Посвящается Н.Ш.

Вечерело. Порывистый ветер, весь день дувший с близлежащих гор, к вечеру утих. Жизнь замирала в небольших селениях, разбросанных у подножия гор, и в двух военных лагерях, расположившихся на противоположных сторонах долины.
Вдруг тот из лагерей, что отличался большими размерами, взорвался приветственными криками. Выбегая из палаток, солдаты радостно приветствовали всадника в богато изукрашенных доспехах, сопровождаемого пышной свитой.
Всадники неторопливо ехали по Via Pretoria. Тот, что ехал впереди, взмахом руки приветствуя солдат, высокий широкоплечий блондин с голубыми глазами слегка навыкате, чьи соломенного цвета кудри низко опускались на лоб, делая его на вид гораздо моложе пятидесяти восьми лет, обернулся к своим спутникам:
- Как видишь, я был прав, Агенобарб. Солдаты верят в меня. Завтра мы победим.
Тот, к кому он обращался, дородный шестидесятилетний здоровяк с совершенно лысым черепом, похожим на круглую румяную пятку и с пронзительными карими глазами, пожал плечами, даже не пытаясь скрыть недовольство.
- И все-таки я считаю, что напасть на них ночью было бы лучше. Они уже разбиты и бегут, их боевой дух низок. Так чего же мы ждем, Помпей?
- Стыдись, Луций Домиций! - вступил в разговор еще один всадник. Этот был настолько же худ, насколько был толст Агенобарб, несуразно высокого роста, с чертами лица, которые могли бы считаться приятными, если бы не огромный крючковатый нос, делавший его в профиль похожим на грифа. - Стыдись! Разве в обычаях римлян нападать ночью на спящих?
- Не могу сказать, что в совершенстве изучил все римские обычаи, в чем весьма преуспел ты, Катон, - раздраженно ответил Агенобарб. - Скажи мне только, а разве в обычаях римлян изгонять из города Сенат? Разве в обычаях римлян накладывать контрибуцию на сенатское сословие? Здесь никто не соблюдает обычаев...
- И очень плохо, - немедленно вставил свое слово Катон.
- Здесь никто не соблюдает обычаев, и я не понимаю, клянусь Юпитером Наилучшим Величайшим, почему соблюдения обычаев ты, Катон, требуешь от меня?
- Прекратите! - властно прервал спорщиков Помпей. - Ради всех римских и варварских богов, прекратите! Вы можете орать друг на друга в Сенате, но перед солдатами вы должны демонстрировать единство в наших рядах.
- Единство, — презрительно расхохотался Агенобарб. - Да его нет, и никогда не было в наших рядах. Единство!.. Мы только и делаем, что спорим с тобой, Помпей! Если бы ты слушал нас, Цезарь уже давно был бы сброшен с Тарпейской скалы!
- Если бы я слушал тебя, Агенобарб, а заодно всех Домициев, Клавдиев и Марцеллов, отирающихся в нашем лагере, солдаты Цезаря давным-давно мочились бы на ваши могилы! - взорвался Помпей. - Сколько раз я должен вам повторять? Я — полководец Сената. Я отвечаю за армию. Вы сами возложили на меня эти обязанности и раз так, вы все обязаны выполнять мои приказы. Ты ничего не понимаешь в военном деле, Луций Домиций, а потому молчи и повинуйся.
- Ты не прав, Помпей, - снова вступил в разговор Катон, - Каждый римлянин с рождения разбирается в военном деле...
- Да-да, - устало произнес Помпей. - Я не сомневаюсь, что ты, Марк Порций, идеал римлянина, действительно с рождения разбираешься во всем, в чем должен разбираться истинный римлянин. Но не все, к сожалению, отличаются твоими достоинствами. А потому, давай оставим этот спор. Он не приведет ни к чему хорошему. Мы начнем атаку утром.
- А все-таки, ночью было бы лучше, - упрямо заявил Агенобарб.
- Зачем зря губить солдат? - вступил в разговор еще один из командиров, мрачный солдафон на вид, с черными, тронутыми проседью жесткими кудрями. - Моя конница обрушится завтра на их правый фланг. Позиция там удобна для атаки тяжелой кавалерии. Когда мы сломим их сопротивление на правом крыле, они побегут, но бежать им будет некуда. Мы возьмем их в кольцо и победим малой кровью. Те, кто не погибнут сразу — сдадутся.
- Никогда! - взорвался Агенобарб. - Никаких пленных, Лабиен! Всем, поднявшим руку на Сенат, кара одна — смерть!
Агенобарб пришпорил коня и вырвался вперед.
- Иногда я страшусь нашей победы даже больше, чем поражения, - тихо произнес Катон, встав бок о бок с Помпеем.
- Я тоже, - так же тихо произнес Помпей. И, слегка тронув шпорами бока коня, опустив голову, медленно продолжил свой путь по Via Pretoria, по прежнему приветствуемый солдатами.
Второй лагерь был тих. Тишину наступающей ночи иногда разрывали возгласы часовых.
Огромная, разделенная на несколько отделений, в обычное время битком набитая контуберналами, дежурными трибунами и центурионами, палатка командующего была этой ночью практически пуста. Только в первом отделении у входа дремал на скамье дежурный ординарец, да в центральном отсеке за столом сидел человек в кожаных доспехах, надевавшихся под бронзовую кирасу.
На столе перед человеком в коже стояла чаша, полная ключевой воды. Время от времени человек подносил ко рту чашу, делая маленький глоток.
Внешность его была весьма примечательна. Человек был худощав, тонок в кости, но в каждом его движении чувствовалась огромная внутренняя сила. Русые волосы его начали редеть на висках, а на затылке уже образовалась плешь от длительного ношения тяжелого шлема. Если бы не редеющие волосы, никто не мог бы дать этому человеку его пятьдесят два года. Черты лица его были на редкость приятны. Но каждого, взглянувшего в его лицо, поражали глаза: зеленые, широко раскрытые, властные. Про такие глаза говорят, что в гневе они мечут молнии. Но сейчас эти глаза были полны слез.
