Беспокоила жажда. И если бы не она, я бы не обратил, быть может, такого пристального внимания на “вдали рассыпанные хаты”, что так живописно расположились на взгорке в стороне от дороги. У одной из них я заметил колодец, подошёл к огороженному неплотным штакетником участку. У калитки справа – узкая скамеечка. Из конуры вылез высокий, лохматый коричневый зверь и, рыча, пошёл мне навстречу. С крыльца уже сходила молодая женщина. Статная, в белом, с розовыми змейками, сарафане. Босая, с ведром и тряпкой в руках.
– Здравствуйте, мил человек,– сказала она, улыбаясь, будто давно ждала гостей.
– Добрый день! Я увидал с дороги ваш колодец... Мне бы напиться, если можно.
– Можно, конечно можно. Заходите в дом, – пригласила хозяйка, – Там, в сенях рукомойник. Не поскользнитесь, я только что пол помыла.
В просторной светлой комнате – круглый стол под клеёнкой в ярких подсолнухах, на нем стеклянный запотелый кувшин с молоком, накрытый марлевыми салфетками. У края печки, пуховым комочком на тёплой подстилке, – котёнок.
Хозяйка принесла в плетёной корзиночке серый хлеб, сняла с кувшина марлю, налила полную кружку.
– Спасибо, я хотел просто... Взгляд мой задержался на облике хозяйки, таком не похожем на привычный местный. Смуглое лицо, мелко вьющиеся волосы, глаза светло-серые с голубизной.
– Пейте, пейте, – она, будто, и не заметила моего взгляда, – молоко холодное, хлеб свежий. Пока ещё до дому дойдёте!
Я взял кружку и почти залпом выпил.
– Ну, что же ты так-то.… Разве можно? Я же говорю – холодное.

"Пустое Вы сердечным ты
Она, обмолвясь, заменила…”

