ОБЩЕЛИТ.COM - ПРОЗА
Международная русскоязычная литературная сеть: поэзия, проза, критика, литературоведение. Проза.
Поиск по сайту прозы: 
Авторы Произведения Отзывы ЛитФорум Конкурсы Моя страница Книжная лавка Помощь О сайте прозы
Для зарегистрированных пользователей
логин:
пароль:
тип:
регистрация забыли пароль

 

Анонсы
    StihoPhone.ru



ИНАКО

Автор:
. ИНАКО.

Посвящается человеку, который внезапно появился, внезапно стал нужным, и внезапно, сам того не замечая, медленно заменил собой весь мир, возможно. Ему кажется, что всё, что я говорю - не правда, он имеет право не верить мне, но как прекрасно горят его глаза при свете луны, и как прекрасен его голос, говорящий мне: успокойся, всё же хорошо.
Я посвящаю эту повесть человеку, который умеет сходить с ума, как никто другой, умеет слушать, как никто другой, умеет смотреть, как никто другой.
И умеет жить, как никто в мире не жил, ибо жить для него – радоваться. А любить для него, всё равно что – дышать.
Я посвящаю эту повесть маленькому мальчику, живущему внутри него. Я посвящаю эту повесть мужчине, которого вижу перед собой.
Тебе.

1.
Мы начинали, как тени. Перекрёстный огонь взглядов, касание рук. Днём, когда ещё светило солнце, когда было светло, мы гуляли по лесу, он сам предложил мне лес, город казался ему огромным оврагом с грязным ручейком на дне. Мы гуляли по лесу, незаметно вышли к реке. По серебристой воде шёл пароход. Невыносимая лёгкость – притворятся счастливым. Я был настроен несколько романтично, мне хотелось размахивать руками, как в детстве. Он торопливо говорил о том, что любит быть сверху, что обожает курить в постели, что у него никогда не было длительных отношений. И что поехать в лес он решил по совету своего бывшего, который стал его другом. Откровения – это так жестоко. Слушать человека, думать о чем-то своём, притворятся заинтересованным, кивать в ответ. Первым сдался он, начав говорить, вдруг замолчал, ссутулился. Мы стояли над обрывом. Я держался за дерево, он держался за слова. Слово – выстрел, слово – камень. Он назвал меня цветаевским героем, а я улыбался. – Честно говоря, я не люблю читать, мне нравится музыка. Я люблю рок. А про литературу мне рассказывал мой бывший, он был то ли филологом, то ли лингвистом. Мы встречались ровно тридцать месяцев. Потом случайно пересчитали. Вот. А встретились мы тридцатого марта. Ты веришь в знаки? Я не сразу расслышал вопрос. В тот момент, когда он говорил, а говорил он удивительно много и удивительно бестолково, я следил за своей тенью. Тень то останавливалась на траве, то резко накрывала тропинку, то впечатывалось в дерево. – Ты не очень-то разговорчив. – Я немного устал. – А я никогда не устаю. Однажды, у меня на работе случился аврал. Я почти сутки домой не приходил. Работал! А ты работаешь? – Да. – Кем? – В газете подрабатываю. – И много платят? – Мне хватает. – Мне вот для полного удовлетворения хватило бы и 30 тысяч. – Рублей? – Можно и евро. Так прошёл день. А вечером мы пошли на станцию, что бы уехать в город. Шли долго, он упорно говорил, что знает дорогу, но мы всё равно заблудились. Бродили в темноте, натыкаясь на деревья. Он смеялся, он говорил, что никогда не попадал в такие глупые ситуации. А потом, уже на дороге, когда мы вышли к станции и шли на станцию, он признался, что сейчас у него есть девушка, и друг ему как-то не очень нужен, но он не против снова немного покувыркаться в постельке. Его слова меня разозлили. Я ответил, что не проститутка какая, что бы кидаться на всех подряд. Он слушал меня, было темно, было холодно, но я точно знал, что он меня слышит. Я боялся увлечься. У меня перехватило дыхание. И заболела голова. Когда я замолчал, он положил свою руку на моё плечо и, наклонившись к самому уху, прошептал, что готов стать моим. – Меньше всего я сейчас нуждаюсь в подобных признаниях. – А мне кажется, что тебе сейчас нужен человек, который немного разбавит твой закаменевший мирок. – Эти слова тоже твоего друга? – Да, но разве это важно? – А свои собственные мысли у тебя есть? – Мне хочется домой.
В нескольких метрах от кладбища, от смерти, мы остановились передохнуть. – Ты устал? – Нет. – Если хочешь, я могу идти помедленнее. – Не нужно мне твоё сочувствие. – Я только хочу помочь. Дешёвые слова, ими разбрасываются, и никто не скажет стоп, и никто не ответит мне, почему в тоскливом и сером городе, по которому бродят толпы бездарных эстетов, тени Оскара Уайльда, так трудно дышать. До города была одна долгая смерть, до ворот кладбища метров десять, и красный огонёк в темноте – от сигареты. Мы начинали в тоске, что бы ни превратиться в Мечтателей, что бы ни стать кем-то другим. Столкнулись две культуры, нервно покурили в темноте и разошлись, и только опротивевший голос солиста группы Lumen, который, не умолкая, воет про Сида и Ненси, которым не суждено дожить до пенсии. Я начинают подпевать, только что бы ни было тишины. Нас двое, но в тот же самый момент нас несколько тысяч, потому, что судьбы каждого из нас похожи. Мы повторяемся, мы делаем миллионы поступков, и каждый из нас несёт ответственность за другого человека, совершенно не учитывая, что тот другой человек может нам улыбаться, можем пожимать нам руки, а потом выстрелить в твою узкую спину. Как мы попали на кладбище, почему мы живём в этом мире, и кто мы – я не знаю ответов на эти вопросы, я не знаю, кто из нас кто, я не знаю, кого стоит ждать, кому верить. Все в тупике, все на острове, все в яме, и никто не признаётся, что пропасть, которая нас окружает – нас же спасёт. Древние правы - земля плоская, только держат её не слоны, киты и черепаха, а множество костей. Земля пронизана смертью, прошита насквозь белой ниткой, нас всех ждёт смерть, и мы живём в ожидании своего конца, словно праздника, с нетерпением, считаем дни. Каждый день – это капля дождя, упавшая в колодец.
Мы начали случайно. Я с цитатами, он – с песнями собственного сочинения, мы столкнулись, как два поезда. Крушение велико, нас раздавили эмоции, мы вылетели в открытый космос. Каждый из нас был одинок, и нас было множество. Мы плакали, молились и стрелялись, играя в диких мальчиков, а на самом деле мы были героями Паланика. Мы выродки, нас окрестили чертями, бесами и героями. Мы умирали, как умирают дни – безмолвно. Нас несла вода, вода впадает в другую воду, другая вода – в большую воду. И так до океана - пока не растворимся в тепле могилы и ярком цвете туннеля, который видит каждый умерший. На нашей земле не растёт трава, у нас нет домов, и нам не приносят жертвы румяные девицы. Наши девушки – холодные, мёртвые и яркие, как свечи. А мы сами – небо. Одиночество, страдание, смерть и множество растерянных детей.
В темноте двое странно одетых людей шагают в сторону станции, что бы попасть из загородной тишины в городскую пустоту. За два часа до падения всегда хочется быть откровенным, и я пытаюсь рассказать правду. Я бросил университет, потому, что мне стало грустно. Грусть длилась несколько месяцев. Я пытался прийти в норму и стал принимать таблетки. Они мне не помогли, я превратился в комочек нервов, мне стало настолько тоскливо, что я отравился. И умер на два часа. Когда я очнулся, то понял, что жив, но только снаружи, а внутри я мёртв, и все, кто говорит, что я – жив, нагло врут мне прямо в лицо. Когда я очнулся, рядом со мной сидел некто в белом, похожий на ангела. Я писал о ангелах роман в двадцать глав, я отравился прямо по середине свое собственной книги, мне было двадцать, моему герою тоже двадцать, и никто не должен был дожить до тридцати. Роман о Ангелах - так он назывался. Толстая белая папка лежала в моём ящике, я писал полтора года, измучился рыдать над страницами. Я дописал его, а когда дописал – решил уничтожить. Двести двадцать страниц должны были сгореть в жарком огне, меня отговорили. Ангел спустился на землю, он держал меня за руку, когда я очнулся. Мне не хотелось жить по старому, и вот уже почти год я вынашиваю новое самоубийство. Так здорово знать, отчего ты умрёшь. Это делает нас сильными. Я шёл чуть позади от него и говорил, что когда ангел улетел, я понял, что ничто меня не держит на земле. Что мне здесь тесно. Я вернулся в своё пространство. И если бы не он, я бы умер. Он остановился, посмотрел на меня, хотя я не видел, как он смотрит на меня, было темно, мы отошли на кладбище, ветер гулял рядом с нами, и мне было страшно. Он остановился и спросил что-то про ангела. Я признался, что ангела зовут Костя, что мы были парой, пока он не нашёл себе девушку. И я обещал ему никогда его не забывать. Когда я уснул, что бы проснуться в раю, он поседел за ночь. Он слишком близко принял мой уход к сердцу. У меня неважное зрение, но я разглядел его седую прядь во лбу. Ангел обещал, что никуда от меня не денется. Я поверил ему, я всем верю и всех всегда жду, потому, что не верю в невозможность невозвращения. Я признался ему, что никогда его не любил. А Костя признался мне, что никогда меня не любил. И если бы только не белый цвет, который я ненавижу, я бы так и остался в больнице. Зачем меня спасли? Он молчит. Он закуривает, он курит каждые сорок минут, у него трясутся от холода пальцы, он замёрз. Я в пальто, он в одной кофте, холод невыносимый, ветер, сейчас, я чувствую кожей, начнётся дождь. Он курит, а мне хочется взять его за руки и не отпускать. Я видел, как он хочет этого, мы вышли на дорогу, прямую дорогу до станции, до электрички чуть больше часа, он торопиться, я – нет. Я всячески торможу. Что бы только не убежать. Он хочет в тепло, я хочу умереть, и мы вместе, потому, что не смогли подобрать себе пару. Мы – одиноки, он сейчас выстрелит в меня, он ненавидит меня. Днём, когда мы сбежали из города, светило солнце и было тепло. Я потел в своём пальто, а он говорил, что ему хорошо. Группа сменилась, я слушал Дельфина. В аква – парке был бассейн с дельфинами, и мне было десять, мне позволили покупаться с ними. Я залез в тёплую воду, прислонился к дельфину по имени Бетти, и Бетти повезла меня. Она катала меня и улыбалась, я держался за плавник, смесь страха и восторга, лишь бы не утонуть. Я плохо плавал, а Бетти возила меня и улыбалась. И никого не было, кроме нас двоих. Я помню, как вылезал из воды, как благодарил дрессировщиков, и как парень сказал Бетти, что бы она попрощалась со мной, и она помахала мне плавником на прощание. И я помахал ей в ответ. И мы больше никогда не встречались. Дельфин пел, мы шли. Мы не говорили, хотя у нас был миллион тем и куча времени. Мы не понравились друг другу, но не умели сказать прости, поэтому терпели друг друга, только что бы ни оставаться в одиночестве. Он остановился. Отошёл в кусты, а я сел на корягу. Коряги. Дача моего одноклассника стояла на берегу озера. На берегу валялась коряга, из неё сделал лавку, и мы после