Человек в кожаных доспехах смотрел, не отрываясь, на лежащую на столе гемму. Резчик изобразил на ней милое девичье личико с тонкими и нежными чертами. Человек в коже вглядывался в изображенное на гемме лицо и с уст его то и дело срывался прерывистый шепот.

«Корнелия, моя маленькая Корнелия! Единственная моя, моя первая и последняя любовь! Уже тридцать два года тебя нет рядом, но я тоскую по тебе так же, как в тот день, когда положил твое тело на погребальный костер. Тридцать два года, целая жизнь, а все как будто произошло вчера. И моя боль не стала меньше с годами.
Если бы ты знала, родная, как рвется к тебе мое сердце. Я выполнил клятву, данную отцу и тебе: я — консул, я прошел по Пути Чести до конца и прославил наш род. Что бы ни произошло со мной дальше, имя Цезаря останется в истории. Но что мне до этого. Я хочу быть с тобой, моя любовь!
Если бы ты знала, как хочу я быть с тобой! В каждом бою я ищу смерти. Но удача Цезаря уже вошла в поговорку. Как же я ненавижу свою удачливость. Ведь она не дает нам соединиться.
В первом бою, в котором я командовал армией, я думал было, что Юпитер услышал мою мольбу, и я паду, наконец, в бою. Боги, как же плохо я командовал тогда! Но вдруг что-то словно толкнуло меня: какое право я имею отправляться к Харону со свитой из своих солдат, которые погибнут потому только, что их командующий хочет умереть. И я взял себя в руки, начал все сначала и мы победили.
Потом, в Белгике, в Британии, на берегах Рейна и под стенами Герговии я искал смерти. И каждый раз чувство долга перед теми, кого я вел в бой, заставляло меня оставаться в живых и праздновать очередную победу. Победу, вновь и вновь отдалявшую меня от тебя. Зачем я побеждаю? Не знаю. Судьба ведет меня... Куда — мне неведомо. Знаю только, что далеко от тебя.
Помнишь ли ты меня? Не забыла? Помнишь ли ты нашу первую встречу? Мне было тогда двенадцать лет, тебе восемь. Мой отец устроил тогда пир для наших семейств. На этом пиру он объявил, что сговорился с твоим отцом, и мы вступим с тобой в брак по обычаю наших предков. Это значит — никакого развода, общее имущество. Так женился на моей матери мой отец. Так же должен был жениться и я.
Я смотрел на худенькую светловолосую девочку и ничего не мог сказать. Отец решил мою судьбу, не спросив меня, хочу ли я этого. Но я — патриций. Мой долг — повиноваться главе семьи.
Вскоре сыграли свадьбу, и ты переехала в наш дом в Субуре, попав под опеку моей матери. Простишь ли ты меня, моя ненаглядная, за то, что я плохо помню наши первые дни? Я еще жил мальчишескими забавами. Худенькая девчонка на женской половине была мне совершенно не интересна.
А потом... Потом началась гражданская война. Казалось, римляне сошли с ума. Только что с таким трудом было подавлено восстание италиков, вспыхнувшее из-за спеси наших аристократов. Митридат вторгся в Азию, а демократы и нобили сцепились между собой из-за того, кому командовать экспедиционной армией. В Риме шли уличные бои.
В эти страшные дни отец созвал нас всех, включая семью своего брата, на семейный совет. Славный воин, награжденный Corona Civilis за подвиги в войне с италиками, в быту мой отец был необычайно мягок, всегда уступая первенство моей матери Аврелии. Но в этот день мы увидели отца таким, каким его видели солдаты: собранным, властным, энергичным.
- Ни один Цезарь не будет участвовать в междоусобице, - заявил он. - Пока в Риме царит анархия, здесь нам не место. Мы едем в Путеолы. Все. Возьмите только самое необходимое. Выезжаем в ночь. Это всё. А теперь за работу.
Когда все стали расходиться, моя мать подошла к отцу. Я задержался у дверей и потому слышал все.
- Ты знаешь, что отец Корнелии осужден на изгнание? - спросила мать.
- Да. Старый дурак. Я предупреждал его, но он решил, что звание консула оградит его от бед, которые он навлек на себя и близких.
- И, зная это, ты берешь Корнелию с нами?
- Она — жена нашего сына, Аврелия.
- По закону. Но они же еще дети...
- И ты хочешь, чтобы я оставил невинное дитя на гибель в этом безумном городе? Стыдись, жена. Я тебя не узнаю!
- А о сыне ты подумал? Ты навлечешь беду на нас всех.
- Замолчи, наконец, - властно прервал отец мою мать. - Наш сын — мужчина. Думаешь, он простит мне, если я оставлю девочку погибать в Риме? Думаешь, он простит нам? Всё. Я сказал. Ступай, собирай вещи. Всё будет хорошо, Аврелия.
Я мало что понял из этого разговора, кроме того, что тебе грозит неведомая опасность. И со всем пылом тринадцатилетнего мальчишки дал клятву беречь тебя пуще жизни.
Год в Путеолах пролетел незаметно. Вдруг на нашу виллу прибыл гонец из Рима. Гай Марий и Цинна, твой отец — вожди демократов — ворвались в Рим и захватили власть, предав казни десятки сенаторов. Марий требовал нас к себе: моего отца и меня.
Гай Марий был женат на сестре моего отца. Ее выдали замуж совсем молоденькой. Как ни странно, брак с прославленным, но худородным полководцем, оказался счастливым. Вот так Марий вошел в наше семейство и после смерти моего деда стал фактически главой нашего клана. Наш с тобой брак устроил тоже он.
… Рим был ужасен. Дома знати пылали, на улицах валялись трупы. В воздухе стоял запах войны и смерти. Посреди этого разгрома Марий принимал посетителей в Курии Гостилия, где в мирное время заседал разогнанный демократами Сенат.
