Сентябрь, подмосковный посёлок Немчиновка – время и лучшее из мест наших традиционных встреч. Это круг очень разных по характеру и судьбам людей, объединённых давней дружбой. Марина, дочь хозяйки дома, одна из них. Архитектор, художник. Открытый, утончённый, бесконечно обаятельный человек.
Небольшой сад с сутулыми, подбелёнными стволами. Старый сруб под запорошенной листьями черепицей. Просторная терраса, освещаемая сквозь ветви тихим вечерним солнышком.
– Каким теперь грустным становится наш сад, не правда ли? – вздыхала Марина, – больше полувека ему. А какой стойкий, несмотря на возраст, и какой по-прежнему щедрый!
Взаимной теплотой и сердечностью наполнялись наши встречи, где вдохновенно и в подробностях обменивались мы воспоминаниями, впечатлениями о местах, что так или иначе случалось посетить. И где главными героями были мы сами.
Марина угощала нас яблоками, вареньем из лесных ягод. Показывала новые альбомы с акварелями полевых цветов.
– Увы, теперь не нужно далеко ходить, – вздыхала она, откликаясь на особый интерес к той или иной картине, – но отчего становится всё больше земель, поросших бурьяном? И цветами, робкими, как виноватая улыбка?
Это был камертон. И наш разговор постепенно, но неизменно уходил в заданную им тональность.
– Рукотворное опустошение,– добавляла мама Марины, тихо и горько читая строчки Ахматовой:
“ Мы знаем, что ныне лежит на весах и что совершается ныне”.

Неторопливыми были беседы. Неоднозначными суждения. Единой была печаль. Но она представлялась нам какой-то изнутри подсвеченной. И нота, завершающая встречи, как правило, оптимистическая, нам не казалась при этом наивной. Потому что впечатления от общения с разными людьми, в разных местах бывшего “Союза”, очень схожие по звучанию, по душевному наполнению, давали нам повод так чувствовать и так оценивать.
Этот камертон не становился со временем глуше. Возможно поэтому, особенно в последние годы, всё более крепло во мне желание неторопливо и подробнее поделиться дорогими для меня воспоминаниями. Воспоминаниями о всего лишь нескольких днях, подаренных мне судьбой, что так плотно и надолго наполнили сердце новым самоощущением, где-то даже неожиданным. Мне повезло тогда. Это событие, как очередной поворот, но уже на каком-то особом подъёме, случившееся на середине жизни, оказалось для меня самым созидательным.
И сейчас я спешу рассказать об этом, используя, возможно, последний шанс. Это послание друзьям, только физически разобщённым. Послание в память о наших встречах.
Решаясь, наконец, написать этот рассказ, я надеюсь на то, что любой, прочитавший его, пусть на несколько минут, но станет мне единомышленником. И осветится душой от прикосновения к той добросердечной ауре, в которой мне посчастливилось находиться, и даже ощутить что-то совсем иное, непохожее – тогда, много лет назад, на Святых Горах Пушкинского заповедника.



З А О З Ё Р Н А Я,16
“…Но без души и помыслов высоких
живых путей от сердца к сердцу нет”.
Гёте.


В тот год нашей инженерной бригаде долгие месяцы приходилось особенно много работать, не считаясь ни со своими личными делами, ни со временем, ни с какими-либо другими обстоятельствами. Постепенно и незаметно это становилось нормой. И случайное возвращение, даже ненадолго, к прежнему, наполненному творчеством, укладу воспринималось, как благо. Тогда, в эти непродолжительные паузы, удавалось, иногда, восполниться тем сокровенным, что так осторожно со мной сосуществовало. И опасливо таилось в тенях неизбывной рутины. И мечталось освободиться, и всё поменять

“...на мирный шум дубров, на тишину полей,
на праздность вольную, подругу размышленья”.

К середине сентября многотрудная работа наша успешно завершилась. Накопившиеся, так называемые, отгулы мне предложили не переносить на следующий год и потому, после обсуждения в семье этой возможности, я смог быстро оформить своё предстоящее отсутствие.
Душа моя всегда стремилась к одному из тех славных мест, с которым
связаны жизнь и творчество Александра Сергеевича Пушкина. Казалось, давняя встреча с ним, так неожиданно и странно возмутившая сердце,не прерывалась. Но долгожданная поездка к нему была вовсе не данью блаженной чувственности. Нет, она была душевной необходимостью углубить и продолжить знакомство. И потому не было, ни сомнений, ни колебаний, когда уже вечером, в канун первого дня случившегося вдруг отпуска, на гулком перроне Ленинградского вокзала, я поднимался в вагон скорого поезда Москва – Псков.