Хозяйка налила ещё, – пей тихонько, не торопись. Вот, вот…
– Спасибо большое, – встал из-за стола, протянул ей руку, – так неожиданно всё!
Она подняла одной рукой котёнка, прижала к плечу. Другую подала мне.
– Меня тут все Надькой зовут…
Я назвал себя, взяв с её руки тёплый пуховый комочек в свои ладони, поднёс к лицу.
– А тебя, малыш, как звать-величать? Да не робей же ты так – не уроню. Надя улыбалась, – второй день у меня, но как-то не успела с именем.
Я вернул котёнка хозяйке, поклонился, – всего вам доброго, спасибо ещё раз! Но, скажите, отчего – Надька? А не Надя или Надежда – просто так уважительнее.
– Да уж... Стали дразнить как-то: “Надька, Надька, где твой дядька?” Я уж и забыла, когда меня Надеждой звали, – улыбка на секунду сошла с её лица, – привыкла. А ты заходи, коль мимо идти будешь. Угощу молочком. Я тоже люблю остудиться иногда.
Глаза Нади, казалось, потемнели на мгновение и что-то, похожее на яркие зарницы, промелькнуло в их глубине.
От крыльца по широкой тропке я шёл к выходу, а лохматый коричневый зверь тёрся о мои ноги, сопровождая нежданного гостя до калитки. Вдруг он повернулся – резко, всем корпусом. Надя сбегала с крыльца…
– Погоди! – Она догнала меня уже за оградой. – Прости, но хочу сказать ... Я вот о чём... Присядем, давай, – она указала на скамью. Минуту помолчала, будто переводя дыхание, – просьба к тебе, вот какая... Ты ведь человек не чужой, верно? Хотя тут не всякого попросишь, но ты послушай. Надя опять чуть помедлила, глядя на меня с сомнением, – Сейчас объясню: Помощь нужна, понимаешь! Да не мне, нет. Председатель наш уж и не знает, кого ещё просить-то. Замолчала вдруг, заметив мою растерянность. – Если не интересно, ну тогда…
– Да нет, отчего же?
– Ну, так вот. Заметил наверно, что засеваем всё меньше, а рук рабочих всё
одно не хватает. А в этот год большой урожай овощей, – Надя ещё сильней заволновалась, заторопилась, – работы в поле много, а с техникой, да с людьми, как всегда, проблемы. Обещали из Пскова студентов прислать, так это через два-три дня только. С погодой нынче повезло. Пока. А пойдут дожди, что тогда? На маслодельном – свои авралы, – Надя чуть помедлила, – председатель наш, мужик хозяйственный да совестливый. Из последних, наверное. Его мне жалко. Он конечно не один, но всё равно мало нас очень, кто в эту пору может откликнуться. Народу в посёлке всё больше становится, а помощи всё меньше. Нет, ты только не подумай, я тебя не за тем в дом пригласила, чтобы просить о чём-то. Потом только….
Я слушал, не перебивая, неожиданно увлёкшись и голосом её, и решимостью.
– Ладно, если не с руки тебе всё это – забудь. Вот, я всегда так.… Не удержишь себя, а потом жалеешь. Но вообще-то у нас – без церемоний. Ты же знаешь.
– Но чем и как я могу помочь?
– Если правда сможешь, приходи в шесть утра к правлению. Будет машина. Всех отвезут в поле – на грядки. Обещают аж по пятнадцать рублей каждому и полмешка картошки, – придвинувшись чуть, Надя заглянула мне прямо в глаза, – придёшь ли?
Какая страсть в этой серо-голубой бездне!
– “Неисповедимы пути господни”,– вспомнил я поговорку. К этому времени наметились некоторые проблемы. Нужно было их как-то обязательно решать, но обременять ещё кого-то очень уж не хотелось. А тут вот...! Но и без того я бы не смог отказать. Никак бы не смог. Просто невозможно было остаться безучастным именно к Надиной просьбе. Она прозвучала, как мольба.
– Я попробую найти ваше правление, если не заблужусь.
– О - о - о...! А я-то всё смотрю да думаю: здешний, не здешний? Говор не такой, манеры, – Надя почему-то повеселела, заулыбалась, – Не надо ничего искать. Я заеду за тобой. Где остановился – в самом городе, чай?
– Почти у околицы. На Заозёрной. У Павловых.
– Это у каких Павловых? У Насти что ли? Мужика её недавно видала у тётки моей. Он, говорят, по печному делу большой мастер! Что-то у них не заладилось, тогда. Тётка говорит, он все по-своему хочет. Не так, как ей советовали. Вобщем, без пятнадцати минут шесть, выходи на дорогу.
Я проеду по Заозёрной, а к шести как раз успеем за остальными. Придут ли, да сколько – ничего не знаю. Спасибо тебе! Так неожиданно всё! – повторила она мои слова.
– Я буду вовремя. Тебе спасибо – за угощение.
– Да, какое там … Насте расскажи про меня. Она не осудит – я знаю.
С дороги я обернулся. Надя сидела на скамеечке, одной рукой трепала пса за шею, другой махнула мне на прощанье.
Утро следующего дня было снова зябким, но ещё и влажным. Туман низкий, ещё неплотный. Прогретая в лето земля экономно отдавала ночи накопленное тепло. Облака слегка отяжелели, опустились к вершинам сосен. Но на востоке тёмно-синее уже становилось голубым. Пока ехали, повеселели берёзки на околице, стали звончее птичьи переклички.
У высокого крыльца собралось ещё шестнадцать человек – парни в телогрейках, девушки в неведомых мне прежде лёгких комбинезонах, женщины с яркими платками на голове, обёрнутыми вокруг шеи.
Как только машина пришла, все тут же погрузились в кузов. Из правления вышел мужчина с картонной папкой.
– Сколько нас нынче-то? Ну что ж, хоть так-то, – влез на колесо, держась за борт, раздал какие-то квиточки.
– Удачи всем, поехали!
Надя сидела напротив, улыбалась мне.
– Надька, Надька, это твой дядька?– спросила одна из женщин и все дружно, будто истосковавшись по веселью, рассмеялись.
– Может и мой, а может и не мне одной, – тут же нашлась Надя, и люди, уже разогретые первой шуткой, буквально взорвались общим хохотом. Машину несколько раз тряхнуло на ухабах. Кто-то упал на соседей. И снова смех, шутки...
Подъезжали к Сороти. Несколько ярких многоцветных клёнов – в стороне от дороги, за ними в долине стайка золотистых берёз, ниже к берегу – тоненькие загрустившие осинки.

“Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса...” –

прощальный, трогательный пейзаж неумолимо надвигающейся большой осени.
Огромные стога, с жердями в центре, возвышались вблизи картофельных грядок. Несколько копёнок рядом. Под ними и расположились все восемнадцать добровольцев со своими узелками и сумочками.
Стали распределяться по двое на грядку. Я достался молодой женщине в бордовом с белыми горошками платке. Её звали Аля. Открытое, ничем незатенённое лицо. Большие, спокойные светло-карие глаза. Белёсая ситцевая кофточка с длинной тёмно-серой юбкой, короткие кирзовые сапожки.
Корзины в руки и...! Несколько минут мы шли с Алей вровень. Она
поглядывала в мою сторону с лукавой полуулыбкой.
О – о...! Это была не женщина – комбайн – робот. Я стал отставать понемногу. Она иногда оборачивалась, подгоняла. Где-то на второй половине грядки я отставал от Али уже метров на двадцать. Обернувшись в очередной раз, она вдруг выпрямилась, – кто ж это на коленках-то работает? – всплеснула она руками,– вставай, не срамись! Согнулись ножки от картошки, – засмеялась она и тут же добавила – не надо на меня обижаться и подымайся, давай. А я потом помогу. Если стараться будешь.
Обещание помощи, да ещё и с условием, меня особенно сильно задело. А
тут ещё девушка с соседней грядки продекламировала, подмигнув Але:

“...не отличился в жарком деле...”

И все, кто это услышал, независимо от возраста, заметно возбудились, заулыбались, готовые будто продолжить Пушкинскую эпиграмму. Девушка рядом что-то зашептала своей напарнице и та, не удержавшись от смеха, так и осела на грядку, закрыв лицо косынкой.
А в меня, будто, бес вселился. – Ну, уж нет! Я так не согласен... Я замечал, как Аля захватывала клубни с моей половины, но шёл и шёл вперёд, не в силах вообще произнести что-либо.
И только тогда, когда грядка закончилась, я позволил себе разогнуться. Сам отнёс наполненную корзину к машине и, подойдя к своей копне, заставил себя не упасть в неё, а спокойно сесть, напиться воды и только потом тихонько прилечь на душистое сено.
Аля сидела недалеко рядом с Надей, о чём-то переговариваясь. Я видел с какими улыбками они посматривали в мою сторону. И невозможно было не улыбнуться в ответ. И совсем неожиданно вспомнилось:

“Алина, сжальтесь надо мною...”

Я опять улыбнулся, но теперь уже своей игривой памяти. Вот и поправилось настроение. Много ли надо...
Солнышко поднялось почти к зениту. По долине кружил ветерок. Тёплое дыхание земли и свежей стерни дарили ощущениями бодрости, уверенности. Двадцати минут отдыха вполне хватило. А впереди нас ждало ещё несколько таких же, упирающихся в горизонт, грядок. Все пошли к их началу с корзинами в руках.
Заметно ловчее стали движения рук. Ноги легче, гибче. – Не посрамим Московии на Святогорских просторах, – подумал я.

К началу первых сумерек ушёл последний, гружёный нами грузовик, а через некоторое время пришла машина и за нами.
Ни рук, ни ног я не чувствовал, но старался держаться достойно. Кто-то в дороге спрашивал меня, где я успел побывать, кто-то что-то советовал, а я, как китайский болванчик только и кивал в ответ, да улыбался.
У правления мужчина с папкой, встав опять на колесо, поблагодарил всех и вручил каждому по пятнадцать рублей, взамен выданного утром квиточка.
– Будем ждать студентов, вздохнул он, поднимаясь на крыльцо. И, повернувшись к нам, добавил, – А нет, так опять мне вас собирать.… Глядишь, с божьей да общей нашей помощью, одолеем поле, а? – и добавил с горечью, – Тьма народу всякого разного наверху, а потому и проблемы.
– Это ты о каком таком боге, Матвеич?– спросил чей- то шутливый мужской голос.
– Да о таком, что погоду нам всем делает, вот о каком, – жёстко ответил председатель, – вот, если б поделить землю меж тем высоким начальством, да так, чтобы каждый за свой кусок отвечал бы! Было бы тогда нам с кого спросить за чудеса-то наши.
Какой-то молодой мужской голос с деланной грустью продекламировал:

“И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет”.

– Шутите, шутите….
– Ничего, Матвеич, не первый год замужем, – громко сказала какая-то женщина. И смех, сдержанный, пусть не такой дружный, как прежде, но всё же смягчил горечь председателя.
– Ладно, бывайте здоровы. Спасибо.
А под моими ногами лежало полмешка картошки, что разрешили взять, и что мне так хотелось принести с собой.
– Пойдёшь прямо по этой дороге,– обратился ко мне шофёр, останавливая машину у тусклого фонаря на повороте, – Вон туда иди. Это недалеко. Палычу привет от Старикова. Может вспомнит заказчика с механического! Надя подвинулась к борту, протянула руку, прощаясь, – будешь рядом, так заходи,– едва расслышал я, и прежняя сдержанная улыбка осветила её потемневшее от усталости и пыли лицо.
А может это свет фонарный…. Улыбнувшись в ответ, я подошёл ближе к Наде, – всё не решался спросить: Корни твои – здесь, в этих местах?
– Кто-то меня об этом уже спрашивал, – она как-то странно засмеялась. – – Да, конечно же, в этих. Мы здесь были всегда. Вообще всегда.
Шофёр вышел из кабины, помог мне поднять мешок на плечи.
– Спасибо! Добрых вестей всем вам и Матвеичу. Я рад этой встрече.
Надя всё ещё держала протянутой мне руку. Я осторожно пожал её, не сразу отпустив тонкие, доверчиво чувственные пальцы.
Помню, как шёл я тогда с мешком метров двести по просёлку до одиночно светившихся окон, как истошно залаял соседский пёс. Тётя Настя выбежала навстречу, увидав меня, сходящего к калитке. А на крыльце Илья
Павлович как-то странно перебирал ногами, топчась на месте. Потом он, вдруг оказался сзади меня, помог взойти в сени, снять с плеч мешок. Я только умылся, выпил чего-то, что подала мне тётя Настя, лёг и... изчез в каком-то неведомом мне измерении.

