ПОДОКОННИК
(главы из книги)


Несчастье поджидало в Счастье…

Я с нетерпением ждал, когда мы, наконец, поедем на гастроли в мою Луганскую область на Украину, чтобы в своем ДК химиков в родном Северодонецке, выйти на сцену уже в качестве профессионального артиста. И мечта моя почти сбылась Вернее, сбылась бы, если бы не несчастье, настигшее «Новый Электрон» в городе (вот уж черная ирония судьбы!) с названием – Счастье. Мы уже отработали Луганск, Коммунарск, Кадиевку, вот-вот уже должны были перебраться ко мне на родину. Все мои друзья и родные знали об этом и ждали с нетерпением гастроли популярного ВИА «Новый Электрон» с солистом ансамбля Владимиром Попковым, выходцем из городской самодеятельности. Надо знать, что такое «местечковый шовинизм» – гордость маленького города, вырастившего настоящего профессионала! Но в городе Счастье к нам за кулисы пришел некий «товарищ» в фетровой шляпе и стал нас, переодевающих в гримерке концертные брюки на джинсы, учить уму-разуму. В частности – «наехал» на Валеру Приказчикова, за то, что тот, «будучи руководителем и лауреатом за деньги играет на неисправной гитаре». Ни мы, ни Валера не могли «въехать» – чего от нас хочет «ответственный товарищ», оказавшийся впоследствии - третьим секретарем горкома, отвечавшим за идеологию. А его сановное раздражение, как оказалось впоследствии, вызывал «фуз» - новая по тем временам «примочка», включавшаяся Валерой на некоторых сольных кусках. Ну, откуда этому «питекантропу в шляпе» было знать – что самостоятельно сконструированная и собранная Валерой педаль - предмет гордости коллектива и жгучей зависти чуть ли не всех музыкантов Союза. Еще секретарю (вернее – его жене, как впоследствии выяснилось) шибко не понравился наш певец Боря Розе, певший в конце концерта, после того, как «относили гробы» (спели обязательные патриотические песни членов Союза композиторов СССР), песню «Ши из леди!» из репертуара Тома Джонса. «Шляпу» поперли из гримерки вместе с его супругой в панбархатном платье из трофейной германской ткани и номенклатурным ароматом духов «Красная Москва» вместе с их «высокопрофессиональными рецензиями». После этого – тут же «телега» на Управление культуры Ростова (копия в Минкульт РСФР). Нас «сняли с маршрута», отправили в Ростов и посадили на репетиционный период «набираться ума-разума», с тем, чтобы потом снова пересдавать программу «трибуналу» из «Росконцерта», выдававшему гастрольные удостоверения, сиречь – право жить и работать гастрольному коллективу. Сидеть на суточных, без зарплаты полтора месяца (пока продолжались «разборки» и решался вопрос «быть нам, или не быть»), конечно – не сахар. А для того, чтобы «считаться в командировке» и получать, хотя бы свои 2-60 в день и жить на них, нас из Ростова отправили в г. Батайск (пригород Ростова), где мы в клоповниках на панцирных сетках местной гостиницы, с садистским названием – «Уют», отбывали ссылку и ездили в филармонию репетировать новые «гробовые» песни для улучшения идеологического содержания программы. А до родного Северодонецка я так и не доехал на своем «белом коне» под названием «Новый электрон» всего-то какие-то 50 километров. Больнее всего то, что меня не увидела и не услышала тогда в качестве профессионального артиста моя мама Ирина Ивановна, единственная из нашего семейства верившая в то, что из меня «что-то» выйдет, когда я, бросив перспективное место главного редактора многотиражки «Приборостроитель» (в горкоме уже квартиру сулили в новом доме) после открытки, присланной мне Юрием Сергеевичем Саульским (царство небесное моему крестному отцу!) взял чемодан и рванул в Москву «учиться не артиста». Но к счастью, незадолго до смерти в 1979 году, мама успела принять поздравления от всего Северодонецка, чуть ли не вышедшего с транспарантами на улицу, после моей победы на Всесоюзном телеконкурсе «С песней по жизни». У меня тогда, судя по многочисленным письмам в Останкино, мгновенно образовалось что-то около 40 «однопартников» - товарищей по школе, сидевших со мной за одной партой (каких же размеров она должна была быть?) «учителей пения» тоже в избытке – больше десяти и т. д. Но я-то до сих пор помню истинных. Свету Гольдштейн – с первого по пятый класс, потом - Олю Копылову, Толю Немченко (где они сейчас?). А вот последнего соседа – могу предъявить хоть сейчас. Леня Леонович живет в подмосковном наукограде Менделееве и регулярно (в отличие от меня – обормота, только мечтающего об этом), регулярно мотается в Северодонецк, где у него до сих пор живет мама и привозит с родины весточки. В основном, к сожалению – печальные. Из нашего класса уже нет в живых - пятерых. Годы… А учителем пения моим – единственным и неповторимым был Александр Антонович Корсун! Необычайно талантливый концертный баянист с консерваторским образованием, которого «горькая» довела до должности учителя пения в начальных классах. Иногда он приходил на урок, явно в состоянии «последствий», садился прямо на учительский стол, брал баян на колени и, припав к нему щекой, так играл свои былые концертные программы из Баха, Бетховена, Моцарта, Грига и других композиторов, написавших свои шедевры задолго до изобретения этого инструмента, что до сих пор в памяти осталось ощущение чуда! Кто знает, может быть - именно благодаря ему, в нашей пролетарской семье, где отец был бригадиром мостовщиков (это те люди, что стоя на коленях, укладывали десятки километров мостовой в Северодонецке и его окрестностях) и матери-домохозяйки, появился некий «белый вороненок» с приличным музыкальным слухом, точной интонацией, к тому же – пронзительным голосом весьма приятного тембра и приличного диапазона. Думаю, все-таки - именно бесповоротно спивающийся Александр Антонович во многом успел определить мою будущую стезю, отбирая портфель (в залог того, чтоб я не сбежал после уроков) и, буквально, за шиворот, притаскивая на занятия школьного хора. Мало того – сразу без всяких «кастингов» - на зависть всем, назначил солистом и заставил учить первую песню, с которой я потом «блистал» на северодонецких подмостках – «Тропинка». «Тропинка первая моя, веди от школьного порога. Пройди все земли и моря и стань – счастливою дорогой!». Вот так. И пусть кто-то скажет, что не бывает песен, определяющих судьбу… А не судьба ли, что во время гастролей известного коллектива «ВИО-66» Юрия Саульского в Северодонецке, меня подтащил к знаменитому композитору и дирижеру мой «тренер» - вечный клубный работник Александр Михайлович Бродецкий. Подойдя к маэстро, он объявил, что узнал его, быстро «прорецензировал», как звучат инструменты в группах его бэнда (в котором тогда, на минуточку - были собраны лучшие духовики Союза) и, сказав, что «солисты - тоже ничего, но у него есть такой певец, что ваши – отдохнут», нагло подтащил меня – упирающегося, с пунцовой от стыда рожей к ф-но и, не спрашивая ничьего согласия, сразу заиграл вступление к «Балладе о знамени» О. Фельцмана, которую я тогда яростно исполнял на всех праздничных концертах в родном Северодонецке. Саульский, уже почти было сбежав от местного сумасшедшего с его протеже, все же задержался, попросил спеть еще что-нибудь. Подтянулись и музыканты, уже было собиравшиеся сесть в автобус. Не последнюю роль, как я сейчас понял, сыграл и заинтересованный и благожелательный взгляд на меня В. Толкуновой – тогдашней жены Юрия Сергеевича и моей, впоследствии - «крестной мамы». «Смотрины» затянулись и кончились тем, что сам Саульский(!), в присутствии самодеятельных коллег из ДК химиков пригласил меня работать в свой коллектив!!! Я сейчас с трудом вспоминаю свое ощущение. Но было, наверное, что-то - сродни тому, что Гагарин испытал, впервые в истории человечества, увидев Землю из космоса… Как я впоследствии узнал, мне тогда просто - немыслимо повезло. Юрий Сергеевич накануне уволил из коллектива талантливейшего баритона, но, к сожалению – пьющего Алика Ухналева (царство небесное, умершего недавно - совсем молодым) и ему нужен был свежий «объект» не «замыливший» глаз в Москве, поющий в той же тесситуре. Партитуры готовы, оркестр их знает - меняй артиста - и песни продолжают звучать в программе. Олега Ухналева (так судьба распорядилась) я сменил и в оркестре Утесова, придя, практически, по той же причине и по тому же «сценарию» на его место. Потрясающий был певец! С такой мощью и тембром, таким «столбом» - мурашки вышибал! Я видел в ГЦКЗ «Россия», накануне 60-летия Победы, как он пел пахмутовскую - «Поклонимся великим тем годам!». Никогда не забуду испытанное потрясение. Полтора метра от микрофона, который он, буквально» «сдувал» своей мощью и такой «драйв»! А в свое время мягким субтоном он так записал тухмановскую песню
«Дождь и я» - в жизни не поверишь, что сделал это певец с академической постановкой голоса... За кулисами расцеловались, со смехом вспомнили наши «сценарии». А, спустя пару месяцев, мне сказали, что Олег умер... А я не знал, даже на похоронах не был. Ведь– каждый день не перезванивались, виделись - по случаю, за кулисами. В газетах то – не сообщали, в других СМИ тоже – тишина. Не дотянул до должной «релевантности», как выражаются современные новостийщики. А он был - Народным России и одним из лучших (отвечаю за свои слова!) баритонов - за всю ее историю! Уже не хочется «жевать» эту тему, но случись подобное с любой нашей «поп-персоналией» - все телеканалы и вся «желтуха» с «фанами» обрыдались бы и все углы расписала бы своими клятвами – помнить вечно… Но такова она наша посткоммунистическая, рыночно-капиталистическая, долбанная шоу-«се ля ви»!

