Поэма и повесть.

П р е д и с л о в и е.

Боже! Не сердись, ненавижу войны.
И с болью терплю мировую разруху.
Я хочу то безумство поправить.
Ум людей на пришельцев направить.
Это слуги твои, правый Боже!
И на Ангелов очень похожи.
Любят они людей земных.
Я от Пушкина знаю про них.
Дед сказал мне, во сне: - «Они братья».
Но просил от Советов скрывать то.
И что опекает меня Пушкин.
- «Не поймут и посадят в психушку».

Вот и терпела я шестьдесят лет,
Тяготясь этими знаниями странными.
А теперь заявляю – Пушкин мой дед.
И жив дух его, спасённый Энлотянами.
Ну, а дальше не стоит рассказывать:
В книге есть всё – и бой, и покой.
О пришельцах мне радостно сказывать.
Дед водил моей твёрдой рукой.

Посвящаю книгу свою В.Калоеву,
И всем, кто страдает за родных.
Быть может, я их души успокою,
Живут их дети, но в мирах иных.

А те, кто убивает, тоже погибают,
Но не берут убийц тех на «Тарелки».
Зато в Аду их очень ожидают
Насмешливые Бесы и горелки.

Виталий же, как дед мой Пушкин,
Не смог он пережить беду.
Судьба – насмешница-хлопушка,
Ударила страдальца, и в тюрьму.
Сидит там за грехи чужие,
Тех, кто с беды снимает пенки.
Несчастье с ним несут родные.
Судьба, раскрой его застенки.


ПОД ЗНАКОМ ЭНЛОТЯН.

В жизни много чудес и таинственных сил
Х1Х век. Гибнет Пушкин. Ликует Дантес.
Кто бы знал, что страдальца взяли из могилы
Энлотяне. Оживили его и катали в «Тарелке» -
такой политес.
С сотню лет повозили Поэта по странам,
Где мечтал он быть раньше – ходи и дивись
И забудь о сердечных ты ранах!
Что ты жив, никогда, никому не хвались.

Энлотяне любили поэта, как Аринушка-мать.
Под его же стихи спать ложились.
Жаль, других не писал он – уже не издать.
На войну попросился – с трудом согласились.

Но война как беда и случилось лихое –
Подстрелил, не желая, человека случайного.
Тут совсем он лишился покоя,
Сам себе он теперь просил наказания.
Энлотяне смирились – ввергли в Пекло Поэта,
Наказав ему встретиться там с Дантесом.
Всё случилось в тридцатых годах ХХ века.
Вечно юный Поэт и Дантес, грузный весом.
Какой разговор у убийцы с Поэтом?

Черти же приняли Поэта в объятия,
Хотя были весьма удивлены:
- Вот даёт Небесная Братия!
- Ранить на войне – тут нет вины.
- Вот Дантес – тебя жутко прострелил
Но ты молод остался – попал к летунчикам.
Хотя всех потерял, кто тебя любил,
Тебя можно причислить к везунчикам.
Веселей стало Пушкину: - «Вот повесы!
Они считают, что я везунчик.
Такие значит здесь политесы?
Но где же Дантес – гад ползучий?»
И Бесы будто подслушали мысли:
- Хочешь увидеть, как он мучится?
В аду аспид хорошо всё осмыслил.
А на воле хвалился, что тебя убил.
Вот сейчас он у нас станет пучится,
Криком родных поднимет из могил.

Мамона Дантеса бесила бесов –
На сковородку сажать его зело тяжко.
Для всех грехов его не хватало весов,
Совсем животы надорвали, бедняжки.
Ревел Дантес белугой на дикие голоса
На сковороде, мол, жарко, а дым едкий…
Велели Пушкину высмеивать его в глаза,
А к сковороде не пускали, в самое пекло.

Но не желал он глумиться над Дантесом.
Не пристало это Великому Поэту.
Хоть Дантес и поразил его своим весом,
Что Черти звали злым духом, жарили за это.

Стал Пушкин проситься из Пекла-Ада,
Вспомнил, Черти обещали ему награду,
Он смеялся над их врагами в стихах.
Но Бесы тянули резину: - Саша, ах!

Отпустим тебя, когда из твоего рода
Родится светлая душа - девочка Реля,
Из забытого тобой цыганского народа.
Мать же невзлюбит дитя с колыбели.
И мать, и дочь её от болотного Чёрта.
(Мать зовут Юлей, а дочь Герой).
А Реля у них как луч света в темнице,
Родится не белокожей, а загорелой.
Душа её им антипод упёртый.
Юлька любит дочь от болотного,
А эти Черти твои и наши враги.
Реля же будет как солнце в оконце,
Поэтому девочку эту ты береги!

- Юлька и нагул её Реле врагини.
А смуглая моя, станет берегиней.
Вот уж семейка внучке подобралась,
Черти болотные лихо старались!

- А как же, Саша, их это лап дело,
Любят они, чтоб возле добра смердело.
И начали поганство с Юльки–Жучки,
Полной противоположности твоей внучке.
Юльку за зло её взяли в оборот болотные.
Они до таких бабёнок очень охотные.
Быстро спозналась она с врагами нашими.
А выходит и с твоими врагами, Саша.
И родила Юля дочь Чёрту болотных вод,
Белокожую, но чёрную душой Геру.
А мы не любим этих гадов и их приплод
У этих «людей» никакой в Бога веры.

- А вы в Бога верите? – сомневался Поэт.

- Эх, Саша! – был горький ответ. – При
Случае, мы поговорим об этом, поверь.
А теперь вернёмся к светлой люльке.
Ты усёк? Открыта в Ад тёмным дверь.
Есть горелочки для Геры и Юльки.
А для Рели закрыты наши двери –
Она станет с пелёнок в Бога верить.
И эта чистая душа спешит родиться,
Чтоб и тебе помочь освободиться.
Из Ада выпустит деда Реля рождением,
Мы поздравим тебя с освобождением.

- Но ты, Саша, можешь внучке помочь,
Малышке с матерью бороться невмочь.
Но Реля умная – быстро сообразит,
Из каких болот родилась сестра-паразит.

- И ещё пойми, мать её не переделать,
Станет Реле придумывать плохое что-то.
Захочет её погубить, инвалидом сделать.
И ты должен прервать зло из болота.

Отвечал им Поэт: - Задали задачу
Хорошую. И лишь в Космос я полечу.
Отпрошусь к Реле – стану внучку стеречь.
Стану сказки ей читать, дитя развивать.
В общем – стану жить у её колыбели.
О! Я обороню мою внучку родную.
Не то Ангелов к ней рать пристрою.
Мужа Юльки рассказом расстрою,
Но не дам злой бабе Реле вредить.
- Смотри, Саша, дал слово не простое,
Дитя от злобы Юли нелегко защитить.
- Про эту мать ещё в Космосе слышал,
Убила мальца до девчонки болотной.
Лишь к Гере она любовью дышит,
Других детей ей растить неохота.

- Одного мало, эта «родительница»
Двоих убила, но первый мальчонка,
Тут же нашёл себе заместительницу.
Сейчас он счастлив, смеётся громко.
Второй же малец родится у Рели,
(Естественно, когда она подрастёт)
Ребёнку в свет распахнёт она двери.
По жизни вместе с сыном пойдёт.
А родившись, Саша, тебе подмогнёт
И в Космос выпустит тебя с колыбели.
Такой дар дан стремительной Реле.
-Спасибо, братцы, подарили Релю.
К вам не попав, как бы я про неё знал?
Обрадовали, рассказав о дивной Свирели.
Выскочив отсюда, стану стражем ей.
Буду другом, дедом и братом ей на деле,
Расти станем с ней – добрей и смелей.