Проснулся ещё раньше, чем накануне. Может оттого, что спал больше обычного и крепко, а может оттого, что окно было открыто, и ночь насытила меня своей свежей энергией. Лежал, глядел на занимающийся рассвет, на прозрачную берёзку в палисаднике, вспоминал вчерашние грядки. Теперь вот и я смог убедиться в грустном смысле, ставшего тогда расхожим, выражения – “битва за урожай”, которую выигрывают те самые люди, которые потому и бедные, что хорошие.
С неменьшим волнением я думал о встречах предстоящих – о местах, которые обязательно должен успеть посетить. И, вспомнив о впечатлениях первых дней, достал из куртки, висящей рядом на спинке стула, сложенный вчетверо листок, на котором записал в Михайловском:
Скажи мне, ель – ровесница поэта…
И продолжил... – второй строкой, а за ней последовала другая, и следующая... Поставив, наконец, последнюю точку, я ещё продолжал лежать, смотреть на светлеющие сквозные ветви у окна, на ещё способное розоветь небо, целиком отдавшись воспоминаниям и предощущениям.
Послышались робкие шаги, за занавеской возник силуэт тёти Насти.
– Лёнушка, ты проснулся? – шёпотом спросила она, – а то вставай, я тебе оладушек напекла. Я только и смог произнести, да и то не сразу,– что-то мешало в горле: – Доброе утро, тётя Настя! Спасибо Вам.
Прежде, чем войти в комнату, заметил, что книги и полка тщательно протёрты. Ученической папки на прежнем месте – нет.
А Комната, от печки до самых дальних углов, наполнялась утренним солнышком. Стол украшен яркой клеёнкой. На ней молоко в стеклянном кувшине, румяные оладьи в большой эмалированной миске. Рядом с ними, похожий на расплавленный янтарь, в блюдце – мёд с пьянящим весёлым ароматом.
У окошка Илья Павлович – в очках, с газетой в руках, отчего-то хмурится. Встав мне навстречу, он отложил газету на лавку, поздоровался.
– Как спалось нынче? – спросил он, – чего снилось?
– Спал без снов,– ответил я, – может потому и выспался.
– Это хорошо -….- о, когда с устатку, да без снов,– мечтательно протянул он, – тогда спится крепко. Это верно. Да... Помнится, случалось и так: только работу закончишь, да убедишься, что всё ладно, да услышишь голос
её – новой печки, стало быть,– устал, не устал, а заснуть никак не получается. Вот так вот! Глаза у Ильи Павловича вспыхнули изнутри, засветились.
– А уж если вспоминать все мои печки, – продолжил он, сам будто разгораясь, – совсем, не дай Бог, сна лишишься. Сейчас легче стало не вспоминать, а раньше так никак не мог. Ты слушай да ешь, – спохватился он, – придёшь-то опять затемно!
Илья Павлович медленно сложил газету, отложил в сторону, – Давеча ты говорил, что строителем работаешь, так я тебе стал печку мою рисовать. По моему разумению – ряд за рядом. Она незатейливая для работы-то, но хочу, чтоб говорливая была, чтоб ты сидел рядом, слушал её, да вспоминал нас с хозяйкой. Вот так вот, – торжественно заключил он.
– Да этому же цены нет, Илья Павлович! Ни в одних учебниках я не встречал ничего подобного.
– А потому, что там,– он показал пальцем вверх,– сидят, всё больше, с ватными мозгами. А раньше-то, я сам видал, были такие книжки, да. На другой год давай приезжай, – помолчав, продолжил Илья Павлович, – Найду подряд, возьму тебя подручным. Такую печь сварганим! Памятник будет, а не печь. Я знаю, как сделать, – он замолчал, погрустнел почему- то,
– Да, ты ешь, ешь, – спохватился он опять.
– Так ты говоришь, Надька тебя ухватила, переменил тон Илья Павлович, – Смотри! – Он лукаво улыбнулся...
Хотел сказать:

“...она прелестная Лаура,
да я в Петрарки не гожусь”,

но заметил только: – Такая видная женщина, красивая, молодая! А, похоже, давно одинока.
– Не давно, нет. Был я тут как-то у тетки её. Работу предлагали. Так та говорит, что и не знает, как быть с племянницей. Аккуратная, работящая. Но обидел её кто-то, видать, сильно. Никого знать не желает.
– Характер у неё не такой, как у остальных. Дай ей Б-г, найти своё счастье, вступила тётя Настя, – Я так думаю: не всякий понять может, что происходит в её женской душе. Надя открыта людям, но этим-то и пугает их. Не верят.
Она принесла с кухни пакет, бутылку молока. – Возьми, вот на дорогу. Сегодня, далеко ли? – и провела по моему плечу своей тёплой ладонью.
– В Тригорское, а там видно будет. Но сначала хотелось бы в редакцию вашей газеты. Где это?
– А вот сейчас и посмотрим, – Илья Павлович взял газету, что только что читал.
– Вот он и адрес: улица Пушкинская, д.9-а.
С этой улицей я уже был знаком. Дом, где находилась редакция, найти было не сложно. Рядом со входом на стенде висел за стеклом свежий номер газеты от 30-го сентября. Я вошёл, поздоровался.
– Мне бы к редактору,– попросил я моложавую секретаршу.
– Вы по какому вопросу?
– Стихи у меня.
– Обождите, я сейчас доложу. Через несколько минут она объявила, – заместитель редактора примет Вас, заходите.
В кабинете за маленьким, заваленным бумагами столом, сидела средних лет женщина в белой блузке с тёмным платком на плечах. Увы, я не помню её имени. Назову её Наталья Сергеевна. Ответив на моё приветствие, она пригласила сесть, протянула руку, – давайте, что у Вас? – В голосе её прозвучала спокойная, доброжелательная нота и меня это немного ободрило. Я подал развёрнутый лист со стихотворением.
Едва начавшееся общение прервал телефонный звонок. Наталья Сергеевна взяла трубку.
– Я слушаю вас. На лице отразилось неприятие того, что слышала. – Нет, сделаем вот что, – жёстко предложила она, – вы оба едете к секретарю, потом одни или с ним – на место. И берёте максимально подробную информацию о случившемся. Он вчера мне звонил и просил осветить так называемым, должным образом. Но его дело секретарское. А вы, товарищи мои дорогие, изложите, я надеюсь, наше особое мнение – без оглядок. Я всё понятно сказала? Надеюсь на вас. Вернётесь, позвоните.
– Извините! – Наталья Сергеевна помедлила, возвращаясь к прежнему
состоянию, выпила воды, взяла мой лист. Читая, она откинулась на спинку стула. Перечитала. Последние строчки продекламировала еле слышным шопотом:
она молчит опять
Я снова жду…
А может быть, не ждать?
И, после небольшой паузы: – Ну что ж! Светлая нота, искренняя. Звучавшая, правда, не однажды. Однако, у Вас она – иначе. Но дело в том, что, – продолжила она, и какой-то холодок вдруг обжёг меня, – наша газета выходит всего три раза в неделю. Следующий номер в четверг и навряд ли мы сможем разместить в нём Ваше стихотворение. Скорее всего, это произойдёт в субботу, 4-го октября, а в понедельник мы ждём Вас у нас в редакции.
– Спасибо. Большое спасибо, но 4 го утром я уезжаю и зайти не смогу.
– Так Вы у нас в гостях!– улыбнулась Наталья Сергеевна – Ну, тогда оставьте свой подробный почтовый адрес и мы сможем прислать вам экземпляр газеты и все, что полагается, – и протянула мне мой листок, – вот здесь, на обороте.
Она подождала, когда я верну лист, продолжила, – вы пишите, что хотите “унять стук запоздалый сердца” – и, через некоторую паузу, – зачем? Нужно ли от этого избавляться? Если вообще возможно. – И поднялась со стула, протянула мне руку, – Всего вам доброго! До свидания. Присылайте нам свои стихи.
На этом и закончилась моя единственная встреча с редакцией газеты “Пушкинский Край”.
Но свиданий не было. И стихов сюда я не посылал. Началось, что называется, “глубокое погружение в океан информации”. – Поэзия разных времён и народов, статьи и книги о поэзии – бесконечные сокровища, которые открывал я для себя, обогащаясь и вырастая. Конечно, я пытался писать, но, слава б-гу, никому ничего до времени не показывал.
А в то благословенное утро я выходил из редакции, будто окунаясь во что-то ещё неведомое, со странным чувством, которому не мог дать названия.
Вот он, тот поворот – с подъёмом, о котором я упомянул в начале. Поворот в другой мир, будто по-новому освещённый, подъём в другое, едва ощутимое качество. И это событие, и предшествующие ему встречи, особенно с людьми, ставшими дорогими, вынули меня из привычной обыденности, понимания вещей. Еще немного и перехватит дыхание, когда всё становится избыточным – через край. Будто судьба моя, стремясь к равновесию, решила сразу – единовременно отдать все, чего так недоставало прежде.
Я присел невдалеке на скамью под раскидистым тополем, закурил. Прочёл ещё раз: ...можно ли унять
стук запоздалый сердца, его трепет?
...нужно ли? ... возможно ли это? – ответила мне только что Святогорская пророчица.

