», но затем им же преданный, этот 28-летний генерал вскоре умер не то от огорчения, не то от яда. Еще одним пострадавшим должен был стать Карно. Бонапарт уважал этого человека и не мог не предвидеть опасности, которой косвенно подвергал его, вручая Баррасу оружие против Пишегрю. Главная опасность для Карно, однако, исходила уже от самой власти, терпевшей в своих рядах порядочных и прямодушных людей лишь до тех пор, пока их некем было заменить. С окончанием войны Карно оказывался настолько чужеродным телом в составе Директории, а его членство в Комитете общественного спасения при Робеспьере давало такие козыри в руки его явных и тайных недоброжелателей, что наилучшим выходом для него было бы как можно скорее расстаться с властью и оказаться вне пределов досягаемости ее карательной машины. В случае с Лазаром Карно все произойдет именно так, и мы, вероятно, уже никогда не узнаем всей правды о том, какую роль сыграл в этом деле Бонапарт. Что касается Барраса, то успех военного переворота, осуществленного им в ночь на 4 сентября 1797г. по сценарию Бонапарта руками Ожеро, должен был послужить слабым утешением этому профессиональному игроку, предпринявшему было попытку найти политический противовес слишком выросшему влиянию Бонапарта, но не устоявшему перед блеском золота, которого не мог дать Баррасу Гош, и которое обещал, но на этот раз, кажется, так и не дал Баррасу Бонапарт.
События в Париже разворачивались естественным образом, то есть именно так, как виделось их участникам в соответствии с ролями, которые они для себя в них избрали. Исход был виден тому, чья роль была самой главной. У Ожеро все было готово, чтобы по первому сигналу Барраса перейти от слов к делу. Баррас готовил проскрипционные списки, выжидая, когда его тайные противники проявят и скомпрометируют себя в полной мере. Оппозиционное Директории большинство в совете Пятисот смелело с каждым днем и, видя пассивность директоров, уже не считало нужным особенно скрывать своих связей с роялистским подпольем. Передислокация дивизий Гоша в направлении Парижа, произвеленная Баррасом под предлогом реорганизации Самбро-Маасской и внутренней армий, и его же предложение сделать Гоша военным министром сделали этого молодого генерала одиозной фигурой в глазах парижан и спровоцировали оппозицию на крайне неосторожный шаг: на заседании 3 сентября было встречено общими рукоплесканиями предложение генерала Виньо упразднить Директорию. Порукоплескав и отведя душу, депутаты разошлись по домам, отложив действия до утра. Ночью 20-тысячная армия Ожеро без большого шума заняла Париж и произвела аресты по спискам Барраса. Были арестованы член Директории Бартелеми, двенадцать членов совета Старейшин во главе с его председателем, роялистом Барбе Марбуа, 42 члена Совета Пятисот во главе с Пишегрю, и еще 148 человек, главным образом оппозиционных журналистов. Карно оказался в числе немногих, сумевших скрыться. На рассвете 4 сентября на улицах Парижа были выставлены плакаты с увеличенными копиями присланных Бонапартом документов. Свидетельства измены Пишегрю были столь бесспорны, а общественное мнение было настолько к ним заранее готово, что переворот совершился без каких-либо видимых нарушений общественного порядка. Никто из арестованных не был гильотинирован. Почти все они были отправлены на каторжные работы в Гвиану, и парижане, еще хорошо помнившие о терроре 1793 года, восприняли это как проявление умеренности и человеколюбия со стороны Директории. Что касается генерала Ожеро, с неподдельным энтузиазмом исполнившего свое обещание «передушить роялистов», то он был вознагражден назначением на пост командующего Рейнской армией вместо политически неблагонадежного Моро. Бонапарт предпочел бы видеть на этом посту генерала Дезе, но теперь, когда в Директории не было больше Карно, кадровые назначения в армии менее чем когда-либо мотивировались профессиональными соображениями. Вскоре в Майнце скоропостижно скончался генерал Гош. Правительство соединило Самбро-Маасскую и Рейнско-Мозельскую армии в одну, и вручило командование ею Ожеро. Этим назначением Директория одновременно демонстрировала и свою силу, и свою слабость. Сила заключалась в том, что во главе двухсоттысячной армии теперь находился человек, всецело разделяющий радикальные политические взгляды директоров и связавший себя с ними участием в репрессиях 4 сентября. На ближайшее время это служило Директории достаточной гарантией политической лояльности армии. Слабость заключалась в том, что консолидация власти обошлась Баррасу слишком дорогой ценой: восстановление единства Директории на якобинской политической платформе во Франции, переболевшей революцией и уставшей от нее, обрекало исполнительную власть на глухую политическую изоляцию в собственной стране и создавало для нее в перспективе такие трудности в управлении государством, преодолеть которые, опираясь исключительно на военную силу, было решительно невозможно. То, что во главе объединенной Рейнской армии директорам пришлось поставить колоритную фигуру Ожеро, служило этому наглядным подтверждением.
Бонапарт одним из первых поздравил Директорию со счастливым спасением Французской республики. В 1815 году во время Ста дней он назначит Лазара Карно министром внутренних дел.