- Братом не надо – брата она спасёт,
Не даст убить себя – она – девочка бой.
Ты про всё ей скажешь, когда подрастёт,
Чтоб летала в Космос вместе с тобой.
Да подготовь её к встрече с тем блаженным,
Чтобы встретилась с ним ещё свободная.
Лишь от него родит желанного сына,
А он сбежит от них – экая скотина.

- Неужто мужем ей будет кусок идиота?
Обидно за Релю! Нельзя ль ей другого?
- Можно. Но она родит лишь от обормота,
Своего единственного и самого дорогого.
- А от других сможет рожать? – Сможет.
Много будет желающих её на детях поймать,
Но твоей внучке не до них, быть может.
Она родит того, кого загубила мать.

Надолго задумался поражённый Поэт:
Из Ада выручит его новорожденная Реля?
Правнучка цыганки – почему бы и нет?
Ждал он её (из-за имени) – в апреле.
Будет Весна, тепло на птицах примчится.
Сажают деревья, когда пригреет.
Принесут щебет перелётные птицы,
На душе станет радостней и светлее.

И даже из Пекла молился небесам,
Хотя боялся разгневать хозяев:
- Боже, за что счастье мне посылаешь?
Простите, Черти, что вспомнил Бога,
Живёшь вот так, а о главном не знаешь,
Но рад, что идёт мне такая подмога.
Что от давно забытой цыганки
Всплывает девчонка – чистейшей души,
При этом у матери-поганки.
И вызволить из Пекла меня спешит.

- Но внучка твоя родится перед войной.
Такой войны ещё Земля не знала.
Юлька захочет воспользоваться бедой,
Чтобы накрыть Релю тёмным покрывалом.
Спеши, Саша, встать у её колыбели,
И во всех поездках будь рядом с ней.
Девочка вырастет в твою светлую ветвь,
Ещё прославит тебя – заметь.
Ты лишь направь Релю на того обормота,
От кого ей родить будет охота.
Но правнук твой, Пушкин, душою в мать,
Станут дружно жить, тебя вспоминать.

- Мне незачем об этом напоминать.
Простите, что отвлекаю вас от дела,
Но на душе так у меня накипело,
Задавил бы сейчас неприятелей рать.
- Снова тебе не терпится воевать?
Но мы рады с тобой толковать.
Завидно, что тебе недолго ждать!

Пока он ждал, поделился думами:
- За что такое имя внучке моей?
- Энлотяне твои, - смеются, - надумали,
Чтоб не заблудиться во Вселенной ей.

Но кажется где-то во второй Мировой –
(О войне этой мы уже говорили с тобой)
Внучка твоя с матерью и сестрой Герой
Будут бежать в Сибирь из обжитого дома,
А в Сибири их ждёт ещё родня – Домна.

- Домна, - вскричал Поэт, - и мне родня,
Вернее побочная дочь, я её не хотел знать,
Её мать – дворовая девка завлекла меня.
Знакомится, видно, с дочкой не миновать!

- С Домной – смех, - дружить не грех.
Спасёт ослабевших двух Змей и Релю.
Домне много лет – она – крепкий орех!
Знает лечения, лечит буквально всех!
Знахарка, лекарка она в том селении,
И многие к ней приезжают издалека.
Домна - мудрая река, но ищет забвения
И ждёт одного лишь мгновения
Когда вылечит твою полуживую Релю
В церкви покрестит, назовёт Надеждой.
Вот мы в Бога верим, не верим,
Но Реля в вере будет надёжна.

Она в Бога станет верить с пелёнок,
Будет летать по церкви, как стрекоза.
И многие заметят - редкий ребёнок.
Она и закроет бабке своей глаза.
Получит от Домны в наследство смелость.
Возьмёт её мудрость – сражаться с лихом.
И хотя после войны её окружит серость,
Станет Реля пробиваться сквозь неё тихо.
Без всякого звона и треска колоколов –
Как любит жить её лицемерка-мать.
И ты, Александр Сергеевич, будь готов
Релю в борьбе с врагами поддержать.

- Вот удивили вы меня, чудной народ!
Кому рассказать – не поверят –
Среди серы, огня и больших сковород
Волнуетесь о моей внучке Реле.

- Откроем тайну – мудрая Реля
В юности станет сажать деревья
И саженцами души из Ада выручать,
Что заставит её мать психовать.
И нам от Рели придёт счастье, кажется.
Если ты заступишься – ведь мы не Бесы.
Нас сослали с Неба - приказ куражиться.
А мы людей, не трогаем, лишь Дантесов.

Удивился Поэт: - Вас спасут старания Рели?
- Ещё бы! Коль о Боге она узнает с пелёнок.
А ты ей скажешь, есть в Аду хорошие люди.
И за нас посадит деревья дивный ребёнок.
- Нам, признаться, давно надоело тут,
А ты намекни ей, Саша, не сочти за труд.
- Скажу, что и в Раю есть подлые Змеи.
А в Аду добряки. Коль не будет Бог глух
И донесётся ему о добрых Бесах слух.
И увидит он старания Рели – Свирели.
То выпустит из Ада заблудших овец,
К коим себя причисляю. Свобода не в Раю
Мне Космос – Рай. Лишь там вольготно мне.
Но вас не агитирую – молчу. Хожу, вздыхаю,
Когда мне внучка принесёт свободу, ожидаю.

Ожидая, продолжал беседовать в Пекле
О будущем внучки, коль Бесы всё знали.
Те начали рассказ с деда Рели – Петра,
(То ли утомились, то ли угорели?)
Как он убил жену, Поэту рассказали.
И что похожа Реля на бабку сказали,
Чем очень гостя заинтересовали.

Пушкин слушал, как цыганка металась.
И видел вроде, как топилась Настёна.
Но видимо тем судьба её не кончалась.
Пётр вынул её из речки тёмной.

- Но за что это Настя топилась?
Что ей в таборе не жилось?

- Там у них неприятность случилась
Трех цыган в воровстве обвинили,
А расхлёбывать девке пришлось.
Они на неё всё свалили.
Но сами недолго прожили
И нам встретиться здесь довелось.
Ух, мы с них за то жир потопили!
Хоть они тут блажили – вопили,
Что, мол, Настя живая осталась…
- Говорите же, что с ней сталось?
Как Пётр спас – я услышу ль от вас?

- Спас и принёс в избушку бедную.
Сказал: - «Живи, зачем топиться?»
Немало бед цыганка там изведала,
Но счастье было, хоть и не в светлице.
В деревне звали Настю «Чернолицей»,
Боялись сглаза, крестили вслед.
А Настя, тихо стала травницей.
Детей своих лечила, берегла от бед.
Ходила в церковь, после всех людей,
Молилась Богу, проживала тихо,
И родила Петру одиннадцать детей.
Носила следующего, но случилось лихо.

Ревновал Пётр цыганку, особо пьяным.
Всё дружочки сплетнями старались.
Клеветали на беременную рьяно.
Правда, кулаков Петра боялись.
Направляли злобу на жену, с наветом:
- Мол, не от тебя ребёнка носит.
Здесь цыгане её катались летом
Вкруг деревни. И вот Настю разносит.
Ты как хочешь, энто понимай,
Но немедля меры принимай.
А не то двенадцатый Каркушкин
Станет бегать по селу…
Бесился Пушкин:
- Он дурак, этот балбес! Но что же!
Ведь попался я на ту же удку тоже!
Говорите же, что сделал другой дед?

- Пётр скрипел зубами, утирался,
Со скамьи немедленно сорвался.
Жену искал дома, нашёл на речке.
Беременная бельё полоскала,
А целый день стирала и устала.
Увидев мужа, радостно позвала:
- Петруш, пора бы бросить пить,
Коль мне пришла пора родить.