Я смотрел в наполовину парализованное после второго удара, искаженное болью и гневом лицо своего дяди и мне вдруг стало страшно. Я не видел больше перед собой блистательного военачальника, когда-то дававшего мне первые уроки военного дела, страдающего человека, которому я читал вечерами, когда он оправлялся от удара. Я видел жуткую маску, маску, изображавшую гневного бога в греческой комедии. Только после этого «бога» на земле остаются дымящиеся развалины, и рекой льется кровь.
- Я дарую тебе милость, Гай Юлий, - пророкотал Марий, обращаясь к моему отцу. - Милость, которая прославит в веках твой род. Ты слышал, что произошло с Мерулой, фламином Юпитера?
- Нет, - коротко ответил отец.
- Я пригласил его сюда. Захотел побеседовать. А он, дурачок, вскрыл себе вены. Костяным ножиком, ха-ха-ха!
Я невольно вздрогнул. Фламину Юпитера запрещено прикасаться к железу. Каким же должен быть ужас перед новым властителем Рима, если безобидный старый человек решил перепилить себе вены костяным ножом?
- Так или иначе, но Рим остался без одного из самых важных служителей наших богов. И я решил, мы решили, - поправился Марий, оглянувшись на Цинну, неподвижно стоявшего рядом, - что Риму нужен новый фламин Юпитера. Молодой, энергичный, который будет служить Юпитеру — и Риму — долго и славно. Юный Гай Юлий, отныне ты — фламин Юпитера!
Я стоял, как громом пораженный. Боги, это же конец всему! Фламин Юпитера никогда не пойдет на войну, ему положено появляться на публике в нелепом шлеме из слоновой кости и дурацкой шерстяной мантии, в идиотских шлепанцах без задников, бьющих по пяткам. Фламину Юпитера нельзя прикасаться к железу. Значит, я обрасту бородой и волосами, как покойный Мерула. О Венера, моя покровительница! Как же я покажусь на глаза моей Корнелии, мелькнула у меня мысль. Что она почувствует, увидев такое чудище рядом с собой?
- Внесите облачение, - командовал тем временем, словно на плацу, Гай Марий. Я рванулся было, но рука отца, властно опустившаяся на мое плечо, заставила меня замереть на месте.
- Что бы ни случилось, молчи и повинуйся, - прошептал мне на ухо отец. - Повинуйся, иначе живыми мы отсюда не выберемся.
И я повиновался. Я покорно дал надеть себе на макушку шлем, закутался в мантию. Покорно позволил себя разуть и надел отвратительные шлепанцы.
Возвращался в Путеолы я в носилках. Среди прочего фламину Юпитера запрещено ездить верхом. Отец на своем коне ехал рядом.
«Ненавижу, ненавижу, ненавижу», - колотилась в висках одна-единственная мысль.
- Заткнись, - неожиданно резко сказал отец. Видимо я бессознательно произнес эти слова вслух.
- Я ненавижу Мария, отец.
- Заткнись, велел тебе я. Молчи и слушай. Он спас тебя.
- ?!?
- Да. Марий скоро умрет. Его соратники — кретины, включая твоего тестя. Уцелевшие нобили бегут на Восток. К Сулле. Он разгромит Митридата и вернется мстителем.
- А если нет?
- Сулла вернется победителем. Он всегда побеждает. Его враги погибнут. А ты женат на дочери одного из злейших его врагов. Но именно потому, что демократы погубили Мерулу, Сулла никогда не поднимет руки на фламина Юпитера. Он слишком горд для этого. О, он все рассчитал,Гай Марий. А что будет дальше, кто знает? Кстати, стричься и бриться можно бронзовыми ножницами и бритвой. На них запрет не распространяется. Как и на фехтование деревянными мечами, - и отец неожиданно подмигнул мне.
Мы вернулись в Путеолы. Идиот, зачем я избегал тебя в эти дни? Но мне непереносима была мысль, что ты увидишь меня в этом нелепом облачении.
Марий умер, как и предсказывал мой отец. А затем неожиданно скончался и он сам. У многих Цезарей было слабое сердце. Отец умер утром, нагнувшись, чтобы зашнуровать свои сенаторские башмаки из красной кожи.
Похоронив отца, мы остались в Путеолах. Наше добровольное изгнание затянулось. Сулла не возвращался. Цинна правил в Риме, казалось, забыв про нас.
Вдруг, когда мне исполнилось семнадцать, доверенный раб принес нам новую страшную весть. Цинна отправился инспектировать лагерь новобранцев в Пицене и был убит. Убийцей называли молодого Гнея Помпея, сына недавно погибшего хозяина Пицена, жестокого Помпея Страбона, заслуженно прозванного «пиценским мясником». Поговаривали, что, молодой Помпей считал Цинну одним из виновников гибели своего отца и таким образом отомстил.
Не знаю почему, но сердце мое сжалось, когда я услышал имя Помпея. Оно как чувствовало, что наши судьбы окажутся связаны неразрывно.
Узнав о смерти отца, ты слегла в горячке. Я рвался к тебе, но мать не подпускала меня близко, самостоятельно занимаясь твоим лечением.
Так прошла неделя, когда вдруг среди ночи я проснулся от шороха босых ног у моего изголовья. Ты стояла около моей кровати, исхудавшая, в одном полупрозрачном ночном одеянии.
- Корнелия, что ты здесь делаешь? - спросил я.
- А куда мне еще идти? - прозвучал твой безжизненный голос. - Куда мне еще идти, муж мой? У меня больше нет ни отца, ни матери. Куда мне еще идти?
- Я... Я не это хотел сказать, - поправился я. - Ты больна, тебе нельзя вставать, ты можешь умереть.
- Неужели ты не понимаешь, Юлий, что я умираю от одиночества. Я никому не нужна на этой земле. Видно и тебе тоже.
Ты повернулась, чтобы уйти.
- Постой.
Ты замерла.
- Иди сюда.
Ты подошла, робко переступая босыми ногами. Присела на краешек кровати. Я взял тебя за руку.
- О боги, какая холодная. Ты вся дрожишь. Иди же скорее сюда.
Ты покорно скользнула под одеяло, а я застыл от ужаса. Я же спал в своей постели обнаженный! Положим, в свои семнадцать я уже расстался с невинностью, воспользовавшись одной смазливой рабыней моей матери, но ты?.. Что я наделал?