Утро незаметно обращалось в день. На мою скамью тихо опадала, отшумевшая своё, высокая крона. Что было больше – грусти, радости, тревоги? Куда и как поведёт меня судьба теперь? Или всё останется по-прежнему?
Солнце мягко и неспешно скользило к зениту. Осень тёплая, светлая, дарила земле последнюю свою нежность. Залетал на мгновенье плотный прохладный ветерок, а бесконечная стерня вдалеке всё ещё светилась отражённым от облаков светом. Природа, будто, затаилась в ожидании. Долго ли продлится это ожидание?
А пока – в путь! Несколько километров по такой погоде не
утомительны. Но надо поторопиться. Краткое пребывание в славной усадьбе Тригорского вряд ли удовлетворит.
Я шёл по дороге, где память была моим повадырём.
“ ... По берегам отлогим
рассеяны деревни – там за ними..."

в стороне от соснового леса у холмов, на которых расположилось Тригорское,

"...На границе
владений дедовских, на месте том,
где в гору подымается дорога,
изрытая дождями, три сосны
стоят – одна поодаль, две другие
друг к дружке близко, – здесь,
когда их мимо я проезжал
верхом при свете лунном,
знакомым шумом шорох их вершин
меня приветствовал”.

Сколько женских сердец трепетно билось, как только на дороге от Михайловского показывалась его фигура!

“Приют, сияньем муз одетый...”
И вместе с тем...

“Но ты, губерния Псковская,–
теплица юных дней моих,
что может быть, страна пустая,
несносней барышень твоих? ”

Здесь – первая обстоятельная встреча с Анной Петровной Керн. Ей шёл в ту пору двадцать седьмой год. В недавней, до этой встречи, переписке с Пушкиным она писала ему, как безусловная поклонница его творчества:

“ О, Пушкин, мот и расточитель
даров поэзии святой...”

Воображение осветило эту женщину многими его вдохновенными стихами.
И, в продолжение встречи, – поездка в Михайловское, лунной июльской ночью в “приют задумчивый дриад”.
Казалось мне тогда, я вижу, как она спотыкается о корни, он вздрагивает, не в силах отвести от Анны Петровны глаз, восхищаясь прекрасным лицом её, и всем обликом её под бледно - серебристым лунным светом.

“... Как мимолётное виденье,
как гений чистой красоты”.

Старые липы знаменитой аллеи, от корней своих, всё знают о той ночи.
Вот, что писала Анна Петровна:

« На другой день я должна была ехать в Ригу вместе с сестрой Анной Николаевной Вульф. Он пришёл утром и на прощанье принёс мне экземпляр 2-й главы Онегина, в неразрезанных листах, между которых я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихами: Я помню чудное мгновенье… и проч. и проч.
Когда я собиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать, насилу выпросила их опять; что у него промелькнуло тогда в голове, не знаю. Стихи я сообщила тогда барону Дельвигу, который их поместил в своих Северных цветах. Михаил Иванович Глинка сделал на них прекрасную музыку и оставил их у себя ».
А через некоторое время Пушкин не без основания называл Анну Вавилонской блудницей.

Места в Тригорском, всегда были непохожими на все остальные. А в мягком осеннем освещении они, должно быть, как встарь, особенно трогательны. И так же отражаются облака в пруду...
“Господский дом уединенный,
горой от ветров огражденный,
стоял над речкою. Вдали
пред ним пестрели и цвели
луга и нивы золотые…”

А редеющие ивовые ветви у пруда по-прежнему осыпают его недвижное зеркало своей тихой грустью. Это имение Осиповых, куда, возможно, заходил тот барин, что
мечтал “в просвещении быть с веком наравне “,
а после
“лет сорок с ключницей бранился
в окно смотрел, да мух давил”.

И опять, будто наступив на некую колдовскую черту – то же настроение, и растревоженный слух во власти тех же ритмов, что тогда – в Михайловском.
...А вот и мостик над овражком,
а между прудом и холмом –
тропинка лёгкая на Сороть.
И купол, золотом покрытый,
ветвей сплетённых старых лип…
Прозрачна тень живой беседки...

Одна из дочерей хозяйки дома, с которыми связывают образы Татьяны и Ольги в “Онегине”, сестра А.П. Керн, Анна Николаевна Вульф, писала Пушкину, когда он покинул эти места:

”Никогда в жизни, никто не заставит меня испытать чувства и волнения, которые я испытала около Вас”.