купания всегда сидели на ней. Купались мы всегда, и ночью тоже. Когда все спали, я и мой одноклассник, мы шли только вдвоём к воде и купались голышом, не стесняясь. Мы ныряли в опасной близости друг от друга, прикосновения под водой напоминали случайно проплывающих рядом рыб, и мы смеялись. Нам было по двенадцать лет. Мы купались по ночам, а жили в пристройке, нам нравилось иметь свой угол. Мы никого туда не пускали, жили там и ели там. Он вышел из кустов. В темноте светился красный огонёк, он снова курил. Я перестал считать его сигареты. Мне казалось, что все карманы были забиты пачками. Когда моя мама повела меня в балетную школу, я видел девочек с худыми ножками в белых пачках, они двигали руками. А худой парень командовал им французские команды, я сидел в колготках, мне было пять. Я помню только пачки и худые ноги. Я не помню, как меня прослушивали, и как моя мама повела меня в музыкальную школу через дорогу. На переменах мы поглядывали за балеринами в окна. А иногда мы заканчивали в одно время. Однажды я зазевался и столкнулся с каким-то парнем. Он странно посмотрел на меня, на меня так никто никогда не смотрел. Я убежал, а парень остался. Иногда мы встречались с ним, и он протягивал мне руку. Мы были знакомы, хотя я так и никогда не узнал его имени. Мне кажется, имени у него никогда не было. Он тоже был балетным. Он танцевал Послеполуденный сон фавна. В зелёном трико, с венком на голове. Мне стало весело, когда я его увидел в таком нелепом виде. Но особенно меня насторожила эта выпуклость чуть пониже живота. Мне было тринадцать. Я почти окончил музыкальную школу. Я играю на скрипке. После концерта балетный танцор пригласил меня к себе домой. Он наговорил что-то про отсутствие родителей и про интересную игру. Я прекрасно понимал, что он врёт, но любопытство. Оно тянуло меня к нему, а ещё страх и восторг. Мы пришли к нему. И я перестал быть мальчиком. Мы почти дошли до станции. Он всё ещё шёл впереди меня, тьма и холод. Холодным вечером в начале декабря мне стало плохо. У меня заболело в груди, я потерял сознание. Меня отвезли в больницу, сделали операцию. Балетный навестил меня, он держал меня за руку и говорил, что никогда меня не бросит. В день, когда я выписался, его сбила машина насмерть. На похороны я не пошёл, мне было тринадцать лет, и я был способен только смущать и смущаться. Не смотря на позднее время, в здании горел свет. Зал был пуст. На табло зелёными буквами горело время – 19.20. мой друг взял меня за рукав и потянул в туалет. В тесной кабинке мы поцеловались. Он прислонился к уху и прошептал, что как только мы доберёмся до города, он сделает всё, что бы я был счастлив. После смерти танцора прошло много лет. Я случайно попал на его могилу. Я увидел знакомое лицо в камне и остолбенел. Те же глаза и тот же рот, та же причёска, только вторая дата меня смущала. Я узнал, что парня звали Егором. А ещё я запомнил его фамилию и записал дату рождения. С этого года я отмечаю его день рождения. А ещё, когда я закрываю глаза. То вижу его лицо. Он улыбается мне, и мне хочется прижаться к нему, как когда-то я прижимался. Мы стоим в туалете. Он нежно держит меня, он хочет меня, я читаю страсть в его зелёных глазах, я слышу, как ООН дышит. Он шепчет, что у него такое впервые, что он способен на всё, и что если я сейчас не соглашусь на секс, он умрёт. Мне не удобно и тесно. У меня урчит в животе, у меня стучит в голове. У меня заныл затылок, а в мозгу проносится мелодия Турецкого рондо. Егор танцевал под эту мелодию, я помню, как он вышагивал в такт, как двигался, словно я видел это всё несколько минут назад. Я вспомнил свои впечатления, страх и восторг. Время идёт, электричка прибыла, она последняя, и я хватаю его за руку, и мы несёмся в пустой вагон. Никого нет, ни души, пустые сидения, я и он, мы сидим вместе, он гладит меня по коленке, в пустом вагоне нас только двое, и больше никого нет. Он хочет меня, в оконном стекле отражается лицо Егора, я вздрагиваю, я пытаюсь закричать. Призраки прошлого встают из моей памяти, они оживают, материализуются, мне страшно. Я резко хватаю его за ширинку. Он стонет непонятно откуда взявшимся мальчишеским стоном, так стонал Костя, когда я пытался быть мужчиной, мне было девятнадцать, Косте – 18, или меньше. Я был первым, он знал, что мне страшно, он заставлял меня быть мужчиной, а я махал руками, кукарекал и цитировал Берроуза. Он раздевался с хитрой улыбкой, он опускался на колени, он играл со мной в женские игры, он с мольбой в глазах требовал от меня исполнения своих желаний. Я был твёрд, но сдался. Пытка быть мужчиной закончилось моей победой. Костя облизывался, как кот, а я – бедная мышь, пытался спрятаться. Вагон трясётся, а в нём два парня стараются изо всех сил полюбить друг друга. После кости была пауза, был пробел, долгий и скучный, а потом вот этот артист, он назвался писателем, он странно кривился и хорошо шутил. Мне нравилась его улыбка и нервная печаль в глазах. Нас связывала общая смерть – он тоже отравился, общая страсть – книги и кино, общий интерес - секс с парнями. Он целовался, как гений. Мы ехали почти час, и из вагона вышли красными и злыми. Большой вокзал, такси, подъезд, его квартира, дверь на замок. Одежда летит на пол, мы летим в постель. Грубость легко сменилась нежностью, слова превратились в стоны. Я кончил в пустоту, он – в пространство. Предложил мне сигарету. Я закурил, он закурил. Знаешь, сказал он, а мне понравилось. Я согласился с ним. За окном выл ветер, была ночь и голод. Голыми, мы отправились на кухню. Он ел холодные пельмени, ветчину и хлеб, я пил из большой кружки ледяную воду и между нами была идиллии. Никто и никогда не переживал таких чувств, никто и никогда не был так счастлив, как я в эту ночь. В ночь своего восемнадцатого дня рождения, после бурного праздника мы остались одни с Костей. Мы были уставшими и довольными, он говорил, что не может сам раздеться, он просил меня о помощи, а я не мог даже сидеть. Я видел розовые и жёлтые круги, я видел тени и слышал ветер, я был в каком-то маленьком недораю, в мелком экстазе. Костя тряс меня за плечо и кричал что-то, но я слышал только ветер. Летом мне нравилось гулять по лесу, я люблю дачу и малину. Мой любимый Мандельштам умер в лагере. Я никогда не читал Ремарка. На Луне нет воздуха. Вода – жидкая, камни – это память. Несколько дней образуют недели, недели могут длиться месяцами и годами. Секунда разъедает пространство, как кислота. Рим – город Героев. Когда уходят герои, на сцене появляются клоуны. Это сказал Генрих Гейне. Я видел, как серые крысы принесли чуму в город Альбера Камю, и как он получил премию динамитного короля за абсурд и камни. Я слышал голос Сары Брайтман, она пела колыбельную. У меня много сил, что бы жить… слова, мысли и образы смешались. Ночью горел ночник, он курил в постели, вся комната провоняла табаком, ему больше лет, чем мне, Егор никогда не был женат. Я знаю, что такое коллапс, несколько лет войны закончились провалом в бездну лагерей, Шекспир умер, все умерли, на кладбище – вороны, лес зимой похож на кладбище, мы шли мимо кладбища, кто-то вспомнил, что сегодня годовщина, это был я, годовщина провала, мы падаем, но все говорят, что мы красиво летим. Тьма, тьма, тьма… Я проснулся утром. Обнажённый, я лежал под тёплым одеялом. В комнате никого не было. Сквозь неплотно закрытые шторы пробивался свет сегодняшнего дня – серый. Я повернул голову. Его не было. Я приподнялся. Одежда валялась на полу. За окном прогромыхал трамвай, и всё стихло. Не человека, ни зверя. Серые мокрые дома, такие же люди. В прошлом году осенью, когда я ещё был студентом, в такой день я шёл мимо книжного магазина. На витрине висел плакат – новый роман какого-то Коэльо. Но моё внимание привлекло ни это, а молодой человек в белой рубашке, который приклеивал другой плакат с рекламой фильма. Я зашёл в магазин. Молодого человека звали Никитой. Я прочитал его имя, и мне имя безумно понравилось. Я нарочно задержался рядом с ним, делал вид, что копаюсь в справочниках по международному праву, но на самом деле я следил за парнем. Он несколько раз проходил мимо меня, мы несколько раз встречались глазами, он подмигнул мне. Я последовал за ним. В самом дальнем углу магазина, среди стеллажей с классикой, я задал ему вопрос про Голдинга. Пока он доставал нужный мне том, я подсунул ему свой номер телефона. Нацарапал на бумажке заветные цифры и протянул ему. Никита не смущаясь, взял клочок. С Повелителем мух подмышкой я зашагал к кассе. Никита позвонил этим же вечером. Мы встретились на улице. Шёл дождь, целыми днями шёл один только дождь, мы стояли под козырьком, он вслух рассуждал, куда нам пойти, мы пошли в ресторан гостиницы Норд. Он заказал бутылку вина, мы пили вино, он рассказал, что его отец является владельцем этого магазина, что он работает и ему нравится. Он не любит читать, за то смотрит кино, последний фильм, который он посмотрел – Бал монстров, режиссёра Марка Фостера. Он снял Волшебную страну о Джеймсе Барри, о драматурге, который написал повесть о Питере Пене, Барри играл Джонни Депп. Фильм основан на реальных событиях, хотя больше напоминает сказку. А ещё есть другие фильмы, и мы проговорили около двух часов в этом ресторане, а потом поехали в ночной клуб и танцевали, я не умею танцевать, мы накачались пивом и амфитаминами. Нас пригласили в особняк какого-то Жировского, мы поехали, гуляли всю ночь и всё утро, я переспал с Никитой в библиотеке; Жировский оказался бодрым стариком лет 50 с красивой сединой. Он наливал мне водки и предлагал кокаин, я отказывался, потом меня потащили в бассейн, и я увидел мальчика лет пятнадцати, он сидел на бортике. Мальчик – сын хозяина, ему завтра нужно в школу, он хочет спать, но в доме слишком шумно, он боится опоздать. Потом рассмеялся мне в лицо и предложил случайную связь прямо в бассейне. Я испугался, он помог мне раздеться, он запер дверь на два оборота ключа, мы купались, он хотел секса, я был уже пьяный. У меня ничего не получилось. Мальчик оставил мне номер, я обещал звонить. В комнату вошёл он, одетый в халат, с подносом в руках. На подносе две чашки и тарелка. Мы пили кофе с гренками, он спросил, что мы будем делать. Я позвонил домой, сказал, что у меня всё в порядке, что я здоров и нахожусь у знакомых. Мама сказала, что бы я всё же возвращался домой, я ответил, что постараюсь сегодня. Мы пили кофе, он снял халат, мы сидели голыми, он сказал, что у него сегодня дело, и если я не против, мы могли бы поехать вместе. Я позвонил тому мальчику через неделю. Мы встретились рядом с его особняком. Я приехал к нему. Отца дома не было, весь особняк был в нашем распоряжении. Мы начали пить, мы пили весь день и всю ночь. Мы тоже ходили голыми, он играл моими органами, я играл