Подоконник

До сих пор – одними из самых ярких - остались воспоминания о нарядной толпе идущей под нашими окнами по Первомайской улице к парку, где находился стадион «Химик». Я любил наблюдать за этими шествиями, сидя на кухне на своем излюбленном месте - мамином деревянном сундуке, упиравшимся углом прямо в подоконник окна выходившего на Первомайскую. Этот подоконник был и моим рабочим, и обеденным столом, и наблюдательным пунктом и даже местом, на котором, кажется, родились первые неуклюжие строчки с неким художественным уклоном. Все началось на заре туманной юности с большой коленкоровой тетради, купленной старшими сестрами, дабы поправить мои дела в точных науках - математике, алгебре, геометрии - всем том, в чем я, собственно, ученик - не из последних, почему-то упорно не хотел быть первым. Пустячный вроде, предмет, но его покупка в семье, где работал один отец, была сравнима, разве что - с покупкой компьютера сегодня нерадивому чаду с надеждой на то, что он, наконец, возьмется за ум. Пусть простят меня мои любимые сестры Тоня и Валя и спасибо им. Не пошла та памятная тетрадь по прямому назначению. После того, как я красиво вывел на обложке слово "черновик" и накропал для видимости несколько формул и чертежей, с задней стороны тетради, движимый каким-то непонятным зудом, тут же начал укладывать строчки. Нахальные, безоглядные и наивные. Явно рассчитанные только - для собственного чтения. Это была чудовищная смесь из газетных штампов, перевранных стихов классиков и описаний нашей повседневной жизни. Как и полагается младшему в семье, я сидел под крепким "прессом" сестер-отличниц и все никак не хотел влюбляться в точные науки, обеспечивающие в будущем поступление в институт и как минимум - положение инженера в дальнейшей жизни. Доставалось долго и крепко. До тех пор, пока моя не шибко по общеобразовательным рамкам грамотная мама Ирина Ивановна, случайно не наткнулась на мои "экзерсцизы" и во время очередного "наезда" сестер не произнесла сакраментальную фразу: "Уймитесь, девки, не всем считать, кому-то и писать Бог велел... Я вот читаю - сердце мякнет. Необычно как-то у него. Вроде бы слова те же, что у всех, а даже не верится, что это он сам..." А "сам" к тому времени (а речь идет о третьем-четвертом классе) "потряс" ГОРОНО (Городской отдел народного образования - для тех, кто не знает эту аббревиатуру соцвремен) заключительной фразой годового сочинения, которое все мы дружно много лет писали по картинке, на которой пионер, стоящий на холме, созерцал восход солнца, растопыривающего свои лучи, очень похожие на те, что во множестве красовались тогда на пачках папирос "Север" и на тыльных сторонах ладоней "ЗК", попавших под амнистию 53-го года. Лучи эти освещали колхозное поле, мирно пашущие советские тракторы и группы колхозниц, доделывющие граблями то, что забыли в своем стремительном и мощном движении сделать густо дымящие агрегаты. Так вот, изложив определенную дозу мыслей о том, как хорошо трудиться в нашей стране и как плохо - наоборот, я "наваял" то, что до сих пор, наверное, не написал ни один третьеклассник в мире: "И шелест колосьев и, шум тракторов, и песни колхозниц слились в одну боевую песню труда!". Это в то время, когда у всех еще - "Мама мыла раму". И все, вдруг, поняли, что добром это не кончится. Сочинение передавалось с комментариями педагогов на полях все выше и выше по инстанциям. А так, как списать такой "перл" в классе было просто не у кого и не из чего, этот кондовый штамп, украшавший все сельские многотиражки того времени, был воспринят, как знак того, что в украинском городе Северодонецке появился свой ... не буду вспоминать кто, но как минимум - кто-то, равный тем, кого мы проходили тогда в школе. Сестры после этого как-то сникли в своих лучших порывах и позволили мне благополучно закончить школу, в отличие от них - без правительственной награды.
С тех давних пор таких коленкоровых тетрадей накопились десятки. Часть из них, к сожалению (возможно - только моему) безвозвратно утеряна вместе со всем содержимым. То, что осталось "в живых", пожелтевшее и растрепанное валялось в дальних углах ящиков моих многочисленных московских жилищ и дожидалось своего часа. Ощущение долга перед людьми, о которых там написано, кому посвящены многие строки, все время грызло душу, беспокоило, заставляло в виде покаяния, время от времени, тратя силы и коньяки на "внедрение", печатать это в периодике. Сейчас, во времена, наводненные принтерами и компьютерной версткой, мне, кажется, произошло нечто, очень сильно изменившее то, что можно назвать нравственной составляющей слова "писать". Скрипение перышком и выход из-под него того, что впоследствии именовалось "рукописью" - упразднено. Почти все то, что рождается ныне, инсталлируется в бездушную железяку - "винчестер", формируется в файл и посредством машины воплощается в нечто готовое, а если надо - даже сброшюрованное. Все это сразу называется громким словом "книга". Презентируется с большим или меньшим шумом, исходя из материальных возможностей и меры тщеславия автора и раздаривается умиленным родственникам, друзьям и знакомым, автоматически зачисляемых в ранг почитателей (но отнюдь - не всегда даже - прочитывалей) нового опуса. И вот уже - очередной "писатель" пристраивается в колонны творцов и считает себя вправе шагать по улице рядом с теми, чьими именами эти улицы названы. Осознанно, или неосознанно (другие печатаются, а я - что?) но он делает это. Правда, иногда «стыдливо» указывая в преамбуле, что не претендует ни на то, ни на это. Просто - желает выразить, как умеет, как может, накопившееся. Не имея при этом более менее внятных представлений о том, как это делается. Впрочем, природа все же во всем - исчерпывапающе мудра и рациональна. Людей, обделенных талантами, она, как правило (видно, из гуманных соображений) обделяет и вкусом, то бишь - творческими сомнениями и муками саморедактирования. Поэтому - все, что они делают, им, в отличие от всего остального человечества, как правило - очень нравится. А их административные навыки, работа в редакциях и издательствах в различных должностях и как следствие - укороченный путь к типографскому станку, привели к тому, что пишущих и печатающихся стало во много раз больше покупающих книги и тем паче - читающих их.
Начало 90-х, именуемых "эпохой демократизации", вольно или невольно - стало и временем повальной графомании. Мгновенно ставшие доступными принтеры, сканеры и компьютеры, породили миллиарды экземпляров таких "книг" и миллионы их авторов, угробивших тысячи гектаров ни в чем не повинного леса, пошедшего на бумагу. После отгремевших презентаций эти "книги" в компании с миллионами компакт-дисков с пошлой "попсой", произведенной "мастерами", примерно, того же пошиба, создают непомерно раздувающийся тромб, который все больше, и больше перекрывает у людей кровоток к мозгу, вызывая асфиксию. А затуманенному сознанию и астигматическому созерцанию уже не под силу чеканная сила строк Ахматовой и Цветаевой, Бунина и Мандельштама, Пастернака и Довлатова - все едино...
Напечатанное типографским шрифтом собственное имя под публикацией, набранное теми же печатными буквами, что и текст, очень долго было - невидимым барьером, через который дано переступить не каждому. Сейчас переступать стало проще
простого. Были бы литамбиции и какая-то сумма денег, своих или спонсорских. Вопрос во внутреннем «позволении» делать это, в данной цепочке затерялся как-то сам по себе. Помнится - позволителя этого раньше было принято именовать – «внутренний редактор». Должность, ныне, практически - устраненная. Внутренние редакторы остались безработными, так же, как и тысячи профессиональных искусствоведов, критиков, библиотечных и музейных работников, выброшенных из списков тех, в ком нуждается общество. Но зато сейчас - даже бандитские "малявы" ходят в печатном принтерном исполнении. «Все остальное - можно считать теперь безопасным для печати», - горько шутят бывалые редакторы…
Не знаю, почему, но именно подобная картина: старый редактор держит мою книжку в руках, смотрит на нее поверх очков и недоуменно пожимает плечами - много лет маячила перед глазами, как страшный кошмар и удерживала от того, чтобы выпускать ее в свет. Но когда-то все же надо. Можно, как случалось иногда с живописцами, стоять перед картиной и исправлять, улучшать ее до бесконечности. Но с каждым мазком это будет уже - другая картина. Написанная человеком - на минуту, на день, на год - старше. Но – все же когда-то приходит время набраться решимости и сделать этот трудный, но необходимый шаг. Честно признаться себе, что лучше уже - не сможешь. И пора отпустить свое детище на волю…