От накатившего на меня ужаса я забыл, что ты — моя законная жена перед лицом богов и людей. Я давно имел право на то, чтобы взять тебя в свою постель. Но я так привык смотреть на тебя просто как... я даже не знаю... как на свою сестру, что ли, что это даже не пришло мне в голову.
Но то, что произошло дальше, поразило меня еще больше. Не обращая внимания на мою наготу, ты прильнула ко мне всем телом, покрывая мои лицо, плечи и грудь поцелуями. Взметнулось и куда-то исчезло белое одеяние. Улетело в сторону одеяло...
Как мне описать все, что было дальше? Помню, что был нежен с тобой. Никогда и ни с кем я не был так нежен. Помню, как целовал твои прекрасные глаза, полные слез. Как ласкал твои маленькие груди. Помню жар твоих нежных бедер. Помню, как, тесно прижавшись друг к другу, мы плакали от счастья и восторга.
… Ты ушла под утро. Я хотел было еще поспать, но в мою спальню вбежал управляющий Евтих.
- Dominus, через Путеолы идет армия Суллы. Он движется на Рим.
Да, эта новость стоила того, чтобы меня разбудить. Я быстро оделся и вышел вместе с Евтихом за ворота.
По плохо мощеной дороге шла непобедимая римская пехота, в рядах которой, полагал я тогда, мне никогда сражаться не придется. Они шли и шли, с фурками через плечо, шаркая подбитыми гвоздями калигами, распевая похабные солдатские песенки.
За пехотинцами гарцевала вспомогательная фракийская кавалерия. Впереди вооруженных длинными копьями всадников ехали два военачальника. Один из них, в потрепанных кожаных доспехах, лет шестидесяти на вид, ехал верхом на муле. Когда-то этот человек был, наверное, очень красив. Но теперь лик его был поистине ужасен. Его лицо было сплошь покрыто отвратительными прыщами и струпьями, кое-где виднелись кровавые следы расчесов. Свои волосы у него, похоже, выпали, и он носил парик, нелепо сбившийся на сторону.
Второй, на великолепном испанском скакуне, в серебряных латах, пышноволосый, с огромными голубыми глазами на властном лице, казался воплощением молодого Марса. В жестоких глазах старика, особенно когда он клал руку на плечо собеседника, появлялись периодически ласка и что-то похожее на вожделение. Это были Сулла и Помпей. При взгляде на эту парочку я вдруг почувствовал непреодолимое омерзение, развернулся и ушел в дом.
Как и предсказывал мой отец, вожди демократов оказались кретинами. Сулла занял Рим и резня, которую он устроил, расправляясь со своими врагами, затмила все ужасы недолгого владычества Мария. Люди, особенно богатые финансисты, исчезали без следа, стоило только Сулле, ставшему диктатором, указать на них пальцем. Задним числом составлялись списки жертв, которые вывешивались затем на Форуме. Только так римляне могли узнать, что их отцы, братья или сыновья стали жертвами безудержной ненависти кучки обезумевших нобилей.
В один из этих страшных январских дней в наш дом ворвалась кавалькада фракийских всадников, которых возглавлял смуглый черноволосый трибун-латиклавий, с полными веселого бешенства синими глазами.
- Ты Гай Юлий Цезарь? - спросил он меня, не представляясь, войдя в атрий, куда я вышел, чтобы встретить его.
- Да, я Гай Юлий Цезарь, фламин Юпитера. Представься, - потребовал я. Трибун, казалось, опешил от такой наглости с моей стороны.
- Я Луций Сергий Катилина, военный трибун. Ты ведь не разбираешься в воинских отличиях, не так ли, фламин? И должен тебя предупредить, не дерзи мне, мальчишка. Я уже не одного барчука утопил за дерзость в собственном бассейне.
- Ты поднимешь руку на фламина Юпитера? - спросил я, вспомнив уроки отца.
- Вот и не доводи до греха, - не без ловкости вывернулся трибун. - У меня приказ диктатора привезти тебя в Рим.
- Когда?
- Прямо сейчас.
- Евтих, мои носилки, - распорядился я.
- Что здесь происходит? - вошла в атрий моя мать.
- Domina, диктатор приказал привезти твоего сына в Рим, - ответил ей Катилина.
- Я приказал Евтиху приготовить носилки, мама, - вставил слово я.
- Мы едем вместе, - заявила моя мать.
- Domina, дороги небезопасны, - попытался возразить Катилина.
- Вот и защитите нас. Займись своими делами, сын, а я предупрежу Корнелию и соберу вещи.
Вот так мы отправились в Рим. Под конвоем мрачных фракийцев во главе с бешеным Катилиной. Про этого страшного человека ходили самые жуткие слухи, докатившиеся и до Путеол. Поговаривали, что он убил родного брата, чтобы завладеть его деньгами, а затем объявил его врагом Суллы и получил еще награду от диктатора. Впрочем, с нами он был любезен. Только вместо ответа на вопрос, зачем меня требует диктатор, замолкал, начиная насвистывать одну и ту же непристойную греческую песенку. Но стоило перевести разговор на другую тему, и он снова становился любезным собеседником.
Когда мы въехали в Рим, Катилина отправил большую часть всадников сопровождать мою мать и тебя в Субуру, а с десятком остальных отконвоировал меня к дому диктатора.
- Здесь мы расстанемся, Гай Юлий, - сказал он мне. – Хрисогон! – рявкнул он во весь голос.
Из дома выскочил и тут же угодливо склонился перед Катилиной управляющий-вольноотпущенник Суллы.
- Проводи фламина Юпитера к своему господину, - велел ему Катилина. – Прощай, Гай Юлий, желаю удачи. Она тебе пригодится, парень, - Катилина отсалютовал мне и ускакал со своими всадниками.
Хрисогон проводил меня в кабинет диктатора. Тот сидел за столом, просматривая какие-то свитки и, время от времени, прикладываясь к чаше с вином. Некоторое время он делал вид, что не замечает меня, а потом поднял голову и начал внимательно разглядывать меня своими налитыми кровью глазами.