с ним в прятки. Если я находил его, мы целовались, страх и восторг. Так вот, продолжал он, если я могу, мы можем поехать вместе. Я отказался, сказал, что мне нужно домой. Я собрался и ушёл. Мы долго целовались в прихожей, потом я ушёл и день закончился. Дома я принял душ, лёг в постель. Я спал до вечера, мне нравилось быть свободным. Я сел за стол и в блокнот стал записывать события дня. А ещё он дал мне рукопись своего романа, я стал читать роман, постепенно заснул с листом в руках и проспал до обеда. Мы договорились, что он в ближайшее время позвонит, я ждал звонка. Жировского – младшего зовут Дементий, и все его так зовут. Дементий учится в школе, он учится хорошо. Они все завертелись, заплясали передо мной. Я знаю, что они не вечны, что все мы смертны, и только похоть нас связывает, мне безразличен его возраст, его положение и прочие глупости. Мне всё равно. Улицы, дома и слова. Серый дождь, я на улице. Я проснулся в прекрасном настроении, меня выгнали в магазин, и я иду. Движение, скорость, полёт. Моей мечтой в одно время была поездка на велосипеде по Великой Китайской стене. Проехать хотя бы километров двадцать. А ещё я мечтал попасть в Лувр. Дементий не понимает живопись, мой ангел, по имени Костя, ставший героем моего единственного романа, он тоже не понимает живопись. Говорит, что его эмоциональный уровень не достаточно высок для этого. А ещё он говорит, что живопись граничит с фотографией, но фотография совершенней картины, потому, что запечатлённый момент не требует вдумчивости. Фотография – это секунда, она уникальна, а живопись – это процесс, в котором мысль художника преобразуется в красках в течение некоторого времени. Искусству времени не требуется. Мы часто вели споры на такие темы. А когда мы уставали, мы начинали дурачиться, вести себя вызывающе, зарабатывать косые взгляды. Я шёл в магазин. Когда я начинал писать свой роман, у меня в голове было только лицо Кости. Моё юношеское влечения, они забывались, фотографии терялись. Костя мне признался, что никогда не смог бы ничего написать. Для этого он слишком неорганизован. Я тоже неорганизован, но мне не мешало писать, потому, что у меня была идея, самая настоящая идея. Я писал роман по ночам. При свете лампы, я неторопливо печатал текс, обдумывал каждое слово, каждое предложение. Особенно мне не удавалось начало. Я так и этак пытался найти точку опоры, но у меня ничего не получалось. Тогда я просто вышел на улицу. Я не могу писать в тишине, я слушал Паганини, и он навёл меня на мысль, что не обязательно стараться найти, можно просто выйти на улицу, пройти несколько кварталов и начало само придёт в голову. Я так и сделал. Оделся, обулся. Пешком спустился на первый этаж, вышел на проспект и пошёл в сторону центра. Я шёл, погружённый в себя, никого не замечая. Было достаточно тепло, солнце ещё не село, я шёл мимо магазинов и кафе, мимо торговых центров и незаметно для себя свернул не туда. И увидел махину готического собора. С розочкой посередине, с деревянными дверьми, с башнями и витражами. Мой роман начинался у готического собора. Дальше было проще. Я писал, не глядя на время, торопился. Костя стал первым читателем. И единственным. Роман покоится в нижнем ящике стола под кипой бумаги, невостребованный шедевр. Я распечатал его. Файлы удалил. Роман никем не редактировался, никем не проверялся. Так и остался моей литературной победой. Только моей. Все последующие попытки хоть что-то написать успехом не венчались. То я писал слишком надуманно, то не в полную силу, а то вообще - бредил. Я закончил с литературой, когда проснулся утром и понял, что дальше писать не имеет смысла. Я стал уничтожать планы своих будущих произведений, без сожаления, без стыда. Время спуталось, я сам не всегда помню даты и время, я сам часто ошибаюсь в числах. Костя читал роман внимательно, долго. Почти три недели мы не виделись с ним. Он появился утром, сел напротив меня, попросил чашку чаю. После паузы, сказал, что роман дочитал. Сказал, что ему понравилось, но многие вещи можно было не описывать. Например, половой акт между героем него девушкой, и скандал. А вот сцена на кладбище произвела на него сильное впечатление. Он раскрыл папку и принялся цитировать: Мы мчались в автомобиле. Через город, за городом, в полях, где сверкали светлячки, мы сидели под буками, под небом. Он и я молчали, иногда я включал радио. Мы нарочно не говорили о падении, я боялся не за себя, а за мальчика. Страшно было подумать, что могло случиться с ним, маленьким и хрупким, если рядом не будет меня. Я не знал точно, куда мы едем. Просто прошла ночь, а скучным утром он попросил остановить на окраине городка, название которого я не смог разглядеть в темноте. Мы остановились у кладбища. Ангел вышел, забыв закрыть дверь. Я последовал за ним. Мы шли мимо каменных склепов и могил, пока он не остановился рядом с гранитным ангелом. – Это моя могила, сказал ангел. Я наклонился и прочитал имя. Эдвард Осборн, 1 мая 1920 - 1 июня 1929. – Хочешь узнать, как я умер? Я был потрясён, не смог сказать ни слова. – Я умер ночью. Накануне мы купались в реке, я неудачно нырнул и ударился грудью. У меня лопнул сосуд, и я утонул в собственной крови. Так пояснили родителям. На самом деле я умер от тяжёлой болезни, синдромы которой никто не мог понять. Я умирал долго и тяжело, притворяясь милым мальчиком. Ангел улыбнулся. - Мои похороны были самыми людными за всю историю городка. Ангел резко отвернулся и побрёл обратно к машине. Эдвард Осборн умер от туберкулёза, болезнь обнаружили слишком поздно. Мой прадед был врачом, он делал операцию. До конца своей жизни, а я застал его, он говорил, что не смог спасти жизнь одному мальчику. Фотография мальчика хранилась у нас долгие годы. Мы уехали с кладбища, солнце пробилось сквозь тучи и потеплело. Костя оторвал голову от текста. Дальше он перестал читать, по его мнению, остальные главы – уже не важно. Я слушал его комментарии, представляя его с крыльями за спиной. Вот Костя взлетает, он летит надо мной, он машет мне руками. Я слушаю, как он смеётся, я слышу его голос, он поёт про солнце, все ангелы поют, у него белые крылья, он маленький ангелочек, а я – земной талант, мне много раз говорили, что я талантлив, и я слежу за ним. Я стою, задрав голову вверх, и мне никогда не было так хорошо, как сейчас, когда я служу за ним. Меня вернул Костя. Он захлопнул мой роман. Поднялся с кресла. Подошёл к окну. Каждое движение, каждый жест – это знак, и он молчит, как молчат камни. После продолжительной паузы он предлагает забыть про роман. Я слишком откровенно всё описал, это страшно, многие могут понять, кто скрывается за героями. Я спросил, может лучше стереть посвящение? Нет, ответил он, лучше забыть про весь роман. Я взял в руки папку и швырнул её в ящик. Мы больше никогда не говорили о моём творчестве. Сейчас я уже другой. Я перестал быть чувствительным истериком после Никиты. Мы занимались сексом, потом спорили или плакали, потом снова занимались сексом. Мы были вдвоём, и только. Я иду из магазина домой. Сейчас я вернусь в холодный дом, опять забью время книгами, и так пройдёт моя жизнь. Пока я снова не приму таблетки и не усну. Я буду спать, пока не растворюсь в земле, пока не стану пылью. Потом я превращусь в ветер, потом стану космосом. В подъезде, на моей площадке сидит Дементий. Мы не виделись около месяца, может и больше, я делаю вид, что не удивлён его приходу. Он ждал меня, он пил пиво из алюминиевой банки, его глаза пусты. Его отец приобщил Дементия к кокаину, его отец улетел в Мексику, Дементий живёт уже два дня один в особняке, ему одиноко, он приглашает меня к себе пожить некоторое время. Я собираю вещи, и мы идём. По дороге я звоню маме и говорю, что мне нужно уехать на некоторое время, ничего страшного не произошло, меня пригласили в гости в деревню. Мы садимся в электричку и едем. Мы едем и едем сквозь унылую жизнь природы, сквозь тёмные аллеи, мимо котлованов, мимо реки и времени, под солнцем мёртвых, мы едем и едем, и никто не встретит нас на станции, никто не проводит нас до дома. Мы одиноки во вселенной, и если так, то и в городе нас никто не замечает. Мы вдвоём идём по узкой дорожке, сейчас выпадет снег, говорит Дементий. Я задираю голову и смотрю в небо. Тучи, то белые, то чёрные, сменяются, как кадры. Мы все – герои фильма, говорю я, у каждого своя роль, но никто не знает слов, поэтому фильм получается, откровенно говоря, говнястым. Дементий следит за деревьями. Мы настолько не вписываемся в привычный мир, что нам должно быт стыдно за свою индивидуальность. Это говорит он. Я молча соглашаюсь. Мы идём несколько часов. Дементий не умеет водить машину, у меня машины нет. Когда стемнело, мы дошло не к тому особняку, где я познакомился с ним, а к даче. За кирпичным, высоченным забором стоит двух этажное здание, охраны нет, света нет, соседей нет. Идеальное место, что бы убежать от реальности. Хорошо, отвечаю я, мне здесь нравится. Мы входим во двор. Уже темно, поэтому я ничего не вижу. Дача пуста. Дементий отпирает дверь, прихожая – квадрат. Дверь в одну сторону, дверь в другую сторону. За одной – лестница, за другой – гостиная. Мы поднимаемся наверх. Он зажигает свет. Комната. Мы ложимся на кровать и не встаём с неё почти три дня. Мы лежим голыми, курим травку, пьём, опять курим и так бесконечный туннель выводит нас на светлую поляну. Светлая поляна, я и Дементий, мы носимся со скоростью света среди высокой травы, я не знаю, как называется эта трава, мы не знаем, как называется всё вокруг. Мир иллюзорен, мир похож на толщу воды, сквозь которую никогда не пробивается солнечный свет. Поэтому наши глаза привыкли к темноте, и мы не различаем мелкие предметы. Самым мелким предметом, мелким и дешёвым считается человеческая жизнь. Я спустился вниз. Кухня находилась где-то в полутьме. Я еле отыскал холодильник. В морозильнике лежали пельмени, два куска мяса, вроде свинины, на полках – сыр и что-то непонятное в коробке. Я отрезал кусок сыра, хлеб и с жадностью съел. Я не знал, сколько сейчас времени, я не знал, где я, точнее, я забыл. Я помнил только светлую голову Дементия. Ни тело Дементия, ни его слов я не помню. Травка изрезала мою память на части, на куски. Я помню отчётливо, как летним днём в пионерском лагере, утром в душевой я следили за половым актом между вожатым Петей и вожатой Леной, как они стонали, как он гладил её. Я видел. Как в порыве безумства, она прокусила нижнюю губу до крови. Они не видели меня, я стоял в раздевалке, не мог пошевелиться, было ещё очень рано, все, кроме меня, спали. Когда она громко простонала, а он прорычал что-то в ответ, я пулей бросился из душевой. Но не смог далеко убежать. Я развернулся и пошёл к ним. Стараясь не смотреть на них, я проскочил мимо. И услышал, как