Сосед по купе – мрачный, средних лет мужчина. Багрово-серое обветренное лицо. Густая чёрная щетина. На приветствие моё он ответил лишь тем, что, не подняв глаз, молча вышел и долго стоял у окна в коридоре.
Поезд быстро набирал ход. Вот уже проехали пригородные посёлки с редкими огоньками. Проводница собрала билеты, предложила чаю. Сосед отказался. Ждал, когда я закончу с ужином.
– Не люблю дорожные разговоры, – только и сказал он, разглаживая на столике газету. Достал из огромного рюкзака армейскую фляжку, тушёнку, хлеб, огурцы.
Колёса стучали мелкой дробью. Мелькали в ночи столбы электропередач, придорожные постройки, тускло освещённые полустанки. Заснуть не получалось. Несколько раз выходил в тамбур покурить.
А сосед всё сидел за столиком, скрестив на нём руки. Сидел, склонив голову. Исподлобья смотрел в ночь. Пил.
Под утро он всё же вышел из купе. Встал рядом, слегка пошатываясь.
– Скоро моя станция. Поможешь с вещами?
Поезд медленно затормаживал, притираясь к перрону. А мы уже выгружали на него две дорожные сумки, перевязанные за ручки полотенцем, огромный рюкзак, два мятых чемодана, какой-то бесформенный мешок.
Налетел порывистый ветерок, раскачав три едва светившие фонаря над платформой.
– Спасибо, – прощаясь, протянул мне руку этот странный попутчик. И через паузу, – вот и повод ещё раз попытаться выжить среди людей..
Фонари продолжали дёргать полуосвещённое пространство. А с глубины этого дымного и холодного полумрака, как мираж, робко двигалась в нашу сторону, обхватив себя за плечи, невысокая фигура. То ли женщина, то ли подросток.
Поезд тронулся. И станция с её странной постройкой в стороне, и две человеческие фигуры на неприветливой, сонной платформе, медленно растворились в какой-то сумеречной полуживой материи.

Часа через полтора и я выходил из поезда в светлеющее, зябкое
Псковское утро. Обычная привокзальная суета. Рейсовый автобус до Пушкинских Гор почему-то нашего поезда не дождался. Следующий – только после полудня. Грустно было бы ждать, теряя драгоценное время и приезжать в незнакомое место только к вечерним сумеркам, если бы не случайный “левак”, осторожно предложивший свои услуги.
Сто двенадцать километров на юго-восток – на грузовике, по ухабистой дороге через холмистую долину с сосновыми и берёзовыми перелесками. И всюду, будто сопровождающая нас, искрящаяся под восходящим солнцем, беспокойно извивающаяся, весёлая речка Сороть.
Шофёр – крепкий мужчина лет сорока. Ему, занятому своими мыслями, пассажир был не интересен. Он смотрел вперёд, куда-то поверх дороги, и только постоянно улыбался и курил.
– Домой или по делу? – попытался спросить я.
– Что? – с трудом оставляя свои счастливые грёзы, ответил он. – Домой, домой! Наконец-то домой. Пять недель болтался по дорогам. Но чтоб такие колдо… добины...! Не хватало бы ещё угробить мою ‘старушку’ у самого дома. Переключился на вторую передачу, поехал медленно. Некоторое время молчал и, не совладав наверно с чувством, только и сказал, – Ты только посмотри, какая благодать кругом, а..!
За поворотом, в тени перелеска, становилась всё более различима, неторопливо идущая по обочине, женщина. Связанные две авоськи – через плечо. Поравнявшись с ней, шофёр притормозил, – И куда ж ты, землячка, такая смелая, пешком-то?
Женщина не останавливалась.
– Что, баба Мань, задремала, что ли, на ходу-то?
– Я те не Мань! Тоже мне! Ишь… Ты давай проезжай, давай. Не твоя забота. Будет автобус, так подберёт, коль надо.
– Кому ж это надо подбирать-то тебя? Шофёр остановил машину. Молча вышел, взял у женщины сумки.
– Не хочу, отдай! Ты это чего удумал? Уберись, говорю. Нету у меня денег, чтоб с тобой расплачиваться-то. Отдай же, окаянный…
Но сопротивлялась она не шибко. Я стал перебираться в кузов.
– Денег нет, это неправильно и очень даже плохо,– он бережно приложил сумки к ящику под сидением, подсадил женщину на подножку, – Время–деньги.
С полчаса ехали медленно, тарахтя и переваливаясь на ухабах. Но вот дорога пошла ровнее. Шофёр прибавил ходу, и машина будто
окунулась в насыщенный теплом ветер.

Сентябрь в этом году запоздало и, как мне казалось,нехотя наполнялся основным своим содержанием.

“В тот год осенняя погода
стояла долго на дворе …”

Время шло к полудню и чем ближе к завершению пути, тем светлее и мягче небесная голубизна, тем ярче становилась картина преображения природы. И вот уж она вспыхнула под этими нежными лучами, одновременно всей палитрой цветов и оттенков. И не оставила ни единой видимой частицы лета на обширных территориях скошенных и вспаханных лугов, на разомлевших в этом исполненном покоя свете, берёзах и липах, в палисадниках. Только разбросанным по сторонам избам, каким-то задремавшим, унылым было, видимо, не до преображения.
При въезде в посёлок, шофёр высунулся из кабины, – Я к заводу, ты со мной?
– Да нет, сойду, пожалуй. Спасибо!
Дальше дорога поворачивала, наклонившись куда-то вниз, и машина исчезла там, оставив после себя пыльное, почти недвижное облако.

Двадцать шестое сентября. Святогорская Земля, пахнущая стернёй и хвоей, встречала меня своим осенним великолепием! Бабье лето, почти в канун октября, должно было быть уже на исходе, но оно – такое улыбчивое, распахнувшееся во всё видимое пространство, похоже, и не собиралось прощаться.
Я входил в город, окружённый начинающими редеть кронами, где старинные и совсем ещё молоденькие сосны соседствовали с липами в багрово-оранжевых и желто-зелёных одеждах, кряжистыми высоченными берёзами, светящимися на самом верху нежной позолотой.
На улицах редкие прохожие. Слегка присыпанные желтизной, тротуары и мостовые. Что-то томило, не отпускало долгое время. Будто случайно заглянул я во сне за краешек своей страницы из книги бытия. Но постепенно это странное чувство ушло, растаяло, оставив всего меня этому пространству, допускаюшему в свои пределы.