- Итак, ты Гай Юлий Цезарь? – спросил он, наконец.
- Да, я Гай Юлий Цезарь, фламин Юпитера, - ответил я.
- Кто тебе сказал, мальчик, что ты фламин Юпитера?
- Консулы Гай Марий и Луций Корнелий Цинна. Мое назначение утверждено Сенатом.
- Консульство этих двоих незаконно, мальчик. Как незаконно любое решение сенатских овечек, продиктованное этими двумя. Твой фламинат незаконен. Сними шлем, мантию и обувь. Они тебе не принадлежат.
- Почему ты, Луций Корнелий Сулла, утверждаешь, что решение консулов незаконно? Согласен, они творили много зла, но их избрание было произведено в соответствии с процедурой, - возразил я.
- Не дерзи мне, мальчик, - угрожающе произнес Сулла, вертя в пальцах стилос. – Я, диктатор Рима, говорю тебе: твой фламинат незаконен.
- Ты не прав, диктатор. В Риме есть закон.
И тут я в первый, и, хвала богам, в последний раз увидел Суллу в бешенстве. Лицо его побагровело так, что кровь, казалось, хлынет из всех пор. Он яростно поскреб правую щеку, взглянул на свои окровавленные пальцы и вдруг, вскочив, с ревом опрокинул стол.
- Закон Рима – это я!!! Слышишь меня, ты, маленький паршивец!! Закон Рима – это я!! Ты понял меня, щенок?!
- Даже диктатор не может быть выше закона, - упрямо возразил я, хотя сердце у меня ушло в пятки от страха.
Он двинулся ко мне. Окровавленный, страшный, протягивая ко мне руки, с пальцев которых капала кровь. Мне хотелось броситься бежать, но вид этого заживо разлагающегося чудовища парализовал меня.
Услышав шум, в кабинет ворвался Хрисогон с четырьмя вооруженными короткими дубинками рабами.
Увидев их, Сулла остановился.
- Хрисогон, - скомандовал он, - Взять этого щенка, снять с него знаки фламина и вышвырнуть вон, - и он упал в кресло.
Рабы бросились на меня. Но то, что жуткий диктатор удалился с авансцены, придало мне силы. Ударом колена в пах я свалил одного из рабов и, оказавшись рядом с Хрисогоном, со всей силы двинул его кулаком в нос. Хрястнули кости, и доверенный холуй диктатора отлетел к стене, зажав сломанный нос руками.
Тут я запутался в мантии. Да и в шлепанцах двигаться быстро было невозможно, а сбросить их я не успел. Один из трех оставшихся на ногах рабов ловко двинул меня дубиной в живот так, что я согнулся пополам от боли и рухнул на пол. Какое-то время рабы дружно пинали меня ногами.
- Прекратить, - раздался голос Суллы. – Поднимите его.
Меня подхватили под руки, поставили на ноги.
- Раздеть его и выбросить, я сказал, но не калечить.
С меня сорвали шлем и мантию. Шлепанцы слетели с ног во время избиения. Босого, в одном хитоне, меня вышвырнули за дверь, наградив парой крепких тумаков на прощание.
Я огляделся по сторонам. Моих носилок нигде не было. Мне предстояло возвращаться в Субуру холодным январским днем пешком: босым, полураздетым и избитым в кровь.
Не помню, как я добрался до дома. Избитые и ободранные люди на улицах Рима были в то время не редкость. Никто не обращал на меня внимания, никто мне не помог. Когда я, наконец, вошел в наш дом, я не чувствовал своих ступней, а все мое тело превратилось в один сплошной комок боли.
Увидев мать, отдающую приказания управляющему и обернувшуюся, услышав мои шаги, я сумел еще ей улыбнуться и рухнул на руки бросившегося ко мне Евтиха.
Очнулся я в постели. Закутанный в одеяла, к ступням моим была приложена грелка. Мать, ты и Евтих сидели на стульях подле меня.
- Мама, - прошептал я.
- Сынок, я знаю все. Тебе надо бежать. Я собрала все необходимое: деньги, еду, вещи. Ты поедешь в Брундизий.
- Зачем, мама? Сулла оставил меня в живых.
- Да. Но Хрисогон не оставит тебя в покое. Он убийца, жадный как до крови, так и до денег. А ты унизил его. По городу уже поползли слухи, что молоденький фламин Юпитера сломал нос главному подручному диктатора и остался жив. Уезжай в Брундизий, садись на корабль и плыви в Смирну, к моему дяде Рутилию. Никому в голову не придет искать тебя на Востоке, там откуда пришел Сулла.
- Я поеду с тобой, - раздался вдруг твой голос.
- Корнелия? – впервые в жизни я видел свою мать, потерявшей дар речи от удивления.
- Я поеду с моим мужем, мама Аврелия.
- Но ведь… - мать замолчала и вдруг залилась краской. Она все поняла.
- Да, мама Аврелия. Долг жены – следовать за мужем. Я уже все нужное собрала.
- Ну, что ж… - мать взяла себя в руки, - пойду все еще раз проверю.
Она вышла, а ты бросилась ко мне на постель и начала жадно целовать в губы.
- Любимый, я так боялась, что не увижу тебя больше.
- Корнелия, мы не расстанемся больше никогда, обещаю.
Мы выехали ночью. Наверное, это было правильно. Как позже я узнал, утром в наш дом действительно вломился Хрисогон, перевернув все вверх дном в поисках нас с тобой. Но прогулка босым по снегу не прошла бесследно для моего здоровья. С каждой минутой я чувствовал себя все хуже. Утром второго дня я впал в беспамятство.
Как потом рассказывали, я пролежал без сознания неделю в доме небогатого арендатора в деревеньке на границе Лациума и Кампании.
Я помню, как сейчас, то утро, когда я пришел в себя. Во всем теле противная слабость, во рту мерзкий привкус, головы не повернуть. И что-то лежит поперек живота.