девушка сказала парню: представляешь, если бы он проснулся чуть пораньше и пошёл в душ, что бы он увидел? Я сел на стул. Я был в лагере один раз за свою жизнь. Сейчас я не знаю, где нахожусь. У меня в кармане куртки лежит плеер. Я включаю музыку. Мягкий голос поёт про конец вселенной. В нескольких шагах от меня маленький столик. На нём лежит телефон. Я беру трубку, по памяти набираю номер Никиты. Долгие гудки соединения сменяются короткими гудками чужого разговора. Я бросаю трубку. В доме тишина. Я не знаю, где находится Дементий. Идти его искать мне не хочется. Я в темноте, в покое. Наверное, темноте – универсальное место для самосозерцания. В темноте можно быть самим собой. Мои глаза постепенно привыкают к темноте. Я начинаю различать предметы. В доме одиннадцать комнат. Я и Дементий занимаем самую большую спальню. На стенах висит подлинный Пикассо, в аквариуме плавают тихоокеанские рыбы, а на постели лежим мы и разговариваем. У нас с Дементием было одинаковое детство. Наших отцов постоянно не было дома, мы воспитывались среди сверстников, Я, правда, ходил в музыкальную школу, а он учился в закрытом пансионе в Англии, но мы были одинаково одиноки. А вспомнил, в рюкзаке лежал мой телефон. Я поднялся на второй этаж. Дементий спал поперёк кровати, на животе. Его бледные ягодицы отражали лунный свет. Поднялась луна. Я отодвинул шторку. Волшебный диск светился холодным светом. Полная луна. Сумка лежала в углу. Мне позвонил только один человек. Он. У меня засосало под ложечкой, и что-то заволновалось внутри. Я вернулся к холодильнику. Набрал его номер. Несколько секунд ожидание, я положил телефон чуть подальше от себя, я боялся, и мне очень хотелось, что бы он взял трубку. Я услышал его голос. Мы разговаривали около минуты. Я попросил его позвонить мне послезавтра. У меня к нему было срочное дело, не требующее отлагательств. Я говорил не достаточно уверенно, мои слова вызывали сомнение, я думал, что я смогу удержать его. Мне на долю секунды показалось, что я боюсь потерять его, что он может меня бросить. Поэтому я и звонил ему. Поэтому мы и говорили. Он пообещал мне, что не бросит меня никогда. Я ему поверил. И мы попрощались. Я нажал на кнопку. Наверное, я слишком громко разговаривал, а может, он просто захотел есть. Передо мной стоял Дементий. В простыне, одетой, как тога. Он был похож на маленького римлянина, на патриция, а я был плебеем. Он взял недоеденный мною бутерброд и в одну секунду его проглотил. Потом он достал банку с солеными огурцами и бутылку коньяка. Он выпил рюмку, и его развезло. Он стал кричать, его шатало, я налил себе ещё одну, выпил, Дементий стал плакать. Его потянула на откровенность, он стал говорить, что никогда не хотел быть с мальчиком. Он любит девочек, но его проклятый отец. Он тратит деньги на развлечения, он никогда не беспокоился о сыне. Он плохой отец, а Дементий вынужден страдать. Мне было жалко парня, но я ничего не мог сделать. Моя альтернативная реальность была ещё страшнее. У меня не было будущего, и денег, что бы это будущее реализовать. Я стоял один на один с голым полем и осенью. Я спросил, есть ли здесь где-нибудь поблизости вода. Дементий указал в сторону гостиной: за дачами есть приличная река. Я предложил сходить туда. Мы оделись. Я шёл чуть впереди, он – позади, мы шли молча. И я вспомнил, как мы шли на станцию. Дементий замёрз. Я отдал ему свою куртку, мы шли во мраке как по лабиринту. Когда дошли, стало теплее. Я сел на песок, Дементий сел на меня, мы обнялись. Я захотел стать птицей, а Дементий песком. Я хотел летать над ним, а он плыть подо мной. Мы станем планетой, мы станем огнём. Гореть в ночи, какая участь, как хорошо светить в ночи. У меня гудела голова, мне необходимо выпить. Я прижался к Дементию. Тёплое существо, что может быть спасительней, чем человек? Я никогда никого не жалел, но тут мне захотелось усыновить его, мне захотелось взять его за руку и отправиться в далёкое и долгое путешествие. В эту ночь мы ничем не занимались, мы не курили, не пили, мы спали в обнимку, как молодожёны. Так длилась ночь. Так ночь закончилась. Когда мы проснулись, был день. Было холодно и было странно, было непривычно тихо. Мы встали, мы умылись, мы оделись. Мы превратились в людей, обремененных временем. Дементию позвонили. Жировский вернулся. Мы отправились домой. Мы держались за руки.
Костя, Никита, Егор, Дементий, Он - все жили во мне, во всех есть частичка меня. Связь, которая держится не на силе, а на эмоциях, однажды я видел эмо – кида, он удивительно лаконично и чётко вписывался в общий пейзаж. Я последовал за ним, странная привычка следить за людьми, паранойя и я, мы вместе, эмо шёл мимо домов, мимо магазинов, мимо памятников, я следил за ним, пока он не остановился. Он резко встал посреди асфальта, как монумент, встал, уставился на меня. Я остановился рядом с ним. Мальчику не больше четырнадцати лет, субкультурный, странно накрашенный, дешевая тушь для ресниц, красная чёлка, кеды, джинсы. Длинные рукава. И я в сером, как лондонский клерк. С зелёными очками на носу, с проколотым ухом, с сумкой на плече. Мы поравнялись. Он испуганно смотрел мне прямо в глаза, он вырос в моих глазах, мы стали одного роста, он боязливо спросил, почему я иду за ним. Я ответил, что сегодня годовщина, как умер мой друг, и мне не с кем отметить эту печальную дату. Я слышал, что эмо – киды любят страдание, а у меня есть время, что бы заглушить страдание бутылкой пива, если мальчик не побрезгует. Мальчик задумался. Он мог бы спросить, что будет после пива, мог бы спросить, куда я его поведу. Но он молчал. И в его молчании чувствовалась заинтересованность. Идём? – спросил я. Мальчик кивнул. Мне кивали много раз. На вопрос: будешь ли ты пить, на вопрос о сексе, о литературе, о смерти. Но никогда не кивали так, как этот мальчик. Так соглашаются на казнь. Мы пошли. Шля рядом. Я спросил, как его зовут, и куда он идёт. Мальчик ответил, что никакой разницы нет, мы все идём к смерти. Мы дошли до магазина. И я совершил первую ошибку, я купил бутылку и предложил пойти ко мне. Он согласился. Мы поднялись ко мне. Никого нет. Все умерли, спросил мальчик. Я ответил утвердительно. Мы пили пиво на полу, слушали Паганини, он молчал, а я пытался рассказать о себе. Когда бутылка закончилась, я совершил вторую ошибку. Я сбегал за второй. А потом и третью: я стал рассказывать ему про Егора. О том, как мной воспользовались, как отношения держались на музыке. Как он учил меня танцевать. Как он умер. Эмо слушал меня во все уши, а я начал рассказывать про Дементия, как необычное существо. Мы никогда не занимались сексом, сказал я, он слишком маленький для меня, я не мог позволить себе эту вольность. Я слишком правильный. А теперь ты хочешь наверстать упущенное время? - Нет. Мне надо с кем-то поговорить. Ты оказался поблизости. Я говорил и краснел. А эмо попросил у меня закурить. Мы вышли на балкон. Он прикурил из моих рук, нервно затянулся, он был похож на малолетнюю проститутку. – А сколько тебе лет? – Пятнадцать, - соврал он. Он курил по девичьи. Держал сигарету двумя вытянутыми пальцами. Я предложил ему остаться у меня. Он отказался. Сказал, что его друзья его не правильно поймут, если он станет геем. Его ответ ошарашил меня. – Для своего возраста ты достаточно проницателен. – А ты живёшь в выдуманном мире. Я сразу понял, как только увидел тебя. – Ну и что? Он бросил окурок вниз. – Ничего. Мы допили пиво, он попрощался со мной. Я остался один. Тупик. Тупик. Есть комнаты, в которых никогда не хочется существовать, они называются иными, и есть голоса, которые никогда не хочется слышать, они называются иными. В прошлой жизни меня звали Джоэль Харрисон Нокс, мне было 14 лет, у меня были каштановые волосы, я был похож на девочку. А потом меня звали Холден Колфилд, и я ненавидел весь мир. Теперь меня зовут Энис Делмар, и я хочу, что бы меня оставили в покое. Эмо – кид ушёл. Он выслушал мою историю и ушёл, так поступает каждый, так поступают все. У него наверняка были мысли на счёт меня, но он их не высказал. А сейчас он рассказывает своим друзьям обо мне, они смеются, или плачут. Они страдают, эти маленькие розовые зверки, когда я прикоснулся к нему, меня снова охватил страх и восторг, я чуть не кончил себе в штаны от его запаха, сейчас я похож на извращенца, но это не так. У меня есть зелёные очки, зелёный цвет обожают гении, я всегда был гением, но мне никто никогда не говорил об этом. А ещё я боюсь реальности. Рю Мураками написал роман о наркоманах: Все оттенки голубого. Я самый тёмный оттенок, я почти синий, я тёмно – синий, я красный. Орхан Памук написал книгу: Зовите меня Красным. Я буду багрового цвета. Моя фамилия Богрянский. Денни Бойл снял фильм На игле. Он о наркоманах. Аранофски снял фильм Реквием о мечте. Он тоже о наркоманах. Существует полсотни фильмов, полтысячи книг о наркоманах. Я никогда не кололся, я только курю травку. Травку курят растоманы, но я и не растоман. Я обожаю классику и рок. Я рокер. Нет, я не рокер. Я пишу книги, я писатель? Чёрта с два я писатель. Я человек, то есть никто, то есть шесть миллиардов лиц. Я существую в реальном времени, в реальном месте. Если бы я мог передвигаясь со скоростью света, я был бы в миллионе точек планеты одновременно. А сейчас я в пустыне Невады, мне жарко. Из песочного дыма ко мне подходит чудовище и начинает меня есть, оно ест мои ноги, потто тело. С чавканьем откусывает мой член, оно поглощает меня. Я просыпаюсь в темноте. Кошмары никогда не кончаются, они просыпаются вместе с нами, они становятся нашей реальностью, мы живём в кошмарном сне. Я вычитал, что чрезмерное употребление местоимений Я, Мне, Мой, Моё и т.д. обозначает склонность к суициду. Я знаю, я вижу. Когда я хожу по городу, мне кажется, что город мёртв, я живой, хотя на самом деле всё наоборот. Мёртв я, я умер вместе с Эдвардом Осборном, в далёкий год от туберкулёза. Когда я писал этот роман, я рисовал картинки. Двадцать семь картинок. Я сохранил только картинку с могилой. Она висит на моей стене, вместе с Караваджо. Дикари мастурбируют на Плейбое, интеллигентные люди мастурбируют на Рубенса. У меня нет Рубенса. Только Караваджо. Я видел, как холодной зимой на подоконнике у моего бывшего сокурсника цвели одуванчики. Все выращивают странные цветы, а он выращивал одуванчики. Нас, таких странных, было много. Мы ходили в странных одеждах, курили в туалете и называли весь мир сливной трубой. Однажды мир сольёт и нас. Нас смыло. Мы оказались в канализации. Теперь мы подземные черви, мы жрём себя, мы умираем с улыбкой на устах. Нас запомнят холодными макаронами. Я пытаюсь опять уснуть. Мне кажется, что сон – это не короткая смерть, я чистой воды наркотическое опьянение. В белых цветах умирает красивое тело, душа в красоте не нуждается. Это я. здесь все слова мои, почти все. я бегу, поэтому мои мысли несистематичны, они похожи на игру в бильярд. Я обожаю бильярд. Я сплю. Мне снится смерть в синих джинсах. Она похожа на эмо – кида…