“Я здесь, от суетных оков освобожденный,
учуся в истине блаженство находить”.

Нужно было где-то остановиться. В своих личных поездках я всегда
предпочитал казённому гостиничному укладу частные дома. А в этот раз ещё и потому, что хотелось быть ближе к дороге, что привела бы прямо к Михайловскому.
Северная часть городской окраины недалеко. Поклажа лёгкая. Время – полчаса пополудни. Высокое небо с редкими прозрачными облачками. Запах сена и сладковатый, почему-то, вкус тёплой пыли от проехавшего мимо велосипеда. Тёмные деревенские избы с палисадниками. Присыпанные мелкой листвой черепичные и рубероидные кровли. Трубы – кирпичные со ступенчатыми карнизами, добротные, внушительные, гарантирующие их хозяевам уют и тепло. Лёгкий дымок над ними. Где-то ленивые переклички дворняг. Тихо, томно. Ни единого встречного.
У одного из таких домов, в нескольких метрах от дороги, двое мужчин лет тридцати, один повыше, другой меньше ростом, но пошире в плечах, распиливали двуручной пилой толстое сосновое бревно, лежащее на высоких козлах. Несколько таких же бревен – у ног.
Я сошёл с дороги, прошёл по жухлой, запорошенной опилками траве. Поздоровался.
Видимо, я походил на кого-то из местных... Но для меня – так неожиданно и хлёстко:
– Ну, что...!? Что опять…!? О, где ж ты, где, наш боже милосердный? – едва взглянув на меня, вспыхнул высокий, – Спаси и помоги, души моей творец! – И он как-то странно засмеялся, закинув голову назад, – Кончится это когда-нибудь, а? За что же нам это наказание-то?
Поначалу мне было как-то очень не по себе. Но – минуту, не доле.
– А ведь чуял я, Сань, не оставит Матвеич нас в покое, – продолжал он, – Теперь вот и ходока к нам... Он же сам давеча сказал, что понимает, помнишь? – высокий развёл руками, – Ну, я не знаю... Какими ещё словами, скажи мне, Сань, можно объяснить этому зануде, что пошли бы за ним. Да с дорогою бы душою. Но почему-то никто кроме нас вот это,– он пнул ногой бревно, – не сде – ла – ет! Думал уже, понятно всё рассказал, ан нет, снова – по нашу душу! Поспеши-ка ты, земляк, – обратился он ко мне, – передать нашему с тобой дорогому Матвеичу, что нам тут, по-всему, нет замены. Вот так вот.
– Но я не за вами, я к вам.
Тяжёлая затяжная пауза...
– Час от часу…– пробубнил высокий, не глядя на меня. Он тяжело вздохнул, вытер ладонью лоб, медленно вытянул пилу из бревна, облокотил её о козлы. Саша обошёл их, встал рядом, сдерживая смех, взглянул на товарища.
– Дим, ты ночами-то, хорошо спишь?
– Да, пошёл ты…
И, очнувшись будто, – Здрасте, здрасте! – произнесли они, наконец, и с любопытством, но уже спокойно и добродушно поглядели на меня.
– Вот так вот у нас! – улыбнувшись, по-свойски, начал Саша. А иначе – никак. Да ты не смущайся. К нам, говоришь! Заблудился или ищешь чего?
– Ищу. Остановиться хотелось бы где-то тут недалеко, дней на восемь. Может быть посоветуете что-нибудь?
– Останови....иться? – недоумённо переспросил высокий и вопросительно поглядел на Сашу. Поднял с травы куртку, достал из кармана спички, пачку “Прибоя”.
– Отчего же не посоветовать,– вступил в разговор Саша, – посоветуем.
– Присядь-ка тут с нами, отдохни, – указал он на бревно.
– Вот покурим, подумаем. Найдём кого-то, не волнуйся.
Закурили – не торопясь, степенно, соблюдая привычный ритуал. Стали знакомиться. Высокий назвался Дмитрием. – Александр,– театрально с придыханием объявил Саша. Расспросили, откуда приехал, чего надо, чем вообще занимаюсь. Слушали внимательно, не перебивая, хотя видно было, какой-то неуют владел ими; и обстоятельство это, и разговор этот – не ко времени. И не с руки было просить их что-то рассказывать о себе в ответ.
Позже я узнал, что познакомились Александр и Дмитрий в армии, где служили в одном гарнизоне и что, по-человечески, объединила их не воинская служба. Другие жизненные заботы сделали их единомышленниками.
– Сань, отведи-ка ты Лёню к Павловым, – решительно сказал Дмитрий, – да быстрей назад. Надо бы управиться, раз уж погода так нынче раздобрилась. Прям-таки разомлела.
Он поднял топор, вонзил его в лежащую под ногами чурку и поволок её к свежему, некрашеному ещё штакетнику.
А Саша и я вышли на разбитую дорогу с колеями, наполненными тонкой, топкой пылью.