«Пятерочка»

Радость общения с музыкой довольно крепко омрачалась отношением к ней самой и моим успехам в ней, моих школьных и дворовых корешей. Конечно, в то время, когда все «рубились» на центральной песчаной поляне внутри квартала во что-то среднее между футболом, регби и греко-римской борьбой, иногда заканчивавшимся - стенка на стенку, настоящим «куликовским побоищем», «этот Шлема» ходил в школьный хор и там с КАКИМИ-ТО ДЕВКАМИ!!! пел песни. Битвы на поляне, как правило, начинались с мелкого конфликта – подножки, не засчитанного гола (когда мяч пролетал в ворота-или мимо? между кирпичами, обозначавшими штанги). Начинали выяснения «мелкие», потом – подтягивались старшие братья, ближе к концу –вернувшиеся с работы отцы, в сопровождении сестер и матерей и с громким финальным аккордом в виде воплей родственников пострадавших, срочной медпомощью (зеленка, примочки) и последующим «перемирием» под «баночное» (трехлитровые банки), пивом. И так – до следующего «чемпионата» - с тем же самым, до мелочей, сценарием. А чем еще было развлекаться тогда? Стадион с его футбольным матчем был, пожалуй, к тому же - единственным местом, где местным красоткам можно было показать свои новые наряды. Они, как правило, пестрой кучкой, в качестве соискательниц, сидели на трибуне за скамейкой запасных у выхода из раздевалок футболистов вместе с их женами. После матча болельщики еще долго с азартом перемывали косточки игрокам под таблицей чемпионата на площади перед стадионом, возбужденная матчем публика забивала пивные павильоны парка, ну, а мы, вдохновленные игрой мастеров, спешили на свою футбольную поляну и сходу пытались повторять их финты, удары с подкруткой, элементы
обводки и прочие увиденные приемы. Так случилось, что почти все женское население нашего двора работало на «Химике». И тетя Клава Черкашина, и тетя Ира Гедзь, и даже моя двоюродная сестра Мария. Естественно, я, как и весь наш двор, не знал, что такое – покупать билеты. Ну, а потом, когда поступил в ДСШ по футболу при команде мастеров, даже получал справки с просьбой отпустить с занятий в школе «для участия в чемпионате СССР по футболу». Неважно, что «участие» сводилось к подаче мяча из-за ворот во время матча, зато – как звучало! Первым тренером у нас был Людвиг Андреевич Шубин – «Люсик», как любовно звали его северодонецкие болельщики, когда еще под четвертым номером он выступал в качестве левого крайнего защитника «Химика». У него не было кисти правой руки, но Люсик, тем не менее, как сейчас помню, прижимая мяч культей, выбрасывал его из аута на добрые 20-30 метров. Он, как и первый набор команды мастеров, приехал вместе с Алексеем Расторгуевым, Виктором Соколовым, Игорем Михайловым, Александром Дурыниным из московских команд. Уровень игры москвичей был таков, что «Химик» быстро заставил говорить о себе и впоследствии северодонецкая команда, воспитавшая немало видных игроков, в том числе и игрока сборной СССР, трижды входившего в число 33 лучших - спартаковца Николая Киселева, оставалась одной из сильнейших на Украине и даже выигрывала малые золотые медали чемпионата СССР. Отец был заядлым болельщиком и даже, как сам признавался, что лазил на стадион через забор. Однажды, преодолев препятствие и отряхивая колени, лицом к лицу столкнулся с легендарным северодонецким начальником Новиковым. Пришлось, поздоровавшись, сделать вид, что только что неожиданно споткнулся и приводит в порядок брюки. Как-то батя осчастливил своим присутствием и футбольный матч с участием нашей юношеской команды, в котором я, получив хороший пас из глубины поля и выйдя один на один с вратарем, загубил голевой момент. И даже то, что я потом забил гол со штрафного и мы выиграли, не спасло меня от домашнего разноса. Вообще, как не пытаюсь, никак не могу припомнить, чтобы отцу моему вообще нравилось что либо из того, что я делал в своей жизни. Даже звание кандидата в мастера спорта по плаванию, которое у меня было уже к шестнадцати годам, его не впечатляло. Зимний бассейн в Северодонецке, как и крытые теннисные корты, были одними из первых в СССР. Поэтому, у нас часто проводились Всесоюзные соревнования и чемпионаты страны, в нашем спортивном городе вырос не один чемпион Советского Союза. Не могу то же самое сказать о музыке, а вот спортивная юность моя была, что называется, предопределена тем, что я родился в городе, где ни один жилой квартал не сдавался в эксплуатацию новоселам без готовой спортплощадки. Я не помню никого из своих друзей-сверстников, не занимавшегося в той или иной спортивной секции. Это было не просто модно, это было неотъемлемой составляющей тогдашней нашей не такой уж богатой на развлечения и прочие возможности, жизни…
Мое «бегство в музыку» было, для нашей футбольной команды «по-нынешне-интеллигентски» выражаясь – глубоким «западло». Этот сраный хор посягнул на вратаря №1 сборной двора. Несмотря на то, что я лет до десяти был хилым и малорослым и чего греха таить - даже старшие девки (неудачно родился по времени и был самым мелким в подъезде) регулярно меня лупили, я почему-то был на удивление цепким и бесстрашным голкипером. Смело кидался в ноги здоровым дядькам, прущим в клубах пыли на ворота, иногда вместе с пойманным мячом пересекал линию, будучи «вбитым» в ворота могучим ударом. Ходил в ссадинах и шишках, но стоял – насмерть. За это удостаивался чести защищать ворота даже во взрослых поединках. Но вратарский талант прорезался не сразу. До этого пришлось перебывать в разных амплуа - от защитника, хавбека, до центрфорварда, из-за чего матери на мои рубашки из перешитых платьев старших сестер (по этой причине – рукава на них были - «фонариком» и застежка – наоборот) приходилось пришивать разные номера на спину – от 2 до 11. Дольше всех, помню, продержалась рубашка «пятерочка» (не иначе, как нынешние владельцы сети одноименных магазинов сперли мой «бренд» полувековой давности), которой я, помню, очень гордился. Мою радость, правда, омрачал вечно сидевший на лавочке во дворе дядя Митрич по кличке «Пожарник». Бывший пожарник, за свою долгую службу проспавший тысячи часов, оказавшись на пенсии, был наказан бессонницей, поэтому сидел, почти круглосуточно во дворе положив подбородок на скрещенные руки, державшие толстую палку и мог до секунды отрапортовать – кто когда и с кем пришел или ушел и даже – что нес в сумке, или руках… Так вот – не успел я объявиться во дворе, в рубашке со свежепришитым № 5 на спине, он тут же, очнувшись от дремы, оживился, подозвал меня к себе, попросил повернуться и, позевывая, сказал, что, несмотря на мужественную пятерку, пришитую на спине, рубашка у меня – девчачья! Я, обливаясь слезами, понесся домой. Когда мать вышла во двор и попыталась учинить «разборку» отставному брандмейстеру, он не без злорадства произнес сакраментальную фразу: «Дiтям надо говорить правду, Ивановна!».
Царство тебе небесное, Пожарник, я на тебя нисколько не в обиде, помня твою непростую жизнь. Ведь жена твоя Адамовна – была первая профессиональна скандалистка во дворе и частенько крепко лупила тебя. После этого, дав анонс о неудавшейся жизни «с этим гадом», в сопровождении всего праздного населения двора, шла кончать жизнь самоубийством. Таких «самоубийств» было – не пересчитать. Ее – все мы дружно или уговаривали остаться на этом свете, или же – старшие, прибежав по нашему зову, в очередной раз «вынимали из петли». Однажды, правда, мы и вправду чуть не потеряли великую трагическую актрису. Что-то не рассчитав, она на самом деле - чуть было не повесилась «насмерть»! До сих пор в ушах – ее ураганный мат на тех, кто ее «не вовремя снял», когда приехавшая «скорая», привела висельницу в чувство! Даю голову на отсечение – таких матюгов за всю свою историю не слышала ни одна зона, ни одна «малина», ни одно армейское подразделение, включая весь военно-морской надводный и подводный флот! Так что, думаю, и мои первые грешные познания в этом деле, видимо - от Адамовны… А может быть и все наши нехорошие человеческие навыки – от этой буйной дочери Адама. В «дотелевизорную эпоху» и еще не родившихся на свет участников «Аншлагов» и «Кривых зеркал» это было – самое высокорейтинговое пролетарское дворовое шоу! Со временем, правда, в отсутствие всякого «креатива» со стороны Адамовны, оно перестало быть востребованным публикой. Популярность его неумолимо шла вниз и «народная артистка», однажды, как обычно, заявив на весь двор, что идет вешаться, пришла в свой сарай к заветной перекладине и, обнаружила, что ее уже никто не сопровождает и не отговаривает, сама утратила интерес к суициду. Но Пожарника колотить продолжала. О чем он, сидя на лавочке, жаловался «однодворцам» до самой своей смерти.