Здесь в восстановленном господском доме, в музее Осиповых–Вульф, собраны самые значительные, самые драгоценные реликвии. Я немало читал об этом музее. И теперь мне представлялась возможность своими глазами увидеть, и картину Босха, которая по преданиям будто бы навеяла сон Татьяны, и рояль палисандрового дерева, у которого Анна Петровна пела Пушкину романс “Ночь весенняя сияла,” и может быть даже фужеры, из которых пили Вульф, Языков и Пушкин, и которые С.С. Гейченко возможно сумел, наконец, перевести сюда из частной коллекции советского профессора металловедения Дмитрия Алексеевича Вульфа. Те самые фужеры – с гербом Вяземских – павлин на пушке.
Увы – увы, музей был закрыт на какую-то профилактику.
Но уже само присутствие здесь, в этом парке, давало пищу воображению, становились ярче воспоминания о прочитанном.

“Тоской и рифмами томим,
бродя над озером моим,
пугаю стадо диких уток:
Вняв пенью сладкозвучных строф,
они слетают с берегов”.

Над самым обрывом – древний дуб и садовая скамейка под ним. Липовая аллея, где будто бы бродила Татьяна в томительном ожидании.
Здесь, в Тригорском, в библиотеке Осиповых, Александр Сергеевич особенно подробно и тщательно знакомился с деяниями Петра, начиная с книги, которая так и называлась: “Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России”.

Долго я сидел здесь, почти на вершине холма, под несгорающими багровыми кустами барбариса. С грустью, из-за скорой разлуки, смотрел на тихую неторопливую речку внизу, на бескрайнюю долину под набухающими облаками. Как быстро уплывает время!

“Но и вдали, в краю чужом
я буду мыслию всегдашней
бродить Тригорского кругом,
в лугах, у речки, над холмом,
в саду под сенью лип домашней”.

Увижу ли я когда-нибудь снова эти околдованные места!

“От вас беру воспоминанье,
а сердце оставляю вам.
Быть может ( сладкое мечтанье! ),
я к вашим возвращусь полям,
приду под липовые своды, на скат тригорского холма ...”

Обратно я шёл вдоль, то скошенных, то вспаханных лугов и собирал, занесённые на обочину широкого просёлка, ещё пушистые колосья овса, пшеницы на длинных тугих стеблях. Собрался большой пучок. Он мог бы сохраниться долгое время и украсить любой интеръер. Может и правда, увезти его в свою московскую квартиру?
А вот и “Родные пределы” – село Михайловское... Как хорошо было бы и завтра, по такой же мягкой погоде, придти ещё раз сюда. И в родовое имение прадеда, конечно же.
Знакомая стайка изб стала видна в стороне от дороги, так гармонично
дополняющая природный пейзаж. Заметнее и всё ближе дом с колодцем, где Надя напоила меня холодным молоком. Зайти, не зайти?
Я подошёл к забору, нашёл трещину в штакетине, приладил в неё свой “букет”, обвязанный тонким овсяным стеблем. Мохнатый сторож, конечно же, обнаружил меня. Он, как бы нехотя, подошёл к забору и лёг под ним, положив свою гриву на лапы. Я просунул руку между штакетинами, потрепал пса по загривку. – Будь здоров, дружок. Береги хозяйку.
Не о ней ли эти строки:

“Душа твоя чиста: унынье чуждо ей.
Светла,как ясный день младенческая совесть”.

Выходя на дорогу, я обернулся. Мне показалось, кто-то стоит в окне за занавеской.
Помню этот свой прощальный взгляд: – свежий ветерок покачивает берёзки у дома. Поредевшая листва, опадает, кружится под его порывами. Чёрный сруб колодца с воротом под дощатой двускатной крышкой, поленница у сарая и коричневый лохматый пёс рядом с ним. А на заборе – пучок колосьев в лучах томного вечернего солнца, похоже последний раз способного позолотить их на прощанье.


см.продолжение