– Мы тут на кураже, да на нервах всё. Как псы лаем на кого ни попадя, – будто извиняясь, начал он, – одним и тем же живём, понимаем друг друга, казалось бы. Только вот изменить хоть что-то, не у всех и не всегда получается. Это я о нашем председателе. Трудно ему, я знаю... А с Ильей Павловичем Павловым я давно знаком,– сказал Саша, как-то даже выпрямляясь – его в городе многие знают. Все печи тут, как дети его. Большой мастер. И с Настей, женой его, тоже конечно знаком – с самого детства, почитай, – насколько себя помню. И он, и она, глядеть со стороны, люди всеми уважаемые. А вот дружбу водить с ними как-то не очень хотят. Сторонятся. Блаженные, говорят. Иные, что тени серые, да без понятий, да всё с дурью какой-то, а вот привечают соседи тех почему-то больше.
У нас с Димой на это свои соображения. Этих Павловых ничем никакое жлобьё не ухватит. Вот так вот. Чистые, как дети. Хорошие люди. И через несколько шагов добавил, – может оттого и бедные, что хорошие!
– А вы с Дмитрием...?
Саша посмотрел на меня с усмешкой, – Мы, Лёня, нормальные. Побудешь у нас, оглянешься – поймешь может чего. Ты ж не с луны к нам…
Некоторое время шли молча. – Вот так вот, от забытых слов человеческих полегчает, иногда, – глядя перед собой, произнёс Саша, – но позволить их себе не часто получается.
Вскоре остановились против бревенчатого дома, где небольшой палисадник был отгорожен от другой его части редкими кустиками вялого шиповника. По одну сторону крыльца, чуть поодаль от него, две яблоньки с несколькими плодами на верхних ветвях, по другую – берёзка. Четыре вскопанные грядки. На предпоследнем венце серого усохшего сруба – табличка: ул. Заозёрная, д.16.
– Тебе повезло, что нас встретил,– сказал Саша.
– Да, эти дни мне как-то особенно везёт на встречи.
Я остался на дороге, а Саша направился к калитке, висящей между столбиками в сквозной бледно-зелёной ограде. На крыльцо уже выходила пожилая женщина в длинном сером платье с желтыми цветочками. Белёсый клеёнчатый передник поверх платья. Совсем седые, с бледной голубизной волосы. Только часть их была забрана сзади в пучок, остальные же светились вокруг головы под солнечными бликами, как прозрачное облачко. Можно было хорошо разглядеть её лицо – утомлённое, но не замкнутое, как в большинстве встречались мне, а открытое и доброе. Женщина поправила на плечах розовый платок, пригладила волосы лёгким жестом. Она улыбалась навстречу нам. Глаза её светились уютным и тёплым покоем.
– Постояльца возьмёшь на недельку, Настя? – спросил её Саша, не здороваясь,– Первый раз в наших местах. И, не дожидаясь ответа, со словами: – извините все, тороплюсь я, повернул к выходу.
– Саша, да постой же ты!
– Увидимся ещё,– откликнулся Саша и, оглянувшись уже на просёлке, помахал нам рукой и что-то, видимо, сказал, но лай соседского пса заглушил все остальные звуки.
Заметна была лёгкая растерянность хозяйки от нежданного визита.
Несколько мгновений мы стояли и смотрели друг на друга. Лай умолк.
– Заходите,– позвала она, – Ну, что ж Вы на дороге-то! И пошла мне навстречу, взяла за руку, ввела в дом.
– Илюша, выходи-ка сюда, гость у нас – засуетилась она. В комнату вошёл небольшого роста седой, плотного сложения мужчина, лет шестидесяти. Газета в руках. Небритый. Тонкий оранжевый свитер с закатанными рукавами.
– Илья Павлович, – представился хозяин и протянул мне свою жёсткую, жилистую руку.
Я назвал себя, с удовольствием отмечая спокойный, незатейливый приём – без недоверчивых взглядов и церемоний. Моя ладонь, будто детская, утонула в глубоком, осторожном пожатии хозяина.
– А меня можно просто – тётя Настя. Я так привыкла,– уже менее взволнованным, мягким голосом сказала хозяйка, – клади вот сюда свой рюкзачок, – и она показала на место за занавеской в углу комнаты.
Там стоял топчан у окошка в палисадник. Потёртый коврик на топчане, подушка под узорчатой белой накидкой. Светло, чисто. Только на стене у занавески слегка запылённые две полочки с книгами: Четыре томика Пушкина, потёртый том старинного издания Герцена (“Былое и Думы”– так неожиданно – здесь!), Тур Хейердал, Путешествия Ганзелки и Зикмунда, Александр Грин. На верхней – одинокая ученическая папка для тетрадей, перевязанная резинкой и придавленная камешком.
– Отдохни пока с дороги. На дворе умыться можно,– предложила тётя Настя, – вода у нас – с колодца – мягкая, чистая. И не надо стесняться. Располагайся. Скоро обедать будем. Она покашливала изредка в сторону, поднося пальцы к губам.
– Спасибо, тётя Настя! (из каких тайников памяти – эти глубокие чистые глаза?)
– В добрый час!– вздохнула хозяйка.
Так я поселился в этом светлом доме у людей, о которых до сих пор вспоминаю с непроходящей нежностью.