Бои местного значения

Вообще, семейные битвы в нашем доме, этакий - перманентный реалити-«TURNAMENT», происходили непрерывно. И самыми главными «турнирными» бойцами», при всех несомненных боевых заслугах Адамовны, было, конечно же - семейство Колесниковых, живших над нами на 3 этаже. Многочисленная родня, возглавляемая бывалыми «гладиаторами» - дедом и бабой Колесниковыми, билась не на жизнь, а насмерть с младшей группировкой, под предводительством их 150 килограммовой дочки Марии, носившей по мужу фамилию Гайворонская. Самого же ее мужа – тихого, затурканного, неприметного мужичка звали «Шендиклер» (кто придумал такую труднопроизносимую иностранную «кликуху» во дворе, где - отродясь не видели иностранцев – не знаю). Скорее всего, так - косвенно сводили счеты затурканные соседи с этой дворовой бандой «боксеров» (так звали их – всех вместе). Сражения шли постоянно и, как правило, зародившись в квартире в виде первой оплеухи, мгновенно вовлекали в себя всех имевшихся в наличии на тот момент членов клана и выкатывались, подобно нарастающему снежному кому, на лестничную площадку и далее – во двор уже в виде неистово орущей сражающейся массовки. При этом, «под раздачу» мог попасть кто угодно, оказавшийся в «горячей точке». Бойцы, только что нещадно лупившие друга, чем не попадя, завидев «постороннего», мгновенно примирялись и обрушивали всю свою суммированную ударную мощь на несчастного, «чтоб гад - не подглядывал!». Бились они, надо сказать - как настоящие профессиональные кикбоксеры. Умело орудуя руками и ногами, могли молотить друг друга и сковородами, кастрюлями, любой без исключения, домашней утварью, всем другим, что попадется под руку. Но надо отдать должное и их «отходчивости». Едва замолкали звуки очередного побоища, сотрясавшие весь наш дом, как вся команда «боксеров» Колесниковых-Гайворонских в полном составе, в зеленке и бинтах и в самом дружеском расположении друг к другу, вываливала на дворовую лавочку и заявляла дворовой общественности: «От бачiте, знову - люди поссорили…». ОМОНА тогда еще не было в природе. Милиция тоже их не трогала. Скорее всего - просто боялась, как и все мы. Марию, работавшую в нашем «тридцать четвертом» магазине, расположенном прямо в нашем доме, правда, все же посадили. Но не за кулачные бои, а за воровство. Во дворе поговаривали и об уголовном прошлом и деда и бабы Колесниковых, что, собственно, и определяло их поведение в жизни. Но судьбу этого известного на всю округу семейства, все же - не назовешь счастливой. Мария умерла еще молодой от рака, Вовку Гайворонского, учившегося со мной в одном классе и, согласно воспитанию, часто махавшего кулаками, зарезал наш одноклассник довольно тихий еврейский мальчик Миша Розенберг, на перочинный ножик которого «боксер» напоролся, собравшись в очередной раз поколотить «этого жиденка» в присутствии его девушки…
А до этого - однажды, старая Колесничиха, сцепившись в словесной схватке за бельевую веревку с Петровной по фамилии Шпилевая (мать Лидки Шпилевой), жившей в аккурат над ней, решила в качестве последнего аргумента в перепалке, запустить половинку кирпича в окно Петровны. Окно было на третьем, последнем этаже, откуда она, собственно, и орала на Колесничиху, отстаивая спорную веревку. Но что-то у старой «боксерши», видимо, не срослось с баллистикой и половинка, прокувыркавшись в воздухе, шарахнула в ее собственное окно, находившееся этажом ниже. Под окном, как на беду - на стоявшей под ним кровати, спал (видимо набираясь сил к очередному «турниру») дед Колесников. Половинка вынесла стекла, чуть ли не вместе с рамой и естественно - пробудила его. В полосатых пижамных штанах с помочами, весь искромсанный осколками стекла, он оказался во дворе через считанные секунды и тут же, не тратя времени на расследование – нанес разящий удар в ухо своей половине. Та ответила встречной боксерской серией, и когда дед Колесников в состоянии полунокдауна, ретировался, позорно рванув к спасительному подъезду, в спину ему полетела еще одна, из припасенных бабой Колесничихой, половинка. «Аки орел» - дед был сбит, прямо «в лет», после чего, окрыленная своей удачей Колесничиха, на глазах у всего двора еще минут пять «месила» поверженного ногами. Жаль, что мы тогда не имели понятия о нынешних тотализаторах и не знали, что можно делать ставки на бойцов. Потому что, схватки шли с переменным успехом и вчерашняя жертва, воспрянув, могла, буквально, на следующий день навалять сегодняшнему победителю. До сих пор не могу уразуметь – как они вообще друг друга не поубивали или не покалечили? Ведь били - ей-ей, в полную силу, что называется – «на вынос». А вот, поди же – вместо того, чтобы стать глубокими инвалидами, только крепчали и закалялись в сражениях! Поэтому, весь двор молчаливо наблюдал за ристалищами и комментировал бои только втихую, чтоб Колесники не узнали, а то – элементарно можно было огрести «за клевету». Должен заметить, что их высокий бойцовский рейтинг в округе работал и на нас, остальных обывателей дома. Нам попросту, не надо было палец о палец ударять для того, чтобы все в округе, где были свои блатные «авторитеты» - братья «Третьяки» - Третьяковы, братья «Сильвы» - Сильченко и даже грозные уголовники «Цуканы» - Цукановы, со своими шайками, нас уважали. Это были годы, когда, как я теперь понимаю – драка была главной национальной радостью и развлечением в нашем отечестве (дрались просто «потому что, дрались» из года в год – беззлобно и совершенно беспричинно - подъезд на подъезд, дом на дом, улица на улицу и т.д.). Поэтому - у меня абсолютно не вызывает удивления тот факт, что то поколение советских людей выиграло Великую Отечественную Войну у немцев - почти голыми руками…
Мы дети послевоенного «помета», тоже унаследовали боевитость старших братьев и отцов. Играя, рыли окопы и траншеи полного профиля, воевали деревянными пистолетами и саблями, с шиком (если удавалось раздобыть) носили военные ремни и форменные фуражки с лаковым козырьком. Я помню даже, как долгим нытьем «вымог» у матери, чтобы она пришила мне картонные погоны с бесчисленным количеством здоровенных звезд. Не разбираясь по малости
лет в армейской геральдике и званиях, я просто, подобно незабвенному Виктору Степановичу Черномырдину – «хотел, как лучше». Но все знаки отличия, надо признать, мало помогали мне в моей дворовой жизни и «позиционировании» в ней, по-нынешнему говоря. Как я уже вспоминал, так случилось, что я оказался самым младшим в подъезде. Разрыв в 2-3 года и хилые харчи не позволяли мне на равных сражаться с дворовыми. Поэтому, даже наши девки – Наташка Пьяных (в будущем – мастер спорта и призер первенства СССР по теннису), Лидка Шпилевая (по-дурацки погибла в 18 лет от подпольного аборта) и даже – одногодка, но гораздо более крупная, чем я - Валька Гайворонская, по кличке «Цыганка», присвоенной ей за смуглую кожу и черные волосы, используя свою принадлежность к боевому клану Колесниковых, лупили меня с завидным постоянством. Полегче стало только тогда, когда я занял место вратаря в дворовой команде. Статус дворовой футбольной «звезды» позволял мне безбоязненно шляться по двору с вынесенным из дома куском хлеба, посыпанным сахаром и даже без очереди влезать в любимую асфальтную игру – «классики».