День, ночь, день. Я сижу за компом. Передо мной пролетают часы. Я хочу видеть Костю, но это не возможно. Я не помню, почему, но точно знаю, что нельзя. Я хочу видеть Дементия, но это тоже нереально. Есть Никита. Я набираю его номер. Номер свободен. Он рад меня слышать. Он так мне и заявил. Я рад, что он рад. Мы говорим обо всём. Он хочет меня видеть? Да. Он хочет со мной поговорить? Да. И я одеваюсь за несколько минут. Меня останавливает Он. Он потерпит, я мчусь к Никите. Я иду по улице. Движение – это сильное напоминание жизни, буквально – пародия, и я играю свою роль пародиста. У меня странное желание купить цветов. У меня сильное желание купить пачку презервативов. И я готов ко всему. Мы садимся за столик в углу. Он постригся. Он сидит в полосатом свитере. Полоска красная, полоска зелёного, полоска фиолетового, полоска синего, полоска жёлтая. – Здесь нет моего любимого цвета, говорю я. – Прости, - он извиняется. Мы смотрим в бокалы. Я пью пиво. Он пьёт пиво. Между нами столик и вечность. Он стесняется. Он молчит. Он говорит. – Мне скоро двадцать три. У меня есть работа, и жизнь, и место под солнцем, и теперь у меня есть любовь. – Это кто? – Любовь – это ты. Ты, мой дорогой, и я предлагаю тебе стать моей женой, или мужем, как пожелаешь. Я думаю. Меня ничто не держит, мне хорошо. Мне привольно и легко. Я соглашаюсь. И мы едем к нему. Он снимает квартиру. У него есть плита и стиральная машина. У него есть телевизор и новый диван. Я остаюсь у него ночевать. Мы начинаем заниматься сексом, потом жизнь и снова сексом. Мы любим себя в друг друге, мы любуемся своим отражением в глазах друг друга. Я ловлю себя на мысли, что мне нравится быть нужным. Мне хорошо. Так проходит осень…
У каждого есть тело. Тело требует ласки. Моё тело умирало в тесноте объятий Никиты. Оно задыхалось, оно требовало спасения. Мне было трудно дышать. Я был готов стать трупом, я был готов превратить себя в жертву. Утром я так ему и сказал: ты делаешь из меня жертву. Никита вытаращил глаза. Он не понял, что значит слово жертва? – Ты не знаешь, что значит слово жертва? – Знаю, но почему я? – Потому, что ты запираешь мою свободу. – Не будь истериком. Тебе не нравится наша совместная жизнь? – Ваша совместная жизнь меня совершенно не устраивает. – Ты не хочешь жить со мной? – Нет. – Нет, хочешь, или нет, не хочешь. – Нет. – Понятно. Было утро, мы пили кофе. У Никиты был выходной день. По выходным мы принимали гостей. Я был готов уйти от него. То есть собрать свои вещи, выйти на улицу, сесть на автобусной остановке, и ждать титры, как это делается в умных фильмах. В фильме Горькая луна главный герой застрелился. В фильме Пианистка главная героиня ушла с проколотым предплечьем. У меня не было кинжала и пистолета. У меня был Никита, грустный мальчик, сидящий напротив меня в синем халате. Синий цвет преследовал меня. Я ушёл в другую комнату. Когда выпадет первый снег, всё изменится. Снег выпал. Ничего не случилось. Если мы успеем на автобус, я готова стать твоей – сказала героиня Короткого фильма о любви. Они добежали до автобуса, они сели в него. Он перерезал себе вены. Ему около двадцати, ей под сорок. Он наблюдал за ней в телескоп, она любила других, они страдали в маленькой Польше. Я видел только финал фильма. Они так и не жили счастливо. Я в другой комнате. За стенкой сидит Никита. Если снять крышу и посмотреть сверху, то мы сидим в одинаковых позах, на одном уровне, только между нами стена. Сейчас он допьёт свой кофе. В квартире только одна комната. Он останется сидеть на кухне. Потом уйдёт. Вернётся вечером. Мне нужно опередить его. Я одеваюсь. Дверь заперта, ключи на холодильнике. Придётся с ним говорить. Он не двигается. Я становлюсь на колени прямо в пальто, на холодный пол. Я никогда так не делал. Ситуация нелепая, смешная. Но Никита не улыбается. Я прошу отдать ключи. У нас один экземпляр. Он берёт их с холодильника и швыряет в окно. Я не могу пошевелиться. Никита достаёт бутылку водки. – Ну, что, Богрянский, выпьем. – Нет. Я не знаю, кому звонить. Я не знаю, что мне делать. Вариантов ноль, любое слово может взорваться не хуже ядерной бомбы. Двое в маленьком пространстве, они ничего не делают, что бы спастись, они ищут себя в отражениях, это мы. Мы двое, но нас нет. Слова вылетают в пространство, они отражаются от стен, они падают на пол, слова становятся каменными. И мы, ни на что не способные, жалкие и тоскливые дети, мы можем лизать пол и обнюхивать прохожих, но не способны даже спасти сами себя, потому, что верёвка, держащая нас на земле, крепче и прочнее ножниц, которые могут освободить нас от жизни. Долгие часы мы просиживаем в ожидании вспышки света, которые дадут нам эмоций и впечатлений. Дни пролетают, как птицы, птицы летят на юг, они уже улетели, а дни улетают в прошлое. Дни проходят, как люди в очереди. Мне нужно выйти. Мне нужно на воздух. Я открываю балкон. Никита снимает квартиру на втором этаже. Не высоко. Что бы обрести свободу, нужно пожертвовать самым ценным, что есть. Что бы обрести свободу, нужно отдать жизнь. Я могу спрыгнуть, найти ключи и вернуться. А могу до вечера простоять на балконе, замёрзнуть, заболеть. (Умереть, уснуть, И видеть сны, быть может…). Под окнами проходят две девочки в синих шапках. Я громко зову их и запинаясь, объясняю, что у меня выпали ключи, что они где-то здесь, и что я буду очень признателен, если они найдут их. Девочки смотрят на меня, как на сексуального маньяка, но всё же находят ключи. Я привязываю к верёвке ведро, на дно кладу пятьдесят рублей. Ключи у меня в руках. Я возвращаюсь к Никите. В руках – ключи. Он смотрит, я сажусь. Пауза. Крик режиссёра: хватит. Последний дубль. Я собираюсь уходить, Никита ловит меня в дверях, хватает за руку и говорит, что никогда не отпустит меня. – Если ты меня так любишь, покажи мне рай. Никита исчезает на долю секунды. Возвращается со шприцом. И пакетиком с белым порошком. Я молча разворачиваюсь и ухожу. Глава закончена. Я спускаюсь вниз. Сажусь на остановке. На лево – никого, на право – никого. Нет снега. Мир чист и тих. Никита живёт в странном месте. Если пройти несколько метров с глубину улицы, то можно найти католическую церковь. Я захожу вовнутрь. Тишина, только не уличная, а божественная. Никого нет, я сажусь на самую крайнюю лавочку. Я один в храме. Странный город, построенный на костях, он поглощает и проклинает, он съедает заживо и проглатывает. Он убивает и возрождает. Он возбуждает. Я сейчас выйду на улицу, познакомлюсь с первым встречным парнем и расскажу ему всё. Я выхожу. Прямо на меня идёт он. Я не сразу его узнал. Он останавливается рядом со мной. Я обнимаю его. И говорю. Я только что ушёл от парня. Мы прожили два чудесных месяца, но этого оказалось достаточно, что бы окончательно разочаровался в парнях. Мне нужна девушка. Сегодня ночью я понял, что мне нужна девушка. Я не спал до утра, настолько сильна и свежа была эта мысль. Мне нужна не просто девушка, а любовница, а возможно и жена. Я хочу, что бы она родила мне ребёнка, и не важно какая она будет, лишь бы была. Я говорил достаточно запутанно, но он меня понял. Он растворился в воздухе так же внезапно, как и появился. Вечером я зашёл в ближайший бар. Его звали Артуром. Я вспомнил имя случайно. Я всё делаю случайно. Я сел за свободный столик. Основная масса народа толпилось у стойки, я сел в самый угол, меня не сразу заметишь, а с выхода вообще не видно. Но меня разглядели. Ко мне подошла девочка. С непринуждённым видом присела ко мне. Пристально всматриваясь в моё лицо, она спросила, не знакомы ли мы. Я ответил, что вижу её в первый раз в жизни. Она улыбнулась. Я сказал, что у меня совершенно нет настроения и разговаривать с кем бы то ни было. Я не для этого сюда пришёл. – А для чего, если не секрет? – Секрет. – Я тебе не нравлюсь? – С чего ты это взяла? – Мне кажется, ты не хочешь со мной разговаривать? – Не хочу. – Почему? – Вы слишком навязчивы. – Я никому не желаю зла. Мне захотелось нагрубить этому смазливому лицу. Она же непринуждённо пила свой коктейль. – У вас личная драма. Я в глазах прочитала. – Ты мне не нравитесь, и я буду рад, если ты уйдёшь… - Почему? – Отвали!!! – А ты не очень-то вежлив. – А ты чересчур навязчива. Мне не нравятся такие девчонки. – А какие нравятся? – Тихие и мирные. – Я как раз такая. – Тебя как зовут? – Соня. – Соня, мне пора. Я вылетел из бара, как птенец из гнезда, с внутренним криком, с ликованием и желанием свободы. Уже стемнело, я торопился в свой дом, в свой маленький мирок. Я бежал по настоящему, как бегут спринтеры, без оглядки назад. Я торопился, я боялся не успеть. Дементий уже спал, я позвонил ему, а когда услышал его голос, чуть не умер от радости. Я уговорил его приехать ко мне. Он пообещал. Только утром. Я уснул со счастливой улыбкой на лице. Несколько часов я проспал. Посреди ночи я проснулся от шороха. Мне показалось, что в комнате кто-то есть. Но никого не было. Шумел ветер на улице. Тихая ночь, она прекрасна, и пафосна, она резка, как истеричная феминистка, она жестока, как безумие, она обычная, как вода и таинственная, как фильмы Линча. Я и ночь наедине. Мы были счастливы в своём мёртвом мирке, в том красивом закулисье, который манит всякого проходимца. Я и ночь, больше никого нет, нет посредников между нами, нет сил, контролирующих меня, поэтому меня ничего не держит, что бы поднести револьвер к виску. Когда мы ехали в поезде с Дементием, он пытался обнять меня, но объятья больше походили на попытку удушить, а может, он пытался стать послушным и милым мальчиком, а не тем дьяволом, которым был в своей душе. Я уверен, что смог бы спасти его. Спасение – это тема. Я не смог спасти себя, не смог доказать себе, что имею право не только быть свободным, а ещё и быть счастливым. Ночь и я - мы пара на век, потому, что больше никого между нами нет. И я готов умереть, только бы не быть свидетелем массовой истерии. Я слишком нежен, что бы быть убийцей…в моей голове немедленно нарисовалась картинка. Я беру длинный нож, подхожу к сидящему ко мне спиной Никите и перерезываю ему горло. Море крови. Крови настолько много, что она затапливает комнату. Я иду по колено в крови, потом по пояс, потом по горло. Я плыву в красном, густом море, пытаюсь найти выход. Огромная волна сносит меня, я захлёбываюсь и просыпаюсь. Светит солнце, тихо и хорошо. Я выхожу на улицу. Их город безмятежен, как музыка, их город спокоен, как удав, и я в центре воронки, ни верчусь, ни кружусь, а медленно вдыхаю запах горелой резины. История должна закончиться, говорю я. Я звоню Артуру.