Под вечер захотелось выйти, оглянуться, посмотреть город. Перешёл просёлок, спустился по тропке к маленькому пруду недалеко от укрытого зеленью одинокого дома. У пруда – скамейка. На ней трое в забелённых чем-то спецовках. На товарном ящике – остатки закуски, пустая бутылка на траве. – Эй,– увидав меня, крикнул один из них, молодой совсем парень. Будто загребая воздух рукой с моей стороны, он требовал подойти, – Давай-ка сюда, заворачивай, давай... – Он поднялся, с трудом облокотясь о плечо товарища, поднял обе руки вверх, – “Прекрасен наш союз!”.
Вскоре тропка привела на широкую улицу с мостовой в ухабах и трещинах. Пройдя по ней немного, я увидел, как на высоком холме светится под заходящим солнцем Собор Святогорского монастыря. Навряд ли нужны слова, напоминающие о том, что значит для всякого просвещённого человека это место. И не только Российского.
На следующий день утром, я поднимался по ступеням из бугристого неотёсанного гранита, с букетиком белых астр, к стене Успенского Собора, где во вьюжном феврале 1837 года стоял гроб с телом Александра Сергеевича. Когда бы и как бы сердце моё ни соприкасалось с его именем, почему не могу не думать о неотвратимости той дуэли? О том, как обожжена была душа его? О догадках по сохранённым отрывкам сожжённых им “Записок” про истоки этой боли?
И можно ли абсолютно доверять исследователям, утверждающим, что Наталья Николаевна “прококетничала в Свете жизнь своего гениального мужа”? Но, что памятник, поставленный ею на его могиле, она посещала регулярно до конца жизни – слава богу, не подлежит сомнению. О, эти бесконечные домыслы! И чем больше их, тем меньше, мне кажется внятных ответов на возникающие вопросы.
И вот я – перед памятником, на котором золотом выписаны имя, даты рождения – гибели. Множество живых цветов на ступенях гранитного цоколя. И, подстать этим цветам, вкруг холма – вечно живая живопись просторов, всегда, во всех своих ипостасях, представляющая взорам паломников и туристов широкую долину, петляющую по ней речку, перелески, редкие избы вдали. А сейчас в эту тёплую сентябрьскую пору – ещё и стога, стога, и усталое осеннее солнце, и по-летнему розовеющие облака над многоцветной, покойно-тревожной и странной какой-то неподвижностью.

“Унылая пора! Очей очарованье!

Отчётливо было видно село Михайловское, куда после исключения из службы был направлен Пушкин под надзор местного начальства. Совсем рядом – Савкина горка, Петровское.
Много прочитано и, ещё больше передумано. Но в этот день, я не в состоянии был отделить переживаемое от пережитого. Эти воспоминания, как мысли вслух. И я прошу Вас, друзья мои, простить мне, некоторую быть может многословность, если остановлюсь в чём-то, пусть даже и по-своему, но на известном.

Спустившись в долину, обошёл холм, на котором величественно возвышается Собор, побродил по перелескам с явно обозначенной прозрачностью, по извилистому плоскому речному берегу. Над ним – высокое небо с редкими облаками. И дальний звук тракторов с полей.
Только в начинающие густеть сумерки я повернул к дому. Сделав небольшую петлю, прошёл по центру посёлка. Навязчиво лезли в глаза, ярко освещенные плакаты и лозунги, призывающие селян к патриотизму и ответственности, портреты первых лиц.
У тусклой витрины закусочной шевелилась небольшая толпа. На небольшом скверике сметали со скамеек и газонов накопившийся мусор.
К знакомому прудику подошёл уже в темноте, поднялся по еле различимой тропке, вышел на дорогу. Лучистые звёзды разгорались, в подсвеченном ими, ночном бархате. В их плотном окружении молодой месяц казался особенно торжественным. Подходя к дому, различил силуэт тёти Насти. Она стояла у калитки. Светились окна. А в доме дожидался ужин – молоко, творог, душистый домашний хлеб. Тётя Настя присела рядом и я, за вечерней трапезой, рассказывал ей о накопленных за день, первых своих впечатлениях. Тихо зашёл Илья Павлович. Сел в стороне. И стал слушать, иногда что-то добавляя, прежде мне якобы неизвестное. Медленно, растягивая слова, рассказал, что слышал от кого-то, будто Александр Сергеевич, живя тут в Михайловском, переодевался мужиком и шёл на ярмарку, что устраивали в эту пору у стен монастыря.
– Его здесь ника…ак не забывают, – с гордостью заметил Илья Павлович – не то, что где-то там, в толчее, да шуме.
– Дай-то, бог, – с сомнением отозвалась тётя Настя.

