Никогда не надобно без нужды на то ходить на кладбища, если, разумеется, Вы ни кого не хороните, или не поминаете, собираясь возложить на могилы ближних свои принесённые им цветы и конфеты. Кладбища – это места дурные, тяжёлые, без необходимости нечего там и делать. Лучше уж дышите полной грудию в ином, развлекательном месте, веселитесь, пейте, ну, к примеру, шампанское, шутите, одним словом – живите настоящей насыщенной жизнью, которую Вам задарма преподнесла природа.
А здесь, среди могил, место особое, здесь спят мёртвые, вечно спят, вечным сном, одним словом. А мёртвые – это, вообще категория для мира непривычная, лишняя, ну, словно лишняя деталька в механизме. Они ведь были в прошлом живыми, такими же, как и мы сейчас, весёлыми, жизнерадостными, балагурами и прочее. Вот ведь какая нелепая закавыка получается…
Обо всём этом думал в тихий вечерний час отрок Ваня, стоя у разрытой старой могилы.
Ваня долго искал это кладбище, которое было надёжно упрятано от глаз людских в глухом далёком от его города лесу. Страсть как нравились мальчику всё прошлое: старые вещи, пересказы его дряхлой прабабушки давних событий, нравилось выменивать у своих сверстников одну старинную вещицу за другой. Одним словом, завлекла мальчика сюда, на заброшенное финское кладбище одна, но пламенная страсть. Страсть – прикоснуться, ну хоть чуточку, ну хоть на мгновение к давно ушедшему, а и не к просто ушедшему, а надёжно при том закопанному в земле.

…Смеркалось, в лесу смеркается быстро. Гора сизой с жёлтым глины и суглинка, всё вперемешку, была отсыпана по краю от глубокой ровной прямоугольной ямы, на дне которой уже начала проступать глубинная вода. Костей, и, самое главное, черепа, всё не появлялось.
- Бесполезно, - подумал Ваня, - не там видно надобно было начинать раскопки. Розоватая полоска заходящего за деревья солнца бросала свои последние блики на холмики и торчащие из них металлические облупленные крестики и таблички. Было тихо, безветренно, птиц, их вечернего попискивания, совсем не было слышно. Если же сильно прислушаться, то можно было при желании уловить, как трепетала листва на ветке ближайшего к яме клёна, и - всё, полнейшая тишина перед окончанием лесного заката. Странная, необычайная тишина.
– Вообще, всё это странно, эта пустая с водой яма, это кладбище, плотно заросшее дикими кустами и деревьями, эта тишина, алый спокойный закат и я – здесь… Зачем я – здесь и сейчас, почему не в своём родном, ослеплённом вечерними фонарями, городе, с шумными прямыми улицами и праздно гуляющими по ним прохожими, улыбающимися, беспечно тыкающими пальцами в яркие неоновые витрины магазинов? –
Лопата лежала в стороне, мальчик присел на край ямы, потом привстал и, распрямляя занемевшую от долгого копания спину, побрёл, плутая среди заросших колокольчиковым мохом бугорков. Вдруг, прямо в лицо, его ударили ослепительно жёлтые цветы, цветы росли на высоких толстых стеблях, поднявшись над всем проросшим и сгнившим, такие цветы когда-то он видел у своей бабушки в саду, она специально их выращивала, поливала и ухаживала за ними. Кажется, они назывались «золотой шар». Как эти цветы оказались здесь, здесь, в глубоком болотном лесу, среди сумрачных деревьев, рядом с заросшей лесной речкой, в которой давно уж закончилось течение проточной живой воды, и торчат одни облепленные чёрной тиной мёртвые столетние коряги?
Какая-то мелкая птичка стремглав высоко промелькнула над головой, и мгновенно скрылась за дальней чертой леса, видно опаздывая на свой ночлег. По-прежнему стояла ослепительно чистая тяжёлая тишина, алой полоски уж не было, медленно наступал безжалостный ночной холод.