Не сразу до меня дошло, что поперек моего тела переброшена голая женская нога. Чувства постепенно возвращались ко мне. Я понял, что лежу в объятиях обнаженной женщины. С трудом повернув голову, я увидел на подушке твое очаровательное личико. Ты спала, прижавшись щекой к моему плечу, обхватив меня руками, прильнув всем телом: грудями, животом, сладко посапывая во сне.
Тут я понял, что в комнате мы были не одни. У стола стоял с чашей вина человек в красном военном плаще и шлеме. Он обернулся, и я с удивлением увидел знакомые бешеные синие глаза на смуглом лице. Катилина!
- Очнулся, приятель? – тихим голосом произнес он. – Лежи, не шевелись. Не буди жену. Она не спала несколько суток. Да и тебе еще рано вставать.
В этот момент ты застонала во сне. Катилина замолчал. Я с трудом протянул к тебе левую руку и погладил по лицу.
- Знаешь, - Катилина подошел ближе, - твоя жена – просто чудо. Я никогда не встречал таких женщин. Много повидал, но не знал, что можно так любить. Ты уже был без сознания, лежал весь холодный. Она отогревала тебя своим телом все эти дни.
- А что ты вообще здесь делаешь, Катилина? Ты должен арестовать меня? А, может быть, ты привез мне смертный приговор?
- Еще чего, - казалось, жестокий убийца обиделся. – Ладно, на первый раз прощаю. Запомни, я сражаюсь и убиваю тех, кто может противостоять мне с мечом в руках. А ты сейчас перышко не поднимешь. К тому же, Сулла приказал охранять, а не убивать тебя.
- Сулла?
- Ну да. У него была твоя мать. Уж не знаю, что она ему сказала, но только он вызвал меня и приказал найти и охранять тебя. Клянусь Венерой, нашей с тобой общей покровительницей, я успел вовремя. Вас как раз нашел Хрисогон со своими ищейками. Ну и картина тут была, когда я вошел в комнату. Все перевернуто, ты валяешься в беспамятстве, а твоя очаровательная женушка, совершенно голая, бросается на Хрисогона с кинжалом, точно разъяренная фурия. Edepol, она отхватила бы ему тестикулы, если бы я не вышвырнул его за дверь. Между нами, мои ребята ему еще добавили. Я велел забрать у него и его подручных лошадей и теплые плащи и отправить в Рим пешедралом, как следует наподдав на прощание. Потом отправил своих фракийцев прочесать окрестности, а сам остался вас сторожить. Так-то вот, Гай Юлий. Счастливчик, я завидую тебе. Такая женщина…
И в этот момент ты, повернувшись на спину, открыла глаза, сладко потянулась, так, что одеяло сползло до пояса, и вдруг, увидев, что мы не одни, с визгом накрылась одеялом с головой.
- Ладно, я вас покидаю, - заявил Катилина. – Воркуйте, голубки.
Он вышел, прихватив с собой мех с вином.
- Вылезай, - сказал я тебе, когда затихли его шаги. Ты высунула головку из-под одеяла, огляделась и кинулась целовать меня.
- Осторожнее, родная, - прошептал я, задыхаясь, - у меня еще нет таких сил. Мы же никогда не расстанемся, любимая.
А ты, зарыдав, прижалась к моей груди.
- Ты лежал, не шевелясь, мой любимый, весь холодный. Хозяйка сказала, что тебя можно согреть только теплом женского тела. И я разделась и легла с тобой. Потом пришел этот мерзкий человек Суллы. Я не знаю, что на меня нашло, я выскочила нагая из постели, сорвала у него с пояса кинжал. Клянусь Эриниями, я убила бы его. Но тут, хвала Юпитеру, появился Катилина, вышвырнул их всех, сказав, что должен охранять тебя.
- Ну, вот видишь, все кончилось. Мы спасены и больше не расстанемся.
- Ты ничего еще не знаешь, родной мой. Когда ты выздоровеешь, ты отправишься в Азию. Катилина привез приказ о назначении тебя адъютантом Лукулла, который осаждает Митилену. А я должна буду вернуться в Рим. Так что нам предстоит разлука.
Ты встала с постели, нагая и прекрасная, как Венера, моя покровительница.
- Запомни меня, любимый. Запомни меня такой и никогда не забывай, - ты переступила босыми ступнями на ледяном полу.
- Холодно, иди в постель, Корнелия, - позвал я тебя. Ты опустилась на постель, сбросила с меня до пояса одеяло, начала целовать грудь и живот.
- И я запомню тебя таким. И не забуду. Никогда. Слышишь, любимый, никогда.
- Да, до самой смерти, любовь моя.

Вот так я расстался с тобой и начал свое восхождение по Пути Чести. Мой отец умер, не успев пройти по нему до конца. Поэтому в день похорон я дал клятву, что пройду все ступени в положенный срок: в тридцать лет – сенатор, в тридцать два – квестор, в тридцать семь – эдил, в тридцать девять – претор, в сорок один – консул. Я поклялся, что восстановлю величие нашего рода.
Клянусь Венерой, мое восхождение было еще более триумфальным, чем я мог ожидать в самых радужных мечтах. Во время штурма Митилены я заслужил Corona Graminea, редчайшую военную награду, которая даруется солдатами на поле боя тому, кто спасет воинское подразделение от неминуемой гибели. У самого Мария, награжденного практически всеми знаками доблести, такой награды не было. А вот у Суллы была. Поговаривают, что узнав о моем триумфе, уже на смертном одре, Сулла проворчал: «Говорил я вам всем, что это щенок стоит дюжины Мариев». Как бы то ни было, осада закончилась, свирепый диктатор умер. Я мог вернуться домой.
Новые законы Суллы позволяли награжденному Corona Graminea войти в Сенат. Я становился сенатором в двадцать лет! Казалось, я должен был плясать от радости. Но я возвращался в мрачнейшем расположении духа. Дело в том, что Лукулл, нобиль до мозга костей, возненавидел меня с первого дня. Одним из поручений, данных мне, было потребовать у разоренного последними войнами царя Вифинии Никомеда вспомогательный флот, который он должен был предоставлять Риму по договору. Поручение было невыполнимым, но я так рвался к тебе, любимая, что сумел сделать невозможное. Никомед дал мне корабли.