Второе утро я встретил рано – с петушиным побудком. Вышел на крыльцо. Подостывший за ночь воздух, тут же обернул тело в свою колкую зябкость. Сошёл вниз, присел на ступеньку, закурил. Прозрачный туман поблескивал на тёмной траве по обеим сторонам широкой дорожки. Утренние сумерки заметно рассеивались. Небо и сегодня обещало быть светлым, высоким.
Напротив дома, на просёлке остановилась женщина с тележкой.
Свернула к нашей калитке. В тележке бидон, покрытый белой серпянкой.
Подкатила к крыльцу.
– Доброе утречко, – изучающее разглядывая меня, поздоровалась женщина, – Настя дома?
А хозяйка в тёплом платке на плечах уже выходила на крыльцо с двумя трёх-литровыми банками в авоськах.
– Здравствуй, Аннушка! Что нынче раньше-то?
Аня пожала плечами в ответ. Открыла бидон, наполнила через марлечку каждую банку до верха горлышка, – Гость у тебя… Может больше надо?
– Поглядим. Другой раз может и больше. Спасибо. Слава богу, кто-то да заглянул к нам. Вот и вы зашли бы когда, так вот по-простому, а?
– Зайдём. Витю-то опять услали. Всем всё надо срочно да срочно. Будто война, не дай бог. Вот вернётся с рейса, тогда уж...
Тихое солнце заливало стволы берёз и сосен мягким светом. Утро почти совсем вытеснило сумерки.
Тётя Настя протянула мне одну банку, держа её ладонями у донышка – потрогай молочко-то тёплое ещё. Пойдем, выпей-ка парного стаканчик.
– Спасибо, с удовольствием. Я ведь с детства не пил парного. А запах-то, какой душистый! Будто при мне надоили.
– Только-только, почитай. Заметил, парок аж…. Давай-ка – в дом, прохладно нынче, – и закашлялась, отвернувшись. – Аннушка, это подружка моя давняя. Недалеко живет,– уважительно продолжала тётя Настя,– километра два отсюда. Она везёт сначало нам, а уж на обратной дороге – остальным. Который год, да раза два в неделю. Плату никак брать не хочет. Я-то знаю почему, а всё равно неловко как-то. Славная женщина, Аннушка. Притерпелась она, не приведи, господь. Погорелица. В 48-м приехали в наши края. Дети малые. Стали строиться по-немногу. Паша поставил им печку. Денег за работу не взял. С кого там было брать-то! Испуганные какие-то были. Нелюдимые. Обжились, купили тёлку. Вот и стала Аннушка возить нам молочка.
Моя Нина, почитай, тоже на том молочке выросла. А вот и хозяин. Паш, может выпьешь на этот раз свежего да тёпленького?
– Нет уж! Я погодя. С погреба оно душевнее как-то.
– Ну, да, да. На всё у тебя свои понятия.
– А то у тебя всё, как у людей, – усмехнувшись, глядя исподлобья на жену, ответил Илья Павлович. Он напился воды с кружки, что стояла на лавке. Опустился на порог. Стал закуривать. – Много нас поприезжало в эти края. Даже фамилию меняли, так нового хотелось. Рассказывали, будто кто-то взял фамилию Тоболенец. Зачем, не знаю, не спрашивал. В душу лезть совестно. А ведь так прежде село наше называлось. Вот так вот!
Тётя Настя бодрая, улыбчивая уже приглашала нас к столу, где блестели в миске капельками влаги свежие овощи. Моя любимая простокваша. В чугунке золотилась, только что с печки, картошка. Рядом – хлеб с тёплой корочкой. Казалось, стены излучают этот душистый запах.

Когда я вышел из дома утренняя зябкость уже совсем испарилась в тёплых лучах и где-то иволга своей вдохновенной флейтой приветствовала начало нового дня. А эта осень – милосердная, словно наперекор чему-то затянувшаяся, страстная, продолжала властвовать над всем и вся.

“Легко и радостно играет в сердце кровь,
желания кипят – я снова счастлив,молод…”

И неизменные осенние атрибуты – опадающие с ветвей пожелтевшие листья и вдруг налетающий порывистый ветерок, не вызывали у меня, сопутсвующей этому грусти. Поражала весёлая ярость, с какой природа расцвечивала себя в уходящие сентябрьские дни под суетливые птичьи диалоги, шелесты ветра в оврагах, шорох сухих листьев под ногами. “Священное зарево мёртвой листвы”, писал кто-то из поэтов нашего поколения.
Не оставляло чувство, что какая-то гипнотическая энергия заложена в окружающем меня пространстве. Северу всегда свойственны особая щедрость и торопливая нежность. Возможно из-за краткости времени, необходимого земле для созревания.
А в это утро была мне дорога в пять километров на север – до Михайловского – в “... приют спокойствия, трудов и вдохновенья”.
А там, совсем рядом, не больше пятнадцати минут по утоптанной тропке –Савкина Горка на когда-то укреплённом берегу Сороти.
Итак, я вступаю в это заповедное место. И уж ничего кроме... Только этот парк. И высокое ясное небо. И воображение... И, эти, ещё неведомые слуху, но уже возникающие в нём ритмы. И я будто читаю на память кем-то давно написанное о том, что сам сейчас вижу и чувствую:

В глазах и в сердце – явь долгожеланная:
В тенях и тишине – осенний парк.
Имение матери на взгорке,
а под ним – пруд маленький.
И в стороне совсем,
за грустью одинокой, домик няни.
Повсюду тайна, томность, старина...
И чей-то дух, с недвижных облаков, незримо опускается, на...
“остров уединения”.

Быть может, такой же тихой и милосердной осенью, Александр Сергеевич вспоминал здесь о приближавшейся дате окончания лицея, о посещавших его здесь друзьях.

“Кто долго жил в глуши печальной,
друзья, тот, верно, знает сам,
как сильно колокольчик дальный
порой волнует сердце нам”.

И вот, эти встречи – светлые, вдохновенные:

“Троих из вас, друзей моей души,
здесь обнял я. Поэта дом опальный,
О, Пущин мой, ты первый посетил;…”

и ещё:

“Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
хвала тебе – фортуны блеск холодный
не изменил души твоей свободной:
Всё тот же ты для чести и друзей”.