Лисхимстрой-Северодонецк

Но в школе по-прежнему попадало, в том числе и - за участие в хоре. Но самое суровое испытание музой и музыкой ждало меня впереди, когда меня сдали в музыкальную школу учиться по классу баяна. К этому времени мы уже перебрались в свой дом на Больничный городок. Но я еще очень долго тосковал по своему двору на ул. Ленина, 29, в котором вырос, в котором остались все первые кореша. Поэтому, я после школы не спешил домой в Больничный городок, а прямым ходом направлялся в свой родной двор и, по-нынешнему выражаясь – тусовался там до темна. К тому же тогда собственный дом – не был в моде. Меня в классе даже поддразнивали «колхозником» и «куркулем», что, надо признаться, меня сильно задевало. Пролетарская непримиримость к частной собственности давала себя знать. В памяти осталась такая картина: идешь по Первомайской к парку, за которым находился Больничный городок – люди сидят на лавочках, у подъездов мужики «рубятся» в домино. Зашел в наш одноэтажный городок и картина резко меняется. Все собственными руками, в отсутствие нынешних гастарбайтеров, за своими заборами с мокрыми спинами то-то таскают, копают, строят, прут перед собой с выпученными глазами тяжеленные тачки – вылитый Бухенвальд! Вот и определяло всех этих людей, стремившихся, вопреки насаждавшимся догмам, к личному благополучие через собственный нелегкий труд, оставшееся в тех коммунистических годах, слово «куркуль»… Я, когда встал вопрос о моей учебе в музыкальной школе, честно говоря - мечтал о рояле или скрипке. Но батя рассудил рационально и категорично. Он вообще был склонен, как и весьма почитаемый им тов. Сталин, к жестокому авторитаризму. И хоть в своей недолгой жизни – всего 59 лет, наверное, никогда и не слышал этого слова, постоянно держал нас в страхе и в рамках подобного режима Я не помню его что-либо читающим, но хорошо помню его любимую книгу – «Замок Броуди», на главного героя которой - тирана феодала, он, как видимо, очень хотел походить. По скрипке отец определил так: ты - не еврей, чтоб играть на ней! По роялю – куда его ставить и где я тебе - денег на него возьму? А вот его друг – дядя Вася, имевший собственный трофейный немецкий баян – в отсутствие какой либо аудиоехники, не считая патефонов, был, что называется – первым гастролером на деревне. Его расположения добивались все и вся и, задолго до того или иного праздника, прямо-таки выстроившись в очередь, всячески умащивали, заранее добивались его присутствия в гостях вместе с баяном. И неважно, что он быстро напивался и уже не мог играть. Сам факт присутствия в той, или иной компании дяди Васи – немыслимо поднимал ее рейтинг, по-нынешнему говоря – прямо «до VIP-формата». Для отца дядя Вася – был, видимо, образцом состоявшегося человека, которого знал и ждал к себе весь город. И я, смирившись с судьбой, без малейшего труда сдав вступительные экзамены «на слух и ритм», стал учеником средней музыкальной школы № 1 г. Северодонецка. Даже фамилию ее директора – Лобко помню до сих пор, хотя бы потому, что его жена – Ада Абрамовна преподавала у нас в школе английский язык. В те годы население Северодонецка, бывшего поселка Лисхимстрой, не насчитывала и 100 тысяч человек и многие, особенно жители старой части города, знали друг друга, буквально, по имени. Родителей моих - Алексея Михайловича Попкова и мать Ирину Ивановну у горожан был еще один существенный повод знать и уважать. Знать, как первостроителей нашего Северодонецка. Именно они, в группе из 12 человек забивали первый колышек на песчаном поле, где со временем, появились первые бараки Лисхимстроя, а сестра моя - Антонина, родившаяся в 1934 г. в этом поселке, стала первым ребенком, занесенным в книгу регистрации новорожденных местного ЗАГСа.
Среди первостроителей были и мои крестные – Скороходовы, жившие в соседнем доме. Крестником, как впоследствии со смехом вспоминали, я был деловым и конкретным. Приходил к ним на праздник, а иногда и просто – когда заблагорассудится и говорил: «Крестная, я пришел. Если есть что-нибудь, то – дайте. А если нет – так я пойду, мне некогда….» И, конечно же – давали. Потому что, любили меня и готовы были снять с себя последнюю рубашку. Очень добрые и искренние были люди, пронесшие дружбу с моими родителями через всю жизнь, включая войну и уральскую эвакуацию в пос. Северский Свердловской области. Мне там, надо сказать, пришлось побывать на гастролях с «Новым Электроном» в 1974 году, еще при жизни мамы. По телефону она мне рассказала, где возле высоковольтной линии у трубопрокатного завода находился барак, в котором в эвакуации они жили с отцом, работавшим «на броне» экскаваторщиком и моими старшими сестрами Тоней и Валей. Я нашел это место, воспользовавшись помощью старожилов. Барака, конечно, уже не было, а вот ЛЭП – сохранилась. И место, где жили эвакуированные, все местные - знали. Нашел в ДК, где проходили концерты, уборщицу, помнившую семейство Попковых. Отдал ей все свои цветы после концерта, по телефону рассказал взволнованной и растроганной маме, как поклонился в пояс со сцены зрителям – жителям Северского и сказал спасибо от всей нашей родни, которую приютили эти добрые люди в годы войны в своем поселке…