И вот, когда я, торжествующий, предстал перед Лукуллом, он не нашел ничего лучшего, как заявить при своих адъютантах, что я расплатился со старым педерастом Никомедом своей задницей. Даже его адъютанты были возмущены этой нелепой клеветой. Все, кроме лукуллова прихлебателя Марка Бибула. Воинский долг не позволил мне воткнуть Лукуллу меч в живот, но когда Бибул попытался повторить эту мерзкую клевету, я как следует взгрел его.
Как бы то ни было, репутацию надо было восстановить любым способом. Я перепробовал, наверное, всех лагерных шлюх, после штурма перепортил, как минимум, половину девственниц Митилены. И теперь возвращался, думая только об одном: что, если до тебя, родная, дойдет слух об этих моих «подвигах»?
В Риме я не застал тебя. Твое хрупкое здоровье пошатнулось после нашего зимнего бегства. Вот уже второе лето моя мать вывозила тебе на курорт в Байи, к морю.
Помнишь этот день, любимая? Я примчался на берег моря, спрыгнул с коня. Ты гуляла по кромке воды, в одном легком, шафранового цвета, хитоне. Таким же шафрановым было твое свадебное платье, помнишь? Ты шла босыми ногами по мокрому песку, задумавшись о чем-то, опустив голову.
- Корнелия! – крикнул я. Ты вскинула голову, вскрикнула, как раненая птица, и бросилась мне навстречу. Я подхватил тебя, легкую, как пушинка, на руки, целовал твои мокрые от слез глаза, нос, губы. Затем опустил тебя на песок.
Я покрывал жадными поцелуями твое прелестное тело: маленькие груди, живот, самое прекрасное на свете лоно, жаркие бедра, изящные ступни. Ты то смеялась, то плакала, то прижимала мою голову к своему животу, то отталкивала меня коленями. А потом был восторг слияния, слияния наших тел и наших душ! В этот день была зачата наша дочь…
Затем, когда, совершенно изнеможенная, ты лежала в моих объятиях я, жарко покраснев, прошептал тебе на ушко.
- Родная, там… в Митилене... я должен рассказать тебе…
- Я все знаю, - прошептала ты в ответ и закрыла мне рот поцелуем.
-Что все? – ошеломленный, переспросил я.
- Все. И об оскорблении, которое нанес тебе Лукулл. И о том, что ты делал, чтобы смыть его.
- Но откуда…
- Ты ведь герой, любимый. Может, ты еще не знаешь, но о тебе говорит весь Рим. Лукуллу никто не верит, любимый. Никто не верит прихвостню Суллы. А эти женщины… поклянись мне только, что этого больше не будет, пока я с тобой.
- Клянусь, родная.
- Я устала, любимый. Поедем домой…
Я подсадил тебя на своего коня и увез на виллу, которую сняла для тебя моя мать.
Как я жалею сейчас о том, что не мог быть с тобой в те дни, когда ты носила под сердцем наше дитя! Но у молодого сенатора и главы рода столько обязанностей. Я пропадал целыми днями на Форуме, в курии, принимал клиентов и пировал с видными политиками и финансистами. В твоих покоях я появлялся изредка. Припадал к твоему животу, слушал, как шевелится наш ребенок, целовал тебя и уходил к себе. Врачи запретили тебя тревожить.
И вот начались роды. Я помню, что мерил шагами мой маленький кабинет. Я слышал беготню рабов, властные голоса матери и Атенодора Сицилийского, самого знаменитого медика Рима. Но все перекрывали твои отчаянные крики и стоны. Роды шли тяжело.
Я ждал. Стоял у окна, сжав голову руками. Зажимая уши, чтобы не слышать твоих криков. И вдруг – внезапная тишина. Я решил, что оглох. А затем – детский плач. О боги, ты, наконец, разрешилась от бремени.
Не помня себя от радости, я выбежал в коридор. Навстречу мне мать, сопровождаемая свитой повивальных бабок, несла на руках что-то, показавшееся сперва ворохом тряпья.
- У тебя дочь, Юлий, - просто сказала мне мать. В этот момент, ворох пеленок в ее руках захныкал и я понял, что она несет на руках моего новорожденного ребенка.
- А Корнелия?
- С ней Атенодор. Ей плохо.
Я рванулся было в твою комнату. Но мать удержала меня.
-К ней нельзя сейчас. Прошу тебя, сын…
Теперь уже я мерил шагами коридор. Я не видел и не слышал ничего. В ушах набатом отдавались слова матери: «С ней плохо». О Юпитер Всеблагой, Венера и все боги Олимпа! Возьмите мою жизнь, но сделайте так, чтобы она жила.
Из твоей комнаты вышел Атенодор. Я бросился к нему.
- Ну, что? Говори же!
- Dominus, - устало произнес медик, - к сожалению, наука здесь бессильна.
- Что ты сказал? – я ухватил врача за бороду. – Проклятый грек, сделай же что-нибудь!
- Я не могу, dominus, - руки мои разжались. – У нее сильное кровотечение, и я не могу его остановить. Она умирает, dominus. Она звала тебя.
Я ринулся в комнату. Ты лежала на постели, забрызганной кровью, бледная, как полотно. На твоем совершенно белом лице неземным светом сияли твои изумительные глаза. Я припал к твоей груди, целовал твои глаза, лихорадочно шепча:
- Не уходи, любимая, единственная, прошу тебя, не уходи!
- Я не могу, - прошептала ты в ответ. – Я не могу… Я ухожу. Но я буду ждать тебя, любимый.
- Нет! Нет!! Так нельзя!!! Не уходи!!!!
- Если бы ты знал, родной мой, как тяжело мне оставлять вас.
- Я последую за тобой!
- Нет, мой хороший. Обещай мне, что ты останешься жить. Ради нашей дочери, и ради клятвы, что ты дал в день похорон отца. Ты должен пройти по Пути Чести до конца. Обещай мне.