2.
Я звоню Артуру, с твёрдой уверенностью, что затея провальная. Я звоню, что бы наконец перестать думать о том, что я не могу быть кем-то, кем быть должен. Смерть, чей образ, холодный и милый, притягивала меня, перестала волновать. Я сел, потом встал. Движение, чёткие и пластичные, как у Мейерхольда, а мысли пустые, как барабаны. Несколько раз я пытался вспомнить, кто был первым. У меня не получалось даже сосредоточиться. Я стоял с телефоном в руках и слушал гудки. Время тянулось, гудки не исчезали, и в окно вылезло солнце, и стало так противно, так тошно, что я швырнул телефон, и хлопнул дверью. Я пытался, я пытался. Какие-то люди, кошка на тротуаре, какие-то машины. Всё это меня не трогало, не волновало, я медленно, насильно медленно шёл по проспекту, что бы столкнуться с кем-нибудь, что бы упасть на любого. И если бы сейчас из подворотни выскочил Чёрный человек с револьвером в левой руке и с зеркальцем в правой, я немедленно бы, глядя на своё отражение, поднёс револьвер к виску и выстрелил бы два раза. Первый раз в воздух, что бы привлечь внимание, второй – в сердце, что бы все увидели, что кровь у меня есть, она красная, и я живой. Был, был живым до октября, я остался на кладбище, ночью в октябре вместе с Артуром. Поэтому мне нужно его увидеть, что бы вспомнить, что я не ещё живой, и спасение, о котором так много и часто говорят, оно есть внутри меня. Я иду и, словно в бреду, повторяю: Стикс, Ахеронт, Флегетон, Коцит и Лета – это реки подземного царства Аида. От слова Аид произошло слово Ад. Ад, по мнению писателя Акутогавы Рюноскэ – это пустыня, где каждый бродит в одиночестве. Страдание – это отсутствие. В возрасте 35 лет Рюноскэ покончил с собой. Это случилось в 1929 году. Спустя 39 лет, Нобелевский лауреат Ясунари Кавабата покончил с собой весьма странным способом: он задохнулся угарным газом, сидя в своей машине. А в 1970 покончил с собой его учитель, Юкио Мисима. Когда у Юкио Мисимы утонула жена, он присутствовал при опознании. Она лежала в белом, синяя и вспухшая, страшная, он наклонился и надел на её лицо маску. Об этом писала Юрсенар, французская писательница. Я читал её книги, с умным видом говорил, что знаю о жизни всё, потому, что читаю малоизвестных в широких кругах писателей. А на самом деле, для того, что бы всё знать о жизни, нужно прочитать Достоевского, Братьев Карамазовых. Я иду, а в голове рой из мыслей и лиц. Леонардо Ди Каприо дебютировал в роли Артура Рембо в фильме Полное затмение. Он играл поэта с неопределённой ориентацией, хотя в жизни вроде бы этого не было, но Рембо спит с Верленом. Поль Верлен, один из отцов французского символизма, автор многих стихотворений. Я по памяти цитирую одно из них. Все краски стёрты, поля тоскливы, лишь переливы снегов простёртых. Брюсов в своём эссе о Верлене писал, о том, как Рембо отвратительно вёл себя, как бродяжничал и хулиганил. Я читал это эссе, когда лежал в больнице. Кроме Брюсова у меня был ещё и сборник английской поэзии. Уинстон Хью Оден, гей и кумир Бродского, написал некогда стихотворение на смерть Уильяма Батлера Йейтса, умершего в январе 1939 года. Оно начинается, кстати, очень интересно: Он растворился в смерти, как в зиме,
Замерз ручей, пусты аэропорты,
Неразличимы были статуи под снегом,
У гибнущего дня во рту тонула ртуть,
О, всем согласно измерительным приборам,
День его смерти был и холоден, и мрачен.
Его друг, тоже лауреат премии Нобеля, Томас Стернз Элиот, умерший тоже в январе, только 1965 года, стал героем стихотворения Иосифа Бродского. А сам Бродский в книге – интервью Соломону Волкову рассказывал о своих встречах с Оденом. Вот так зимы и четыре великих поэта замкнулись в круг. Я перехожу дорогу на ту сторону. На той стороне магазин, где работает Никита. Я видел его последний раз на прошлой неделе. Я забыл, что он работает в магазине. Я забыл, что он носит очки. Я не стесняясь, вхожу. Он стоит спиной ко мне, но я его сразу узнал. Он постригся, он похудел. Я не двигаюсь. Он оборачивается. Смотрит на меня, словно видит в первый раз. Медленно подходит ко мне. У меня в голове звучит Мориконе. Я сейчас расплачусь. На меня смотрит не тот тиран, который выбросил ключи, а человек, который мне верил. – Я пришёл рассказать тебе всю правду. – Зачем? – Мне нужно спасение! – Ты так и не проснулся? – Мне нужно прощение. Я знаю, что никто, кроме тебя, не способен освободить меня от моего призрачного существования. – Ты давно принимал таблетки? – Вот они. Красные и жёлтые кружочки посыпались на пол. В магазине никого, кроме нас и книг. Писать о таблетках стал Паланик. В его романах встречается до тридцати наименований сильных лекарственных средств. Единственное средство, которое меня привлекает, это первитин. Мне рассказывали о его действии в течение одного вечера, 3 декабря, в гостях у моего соседа. Рассказывала девочка с ёжиком на голове. Ёжик был синим, девочка была бледной, и мне казалось, что я совершаю глупости, если поддаюсь её уговорам. Она предложила мне бартер. Обменять первитин на синие таблетки. Вокруг меня слишком много синего. Потом слишком много красного. Никита обожает красный цвет. У него восемнадцать красных трусов. У него десять красных футболок. У него красные обои. И я, лёжа на красной простыне, под красным одеялом, чувствую себя в луже крови. Сейчас Никита пытается уговорить меня вернуться. Он не стесняется в выражениях. Он называет меня слабым и маленьким. – Ты маленький мальчик, нуждающиеся в любви и заботе, - его голос гремит надо мной, я нахожусь в неком подобии водопада. Только я не лечу вниз, я завис на неопределённой высоте. Я слышу слова, они превращаются в воду. Я слышу, как Никита умоляет, приказывает, просит меня вернуться, а я не могу пошевелить пальцем. Я не могу двигаться. Я становлюсь гипсом красного цвета. – Ты знаешь, что после твоего ухода я чуть не умер? – Нет. – Я пил несколько дней не переставая. – Да? – Мне казалось, что в моей душе наступил конец света. Армагеддон пришёл. – Армагеддон – это место. – Ты слышишь, мне плохо! – Я вижу. – Я не могу просто так бросить тебя, мы с тобой одиноки, мы должны держаться за себя, потому, что никому больше в этом огромном мире мы не нужны. Мы с тобой стали любовниками только из-за космоса, никакими логиками не объяснить моё влечение к тебе. Ты слышишь меня? – Я вижу тебя. – Ты никогда не сможешь понять, наверняка, не сможешь, но когда я с тобой рядом, мне хочется тебя любить, так сильно я к тебе привязан. Но когда тебя рядом со мной нет я готов тебя найти и уничтожить, настолько сильно я тебя ненавижу. Это любовь – когда ты готов пойти на край света ради другого. Я дошёл до края своих чувств, я дошёл до самого края могилы. Смерть прекрасна. – Нет, - перебил я, - это разврат прекрасен, а смерть – это ужасно. – Я не закончил. Я предлагаю тебе два варианта: либо ты ко мне возвращаешься, либо я тебя убью. – Мне нужно найти одного человека. Я должен с ним поговорить. Как только я закончу, я позвоню тебе. От магазина до моего дома – провал в памяти. Я очнулся у себя. С телефоном в руках. В сидячем положении. На столике стоит высокий стакан. Воды в нём только на половину. Рядом со стаканом лежат таблетки. Мне прописали антидепрессанты. Это синие таблетки. Ещё – витамины. Это красные таблетки. Я пью воду. Я ем яичницу с ветчиной. В школе на уроке химии мне рассказывали о реакции замещения. На уроке русского языка я писал сочинения на тему Достоевского. Потом была физкультура. Я не хожу на этот урок. Рядом со мной за партой сидит девочка. Девочка знает два иностранного языка. Она говорит мне, что биологии не будет. Я иду в туалет. Там никого нет. Я мою руки ржавой водой. Однажды я сделал два глотка, и меня вырвало. Я упал на кафельный пол и потерял сознание. Меня нашли старшеклассники. Они несли меня в медпункт вперёд ногами. Вечером этого дня я сел за стол, тогда у меня был дневник и надежды, я сел и написал, что сегодня я умер, что мне нравилось, когда меня несут, мне дали почитать Берроуза. Я читаю Берроуза и краснею. Я читаю, жадно проглатываю страницы, мне нравится его непосредственность, его смелость. Выход – это вход. Для того, что бы уйти од одного ужаса, нужно войти в другой ужас. И страх, и боль. В семье у Уильяма С. Берроуза было всякое. Например, однажды он напился, посадил своего сына (ставшего наркоманом) на плечи своей жене, прицелился из ружья и промахнулся. Норман Мейлер, писатель, входящий в список лиц, которые будут немедленно высланы из страны в случае войны, чуть не убил свою жену. В моей голове – знания, похожие на червей. Они ползают в моём мозгу, они размножаются, они едят меня. Я спускаюсь в бар. На высоком стуле со стаканом пива сидит Дементий. – Привет, Холден Колфилд! – говорю я. – Привет, Джоэль Харрисон Нокс, - отвечает Дементий. – Как дела? – Папа снова уехал. Ты можешь пожить у меня некоторое время, пока он не вернётся. – Сколько нужно пожить? – Недели две. – Я согласен, моё маленькое чудовище. – Тогда жди