Золотые шары-цветы от чего-то не пахли, в ночь они не закрылись, они только плавно повёрнулись своими лимонными лепестками на ускользающий закат, как бы продолжая ещё собирать жалкие крохи закатного тепла.
Ване не было страшно, он знал, он верил, он твёрдо был убеждён, что раз кладбище старое, то все духи, душонки и их привидения с него давно уж ушли, покинули, уплыли в небеса. И мальчик решил здесь и заночевать, а, чтобы ночью не околеть, надобно было в первую очередь быстрее развести костёр, ведь темнело на улице так резво, что и хворосту в ночи скоро станется не собрать.
Натыкаясь на торчащие пальцы веток, постоянно ухая в ямки меж кочками, мальчик живо начал ломать хворост для будущего костра, ломал в лесной темноте он долго, помня, что ночь впереди ему предстоит тоже долгая. В эти мгновения он ничего и никого в чаще не слышал, ни ветра, вдруг всколыхнувшего макушки вековых елей, ни ловко улизнувшей под нижние, почти упавшие на землю еловые лапы, тишину.
Вскоре пламя занялось, алый язычок, ещё только зародившийся, словно весёлый малыш, радостно осветил мрачные деревья, обступившие место Ваниного ночлега, бросил живые блики на металлические таблички и крестики могил.
Весело потрескивали еловые сучья, дымила чуть сыроватая берёзка, толстые коряги, добытые близ речки, прогревались медленно, но верно.
- Значится быть костру, не околею! – радостно подумал мальчик.
Желание заполучить всамделишний человеческий череп овладело Ваней давно, сначала желание было совсем маленьким, можно сказать, робкой мечтой, но с каждым приходящим новым днём мечта сама по себе крепла, росла в душе, и наступил такой момент, когда желание владеть человеческим черепом превратилось во всепоглощающую обжигающую страсть. Это было нездоровое желание, может так, вероятнее всего, случается у алкоголика, если его в одночасье лишить возможности выпить, а потом запереть в камеру с решётками, а бутылку сивухи выставить в окне дома напротив. Такова была сила Ваниной страсти.
И силу, и величину её в себе он не мог пока ни измерить, ни оценить.
Пойти просто на городское кладбище на добычу, мальчику мешали рассудок и совесть. Ведь если он выкопает свежий череп недавно захороненного, то родственники умершего станут тревожиться, да и сам покойный явно не одобрит таких посторонних действий над ним. Кроме того, на кладбище постоянно присутствует сторож, который уж точно помешает выполнить намеченный план. Поэтому Ванина задача усложнялась многократно, и он искал старого захоронения, и такой случай ему сейчас любезно представился.
Вообще, ничего просто так не бывает, сильные чувства ведь могут доходить до небес, тревожа там демонов, а потом и богов, возвращаясь обратно к земле уже в виде желаний последних. Но Ваня об этом, в силу своей юности, ещё не имел ни малейшего представления. Он решил, что ему подвернулась удача, когда в его руки попала старая довоенная карта умершего полковника, а на карте той крестиком, заключённым в овал, обозначалось как раз долгожданное сокрытое в лесу место.
Сборы были недолгими. И вот мы уж видим: яму, цветы, лопату, костёр и, начинающий нахально стучать по куртке, мелкий, словно пшено, налетающий с порывами ветра, моросящий дождик. В такие ночи все люди и собаки предпочитают укрыться в тёплых домах и собачьих будках, а всю мерзость погоды может оценить лишь желтоглазый лунь, который уж вышел на свою долгожданную охоту.
- Ух, ох, ха-ха – это филин, мальчик вздрогнул, но испуг донимал недолго. Однако спать было невозможно, холод постепенно просачивался в рукава, и начинал лобзать грудь, спину, пока ноги можно было согревать у костра. Дождик, слава господу, прекратился, ветер усиливался, но и пламя начало теперь страдать от набегающих резких порывов ветра. Ваня встал с коряги и живо стал крутиться подле костра, постоянно прихлопывая об себя рукавами куртки.