- Чиё дитё? Кто мне старался?
- Уж ты бы, Петя, постеснялся
Не ты ли так любил меня весной,
Что буду я рожать зимой.
Но Пётр всё же сомневался,
Жену слегка ударил, не старался.
На лёд упала Настя, стон раздался.
Нёс, отрезвев, жену в избу бедную,
На полати клал, детей покликал.
А они, глядя на мать бледную,
Разразились жуткими криками:
- Мама, проснись, мы любим тебя!
На кого ты нас оставить вздумала?
Кто покормит, помоет, любя?
Но молчала цыганка, почти отходя.

День на третий очнулась она, наконец,
И открыла глазищи большие.
Строго мужу сказала: - Я не жилец!
А где дети мои дорогие?
Всех их вырастить, Петя, тебе накажу.
А не вырастишь, строго спрошу.
Я и с того света буду видеть!
И посмей лишь кого мне обидеть!

Пётр бы вырастил, да тут война,
Белые взяли воевать силою. Беда!
За старшую Юля оставалась в доме.
Но как сберечься в том содоме?
Когда брат на брата шёл с косой.
И в деревне погром за погромом.
Уследи тут за младшими и домом.
И оспа прошла по селу метлой,
Хоронили много, под бабий вой.
Лишь не плакала Юля – она-то жива,
И корову, лошадку в хозяйство вела.

Отец, вернувшись, словом не задел,
Что не сохранила сестёр и братьев.
Уж такой видно был его удел –
Закончил с красными воевать он.
Потому вернулся, хоть не на коне,
Но с мандатом прихлопнуть кулачьё.
- Вы попляшете, на радость мне.
Всех в Сибирь, даже свояков.
А вскоре Юля, окончив школу,
Попросилась на учёбу отправить.
Пётр молвил хорошие слова:
- Вернёшься, селом станем править.

В учёбе Юля загубила первого сына,
Не жалея ни капли о том.
Но чтоб селяне на неё не косились,
Не желала опять в отчий дом.
Уехала в Украину, там гуляла.
Ещё загубила сына, сердясь,
Выскакивают живыми и плачут.
И растут быстро в ней, плодясь,
Нельзя ли медленней и иначе?

Росли бы, живот не раздувая –
Приходилось жутко утягиваться,
Тяжести носить, дитём подпирая,
Да кто же на это отважится? Собой
Рисковала Юля в тех деяниях.
И просила у неба, как подаяния
Родились бы мёртвые – нет, живые.
Но нельзя любить их – не дорогие.
Коль отцы от них отказывались,
Семьями своими отмазывались.

Вот тут-то Юлию Чёрт присмотрел.
Вернее, давно за ней ездил, с ленью.
И девке, разгульной, такое напел,
Что красавица стала его тенью.
Но за дьяволом, поди, уследи.
Сказал, не растит своих детей;
- А ты, любимая, за животом бди,
Не думай дочь убить, как сыновей.
Да ещё назови доченьку Герой,
Это имя рифмуется с серой,
Что слуху моему приятно.
И тебе понравится, вероятно.

- Хватит о ведьмах! - Поэт вскричал,
- Слушать о них, что печь блины.
Я давно за вами, братцы, замечал,
Подсмеиваетесь надо мною вы.
Хорошую мне показали картину,
Реля станет не жить, а воевать.
Для бед подставлять свою спину.
Ну, зачем ей такая мать?

- А это, Саша, не нам выбирать!
Тут распоряжается судьба.
Внучка твоя станет воевать,
Чистить жизнь ото лжи и льда.
Реля родится для светлых воен,
Ей придётся уравновешивать мать.
Жизнь её будет тяжкой, не скроем.
Но ведь надо кому-то начинать.
Много бед перенесёт твоя внучка,
Со светлой верой в душе.
И она победит мать – Жучку.
Про Геру не говорим вообще.
Гера бледная станет стонать,
Когда Реля вырастет, похорошеет.
Женихов от старшей лихо отбивать.
Гера от той «наглости» сомлеет.

- Сомлеет, то-есть заболеет?
Вы выражайтесь-ка смелее.

- С тобой нам, Саша, дней не счесть.
Нам Пекло стало вдруг не в тягость
И вот поём родне твоей мы лесть.
И слов подбор – нам это в радость.

- Я дочку Чёрта не признаю,
И мать её. Родная мне лишь Реля.
Её я стану пестать в колыбели
И напевать стихи своей Свирели.
Ну, ладно, братцы, я вам надоел
И жутко отвлекаю вас от дел.
Рассказы о Петре – святая быль.
Его судьба меня так поразила.
Он полюбил, и Настя полюбила,
А сплетня их любовь сразила.
Неужто и у Рели будет так,
Что всё прервёт чия-то злая воля?

- Ну, Пушкин, ты большой чудак.
Всё повторится в Релиной судьбе.
Жизнь – колесо – мы говорим тебе.
И сплетни, точно, её коснутся.
Желаем мы девице не прогнуться.
Ведуньей, говорим, она родится.
Возможно, лихо с ней не приключится,
Коль править может в судьбах многих.
- Ох, братцы, вам омою ноги - песней,
Коль Релю обойдет сторонкой лихо.
- Нам, Саша, будет расчудесней,
Коль выручит из Пекла Реля тихо.

Часть первая.

МАТЬ.