звонка. – Я буду ждать, мой тихий ужас. – И не забудь прихватить с собой бутылку, сам знаешь чего. – Конечно, я не забуду, мой вампирёнок. История развивается по спирали. Моя жизнь развивается по спирали. Перед тем, как уехать с Дементием, я пришёл к Никите. Никита уговаривал клиента, я то отходил, то подходил к нему. Я обдумывал слова, с какими подойду к нему, но в голову ничего, кроме грубостей, не приходило. Когда Никита освободился, я попросил у него прощение. Я так и сказал: прости меня за все те слова, которые я тебе был готов сказать несколько минут назад. А потом я сказал, что уезжаю. На две недели, и когда я вернусь, я обратно перееду к нему. Никита поверил мне, я сам поверил в свои слова. Таблеток осталось на четыре приёма. Запас я с собой не брал. Мы долго сидели на вокзале. Темнело, электрички не было, перрон заносило снегом. Дементий прижался ко мне. Вокзал был пуст. Мы ждали, я проголодался. Пока поезд ехал, я рассказывал Дементию о том, как пытался спастись в объятьях ненавистного мне человека. – Спасение – это цель. Каждый человек должен в первую очередь стремиться к самооправданию. Всё остальное так или иначе перестаёт иметь цену. – А мне предложение сделали? – Какое? – Предложили в кино сняться. Роль демона в триллере Холодный демон. – Ты согласился? – Я взял почитать сценарий, наверное, откажусь. – Почему? – Скучно. – А кто режиссёр? – Какой-то Бондарчук. Кто это, Бондарчук? – Понятие не имею. Какой-нибудь мелкий позёр. – Я тоже так думаю. – А ещё ты понравился моему папе. Я рассказал ему, как мы жили. Конечно, не всё. Он разрешил тебя снова пригласить. – Мы едем на туже дачу? – Да. – А как же Англия? – Забудь о ней. – Что ты будешь дальше делать? – У меня на даче есть двадцать семь бутылок мартини. Ты любишь мартини? – Да. – Я тоже. Поезд прибыл, мы уехали. Мы ехали во тьме, сквозь тьму, и станция была во тьме, и дача. Мы еле добрались до неё. В доме было холодно. Мы разожгли камин, сели на ковёр и стали пить. Я принял таблетки. Лёг на кровать, ту самую огромную, Дементий лёг рядом, и я в полной темноте стал рассказывать. Я стал плакать о том, что мир ужасен, а я – навсегда потерян в пустоте. Когда - то Егор мне обещал показать горы, обещал взять меня с собой в поход. Я никогда не был с ним в походе. Я никогда его не слушал. – У тебя есть родители, слушал бы их. – Мои родители развелись. Папа уехал, а мама живёт на два дома. Мой старший брат женился, у них двое детей, все работают, мама сидит с детьми. Лекарство начало действовать. Я стал засыпать. Дементий разделся, залез под одеяло и уснул. Я проспал не более двух часов. проснулся посередине ночи, от странного чувства. Дементий сопел рядом, мне казалось, что в моей жизни это уже было, я уже переживал подобное чувство. Только не могу подобрать ему название. Я поднялся с постели и спустился в туалет. Когда Егор был жив, а я учился в третьем классе, мы вместе пошли в лес. Мы сидели на поляне, была осень, было прохладно. Я не помню настроения, но помню, что мне нравилось быть с ним. Я был в безопасности, так мне казалось. Я отвернулся, что бы достать из рюкзака банан, а когда обернулся, Егора рядом не было. Мне стало страшно. Я стал искать его, кричать, у меня побелело лицо, я стал задыхаться. Егор просто отошёл в туалет. То же самое я переживал сейчас. Меня потеряли, именно так. Потеряли в дремучем лесу, забыли тёмным вечером, впереди ночь, я один и всё закончится моей смертью. Я стал думать о смерти после смерти Егора. Егор не был случайным лицом, он был знаком. Знак, я бы даже сказал, символ. Символ победы и освобождения. После него наступила ночь. Я вышел во двор. Мне было холодно, метель и ветер. Падал снег. Я стоял босиком на полу, ноги посинели, я ничего не чувствовал, кроме вселенского сожаления. Мне хотелось взять в руки фонарик и пойти прочь от этой дачи, от Дементия. Мне хотелось всё бросить, всёх бросить, и бежать без оглядки. Как Иудушка Головлёв. Как белогвардеец. Кто-то коснулся моего плеча. Я резко обернулся. Позади меня в пальто стоял Дементий. – Что с тобой? – Мне кажется, что я сегодня умру. – Богрянский, ты же герой. Такие, как ты, не умирают в первом акте. Подожди до финала. – Ирония тебе идёт. – Я проголодался. Какой смысл пить без закуски. Пойдём, пожуём что-нибудь. Та же столовая. Тот же стол. – Я поехал с тобой потому, что мне нужно развеяться, мне нужны свежие впечатления. – А мне нужно с тобой поговорить. Зачем ты хочешь позвонить Артуру? – Ты знаешь Артура? – Когда ты уснул, ты несколько раз во мне повторил фразу: позвонить Артуру. – Мне нужно ему объяснить? – Что? – Я обещал ему, но не выполнил своё обещание. – А что ты ему обещал? – Жизнь. Свою жизнь. – Просто так? – А он мне обещал перемен. – Перемен, мы ждём перемен? – Расценивай, как хочешь, можешь даже мне не верить, но я с удовольствием согласился, на что угодно ради одного дня, проведённого не так, как обычно. – У тебя скучная жизнь? Никогда бы этому не поверил. К тому же почему именно Артур сможет изменить твою жизнь? – Больше никого нет. – Так познакомься. – Я и познакомился. – Нет, мне он не нравится. – Ты его и не видел. – Ну и что? Тебе нужен человек, который сможет тебя утихомирить. – Например? – Тебе нужны фамилии? – Дементий, мне будет очень хорошо, если мы не будем говорить ни о чём, что касается моей жизни. – А что мы будем делать целых две недели? – Пить и спать. Если хочешь, я позвоню Никите, он приедет, привезёт с собой праздник. – Он привезёт с собой тоску и смерть. – Хватит, Богрянский. Ты перегнул палку. – Давай выпьем. – Давай. В два часа следующего дня я принял вторую порцию таблеток. И мы пошли гулять по зиме. За дачей был лес, за лесом - каток, и никаких людей. – У Стэнли Кубрика в фильме Сияние три человека в огромном отеле пытаются скоротать время до зимы. – И что? – Главный герой чуть не убил свою жену и ребёнка. – Не беспокойся, я тебя убивать не буду, я просто так пострадаю. Мы шли по накатанной дорожке, мимо деревьев, вдоль замёршего озера. Было ясно и холодно, было спокойно, и мы шли и разговаривали обо всём. А вечером всё же приехал Никита. Других общих знакомых у меня и Дементия не было. Он поставил сумку у порога, мы несколько минут разглядывали друг друга, он стоял в снегу, как снеговик. – И зачем я приехал? – Стать третьим человеком в этом раю. – Мне кажется, что из меня делают дурачка. – Нет, мы просто будем решать наболевшие вопросы. – Для меня всё давно ясно. Ты ко мне не вернёшься, Дементий твоим никогда не будет, мы так и останемся странным людьми. – Почему? – Мне кажется, что я что-то упустил, но где, а главное, что именно, я понять не могу. – А ты нам расскажи. – Здесь дети. – Где? – Дементий. – Ни черта себе, ребёнок. – Раздевайся, мы суп сварили. – Да? – Да. Он разделся. Снял куртку, потом ботинки. Босиком, в носках, прошёл на кухню и сел за стол. Дементий, на правах хозяина, налил ему в тарелку суп. Он ел, а мы смотрели на него, как смотрят жёны на мужей. – Я приехал, что бы понять, что мне дальше делать. Я не могу жить по старому, а для нового мне нужен стимул. – Мы все сюда приехали для того, что бы понять. – Надеюсь. С сегодняшнего дня и начнём. – Отлично. – Что начнёте? – Процесс понимания. Мы зашли в тупик, нам требуется знак с неба, или как там у них называется озарения, нам требуется некое чудо, которое придёт и спасёт нас. – А мне кажется, здесь встретились два придурка, которые пытаются найти в темноте выключатель. Вы сами загнали себя в пропасть, вы сами себя довели до состояния лунатиков. – Так все говорят. – Никита, ты же взрослый человек! – И что? – Хватит играть в Гамлета, Ромео и Джульетта уже умерли, Лир раздал наследство, Ричард стал королём, Буря прошла. Вы ничего не измените, кроме цвета собственных волос. – А ты? – А я сюда отдыхать приехал, спать, есть и ждать, когда папа вернётся с поездки. Стол. За столом сидят трое. Я, Никита и Дементий. Олдос Хаксли умер в один день с Джоном Ф. Кеннеди. Поэтому смерть писателя прошла незаметно. Рей Брэдбери не умеет водить машину. Ингмар Бергман снял фильм Фанни и Александр. Джакомо Пуччини – великий композитор. Я открыл глаза. Я лежу на полу, он холодный, надо мной склонились двое, они смотрят на меня, они бледны. Никита держит меня за руку. – Ты потерял сознание. – Папоротник никогда не цветёт. – Давай его отнесём наверх. – Попробуем. Я видел свои похороны. Огромный, пустой зал, несколько чёрных людей. Мой красный гроб, я в белом, наверное, это саван, играет музыка, поют голоса, никто не плачет. Я лежу с открытыми глазами, а надо мной светит люстра, она светит не ярко, но я отчётливо вижу лица. Среди них нет моих знакомых, я нахожусь в незнакомо месте, я никого из присутствующих не знаю. В полной тишине гроб опускается вниз, мне жарко. Я в крематории, меня жарят заживо. Я не чувствую боли, я ничего не чувствую. Меня жарят до румяной корочки. Поднимают вверх. Посреди зала стоит стол. Белая скатерть, приборы, лица сидят. Похороны