и ещё:

“И ты пришёл, сын лени вдохновенный,
О, Дельвиг мой...”

Эти стихи…! Эта, почти физически ощущаемая, аура…!
Как чувственна бывает наша память! Намёк один, и всё, как в первый раз.
Каждое свидание с Пушкиным – как в первый раз. Вечное колдовство.
Мы многим обязаны именно этим местам бывшей Псковской губернии. Вот некоторые страницы рожденные здесь:
– Летом 1825 года – “Сцена из Фауста”. Первая строчка –“мне скучно, бес”. Считается до сих пор, что “Фауст” – “альфа и омега человеческой мысли”. И что только Пушкин смог откликнуться на неё в полной мере.
– Буквально в часы восстания на Сенатской площади – “Борис Годунов”. Странным сближением называл это обстоятельство Пушкин.
– Сюда, летом 1826 года, пришло запоздалое известие о смерти неизменно дорогой его сердцу женщины. “Негоциантка молодая” – так
назвал её тогда Александр Сергеевич.

“Твоя краса, твои страданья
исчезли в урне гробовой.
Исчез и поцелуй свиданья…
Но жду его: он – за тобой…”

С трепетом принимаю на веру всё, что читал об этой женщине.
Амалия Ризнич – родом из Флоренции. Молодая жена одесского купца – стройная, с пламенными глазами, с косой до колена, всегда окружённая поклонниками.

“Не знаешь ты, как сильно я люблю,
не знаешь ты, как тяжко я страдаю”.

В мае 1824г, когда она уезжала в Италию для поправки здоровья, он писал:

“Для берегов отчизны дальной
ты покидала край чужой,
в час незабвенный, в час печальный
я долго плакал над тобой”.

А узнав, что следом поехал её поклонник:

“Так вот кого любил я пламенной душой,
с таким тяжёлым напряженьем,
с такою нежною, томительной тоской,
с таким безумством и мученьем!”

Но даже эта весть, вскоре, стала казаться ему лишь призраком – тенью, рядом с известием о друзьях, казнённых в Петербурге этим летом...
А совсем недалеко, в Тригорском – утешительные радушие и любовь обитателей дома Осиповых.
Младшая дочь хозяйки, Мария, вспоминала, как в том же году – 3-го сентября, тихим погожим вечером, долго гуляли они все вместе, провожая Александра Сергеевича, в Михайловское.
А в его отсутствие, приезжал нарочный с предписанием явиться в Москву. Следствие продолжалось. Может быть тогда и были сожжены почти все “Записки”?
А вскоре – та, что у всех на устах и памяти, описанная не однажды встреча Пушкина с Николаем, после которой царь, рассказывая, как он “нынче долго говорил с умнейшим человеком России”, добавил: с поэтом “нельзя быть милостивым”.

Многое, связанное здесь с памятью об Александре Сергеевиче, восстановлено старанием и любовью славного хранителя этих мест – Семёна Степановича Гейченко. Это не только Михайловское. “Овеществлённая память” – так сам он называл заповедник.
Ну, вот и я вспоминаю об этом человеке. Мне повезло видеть и слушать его. Седой, худощавый, с палочкой в руке. Очень приветливый.
О Пушкинском заповеднике нет нужды рассказывать подробно. Это лучше всех сделал сам Семён Степанович в своей книжке, которая так и называется «Пушкинский заповедник».

Мой дед, очень верующий человек, то и дело повторял, что мы, как дети Творца, обязаны быть подобны его создателю. И созидание должно составлять основу нашего присутствия на земле. А тот, кто живёт иначе – безбожник.