Усадьба

Может быть, причастность отца и матери к числу первостроителей города и было одной из причин, по которой отцу выделили участок земли в 10 соток, в так называемом – Больничном городке, расположенном за городским больничным комплексом, рядом с городским парком и выкопанным и вскоре заполненном водой - искусственным озером. Как мы строили этот свой дом – можно со слезами на глазах рассказывать до бесконечности. Достаточно лишь вспомнить, что в это время сестры – Валя и Тоня были студентками и учились в сельскохозяйственных ВУЗах в Воронеже и Кишиневе, получая стипендию, я был школьником, мама - домохозяйкой. Работал – один отец. На его зарплату надо было тянуть всех нас, да еще и строить дом. Сохранилась фотка тех времен. Мы все «на усадьбе», возле ковша с известью. Отец весил тогда килограммов 45-50, не больше. Таким же «модельным» выглядело и все наше семейство.
Иногда он, добравшись после тяжелого восьмичасового рабочего дня до стройки, «отишачив» еще столько же на ней – засыпал прямо на полу в недостроенном доме, не имея сил вернуться в квартиру. Так и шел утром на работу прямо с «усадьбы». Весь Северодонецк стоит на дне огромного мезозойского озера. Поэтому, в окружении близлежащего чернозема и разного другого грунта в соседних Лисичанске и Рубежном, с самолета моя малая родина - выглядит, как большое белое пятно из чистого речного песка. В этом была – одна из феноменальных особенностей Северодонецка. Дождь, приносящий слякоть и грязь в любом другом месте и даже в ухоженной Москве, в моем родном городе – «отмывал» его до блеска. Воду впитывал песок, а жирной черноземной пыли, собственно и рождающей грязь, не было по определению. Зато чистый речной песок на участке возле дома был хорош для пляжа, но не для обязательного тогда – огорода. Вот и пришлось весь «плодоносящий слой» – тачка за тачкой привезти на собственных руках отцу. Да и мне тоже, надо сказать, тоже перепало. Машины подвозили чернозем, укладывалась длинная «лежневка» из досок и тачка за тачкой десятки, если не сотни кубометров земли перевозились на участок. Но – вози, не вози, почва оставалась все равно в большей части – песчаной. Поэтому, мать годами не выпускала из рук резинового шланга, поливая огород, «пропускавший» воду, насквозь, как решето. Именно, за этим занятием она мне больше всего вспоминается до сих пор. Когда я приезжал на побывку домой с гастролей, естественно, вставал вопрос с ненавистной вскопкой огорода. Не было тогда ни мотоблоков, ни прочих нынешних механизмов для приусадебных участков. Была простая доисторическая лопата, которая по производительности не могла стоять рядом даже со средневековой сохой. Ее я, жалея слабеющую мать и проклиная все на свете, со вздохом брал в руки и шел вскапывать эти, гробившие ее, сотки. За забором тут же появлялась «краснознаменная» физиономия соседа - дяди Лени Королькова. «Привет, артист!», - радостно кричал он, закуривая свой неизменный «Север», на котором я, когда-то вместе с его сыном Серегой по кличке «Дёка» проходил первые уроки курения. Буркнув «Здрасьте…» - я перебирался за другую сторону дома, чтоб не слышать его комментарии, но тут же раздавался треск подзаборных кустов и радостная физия дяди Лени снова появлялась из-за забора, уже на другой стороне участка. «Что, ё…..ный артист, сама не копает?», - весело кричал он. «Ты к ней электрикчество подсоедини, как к микрокфону»!» - гогоча советовал он…
Наши семейства, как я уже вспоминал – связывала многолетнее соседство и отношения, которые можно называть уже, наверное – родственными. Вместе родители строили Лисхимстрой, вместе были в эвакуации, рядом жили в казенном доме, рядом построились и на Больничном городке. Ссорились, мирились, вместе переживали невзгоды, знали, буквально - все друг про друга. Дядя Леня был сверхколоритной личностью. Как и мой родитель, злоупотреблял «горькой», часто выпивая с ним за компанию, но выпивши – был намного «покруче» моего бати. С ростом под метр девяносто, обладая огромной физической силой, он мог запросто согнуть пальцами гвоздь – «десятку» и, видимо укрепляя таким образом руки, помню, все время мял хлебный мякиш. Курил, не вынимая изо рта свои тонкие «гремучие» папироски, которые горели у него, как бикфордов шнур. Я частенько, даже при наличии собственного телевизора, бегал вечером на «телек» к Корольковым, где мы, устроившись с Дёкой под столом, лежа смотрели подряд все передачи под комментарии дяди Лени. Все дикторши и дикторы у него были мужьями и женами, или, как минимум – братьями и сестрами. Если кто-то пытался «вякнуть» что-либо поперек – тут же с треском изгонялся из-под стола до того момента, пока публично не соглашался с его версиями. Даже, уже, будучи хорошо знакомым с Валей Толкуновой, я во время приездов из Москвы, все никак не мог переубедить дядю Леню, что она – не сестра Левы Лещенко. Однажды, когда мы во флигеле, где жило у Корольковых «на квартире» приехавшее в Северодонецк с Урала семейство Калининых, знакомое еще по эвакуации, играли в лото, пьяный дядя Леня затеял скандал и начал гоняться с ножом за своей женой тетей Полей. Колька Корольков, которому на тот момент едва исполнилось четырнадцать лет, защищая мать, двинул ему по башке топором. Любому другому при такой травме пришел бы непременный каюк но только – не дяде Лене. Помню, как он лежал в луже крови под дождем, а их злющий Джульбарс, подвывая, жадно слизывал эту кровь с асфальта. Билась в истерике тятя Поля. Колька белый как мел, сидел на крыльце с топором в руке и смотрел в одну точку. Приехала милиция, нас всех опрашивали, но мы с перепугу ничего сказать не могли. Кольке по малолетству – ничего не было, а дядя Леня, пролежав в больнице несколько месяцев, вернулся домой с огромной «канавой» в черепе и справкой, которой он впоследствии начал вовсю
злоупотреблять. Он и до этого не слишком-то «дружил с головой», но, заимев на руки бесценную бумагу, совсем, что называется - «впал в беспредел». Надо сказать, что испепеляющей страстью дяди Лени, как, впрочем, и многих других в то время – были голуби. Держал он их в сарае на старой квартире, участвуя в бесконечных драках-разборках, когда «приманивали» чужаков и потом разбирались с голубятниками из близлежащих кварталов. Построил он голубятню и на собственной усадьбе. Самое смешное, что при такой страсти, он не имел основополагающего для этого дела навыка – умения свистеть. Поэтому - вынужден был носить на груди милицейский свисток, трелями которого гонял своих «турманов», «почтарей» «джебарей» и прочих пернатых воспитанников, нещадно бомбивших своими экскрементами окрестные дворы и крыши. Если они не слушались – брал свою двустволку и лупил «дуплетом» по нашей телеантенне, где они почему-то больше всего любили сидеть так, что только перья летели! Пару раз нам прямо на обеденный стол во время семейной трапезы «на пленере» в собственном дворе прилетала половинка кирпича, запущенная дядей Лене по своим голубям, упорно сидящим на нашей антенне. Ругаться с ним, учитывая наличие «справки» и ружья было – себе дороже. Я помню, как всеми фибрами своей детской души возненавидел соседа в одно ноябрьское утро, когда, обливаясь слезами, увидел на нашем огороде, переброшенного через забор любимого кота Степана, убитого Корольковым, за то, что он, якобы, таскал его голубей. Хотя, уверен по сей день – мой незабвенный Степан погиб невинно, потому что был откормленным и безобидным ленивым котярой, которому – вообще было все «по барабану» и тем паче – какие-то там охотничьи потребности. Помню и как я рыдал, и как порывался найти ружье и убить гада-соседа, когда меня успокаивали всем семейством. Но ружье во всем околотке, несмотря на проблемы с головой, было только у самого Королькова.
Степана с почестями похоронили под вишней у окна и я все годы, что прожил в нашем доме, ухаживал за его могилкой. Чашу терпения переполнил «дуплет», который, не задумываясь, «бабахнутый» дядя Леня дал по нашей ватаге, залезшей «тырить» яблоки к нему на участок. Смешное это было занятие. Вся наша шайка-лейка с улицы Сосновой, сговорившись - по очереди лазала к каждому из нас на участок за яблоками (так – вкуснее!) при этом - «ограбляемый» должен был отвлекать своих «предков», чтобы они нас не «застукали». Так вот, Дёка что-то перепутал, сам оказался в числе грабителей собственного сада и когда над нашими головами осыпались листья вместе с ветками, срезанные двойным зарядом дроби, дядя Леня вместе со своей справкой, что называется – напросился...

Гейзер

Думаю, излишне называть автора идеи и сценария, но месть была – малобюджетной, простой и суровой. Мы собрали бутылки (самое смешное, что в этом принимал участие и Дёка!), сдали их и купили на все вырученные деньги - аж 2 кг. дрожжей. Той же ночью совершили «диверсию» - запулили их в дяди Ленин уличный туалет. Стояла страшная августовская жара, градусов под тридцать, дрожжи оказались – качественными и уже на следующий день туалет Корольковых – «поплыл», как «Титаник». Только не по кристальной Атлантике, а по пенящемуся, как жигулевское пиво - говну! Сейчас я понимаю, что мы – маленько перебрали с «тротиловым эквивалентом заряда» – за глаза хватило бы и одного килограмма. А тогда бедный Корольков целый день по жаре в поте лица вывозил тачкой накопленные за многие годы семейные испражнения в выкопанную по соседству яму. Но фекалии восходили и восходили и перли со страшной силой, не убывая. Залило весь его огород, через забор стал «удобряться» и наш участок. Страшная вонь накрыла весь больничный городок. Срочно собравшиеся на «консилиум» мужики, выдвигали самые фантастические версии происхождения этого страшного природного катаклизма. Кто-то даже предположил, что под дяди Лениным толчком – забил гейзер.
Санэпидемстанция, невзирая на справку, оштрафовала вконец измученного говновоза и только, приехавшая к вечеру ассенизаторская машина, спасла нашу Сосновую улицу, а может быть – и весь Больничный городок от неотвратимого великого говнопотопа. Мы уже сами не рады были своему «теракту», но еще долго держали язык на замке, зная, что нас ждет в случае «сдачи». Только спустя многие годы, уже приехав из Москвы, я признался маме в истинном происхождении соседского «гейзера», предварительно взяв с нее слово, что она, как и много другое из детских «подвигов» мне – простит задним числом…

Прощай, оружие!