В начале тридцатых годов Юлия, ставшая к тому времени выпускницей Сельскохозяйственного училища, превратилась в настоящую красавицу. И как ей не быть привлекательной, если она сумела вырваться из семейного рабства, куда её активно затягивал овдовевший до революции отец. С тем и разрешил учиться своей "золотой серединке", как он называл её раньше, ещё до гражданской войны – первоначально Юлия была шестой из одиннадцати. Вернулся отец с фронта сильно изменившимся, совсем не такой, как раньше был – бездельным и пьяницей – стал деловым. – Иди, дочура, учись, препятствовать тебе не стану. Жизня тяперича такая пошла, что учёным человеком легче прожить, чем неучем. А вернёшься на село – большим начальником будешь, и я проживу возле тебя без забот. Эх жаль, померла Настя, мать ваша, и не увидела, как её дети, один по одному в город уходят и оседают там. Но ты, моя самая любимая доча, извернёшься, обучившись на ветеринара.
– Не на ветеринара, батя, а на зоотехника. И маму ты зря вспомнил. Кто ей жизню забил? Раньше времени в могилу уложил?
– И не говори – от моей руки погибла Настёна. А всё вино-водка, которые я слишком много пил, – отец вздохнул, – да дружки-приятели, будь они неладны! Всё гудели, что де, мол, "гуляет от тебя твоя цыганка". Ну и не удержался я как-то, под пьяную руку, пошёл и ударил Настю на реке, где она, беременная уже двенадцатым ребёнком, зимой в холодной проруби бельё полоскала. И навроде бы легонько ударил, а она упала на лёд и не поднялась более.., – Пётр заплакал горючими, выстраданными слезами, какие не проливал, когда хоронил жену.
– Я помню – хоть и мала была – как ты её притащил с реки, обливаясь потом, зимой и всё просил: – "Открой глаза, Настенька! Жизня с тобой была мне в радость!" Но как бы она открыла, если головой, наверное, так об лёд ударилась, что и невмочь ей было. Удивляюсь, что тебя не посадили тогда!
– Я тоже думал, что упекут, а тут началась революция в Петербурге или в Петрограде – чёрт их разберёт, как город называть! А потом ещё одна – уже осенью – и вся деревня прижалась. Народ знаеть, что если кто, где зашевелился, то ждать надоть другой беды.
– Да, деревня наша – умница! Деревня правильно прижалась, потому, что началась гражданская война. И тебя забрали, батяня, не посмотрели, что ты вдовец и на руках у тебя семеро детей оставалось. – «Мне тогда было четырнадцать, но маленькая ростом, я сходила за девчушку. Никто мне столько не давал, парни ещё за девушку не принимали. Но пришлось быть за хозяйку в большом доме», - подумала Юлия, отцу ничего не сказав об этом.
– Да. Столько вас было, когда меня забрали беляки в свой отряд. Но когда взвернулся я через, считай, четыре года, четверо детей померли от каких-то болезней. Хороша ли, плоха была цыганка, как мать, может хлеб так и не научилась печь, живя столько годов в деревне, но лекарница она была чудная – какие-то травки-муравки знала целебные, которыми всю семью поддерживала. Ты у неё не переняла это, Юля?
– Нет, батяня, откуда? Надеюсь, ты помнишь, что когда мамашу ты угробил, мне одиннадцати летов не было. – «Сколько было, отец пусть того не помнит».
– Ну да, она же зимой в семнадцатом годе померла, а ты вроде, как весной родилась, в апреле месяце, сдаётся мне? Не в четвёртом ли годе? Али в седьмом?
– Видишь, как залился! Даже не знаешь, когда у тебя любимая дочь родилась. Помнишь, что я у тебя золотая серединка, а не помнишь года. Стыдно! – "Батя не знает, что мне справку дали, что я на три года моложе – стыдно двадцатиоднолетней старухой учиться идти".
– Прости, Юля, но ведь вас столько у меня. А ты и правда, золотая серединка. Аккурат посредине всех моих детей – шестой появилась на свет. И так, как ты более всех на мать свою схожа, я тебя люблю.
– Убил маму, а теперь похожую на неё дочь любишь?
– Люблю! Хоть всех вас, исчо при жизни родительницы, подняли на ноги старшие Настя да Дарья – потому и отпустил их жить в города, за труды их великие – а, признаться, более всех детишек, ты мне по душе. Хотя ты, Юля, только лицом на мать похожа, а хватка у тебя посильнее, чем у матери, будет – та лишь могла судьбу свою предугадывать. Это она себе нагадала, исчо когда девушкой молоденькой была, что от реки умрёт – топиться даже хотела, потому как ей тошно было в таборе жить, цыганском, где все без конца воруют – да я её из реки вытащил и женился на безродной, что всю деревню всполошило годов так двадцать али двадцать пять назад, – занялся воспоминаниями Пётр.
– Культурные люди не говорят «исчо», отец, Надо «ещё» говорить, но тебя не исправить.
- Эк ты, Юля, умеешь свернуть с разговора. Мы с тобой не о том говорили.
- Прости, папа, но как-то странно слышать от тебя слова такие – воевал ведь вместе с учёным человеком, сам говорил. Но вернёмся к твоим воспоминаниям. За тебя, поди, безлошадного, да бесхозного ни одна девка в деревне не шла, хоть ты и красивый у нас, папаня.
– Вот это ты угадала, да не совсем. Девки бы и рады были за меня пойти замуж, да отцы их смертным боем били за желание такое. Вот и пришлось мне на цыганке жениться, правда я не жалел об этом – Настя была мне мила, хоть к деревне так и не привыкла – чужачкой осталась. Потому никто и не побежал на меня доказывать, когда я её, под пьяную ручищу мою поганую, на лёд уронил.
– Так ты её и вправду нечаянно убил, батяня?
– Да хоть бы руки у меня отсохли по локоть, когда я на вашу маманю их поднимал! Ох, как я жалел об этом, когда уж она в гробе лежала! А тут война, и загребли меня белые в двадцатом годе. Пригрозили – мол, не пойдёшь с нами, так прикончим; пришлось идти, бросить детей, которые и без того сиротами были уже... Но в отряде я скоро разгляделся, что они, мать их за ноги, за богачей воюють. Мне это не с руки показалось, и дал я дёру от них в отряд красных, где землю таким беднякам, как я обещались дать. И дали маленько, сколь сможем обработать.
– Вот это ты правильно сделал, папаня. Но не ошибся ли ты, когда вернулся домой, и пошёл по кулакам амбары их трясти? Не стал бы ты этого делать, не загнали бы меня с братцами в лес, когда мы возвращались из школы из соседнего села. Застудилась я в том лесу тогда, пока ты с активистами нас вызволял, до сих пор нога моя болит.
– Да я за то, что они вас убить хотели, собственными бы ручищами их подушил, да Советская власть их в тюрьму посадила. Но ты выздоровеешь, доча, пройдёт это у тебя, когда мы боле разбогатеем. А что я кулацкие амбары тряс, то и вам легче жить стало. Разве бы появился в нашем доме хлеб, как у нас сейчас? – хитро спросил Пётр.
– Верно, отец, жить мы стали лучше. Жаль только, что в городе, куда я отправлюсь учиться, не будет таких кушаний.
– А ты, как и братцы твои, и сестрёнка, которые работают в Родниках, приходи каждую неделю домой за хлебом и ещё кой за чем. Батя никогда не откажет в еде своим детям – не зря я матушке вашей, перед кончиной её, поклялся, что выращу вас всех и на ноги поставлю. И смотри-ка ты, как на войну забрали, к вам Антонина прибилась – любящая меня и вас женщина. Жаль, что в банду её забрали враги лютые, я бы её не бросил, любил бы. А теперя, без вашей матери и Антонины, мог бы уже не раз жениться – на меня и сейчас женщины засматриваются и проходу не дают – да не нужны они мне, даже с сахаром, - с отчаянной откровенностью признался Пётр, и Юля оценила это:
– Да, батяня, я знаю, что на тебя бабёнки наши вешаются. Удивительно мне, что ты не хочешь жениться, но для детей твоих это хорошо. В самом деле, кто бы подкармливал старших, которые теперь уже стали городскими? Придётся, видно, и мне приходить домой за всякой едой. Продукты – вот как называют городские люди то, что ты назвал едой, а я повторила. Не смейся, батя, мне надо привыкать к культурным словам – ведь я не один годок в городе буду жить. И хорошо, что со мною едут ещё два старших брата, чтобы работать в городе, да двое деревенских парней, помоложе меня, тоже учиться в техникуме – с ними не так страшно будет грязь месить по дорогам. Думаю, оборонят меня от нечисти всякой, которая на дорогах людей губит. Ой, батя, дочура твоя любимая едет учиться в зрелом возрасте, в каком в деревне уж давно замужем и детей имеют, а мне хочется выучиться и стать важным человеком, чтобы передо мной шапки ломали всякие людишки.
– Да, Юля, восемнадцать лет тебе, ежели ты не в первом годе, а в четвёртом родилась – таких раньше "старыми девками" прозывали, но теперича другие времена и ты довольно красивая, доча моя. Ты вот, возможно, чувствуешь, и батя твой могёт складно слова говорить?! Как же! Недаром я четыре года воевал – всякого наслушался. Так вот, думаю, что Юля, дочка ненаглядная, найдёт свою судьбу в городе да и не захочет взвертаться домой? Кому хочется крутиться в деревне – хоть и важным человеком – а всё же в лесной глуши.
– Угадал, батя. Я бы с удовольствием осталась в городе, как Настя с братцами – правда работать на фабрике не очень хочется – мне в конторе больше нравится, хоть и на селе.
– Так поезжай и учись, а взвернёшься, будешь среди первых в деревне – и людьми командовать, и скотом, и в конторе насидишься, исчо надоесть. Заживём мы с тобой, Юлайка, как короли. И замуж сможешь ты выйти за большого начальника, куда лучше своих подруг будешь жить.
– Я очень на это надеюсь, – важно сказала Юлия. – Так завтра нас на бричке отвезут в город? Ты, правда, договорился? – За такую заботу его «золотая серединка» могла простить отцу многое – даже нечаянное убийство матери. Да может и, в самом деле, вышло это страшное дело у отца случайно? Чего в жизни не бывает? Когда-то не дал утонуть цыганской девушке – "выловил из реки" – а потом собственными руками в гроб вогнал. Была ли цыганка рада, что дал ей ещё почти три десятка лет прожить? Была ли мать счастлива с отцом? Такие мысли мучили Юлю недолго – пока она ехала с деревенскими подростками на учёбу в Шую, которая находилась недалеко от Родников, где уже обретались её старшая сестра и два брата. И к ним может приезжать Юлия подпитываться иногда – не только в надоевшую деревню, месить грязищу на дорогах, чего ей не очень хотелось.