закончились, начались поминки. Меня едят. Мной чавкают, меня жуют, глотают, мои кости кидают на пол. А на стене висит мой портрет. Я просыпаюсь от страха. Я один в комнате. Ещё темно. Тишина. Звенящая тишина, холодная тишина. Я спускаюсь вниз. Там никого нет. Я иду по дому. Но всюду мрак. Я, наверное, ещё не проснулся. Дементий в бассейне, рядом – Никита. Они пьют пиво и купаются. Я стою в дверях, как призрак. На меня смотрят с широко открытыми глазами. – Стэнли Кубрик перевернулся в гробу. – Два раза. – Вы пьёте? – Да. – Вопрос в стиле Ар Нуво. – Обри Бёрдслей переворачивается в гробу. – Два раза. Они смеются, у них хорошо получается. – Мне кажется, я скоро умру. – Это уже Лев Толстой. – Да уж. Они снова смеются. – Мне приснились мои похороны. – Тебя сожгли? – Ты откуда знаешь? – Мы решили, что после твое смерти мы тебя кремируем. – Это самый благородный способ выражения памяти усопшему. – Мы поставим тебя на полку, и ты будешь стоять между гравюрами Дюрера и вазами династии Мин. – Хватит. Я крикнул слишком громко. Шокирующее эхо пронеслось по всему дому. Они притихли. Я взял бутылку. – Ваше здоровье. Сделав несколько глотков, я сел на бортик бассейна. – Видно, спать никто не собирается. – Где видно? – Ну, вы тут сидите, радуетесь, наверное, вам хорошо вместе? – А ты? Страдаешь от бездействия? – Нет, мне очень нравится гулять по дому в штанах. – А мне нравится бассейн. – А я бы с удовольствием сейчас посмотрел кино. – У меня есть несколько дисков. Вам нравятся боевики? – Нет. - Да. – Я могу включить. – Не надо. – Почему? – Сегодня такой вечер. – И завтра будет такой. И после завтра. – И потом. – Я не буду смотреть. – Ну, как хочешь. Я вернулся в комнату. Таблетки закончились. Я выпил последнюю дозу. Завтра наступит конец света. Я лёг на тёплое одеяло. Перед глазами побежали розовые хомячки. Они играли в салки, они кувыркались в воздухе, они танцевали канкан, они пили вино. Я веселился с ними, с кучей розовых хомячков, а когда стемнело, (мы веселились днём), они пригласили меня в розовый дворец, положили на розовое одеяло. И привели большую, меховую хомячиху. И я совокуплялся с ней под восторженный писк. Я вздрогнул. За окном шёл снег. В комнате никого не было. – Это где-то было, бормотал я, - это где-то было! Туалет. У меня бледное лицо, у меня красные глаза. Пока я здесь, я должен всё записать. Я беру губную помаду, каким-то чудом оказавшуюся на полочке и прямо на зеркале пишу: Богрянский, 20 лет, эстет. Сейчас действие закончится, и всё остановится. Пока время не пришло, я спускаюсь вниз. На столе – бутылка. Я делаю большой глоток. Я беру её в руки. Я одеваюсь и вместе с бутылкой выхожу на улицу. Я иду в лес. С начало стало темно, потом страшно, потом тихо…

3.
Я слышу голос. Тихий, спокойный голос. Он неторопливо рассказывает мне, что у королевы Виктория стала бабушкой в тридцать шесть лет. Василий Розанов умер под забором. Юрий Юркун не был любовником Кузмина. Мне было шесть лет. Я шёл по лесу, мы собирали грибы. Я и дедушка. Дедушка шёл впереди, он нёс корзинку, а я бежал следом. Дедушка был очень старым. Он много уставал. Когда он находил гриб, он аккуратно срезал его, показывал мне и говорил название. Подосиновик, подберёзовик. Белый. Белый снег, я помню много снега, когда мне было шесть лет, мы собирали грибы. Снег шёл больше суток. В одних сутках двадцать четыре часа. Снег шёл двадцать шесть часов. Мне никогда не исполнится двадцать шесть лет. Костя четыре раза перерезал себе вены. В году – четыре сезона. Зимой идёт снег. Мой дедушка прислонился к дереву, у него побелело лицо. Потом покраснело. Движение остановилось, время умирало вместе с моим дедом. Мне сказали, что я пробродил в лесу двадцать шесть часов. Моя мама плакала. Я плакал, когда умер Кени, когда умер Егор, я был далеко. Мне говорили, что свобода – это когда ты не оглядываешься назад. Мне обещали, что я стану великим. У меня в голове голос. Это говорю я. я не слышу себя, я слышу море. Море – это вода, я обожаю воду. Мы ловили рыбу. Я поймал щуку. Она брыкалась в моих руках, я бросил ей на траву. Трава стала мокрой. Когда мы лежали на траве, я и Егор, он наклонился надо мной и поцеловал в губы. От него пахло полынью. Полынь пахнет абсентом. Зелёный цвет мне к лицу, я видел зелёный снег. Когда мне было шесть лет, мой папа слепил снеговика и раскрасил его. У снеговика были зелёные волосы. У меня был зелёный свитер. Я снимал его у Кости в квартире, а потом на пол летела вся остальная одежда. От женщины пахнет морем. Я видел женщину, она купалась в озере, она была русалкой. У русалок нет ног. Однажды я порезался, у меня текла кровь. Я заворожено смотрел, как она вытекает из моей ноги, ка она заливает пол. Пол стал красным. Море стало красным, когда село солнце. Море съело солнце. Капает вода. Камни говорят мне, что я никогда не научусь летать. Мне никогда не будет 26, 25,23,22,21,20,0, пуск. Ракеты взревела, взлетела, взорвалась в воздухе. Искры, огонь, дым. Пепел летит на меня, меня засыпало пеплом. Пепел – это я. В залах Освенцима бродят призраки, я плачу, красивые огоньки, множество слов, голос не умолкает. Я подхожу к окну, за окном идёт снег. Я открываю окно, я умею летать. Это всё уже было, это всё уже было!!!
4.
Кафе на углу. Сейчас лето, несколько столиков стоят на улице. На крайнем сидит Никита. Он в белой рубашке и в очках. Он ждёт меня. Я подхожу к нему, протягиваю руку. Сейчас жарко, никого нет, Никита порывисто меня целует, я сажусь наискосок от него. Он заказывает холодного пива. Приносят две кружки. Он не пьёт. Я не хочу.

Кружки нагреваются на солнце. Он смотрит в сторону. Телефон танцует на столе. Никита нарочно этого не замечает. Потом поворачивается в мою сторону. – Я решил уехать. – Да? – Не стоит так отвечать, ты прекрасно понимаешь, что мне лучше будет без тебя. – Конечно. – Ты мой друг, я никогда не предам тебя, и никогда не забуду. – Какое лаконичное прощание. – Да, наверное, всё. Извини, мне пора. – Прощай. Никита поднимается. – Поезд отходит в семь пятнадцать утра. Меня провожать не стоит. – Мне никогда не будет двадцать шесть. – Зачем ты? – Твои слова, ты повторял их каждый раз, когда мы заговаривали о смерти. – Богрянский, прощай. – Никита, я … - Нет. Нет! Всё… гудки.
Ночной клуб. Я танцую в окружении потных мужских тел. Мой любимый запах ( пот, одеколон, сигареты), он повсюду. Я танцую. Мне в затылок дышит юноша. Я познакомился с ним у входа. Он протянул мне пригласительный на эту вечеринку. В благодарность я повезу его к себе. Мы выпьем, потом он оттрахает меня, мы обменяемся телефонами. Очередной роман. Я резко поворачиваюсь. Он танцует с рыжим парнем. Я устало сажусь за столик. Я пью пива. Он подходит ко мне с этим парнем. После вечеринки мы едем втроём к рыжему. Маленькая оргия. У меня всё болит, я курю в постели. Мне хочется быть сверху, говорю я. Меня допускают до тела. И я отрываюсь на полную катушку. Я двигаюсь в такт, и в голове проносится: Жене, Монтерлан, Манн, Пруст, Пейрефитт, Мисима. Я двигаюсь в такт часов. Рыжий с восхищением в глазах смотрит на меня, а я двигаюсь. Мгновение – и я лечу. Я курю в постели. Я стою у окна. Сейчас лето. Никита рассказал мне, что меня нашли в лесу с бутылкой в руках. Я лежал с закрытыми глазами и бесконечно говорил. Я напугал до смерти Дементия. Я напугал до смерти Никиту. Меня привезли в больницу. Меня еле откачали. Когда я очнулся, Никита сидел рядом. Он держал меня за руку. - Это всё уже было! – сказал я. Никита ушёл. Потом многие приходили проведать меня. Они говорили слова, очень много слов. Я запоминал интонации. Все пытались сочувствовать. Кто-то уговаривал меня держаться. Самым последним пришёл Дементий. Он сел на тот же стул. Он спросил про моё здоровье. Я ответил, что всё у меня хорошо. Расставание в Дементием оказалось самым тяжелым. Он попросил позвонить. Мы больше не виделись. Сейчас я смотрю в окна. Движений нет. Ещё был Артур. Я сел на койку. – С тебя начиналась эта история. – Какая? – Эта! Благодаря тебе я перестал принимать лекарства. – Какие? – Ты, конечно, ничего не знаешь, но поверь, мне было очень хорошо без лекарств и с тобой мне тоже было очень хорошо. – Я вообще–то не за этим пришёл. – А за чем? – Мне деньги нужны. – Сколько? – Не знаю, сколько можешь. – У меня нет. – Ладно, извини. Рыжего тоже зовут Артуром. Я называю его Артурка. Он не противиться. – Мы ужин приготовили, будешь? – Конечно, буду. Я иду на кухню, сажусь на стул. Светлого зовут Павлик. Его все так называют. Павлик садится рядом. – Ты, наверное, удивлён? – Чем? – Ты никогда не учувствовал в оргии. – Да. – Тебе понравилось? – Понравилось. – Мне тоже. Если у тебя будет желание, позвони мне. – Конечно…Я позвоню. Жди меня.
И он будет ждать, как ждут лето – долго, мучительно, нетерпеливо и со странным чувством уверенности, свойственным неврастеникам, гениям и маньякам: что лето может и не наступить



Читатели (784) Добавить отзыв
 

Проза: романы, повести, рассказы