А прощать было за что. Был и еще один «неслабый» детский «подвиг», который я совершил вместе со своими друзьями из Больничного городка. Как я уже говорил, мы были дети послевоенного «помета» и следы прошедшей войны я очень хорошо помню. Это – и большое количество «самоваров» - безногих калек, катавшихся на гремящих подшипниках, и подбитый танк Т-34, к дулу которого привязывали бельевые веревки во дворе дома на углу улицы Танкистов, названной в честь погибшего в этом самом танке экипажа. Помню и наши походы к Чистому озеру, где на песчаных косогорах у немецкого кладбища находили многочисленные предметы немецкой амуниции. Самым главным «кладоискателем» на нашем Больничном городке был Генка Чернов, здоровенный парень, старший меня на пару лет, совершенно помешанный на научной фантастике и космических путешествиях, но так и не доживший до полета Юрия Гагарина. Его отец был одним из двух имевшихся на весь Северодонецк Героев Социалистического Труда, получившим это звание одновременно с главным первостроителем города – Новиковым, чьим именем, насколько я знаю, сейчас названа одна из улиц Северодонецка. Так вот, с Генкой Черновым мы вместе ходили на тренировки в бассейн, и он в свои 16 лет уже входил в юношескую сборную Украины, будучи кандидатом в мастера на дистанции 100 м. брассом, я же, в известной мере отвлекаясь на футбол и музыку, ходил пока в перворазрядниках-«кролистах», но считался - перспективным у нашей общей тренерши Веры Григорьевны Смеловой, воспитавшей впоследствии целую плеяду серьезных мастеров, в том числе Олимпийского чемпиона – Чаева. Но не только занятия плаванием связывали нас с Генкой. Он был предводителем и вдохновителем нашей «артели», по-нынешнему говоря – «черных копателей», почти ежедневно перекапывавших хорошо сохранившиеся траншеи и окопы в близлежащем лесу. Бои в нашем городе шли серьезные, Лисхимстрой с его комбинатом – несколько раз переходил из рук в руки, поэтому всякого военного «добра» в окрестностях было – завались. Генка вставал с утра пораньше и, вооружившись лопатой и здоровенным лотком с проволочной сеткой на дне, собирал свою «артель», призывно свистя с улицы. Его уважали за силу и справедливость, поэтому всегда откликались на зов и шли под его руководством «долбить окопы». Чего только не «надолбили» мы за то время, пока вели свои «изыскательские работы»! Здесь были и ржавые каски, и немецкое, и советское оружие, патроны, другие боеприпасы. Откапывали и землянки, в которых находили кости и остатки амуниции, у меня даже долго хранился, найденный в такой землянке орден «Красной звезды» со сколотой эмалью и неплохо сохранившимся номером. Где он сейчас – не знаю. Но тогда – все, конечно же, скрывалось от родителей и отнести его в военкомат, найти по нему погибшего воина – ума не хватило. Найденные «трофеи» в основном складировались у Генки в сарае, где и располагался наш «поисковый штаб». Я отважился только хранить в тайнике за домом ржавый, погнутый «ТТ», который время от времени откапывал и пытался
выпрямить с помощью кирпича и отчистить от ржавчины. Найденные патроны мы любили «поджаривать» на костре и балдели от настоящего свиста пуль над головой, когда они начинали взрываться от огня. «Первый звоночек» прозвенел, когда на костре устроенном в окопе, шарахнул противотанковый патрон, который мы пилили накануне ножовкой и раскаленная половина подпиленной здоровенной пули не попала в горло сидевшему на ветке сосны, склонившейся над костром, Валику Калинину. После взрыва .патрона он свалился с дерева и стал кататься по земле, хрипя и захлебываясь кровью. Мы, грешным делом, вначале не поверили ему, приняв все за очередной прикол. Так мы уже не раз шутили, изображая «ранение» после взрыва патронов на костре. Но на сей раз все оказалось – более чем серьезно. Чудом не задев сонную артерию, рядом с трахеей торчала шипящая раскаленная железяка из под которой – фонтаном хлестала кровь. Мы, «труханув», конечно, все же общими усилиями зажали Валентину рану, дотащили до дороги и попутная машина довезла его в больницу. Все, к счастью, обошлось. Валик вернулся после боевого ранения «из госпиталя» гордый, со здоровенным красным рубцом на горле и вместе с нами снова (!) взялся за старое еще с большим энтузиазмом. Второй звонок, даже уже не звонок – а настоящий «мощный удар колокола» прозвенел чуть позже. Мы целый день таскали с собой найденную немецкую мину от полкового миномета, раз десять пытаясь «раздолбить» ее на рельсе в близлежащем песчаном карьере. При этом – Генка, сильно злясь, что «эта зараза – никак не взрывается», лупил миной, взяв ее за хвостовик, о рельс, а мы, окружив его плотным кольцом, отворачивались(!?), прикрывая глаза руками. До сих пор не понимаю – где он был - обязательный с рождения для каждого человека, инстинкт самосохранения? И где бы летали наши любознательные детские глазки вместе с прикрывающими их руками, если бы мы добились своего и мина все-таки – взорвалась?! На этом бы – кончилось наше «безбашенное» счастливое детство и отрочество и некому было бы, наверное, описывать наши юношеские «подвиги»… Намаявшись с неподатливой миной, мы возвращались по просеке, расположенной над городским водопроводом, подававшим артезианскую воду для всего Северодонецка и Генка, увидев открытый люк, зашвырнул в него нашу издолбанную находку. Раздался глухой взрыв, земля под нами начала оседать, а из люка взвился к небу огромный столб воды! Мы на карачках выбрались из стремительно разраставшегося кратера и рванули по домам. А на месте «неожиданного прорыва водопровода» целую неделю потом работала аварийная колонна. Город сидел без воды, а местная милиция в сопровождении участкового – бравого младшего лейтенанта дяди Феди, обходила дворы и допрашивала всех по очереди. Что мы тогда натворили и что нас ждало в случае, если бы нас «вычислили» - даже страшно себе представить! Думаю, у дяди Феди не было сомнений в том - чьих это рук дело. Но он, то ли пожалев нас и наших родителей, сознательно не проявив своих выдающихся аналитических способностей, в которых я лишний раз убедился потом после «разборки» с баяном, то ли пожалел, заодно, и своего племяша, участника нашей «банды», видно по всему – формально подошел к расследованию и дело вскоре замяли. Сейчас бы стали искать «чеченский след» или по привычке бы обвинили во всем «Аль-Каиду», но тогда – видимо, списали на очередной «гейзер»… Маме в этом я признался тоже много позже, уже когда работал в оркестре Утесова. А Генка Чернов погиб за неделю до полета Гагарина. Его разорвало, буквально, на части, найденным в лесу 86-миллимет-ровым снарядом, который мы, как всегда, накануне «поджаривали» на костре. Так ничего не добившись, Генка унес снаряд домой и мы договорились «разрядить» его утром. На следующий день я должен был придти к нему к 10 часам, с тем, чтобы, быстренько разобравшись со снарядом, успеть еще на 11 часовый сеанс в кино, который заканчивался как раз за 20 минут до начала первого урока в школе. Спасла меня мать. В этот раз (и пусть скажут, что материнское сердце не умеет предчувствовать!) она под мой недовольный «скулеж», дольше обычного возилась с жареной картошкой и я опоздал минут на пятнадцать. Генка, видимо, не дождавшись меня, сам взялся за снаряд. Я не дошел до его дома, буквально, метров 30, когда раздался взрыв, по улице полетели куски забора и окровавленного мяса, а меня крепко садануло взрывной волной и кусками досок. Когда я, очухавшись, приподнялся с земли – увидел страшную картину. Из обезображенного обезглавленного туловища Генки поднимался пар, а на окружающих крышах лежали куски его тела, вперемешку с землей и кусками забора, пристроившись под которым, он и возился с нашим снарядом. Был поврежден и угол дома, вместо окон – зияли черные дыры, из которых вылетали листы бумаги и пух от разлетевшихся от взрыва домашних подушек. Если судить даже только по этому – взрыв был страшной силы. Считай - по дому выстрелили из пушки. На этот раз – милиция взялась за дело «по полной программе». У одного Чернова из сарая саперы извлекли килограммов 200 боеприпасов и всякой ржавой всячины, «обшмонали» и все наши «заначки», отобрав патроны и прочую военную мелочь. Участкового - дядю Федю, чуть не лишив последней звездочки, без особых почестей отправили, наконец, на заслуженный отдых. Генкин отец тоже чуть было не лишился своей звезды Героя, а я свой ржавый «ствол», втайне от родителя, благополучно утопил в озере вместе с патронами и прочими «трофеями», навсегда «завязав» со всяким «милитаризмом».