Так и случилось – "золотая серединка" была всем мила. Но, приехав, например, к сестре, она должна была что-то привести племянникам или нянчиться с ними, чего, признаться, студентке не хотелось – она порядком уже навозилась с младшими сестрами и братцем, которые остались живы после гражданской войны. А осталось их в живых семеро – и опять Юлия была "золотой серединкой".
И видно эта "золотая серединка" приносила ей какое-то счастье, потому что в техникуме на Юлю обратил внимание немолодой преподаватель, которого после революции покинула жена и укатила себе за границу, увозя все нажитые дворянские драгоценности. А муж каким-то образом не смог её догнать в Одессе и остался в России. Забился теперь в "медвежий угол", как пожаловался он Юлии, и стал простым преподавателем. Простым, не простым, а жил старичок и в Родниках не бедно. Денежки у него водились: – "Видно не всё жена его за границу уволокла", – подумала Юлия, когда преподаватель пригласил её на выходные, съездить в большой город Иваново, и сходить в ресторан или в театр: – "Но возможно, дорогая моя спутница, мы и в театр, и в ресторан попадём, на месте сориентируемся, как нам двух зайцев поймать". Так и получилось – ох и погуляли они в большом городе, где за ними никто не наблюдал – не то, что в маленьком городе, где надо ходить да оглядываться. Уж старичок её везде поводил, много показал, и с собой в обратную дорогу они продуктов вкусных прикупили. В надежде хорошо покушать, и зашла Юлия к понравившемуся ей человеку, в его "холостяцкую квартиру", где непривычное её глазу хорошее жилище с чудными картинами, статуэтками и множеством книг – поразило её воображение:
– Ой, как у вас тут красиво! Я никогда не видела такой квартиры.
– Проходи, милая, проходи, – говорил хозяин, ухаживая за нею. - Быть может, на моё счастье, тебе здесь понравится, и ты захочешь поселиться у меня – вот бы мы зажили прекрасно.
А что было нужно почти всегда голодной студентке? Немного тепла, ласки и необычной еды – Юля почти сразу решила, что она будет посещать почаще сей гостеприимный дом. Преподаватель обошёлся со взрослой студенткой нежно – ласкал, как возлюбленный, про которых она читала в книгах. После первой ночи у неё вошло в привычку наведываться к "дедушке" на его вкусную еду, на ласки, которых она доселе не знала. И преподавателю было хорошо с ней – расцвёл старичок, помолодел:
– Полюбил я тебя, девушка, как никого ещё не любил. Это, думаю, моя последняя любовь, потому, как пишут в старинных романах, она самая прекрасная. Вот окончишь ты техникум – а диплом я тебе постараюсь, сделаю свободным – и уедем мы с тобой на Украину, где, надеюсь, не так голодно, как здесь, и поженимся, если ты захочешь, но я тебя не буду неволить. Если не захочешь связывать свою судьбу с мужчиной моего возраста, я просто буду возле тебя старость доживать.
– Мне батяня приказал вернуться в нашу деревню.
– Милая моя! В твою немалую, цыганскую семью ты точно рабой поедешь. Даже и не думай! Думай о краях богатых, раздольных, – совсем не сдавленных вашими глухими лесами – в которых ты ещё не бывала…
– Смутили вы меня вашей Украиной – по ночам теперь снится. А из рабства моего мне, верно, надо выбираться – сколько можно спину ломать на свою семейку, которой сколько ни делай, всё мало!
Что "спину ломать" она не будет, Юлия давно для себя решила - не старик ей подсказал. А что касается преподавателя, то какого лешего она будет тащить на себе старого волокиту? Ведь деньги, какие были, щедрый мужчина давно на неё истратил, а свои, которые Юля будет зарабатывать, она ни на кого тратить не собирается, тем более на старика, хотя в постели он не раз ей доказывал, что "есть ещё порох" в пороховнице, чем смешил её до крайности. Но, что «лишний балласт» надобно сбрасывать добрый её преподаватель сам навёл Юлию на такую мысль – она же была просто хорошей ученицей. Но как?.. Помог однокурсник, которому, как и ей "светил" свободный диплом, потому что он был сыном большого чина в Ивановской области. Этот кавалер тоже повозил Юлию по разнообразным красивым местам в то время, когда преподаватель их заболел и лежал в городской больничке. Любовница к нему не наведывалась, чтобы не говорили про их связь – и очень кстати ей подвернулся этот блатной парнишечка, с которым она тоже стала близка и весьма понравилась великовозрастному оболтусу – старикова наука пригодилась к стати.
– И ты, такая обалденная девица, хочешь связать жизнь со старым пердуном? Да я тебя куда хочешь и сам отвезу. Правда, жениться нам с тобой нельзя - отец мне выбрал в невесты дочь своего друга-начальника, тут уж никуда не денешься. Я решил жениться на ней, но вначале найду место, где нам жить – Украина, на этот случай, подойдёт.
– Да ради Бога! Женись на своей богачке! Я и сама бы за тебя не пошла, потому что погулять ещё хочется, красотой своей покорять.
– И это у тебя прекрасно получается. Ты, Юля, далеко пойдёшь, ты – "Эмансипэ", как говорит моя мамочка, а эти дамочки пробивные.
Что такое эмансипированные дамы, Юлия хорошо знала и радовалась, когда её к ним причисляли. Но ещё не чувствовала в себе их силу или наглость, чтоб отбросить от себя досрочно выписавшегося из больницы преподавателя, который каким-то образом узнал, что его любимая женщина встречается с другим: – "…молодым и гнусным нахалом, от которого и забеременела уже и выкидыш себе устроила, я всё про это знаю. А зря от дитя избавилась - мы бы его вырастили".
- «Всё, да не всё. Похоронили моё дитя чужие люди…», - подумала с облегчением молодая женщина, не вздохнув даже. Когда-то, может, пожалеет о сыне, но сейчас думать о том не хотелось.
Однако пришлось Юле всё же проявить характер: – "Не потакать же старой кляче", – как иронизировал её новый поклонник. Дитя не пожалела, чего старика жалеть? И скрутился, буквально за одну минуту постарел немолодой уже человек, взялся рукой за сердце и умер. Юлия бежала из уютной квартиры, поручив соседям вызвать врача для него. Два дня лихорадило техникум из-за смерти нестарого, как оказалось, преподавателя - он был ровесником отца Юлии, а батя её и не думал умирать, только размахнулся пожить на земле всласть. Про преподавателя ходили самые разные слухи: одни говорили, что бывший дворянин сам на себя руки наложил, другие, что умер он от "разрыва сердца, узнав об измене своей тайной любовницы"…