Савкина горка. Немногочисленная экскурсионная группа у почерневшей от времени бревенчатой часовни, тесным кружком внимательно слушает рассказ экскурсовода о попе Савве, что поставил здесь на вершине, в начале 16-го века, каменный крест в честь павших воинов. Какая страсть в рассказе этого пожилого человека! Интонация, подробности. Тихо подхожу и с удовольствием присоединяюсь к экскурсии.
Когда группа с сопровождающим, погрузилась в автобус, отъехала, я подошёл к экскурсоводу. Представился.
– Пётр Гаврилович, очень приятно, – ответил он. Вот так, накоротке, мы и познакомились. Обратно шли вместе, говорили о заповеднике, о стихах.
За стайкой домов в стороне, у перелеска, он предложил присесть передохнуть. Мы устроились в прозрачной тени на недавно поваленном дереве – ещё с листьями.
Я предложил свою “Шипку”. – Спасибо, недавно бросил. Но запах этот мне не мешает. Курите, не смущайтесь, – Пётр Гаврилович достал из внутреннего кармана фляжку. Сделал пару глотков, – Ну, вот…, а вода то закончилась.
Минуту-две сидели молча.
– Простите, Леонид, если тон мой покажется Вам снисходительным. И всё же... Мне очень близко то душевное состояние и то настроение, что привели Вас сюда одного, неорганизованного. И, похоже, уклады здешние, Вам не безразличны. Вот и подумалось мне, поведую я Вам что-то из нашего здесь бытия, если не возражаете.
До недавней поры – начал Пётр Гаврилович, – я работал тут недалеко учителем литературы в старших классах. Директором нашей школы долгое время был талантливый человек, мой задушевный давний приятель Семён Аркадьевич Земский. Неоконченное филологическое образование. Инвалидом вернулся с войны. Пытался продолжить образование. Не взяли. Что-то не сложилось. Но школе такие люди, ой, как были нужны. В те годы особенно. Нужен был хваткий человек, увлечённый и порядочный. Непросто было держать, и коллектив, и хозяйство. А он держал. На достойном, по его понятиям, уровне. – Этот край, – говорил он, – особо обязывает. Но, видимо не всех. Администрация посёлка, партийные организации, особенно последнее время, считали, что вправе корректировать и вмешиваться. После очередного крупного разговора с властью и слов, будто он внедряет тут свои еврейские порядки, сердце не выдержало.
Пётр Гаврилович сорвал влажный лист, обтёр губы. – На похоронах – сотни. И ученики и родители. Цветы, слёзы. Прихала милиция. Стояли в стороне, наблюдали.
Я замещал его некоторое время. А вскоре, директором нашей школы назначили молодого человека, окончившего партийную школу.
О, как я старался удерживать наш устоявшийся уклад, дабы не дай, Б-г, не снизить планку!
Новый директор, решив сделать школу показательной для области, начал с реформ, что стали постепенно, как сорняк, уничтожать прежние посевы. Конфликт был неизбежен – вопрос времени. Под предлогом систематического срыва учебного процесса меня уволили.
Ученики организовались, пытались защитить – не помогло.
Петр Гаврилович достал платок, вытер покрасневшее от волнения лицо.
– Уволили и я, неожиданно для себя, перестал бороться. Возможно потому, что меня, всё же, убедил тот исторический опыт, о котором мы часто спорили с Семёном Аркадьевичем. Он считал, что просвещение – первостепенная задача государства. Иначе общество деградирует. Мне же всегда чуждо было всё официальное и я настаивал на том, что каждый сам себе должен выбирать образ жизни. И выбрали... Всё, что угодно, только не просвещение. А как с этим бороться? Хотелось уйти куда-нибудь в глушь, в недостигаемость, раствориться в природе... Не смог. А как же мои – любимые, необходимые люди..? Как без них? Такие дела...
Голос становился всё более тихим.
А вести от своих учеников, увы, я больше воспринимаю, как голоса с другого берега. Но всё равно, очень мне беспокойно за них.
– А здесь, вот уже второй год, – продолжал он после небольшой паузы, – когда туристский сезон близится к завершению и основной штат разъезжается по отпускам, меня приглашают поработать до октября. А какая в это время работа! Вот сегодня, эта короткая экскурсия. И всё. Да, ладно..! Не актуально это теперь.
– Пётр Гаврилович опять замолчал и вдруг горько усмехнулся каким-то своим мыслям, – всё вспоминается село Горюхино. Не странно, нет? И в то же время – вопреки всему, совсем рядом – божественно высокий дух. Может поэтому и сходятся у нас как-то концы с концами. Какие контрасты, какой диссонанс, не правда ли?
Пётр Гаврилович встал, прошёлся немного, уняв волнение. Осветился улыбкой.
– Вот радуюсь этому светлому дню, встречам. А какую, сегодня, чудесную осень дарит нам природа! Живу тем, – заключил он, присев снова рядом, – что пока не покинуло меня благо наблюдать и слышать вот эту вот красоту, пока рядом друзья и близкие, я могу причислять себя к счастливым людям. Не блаженным, нет – счастливым.
Ну, что ж..! Вот и тише стала моя боль. Но я утомил Вас, наверно. А меня наверняка заждались дома. Пойдёмте.
– Нисколько не утомили. Спасибо Вам, Пётр Гаврилович, за встречу, за рассказ. Уклад ли, образ жизни ли – как угодно. Но только это далеко не здешнее явление, к сожалению. Эта боль знакома многим из нас.
– В Вашу копилку, Леонид. Может быть пригодится, не Вам, так друзьям.
О....о! Посмотрите туда. Видите мотоцикл? Похоже, это дочь моя. Я же говорю, беспокоятся. Мы подвезём Вас..?
– Нет, нет, не нужно. Для меня время не позднее. Да и каждый час на здешнем приволье дорогого стоит.
– Это верно! Ну что ж..! Может, будет мне работа, и мы встретимся где-то тут снова. Есть ещё несколько дней до отъезда. Дочь мою приглашают в Лининград преподавателем в художественном училище.
– Поздравляю Вас обоих. Успехов ей. Я тоже уезжаю скоро. Всего Вам самого доброго, Пётр Гаврилович. Ещё раз спасибо.
На мотоцикле с коляской – молодая женщина. Она не сняла очки, не заглушила двигатель. Пётр Гаврилович что-то прокричал ей, указав в мою сторону. Мотоцикл сорвался с места. Оба помахали мне рукой и исчезли в пыльном облаке, что тот грузовик у поворота на завод. Они всё удалялись и удалялись, как в заключительном кадре какого-то приключенческого сюжета.
Я снова присел на поваленное дерево. По примеру Петра Гавриловича, сорвал несколько влажных листьев, обтёр засохшие губы. Думал, вот отдохну и – домой. Но судьба уготовила мне в этот день ещё одну, не менее значимую встречу.

Солнце укатилось далеко на запад. Слышалось кряканье заблудившихся уток. На елях белки занимались своей торопливой работой и наверняка тоже были рады, задержавшейся в этот год, теплой солнечной погоде.
Шёл домой, утомлённый, переполненный впечатлениями.

“Какой-то негой неизвестной,
какой-то грустью полон я…”