Я увидел, что твои черты заострились. На лицо наползала тень. Я видел умирающих в Митилене и понял: у меня осталось несколько минут.
- Обещаю.
- Хорошо. А теперь поцелуй меня.
Я наклонился и поцеловал тебя в холодеющие губы.
- А теперь встань так, чтобы на тебя падал свет. Я почему-то плохо вижу тебя, - попросила ты. – Я хочу запомнить тебя таким.
Я выполнил твою просьбу. Ты лежала спокойно, только пальцы твоих рук шевелились, сминая ткань одеяла. Затем ты улыбнулась, закрыла глаза, голова твоя откинулась к плечу. Руки твои больше не шевелились.
Сперва я решил, что ты заснула. Лишь спустя несколько минут, я понял, что ты уже не дышишь.
На мой горестный вопль сбежался весь дом. Позже мать рассказала мне, что четверо дюжих рабов с трудом смогли оттащить меня от ложа, в которое я вцепился обеими руками.
Мне надо было научиться жить без тебя. О боги, как же это было трудно. Ты являлась ко мне во сне каждую ночь. Я должен был исполнить клятву, данную тебе, но жить мне не хотелось.
Я уехал на Восток, завершить свое образование. Когда в пути меня захватили пираты, все думали, что я дразнил их из аристократического снобизма. Чушь, я просто хотел умереть от их рук. Но для них важнее всего был выкуп за меня. Я был в ярости. Поэтому, получив свободу, я нанял на Родосе за последние деньги несколько кораблей, настиг мерзавцев и велел распять всех, кого не перебил в бою.
Я выполнил клятву, родная. Я прошел по Пути Чести, хотя это дорогого мне стоило. Никакая сила на свете не заставила бы меня вступить в союз с сулланскими прихвостнями. Я восстановил партию демократов, истратив почти все семейные сбережения. Я перетащил на свою сторону Помпея и Красса, самых видных сулланцев, и даже племянника Суллы.
Боги, как я предстану перед тобой, родная? Мне нужен был Помпей, чтобы стать консулом и получить армию, с которой я мог бы завоевать новые земли и восстановить состояние семьи. И я отдал ему Юлию! Ему, который был моим соперником. Ему, с которым я должен был, рано или поздно, сойтись в смертельной схватке. Я знал это, и я отдал ему самое дорогое, что у меня оставалось!
Не прошло и года, как наша малышка повелевала завоевателем половины Ойкумены. Соракапятилетний сластолюбец влюбился, как мальчишка. И немудрено – ведь Юлия – точная твоя копия. Я получил армию и отправился в Галлию. Прости меня за все, любимая, хотя сам себя я никогда не прощу!!!
А потом был тот страшный день на армориканском берегу, когда я получил письмо, в котором Помпей извещал меня, что наша Юлия умерла от родов.
В этот день я твердо решил, что уничтожу Помпея. Письмо, в котором я предлагал ему вновь породниться, взяв в жены дочь моей двоюродной сестры, уже было оскорблением. Терять мне было нечего. Или победа, или смерть, которую я жажду, как величайшее благо.
И вот я здесь. У городка Фарсал. Я наконец-то сойдусь в смертельной схватке со всеми своими врагами. Надеюсь, мы погибнем все, и освобожденный от наших амбиций Рим вздохнет свободно. А я вновь обрету тебя. Тебя и нашу ненаглядную Юлию».
В соседнем отделении палатки послышались шаги и чьи-то голоса. Цезарь встрепенулся, бросил гемму в ящик стола, резким движением руки стер с глаз слезы и встал навстречу вошедшим, улыбаясь.
- Доброе утро, Антоний. Привет тебе, Публий Сулла.
- Ave, Caesar, - пророкотал первый из вошедших, широкоплечий молодой атлет, рыжеволосый и зеленоглазый. – Итак, бой?
- Да, Антоний. Позавтракаем?
- Без вина? Уж лучше я поголодаю.
- Ради такого дела я отступлю от своих привычек. Фуск! – окликнул Цезарь своего ординарца. – Распорядись на счет завтрака и вина. Принеси амфору самого лучшего фалерно. А где Кальвин?
- Инспектирует пехоту в центре, - ответил Публий Сулла, белокожий голубоглазый блондин, удивительно похожий на своего дядю-диктатора в молодости.
- Ave, Caesar, - появился третий военачальник, дюжий крепыш лет сорока пяти.
- А вот и вино, - обрадовался Антоний, завидев за спиной Кальвина Фуска с амфорой и нескольких контуберналов, несущих миски с едой.
Фуск разлил вино по чашам.
- Итак, - поднял чашу Цезарь, - Сулла, ты командуешь правым крылом. Кальвин – за тобой центр. Антоний – ты командуешь левым крылом. Сулла, шесть когорт, вооруженных пиками, куда ты их поставил?
- В резерв за правым крылом.
- Отлично. Помпей бросит на тебя конницу Лабиена. Что ты сделаешь?
- Продержусь с полчаса, затем начинаю отступать так, чтобы всадники увидели шесть когорт пикинеров.
- Кальвин, Антоний?..
- Сдерживаем изо всех сил пехоту Помпея.
- Что дальше?
- Конница Лабиена разобьет лоб об эти шесть когорт, я нападаю на них со всех сторон. Помпей ослабляет центр и правое крыло, - ответил Сулла.
- Антоний?..
- Перехожу в атаку, чтобы перерезать Помпею путь в лагерь.
- Кальвин?
– Помпей бежит. Я преследую его.
- Отлично, - подвел итог Цезарь. – На все про все я отвожу время до полудня. А теперь выпьем. За победу, друзья, - и он залпом осушил чашу.
Цезарь победил, как всегда. Разбитый Помпей удалился в Египет, где был убит. Впереди у Цезаря было еще четыре года приключений и кровавых битв, пока он не пал, пронзенный кинжалами заговорщиков, у подножия статуи Помпея. Встретил ли он, переплыв Стикс, своих любимых, кто знает? Ведь из царства мертвых возврата нет.