Юлия, испугавшись этих толков, в день смерти своего бывшего возлюбленного сбежала в свою деревню, дабы попрощаться с родными перед долгой разлукой - у неё уже всё было готово, чтобы ехать в Украину.
Думала, что отец обрадуется, что дочь будет лучше него жить, но Пётр сверкнул грозно белёсыми, выцветшими глазами:
– Я-то в уме держал, что с тобой буду старость коротать, ты мне глаза закроешь, по христианскому обычаю. И не спорь, что, мол, не один теперя. Тоня взвернулась больная совсем из банды, как дитё она стала – за ней вовсе уход нужон.
– Я атеисткою, папа, стала в городе и никому глаза закрывать не желаю. К тому же, ещё вопрос, кто, кому глаза закроет, – неожиданно вспомнила Юлия про смерть матери, и обрадовалась подсказке, как отвязаться от навязывания отцом его воли. – Я прекрасно помню, как умерла мама, и жить с таким зверем не желаю. Антонину жалею, конечно – она нас кормила, как тебя забрали, но и ей я чужая.
– Что же ты у зверя, из рук, хлеб-то принимала? И у чужой тебе женщины?
– Да много ли я у вас хлеба-то перебрала, папаня? Мне другие люди больше помогали и лучше кормили – если б не они, померла бы я, а не то бросила бы учёбу в техникуме, как другие это делали.
– Ах ты, стерва! Думаешь, не знаю кто тебя всё это время кормил? Мне другие дети всё о тебе докладывали. И, каким-то образом, об том знает вся деревня – так что лучше, если ты завеешься подальше, чтоб о тебе ни слуху, ни духу!
– Мне плевать, что тут про меня болтают в деревне! Про тебя тоже говорят, что ты найденный хлеб не весь сдавал государству, потому и поостерегись на дочь помои лить – тебя, дорогой папаня, тоже по голове не погладят, если я где повыше про тебя расскажу. Не слышал разве, как Советская власть со своими врагами расправляется?
Отец схватился за сердце – покачнулся, но не упал:
– Прощай, дочка моя любимая! Да не показывайся больше на глаза! Без тебя проживём, не помрём от голоду. Только и ты, на чужбине! в беду не попади – слыхал я, что и в Украине голод. Но тебя, стерву, как я понимаю, голод не коснётся - ты завсегда найдёшь за кого ухватиться и пережить плохие времена с вином и хорошей закусью.

Признаться, молодой любовник Юлии, перевернулся вдруг в своём отношении к ней, после того, как схоронили их общего сына, на сто восемьдесят градусов. Таким стал святошей, скорбел о дитяти, как будто растил бы его, если бы она оставила сына. Юлию он, казалось, возненавидел. В их путешествии на Украину хоть бы угостил её рюмкой вина, к которому она привыкла, хоть бы купил что-то вкусное. Всё самое гадкое покупал он в пути, подчёркивая, как ненавистна ему женщина, убившая его дитя. Уже и жениться не хотел, даже на той, с которой был сосватан – будто возненавидел весь женский род. Заговаривался, что если она откажется ещё от одного сына, у Юлии более не будет сыновей – одних девок станет она рожать. Молодая женщина презрительно молчала – она всегда родит, кого захочет. А этот дурень лишь бы довёз до Украины – уж там она себя покажет. Наверное, там не такие мужчины, как в их северных краях – сначала наделают дел, потом каются. А замуж за этого чистоплюя она бы и не пошла, хоть бы он ковриком стелился перед ней. И от дитя бы избавилась, будь замужем – рано ей было ещё хомутать себя детьми. Правда, ребёнка у неё забрали бы, как она потом узнала, его родные. И это не устроило бы Юлию. Забрали бы, а потом срамили бы всю жизнь. Мужа против неё бы настраивали. Ещё приехал бы, со временем, к бросившей его матери – позору не оберёшься…
Бывший любовник точно сошёл с ума. Вдруг объявил Юлии, что какая-то женщина подобрала душу их загубленного дитяти и носит уже сына под своим сердцем. Брякнул такое и вроде мягче стал. Ещё сказанул, что его ждёт женщина, живущая в Одессе, незнакомая ему. И вроде он, как освоится с жизнью на Украине, найдёт эту святую женщину, сделает своей женой. Попутчица вздрогнула, как она решилась отправиться в такой путь с сумасшедшим: - «Лишь бы довёз, а там я о нем навсегда забуду».

Отец был прав, Юлия столкнулась с голодом на Украине, но, будучи птицей вольной, разъезжала по красивым хлебородным местам туда-сюда, почти не страдая от голода, хотя её уже никто так не берёг, как в Родниках покойный любовник. Но теперь она сама была начальницей над большим количеством людей, она руководила фермами, да так ловко, что у неё и удои молока и прирост скота всегда были самые высокие. Правда, тут не обходилось без влюблённых в неё мужчин, которые в охотку всегда и во всём ей помогали. За её покладистость молодые и средних возрастов председатели колхозов и директора совхозов буквально дрались за Юлию – каждому хотелось иметь в хозяйстве такую красоту, которая и в работе горит, и в постели хороша, если её туда "затащить" удавалось. Впрочем, Юлия Петровна почти никогда не отказывалась, если её поклонник помогал ей по работе и смотрел сквозь пальцы на некоторые погрешности. Надо признаться, что много жён сделала несчастными доступность молодого зоотехника. Но это Юлию нисколько не тревожило – она наслаждалась жизнью тогда, когда тысячи людей не имели куска хлеба и умирали от голода, и, по слухам, довольно много упрятали в лагеря – буквально ни за что людей сажали, но в этом судьба была к ней благосклонна. Молодая женщина могла самого сурового милиционера смягчить своей улыбкой, а уж если она его в постели приласкает...
Юлия чувствовала себя, на Украине, недоступной ни голоду, ни наговорам, хотя многие разобиженные жёны, наверное, на неё доносы слали, но что их кляузы против чар её женской привлекательности? Юлия Петровна – так её в те голодные годы стали звать-величать – могла любого мужчину провести мимо своего прекрасного пальчика. Руки у Юлии были в то время очень красивыми, ведь она не занималась стиркой (разве только по малости), и не возилась по дому – её комнату всегда прибирала хозяйка, у которой молодая женщина снимала её. Не было у Юлии ни семьи, ни детей – как же не хорошеть её рукам, за которыми ещё и ухаживала прилежно. Да и сама молодая женщина, чувствуя только любовь и поклонение, расцвела, как настоящий букет цветов – каких только красок она не приобрела в те годы своей свободы – тут и естественная красота, ещё и подведённая белилами и румянами, которые дарили ей богатые поклонники. Казалось, что конца и края не будет разлюбезной её сердцу жизни, если бы ещё возраст остановить...
Но незаметно подкрался двадцать шестой год, двадцать седьмой по паспорту. Свои «двадцать семь» лет Юлия отпраздновала с новым дружком-мелиоратором. Красивый «чухонец» приехал осушать земли в их колхозе из самой Эстонии, которая славилась мастерами этого дела. И произошло чудо – Юлия, кажется, влюбилась в этого "Чухонца", как называл себя сам Люфер, напомнив ей, что также звал его народ и Пушкин. Образованный был Чухонец – сыпал красивыми словами, как тот развратник, который увёл её от дедульки, и ставший потом святошей. Если бы не это Юлия подумала бы, что это родные братья. Но едва эта мысль пришла к ней в голову, как Люфер подтвердил – да родные, но лишь по отцу. А отец тот самый человек, который сделал её женщиной. Рассерженная «женщина» - до сих пор её никто так не называл, потребовала объяснений. И Люфер объяснил ей то, что её озадачило. Откуда он знает про Федота, подхватившего «девушку», выходит дело, при заболевании своего отца? И почему этот ставший после святошей человек так не любил своего родителя, что мстил ему. Но ей было столь трудно разобраться во всей этой семейственности, что Юлия предпочла не поверить Люферу. Замечательно, что, через несколько дней, она и вовсе забыла про это, вроде бы не касающееся её сообщение. Люфер врал, что он сын её первого любовника и брат по отцу святоше Федоту. Потому она предпочла забыть и принимать Люфера не как кровосмесителя, а как нового, неизвестного ей человека, к тому же иной крови, чем первый её любовник и Федот. Юлия посмеивалась тайком - куда до этих краснобаев старому дворянину, хотя от первого любовника молодая женщина получила самое главное – стремление бороться за самостоятельность. Но с эстонцем куда делась её гордость? Готова была мыть ему ноги да ту воду пить, как говорят, только бы этот насмешник женился на ней. И, разумеется, имея долгое время одного мужчину, тогда как прежде молодая женщина меняла их каждый месяц, Юлия, наконец, забеременела. Правда, надо отметить, что была у неё раньше нечаянная беременность и большого уже мальчишечку выносила она, но от женатого мужчины, который никак не хотел разводиться с женой. Пришлось Юлии, назло ему, избавляться от шевелящегося младенца, что самой ей было нетрудно сделать – ведь она почти «врач» только не человеческий, а для животных. Ребёнок выскользнул из неё целиком – будто хотел поиздеваться - с ручками, с ножками, с глазками, живой, кричал даже, но... потом умер. Жалела ли о том мальчике молодая мать? Не очень. Родит ещё, если захочет, но жизнь позже будто мстила ей за убийство двух мальцов - прав оказался «сумасшедший», вёзший её на Украину и терзавший весь путь. Когда познакомилась с Люфером и захотела дитём привязать к себе, пришлось полгода ждать и мучиться, пока не почувствовала: – "Вот счастье-то!" – ликовала, что не пусто её гибкое тело - было обидно бы остаться бездетной. Подруги и знакомые дамы её возраста уже не по одному ребёночку родили и, наверняка, посмеиваются над ней, издеваются, что она «безродная».