- Раз, два, раз, два, теп-ло, теп-ло – но ничего не помогало. К тому же, пламя стало страдальчески биться, и вот, вот уж готово было затухнуть окончательно. Мелкий валежник кончился, а крупный на растопку не годился.
- Значит опять набирать – досадливо процедил вслух самому себе растревоженный мальчик.
Ночной лес встретил неприветливо, еловые лапы безжалостно лупили по лбу и щекам, как бы приговаривая – не лезь, не тронь, ухо-ди… Но деваться было уж некуда, теперь шла борьба за тепло, а с ним и за самою жизнь, ведь минула лишь только половина долгой мерзкой ночи.
Кромешная темень обступила вмиг, костёр окончательно затух, даже углей не блистало, спасительное мерцание мгновением оборвалось, и случилось то, что должно было случиться, нахлынула кромешная темень.

- А-а-а – и копатель оказался в яме, которую сам с таким упорством разрывал несколько часов кряду, в этой ужасной сырой яме с прямыми голыми, словно доски гроба, стенами, с торчащими тут и там обрубленными корнями рядом растущих кустов и долговязого корявого дерева над ней.
- Лопата, лопата – стучало в мозгу – лопата осталась наверху, она гордо лежала на краю вырытого за день. Это был конец. А, впрочем, все мы так устроены, что надеемся, пусть даже на чудо, пусть даже, когда драматизм страстей накаляется до предела.
Всё же наш Ваня был не из робкого десятка, кричать и звать на помощь статься бесполезно, да и бессмысленно, и теперь оставалось только по возможности до утра уснуть, кутаясь в одёжку, сохраняя последние крупицы телесного тепла.
А до рассвета уж оставалось недолго, до спасительного, может быть рассвета, и мальчик укутался с головой, свернувшись калачиком, да так плотно, чтобы своё дыхание сохранять в себе, под натянутой до глаз одеждой.
Вот, когда юный копатель с таким трудом уснул, к нему и пришёл он, тот, за кем он сюда и прибыл.
– Как же так – спросил Ваню скелет – зачем ты тревожишь меня, для сиюминутной прихоти своей, али какую выгоду получишь от содеянного?
- Я ведь давно здесь, мне здесь хорошо, тепло, мягко – и тут ты являешься, нежданно, со своей штыковой лопатой, с горящим взором, жадными губами…
- Ведь так не честно, так не должно быть, мы сюда положены, дабы отдыхать, а ты нам мешаешь…
- Неужели тебе не стыдно?
Теперь мальчик стоял перед скелетом, как провинившийся шкодник ученик перед своим уважаемым учителем, и стыд морковной краской уж медленно начинал покрывать его лицо и шейку.
Да, действительно было стыдно, и возражать из упрямства не стоило, и надо ж было такому случиться, как глупо, как безответственно тревожить покой других, особенно, ежели другие в такие моменты совсем безоружны перед тобой.

Ласковое солнце пришло внезапно, мягкий пушистый луч погладил носик несчастного, и Ваня мгновенно раскрыл глаза. Яма…
Но яма уж не была той страшной ловушкой, какой она казалась ему ночью, и наш копатель со свежими силами усердно принялся подрывать долгие коренья, торчащие из её стенки, чтобы, подтягиваясь на них, наконец обрести светившую ему с синего неба свободу.

Он никогда больше не ходил на кладбища. Даже, когда хоронили его близких, Ваня старался покинуть погребальную процессию скорее, он никому не рассказывал о своём приключении той злополучной ночью, страсть заполучить в руки человеческий череп затухла, словно свеча, но он всегда, в трудные минуты своей последующей, уже вполне взрослой осязаемой жизни, помнил свою яму…