Дом на Сосновой

При отсутствии тысяч нынешних супермаркетов и рынков стройматериалов, все тогда «несли с производства». Кроме кирпича, конечно. Хотя жители села Боровское, находившегося в нескольких километрах от Северодонецка, основанного бывшими казаками, сбежавшими сюда от гнева императрицы Екатерины, унаследовавшие боевитый и воровитый характер предков, придумали свое «ноу-хау». Каждый, из многочисленных семейств боровчан, возвращаясь с работы, в сумке, вместо съеденного в обед «тормозка», тащил домой кирпич-другой. Поскольку семьи были огромными, таких «тормозков» они натаскивали за год на пару новых домов. Никакого криминала, а дома в Боровском росли, как грибы. Вороватость боровчан была общеизвестной, в чем лишний раз убедились, когда власти решили благоустроить автобусную остановку в их поселке, обшив ее цветными листами из стеклопластика. Вечером закончили обшивку, а утром – напротив голого каркаса уже красовались крыши «тормозковых» домов боровчан с разноцветными кусками стеклопластика на кровлях. Бороться с боровчанами было – бесполезно. Заставить их не воровать – все равно, что воробья заставить не чирикать. Когда рядом с их поселком построили аэропорт со взлетной полосой, принимавшей Ан-24, выполнявших рейсы в города Украины, Киев и даже – Москву, боровчане дружно пошли в «летчики». В красивых аэрофлотовских фуражках стали служить в аэродромной обслуге. Но по генетической привычке – продолжали переть с аэродром все подряд, вне зависимости от того «хорошо оно или плохо» лежит. Потрошили посадочные системы, тащили лампы из прожекторов, тырили бетонные блоки, даже к самолетам пытались подобраться с отверткой. Благо охрана была на стоянках из «иногородних» - северодончан и жителей близлежащего Лисичанска, а то сводки авиапроисшествий за те годы, думаю, были бы гораздо обширней…
Каждый же из тысяч наших кирпичей, пошедших на кладку дома, я в буквальном смысле этого слова – подержал в руках. Его – за 5 руб. – машина, привозили халтурившие водители на МАЗе с соседнего силикатного завода, еще теплым, прямо – с конвейера. Кирпич был белый, сделанный на основе извести и мои руки на запястьях – не успевали заживать. После того, как самосвал ссыпал кирпич, отец давал указание – сложить всю машину – вон там. После сотен ходок с тремя кирпичами в руках от места свала до места укладки, он частенько выходил, оценивал мою «пирамиду» и говорил: нет, тут – плохо, надо перенести – вон туда… И все начиналось снова. До сих пор не знаю – имело ли вообще, какое-либо значение то место, где на участке лежал сложенный кирпич, или отец таким образом утверждал свой беспрекословный «авторитет». Заодно – «учил меня свободу любить» (его фирменное выражение) и приучал, таким образом, к труду. Было тяжело, горько и обидно одному, надев взрослые холщевые рукавицы перетаскивать
тонны кирпичей, потому что соседи, как-то так сложилось, уже в основном построились и их дети - мои кореша с улицы Сосновой после школы ходили дружной ватагой к озеру «рубиться» в футбол. А я при всем своем вратарском авторитете, не смел бросить эту тяжкую, тупую и однообразную работу, зная заранее, что меня ждет в случае ее невыполнения. Иногда, друзья, когда надо было играть важный матч с чужими - все же выручали. Подключались и всей оравой достаточно быстро перетаскивали кирпичи к месту новой кладки и тогда я вместе с ними, дуя на обожженные запястья, бежал к нашей футбольной площадке, где мы даже установили настоящие ворота из двух сосен – боковых штанг и перекладины из водопроводной трубы. Это, в отсутствии судьи, радикально снижало количество конфликтов по поводу – «в ворота пролетел или нет?», что вообще, было невозможно определить при «штангах – кирпичах». Каждый стоял насмерть на своём, если мяч пересекал линию ворот по воздуху и не по центру ворот. А с высотой – было вообще сложнее всего. Пытались визуально-виртуально определять – «засчитывать-не засчитывать» по высоте поднятых рук вратаря. Ну, а если в воротах стоял такой непробиваемый внизу, но очень «мелкий» для верха, как я? Саму игру перемежали бесконечные выяснений отношений и точек зрения на траекторию мяча. Иногда даже зеваки-прохожие, остановившиеся поболеть, ввязывались в спор, заканчивавшийся потасовкой. Самое интересное, что она иногда продолжалась уже, вне зависимости от нас, вполне самостоятельно, когда мы, возобновив игру, уже забивали и отспаривали новые голы. Был в нашей футбольной компании Юрка Клос, переехавший с родителями в Северодонецк из Брянска и упорно «травивший» нам, что играл там за юнцов местного «Динамо», выступавшего в чемпионате СССР. Так вот, этот «бомбардир» умел выспорить любой мяч, лишь бы он хоть чуть-чуть летел в сторону ворот. Несмотря на малый рост и щуплость он так орал, закатывая глаза и брызжа слюной, что мы, боясь, что его вот-вот хватит «падучая» - сдавались и засчитывали гол. Играл он – не «фонтан», много водился, путаясь в кривых коротких ножках, но каждая команда старалась заполучить его в свои ряды «для счета». Для полного закрытия больной темы, мечтали даже о сетке (чтоб тогда стал делать Клос?), но «попереть» ее где-либо нам долго не удавалось, а когда все же удалось на запасном поле местного стадиона «Химик», у нас ее тут же поперли наши соседи и заклятые друзья - химики из цеха озеленения.

Террористка Каплан и «химики»….

Химиками их звали потому, что большинство из работников этого городского подразделения, озеленявшего и подметавшего Северодонецк, были ранее судимы, многие отрабатывали свой срок «на химии», как свободные поселенцы. Их деток, естественно, тоже боялись и никакой управы на этот малочисленный, но очень опасный хутор не было. Зато они нас - регулярно терроризировали, налетая на участки за яблоками, забирали мяч и отнимали деньги, «перестревая» у озера по дороге домой. Братва там была - уже вполне сформировавшиеся кандидаты на нары. Все поголовно курили, сплевывая через «фиксы», таскали в карманах кастеты и даже ножи, играя ими перед «перестретыми» в татуированных пальцах с выколотыми синими перстнями. Вот они-то и стали моим главным препятствием в «большую музыку». Я помню, как по просьбе покойной Тани Коршиловой (была такая красавица-умница ведущая на Центральном телевидении, разбившаяся со съемочной группой под Суздалем из-за «бухого» тракториста) рассказывал свою «музыкальную эпопею» в Останкино, во время финала конкурса «С песней по жизни». Надо было - чисто формально рассказать о себе, о том, как пришел в музыку, учился в музшколе и т.д. Когда выключили камеру, Татьяна (царство небесное!) валялась в своем эфирном наряде по ковролину останкинского холла и хохотала так, что хоть – блюдечко подставляй! То ли я так смешно рассказывал, то ли коршиловское беспрецедентное чувство юмора свалило ее с ног – судить не мне. Очень жаль, только, что не сохранилась эта запись, как, впрочем – и самого финала конкурса. Ведь было это еще в «добетакамовскую» и даже «доуматиковскую» эпоху, когда все писали на огромные видеомагнитофоны советского производства – «ВПР».
Итак – Северодонецк был город не такой уж большой, но в те годы, когда я волею родителя подался в музыку, в частности – с его «нелегкой руки» - в баянисты, все передвижения по нему осуществлялись - пешком. До музшколы на Комсомольском проспекте было где-то километра три. Батя, одержимый мечтой увидеть меня на месте дяди Васи, поднапряг скудный семейный бюджет и «справил» мне за целых 80!рублей (половина его месячной зарплаты за, в самом деле – очень нелегкий труд) – баян марки «Кремiнне» - по названию города в Луганской области, где находилась фабрика музинструментов. Вначале все шло более менее благополучно. Я успешно из