Забеременев, Юлия решила, что поймала своё счастье в руки – ничему её не научили предыдущие ошибки. Казалось, что уж Люфер от неё не откажется, он просто обязан на ней жениться, хватит наслаждаться без всякой платы – даже флакончика духов ни разу не подарил – "прекрасной женщине", как он сам признавался. К тому ж он производитель её будущего дитя – полгода не расставались по ночам друг с другом.
Но её возлюбленный, рассмеялся в ответ на предложение Юлии:
– Я давно женат, дорогая моя, да не на одной женщине. И детей у меня куча по всей стране, а может и по миру.
– Ах ты, негодяй!
– Не ругайся, я этого не терплю. И потому завтра же уеду из села, и больше мы, в ближайшие пять, а может десять лет, не увидимся.
– Что ж! И алименты мне не станешь платить?
– Какие алименты! Я никогда их не плачу. Но когда моя дочь подрастёт, я постараюсь ей помочь, если ты захочешь.
– Откуда ты знаешь, что у меня будет дочь? – возмутилась до глубины души Юлия Петровна. – И почему ты мечтаешь, что я рожу её, если сам не хочешь жениться? – она заплакала впервые за эти прекрасно проведённые годы. Вот как глупым людям радость их отливается – горечью.
– Ты родишь мне дочь! – сквозь зубы проговорил Люфер. – И не вытравишь её из себя, как предыдущих двух мальчишек...
Юлия испугалась, этот негодяй знает не только о её романе с его «отцом и братом», но ещё про двух не жизнеспособных младенцев? Она, после первого "выкидыша" уехала далеко, а после неудачи с женатиком, поменяла уже два села. Наверное, Люферу подружки про неё наболтали, которым Юлия неосторожно могла проговориться: - "Дура этакая!" Но может Люфер колдун какой – он много говорит, да таких вещей, про которые уж точно молодая женщина никому не рассказывала: - "С него станется быть лешаком! Ишь как харю воротит от женитьбы! Будто я его на горячую сковородку посадила".
– Ты выносишь и родишь мою дочь, – подтвердил её мысли этот негодяй, ещё и подмигнул Юлии. – И назовёшь её Герой.
– Это ещё почему? Такое нерусское имя.
– Мне так нравится, – захохотал Люфер. – Гера рифмуется с серой. Чувствуешь музыку в этих словах? Гера-сера. Но родится моя дочь совсем не серая: такой она может быть только изнутри, даже тёмная, зато снаружи она будет, как розанчик. Дураки, мужского пола, да и женщины некоторые будут восхищаться её внешностью, не догадываясь, что изнутри цветочек мой растёт с изрядной червоточинкой... Ха-ха! Прощай, Юля. Не забудь – ты должна родить, иначе тебе не жить.
– Что? Убьёшь меня? – поразилась Юлия: – "Вот и меня, как маму".
– Зачем? Если ты вздумаешь что-нибудь сделать, чтобы избавиться от ребёнка, ты погибнешь, как многие женщины от подпольных абортов. Дважды тебе удавалось убить детей, теперь помрёшь сама.
– Какой ты заботливый отец! Я запомню, что избавляться от твоего дитяти мне нельзя. Но всё же, я надеюсь, что ты передумаешь и женишься на матери твоей прекрасной дочери! Это ложь, что ты женат.
– Понимай, как хочешь, но только нескоро ты меня увидишь. Но тебе повторяю в стихах. Слушай внимательно ещё раз: Я не ращу своих детей.
А ты, красавица, за животом бди,
Не вздумай дочь убить, как сыновей.
Ещё назови доченьку Герой.
Это имя рифмуется с серой,
Что моему слуху приятно.
И тебе понравится вероятно.
- Как тебе мои стихи?
- Да пропади ты со своими стихами.
- Исполняю ваше желание, синьора.
Молодая женщина поплакала после ухода своего подлого возлюбленного, да и утихла. Пошутил Люфер. Завтра же прибежит с цветами, которых он никогда не приносил – всё смеялся, что ждёт особого случая: – "Вот тебе, дорогой мой, и "особый" случай", – прощения попросить. Шутка ли? Ему "прекрасная", по его же словам, женщина желает родить ребёнка, а он – бежать? И куда он убежит? В "Чухонию" свою? Нет-нет! Заявится завтра разодетый и с букетом, и в ногах будет валяться, за тот страх, который он вызвал в своей любимой", – думала гордо Юлия.

Но этого не случилось ни на следующее утро, ни через день. Тогда Юлия, приведя себя в боевую готовность, пошла к председателю:
– Иван Димитрич, куда делись наши мелиораторы? Что-то их не видать! У меня болото прямо к фермам подступает – так-то они его осушили? Прокрутились больше, чем полгода, в селе и на том дело стало?
– И не говори, Юлэчка. Таки охломнци! Та дэсь эагулялы мабуть?! У ных зарплата була у срэду – получилы гроши и загудилы.
Но молодая женщина, после двух дней напрасного ожидания, поняла, наконец, что Люфер к ней больше не вернётся. Никогда так не унижали Юлию – будто в болото затащил её мерзкий мелиоратор, вымазал в грязи и не отмыться ей вовек, потому что внутри её живёт его дитя-девочка которую Люфер приказал родить, иначе умрёт сама Юлия. Ясно, что зоотехник могла сама себе сделать ещё аборт, не посмотрела б на угрозы, но будут ли у неё, после таких надругательств над женским организмом, дети – вот вопрос. Бездетной бабой она никому не будет нужна. А беременной от другого мужика кто её возьмёт? Горечь и боль!

Но жизнь брала своё. Немного отойдя от потрясения, молодая дама вспомнила, что в неё жутко влюблён местный механик. Правда схожий с цыганом Олег – у него не мать, но бабка была молдавской цыганкой - был таким же гостем на Украине, как и она – приехал в хлебные места почти в одно время с Юлией, но из Белоруссии. И, кстати, они были одного возраста – Юлии Петровне шёл двадцать восьмой, по паспорту, а Олег был на год моложе – получалось на четыре, но кто ему о том скажет – никто о том не знает. Короче, оба они: "холостяки", как пошутил "голова" колхоза, знакомя их, когда Юлия появилась в этом селе. Олег тоже поездил по сёлам, в поисках своей судьбы. И вот, наконец, "краса-девка" завлекла механика в свой дом, согрела его в только что покинутой неверным любовником постели и признавшись, что она беременна: – "Всё равно скоро выяснится" – расплакалась, сочинив наивному парню сказку про то, как её оставил любовник, за маленьким исключением – в её горестном повествовании не Люфер посмеялся над ней, а Юлия Петровна выгнала негодяя "взашей", узнавши, что он, "подлец этакий", женат и имеет кучу детей.
– Конечно, он собирался бросить жену и жениться на мне, но могла ли я сделать сиротами других детей, которые ни в чём не виноваты?
– Правильно сделала, Юлия, что вытолкала его. Ты – хорошая женщина и будущая мать. Не волнуйся, тебе вредно расстраиваться. Вырастим мы его сына или дочь. А то ещё бывают близнецы или двойни, но это уж как повезёт. А твой зверюга не узнает ничего о нём, потому что мы с тобой уедем с Украины, чтобы никто не сплетничал, что дитёнок не родной мне. Готова ты так сделать, Юля?
– Дорогой мой! Любимый! Как я могла полюбить кого-то, а не тебя? – Юлия обняла за шею почти незнакомого ей мужчину, и слезы её высохли. – Спасаешь ты меня от стыда, а уж женой я тебе буду верной!
– Спасибо, родная! Ты не плачь! Я скажу тебе одну фразу, которая должна приободрить тебя. Признаюсь тебе, что такой женщины я ещё не встречал в своей жизни – хотя у меня их было немало. Но сегодня, ты мне душу вывернула наизнанку – так у меня, в постели, не бывало.
– У меня тоже, – Юлия продолжала прятать лицо за его плечом: - «Хотя, если честно, то такого, как Люфер, у меня не будет никогда!"
И только вспомнила, как будто кто ей песню напел, голосом Люфера:

- Ловко обманула Юлька мужика!
Удивляюсь, как я всё стерпел?
(Хотя я этого, наверно, и хотел)
Но молчал бы, Люфер, ты пока.
А не то наделаешь ты дел.
Вот и отчим для моей дочурки.
Вроде добрый, но и дуралей.
Удивляюсь – есть на свете чурки,
Чурок, на мои ветрила воду лей.
Но мне сладко будет поменяться,
Дочерьми с тобою – Добро на Зло.
Ох, как стану я смеяться,
Только бы мне с Релей повезло
Да, охотиться за ней я стану
Лишь девчонка превратится в деву.
И в трудах заветных не устану
Лишь бы приняла Релюха нашу веру.

Олег, разумеется, точный «дуралей», но последние слова недослышала и не поняла Юлия. Кого это Люфер хотел обменять у неё? У Олега? «Добро на зло»? Имя какое-то странное называл. – «Сам дурак!»
Но впоследствии молодая женщина притерпелась к другому мужчине и даже стала находить прелесть в общении с ним: – "По крайней мере, без синяков умеет любить, а тот, чертяка, наставит печатей на лицо, на шею – потом стыдно на люди выйти". Тешила себя тем, что хотя муж её вроде и послабей Люфера, но всё же пылче, чем те мужики-украинцы, которые вечно торопились к жёнам, не успев удовлетворить её. Да ещё Юлия за эти торопливые, украденные, ласки получала иногда скандалы, когда жены узнавали, с кем мужья пропадают вечерами. А уж, как поженились они с Олегом, всякие сплетни про неё и сцены ревности прекратились. Впрочем, молодая женщина всё же боялась, что ревнивые жёны возьмут реванш, рассказав её благородному мужу о прошлом любимой жены. И Юлия заторопилась с отъездом на её родину – в высокие сосновые, да лиственные леса. Правда заехали они не в Ивановскую область, а как бы объехали столицу России и всего Союза с другой стороны – это была Псковская область, в которой имелся красивый городок – Великие Луки, где двоюродный брат Олега был большим начальником: первым заместителем Секретаря Райкома. Удивлённый брат помог Олегу устроиться на чистую и хорошо оплачиваемую должность. Юлии Петровне работать не пришлось, потому что подходила пора рожать. И ясно, в таком уже зрелом возрасте – двадцать восемь лет, не шутка – да если вспомнить что она перенесла, когда Люфер от неё отказался, рожать ей было нелегко. Да ещё вредная дочь Люфера перевернулась почему-то у неё перед самыми родами и шла, вредина, вперёд ножками, наказывая мать за сомнения, когда Юлия решала: оставлять ей ребёнка или избавиться от девочки, как это случилось с её не выжившими братьями. И намучилась Юлия Петровна, рожая свою первую дочку. Разумеется, что мучились и акушерки, и врачи – сколько возни было, дабы спасти девочку, спасти роженицу, но зато когда дочь Люфера родилась, все были ослеплены её внешним видом:
– Ну, настоящий цветочек вы родили! – воскликнула юная акушерка, которой больше всего досталось возни: – Ради этого стоило попотеть.
– Чудесная девочка!! – подтвердила пожилая врач и зевнула. – Устала, пойду, отдохну. Если что случится, то позовёте меня.
Но Юлия, даже намучившись, вспоминала слова Люфера, что снаружи девочка будет красавица, а внутри чёрная: – "Какие ещё фокусы выкинет эта красавица? Если она будет нравом в родного отца, то хорошего ждать не приходится".
– Как назовёте свою крошечку? – спросила медсестра, принёсшая в первый раз кормить маленький, туго свёрнутый, комочек.
– Герой, – ответила Юлия, доставая тугую грудь. – Так хотел её отец, который умер, не дождавшись её рождения. Ой, а у меня молока, кажется мало.
- Не беспокойтесь, если будет мало ей, докормим. Это, наверное, вы аборты делали, что молока нет?
- Не провоцируйте меня, девушка, - строго ответила Юлия, которой, на то время было уже за тридцать лет, не по паспорту, разумеется. - За аборты, насколько я знаю, сажают в тюрьму. Так что, от детей я не избавлялась. Да и разговор мы начали с иного, если вы помните.
- Простите за глупость. Действительно, такие вопросы сейчас задавать опасно. Вернёмся к имени вашей девочки. Гера. Но уж больно не русское имя ваш муж доченьке выбрал.

Юлия Петровна возрадовалась – она, нечаянно, сказала про вроде бы умершего отца Геры, но медсестра не заметила этого – решила, что это Олег, известный всему городку, так решил назвать дочь. И хотя её удручало, что в грудях мало молока, она старалась развеселить себя и медичку.
– Сейчас многие чудят, давая имена детям. Спасибо, что не велел мне её Электрификацией назвать.
– Да, у нас одна "умница" так и назвала девочку. Ужас! Как сокращённо-то она будет дочь звать? Электра? Или Фикация? Это кошмар! Но хватит вам мучиться. Сейчас взвесим вашу девочку и если надо то докормим, - медсестра забрала у неё ребёнка.
- Вы докормите – это понятно. А где я стану дополнительное молоко брать, когда выпишемся?
- Ой, сейчас много женщин, у которых молока много, возьмутся за небольшую плату, помочь вам.
- Да? Подышите мне такую кормилицу – буду вам очень благодарна.
- У нас лежит одна такая – молоко у неё, на удивление просто чудо.
- Почему на удивление?
- Да ведь из очень бедной семьи. Муж, инвалид, не работает, она за ним ухаживает, ей тоже не до работы. Впрочем, если вы возьмёте её кормилицей, то сильно ей поможете.
- Помогу, если она мне поможет по хозяйству. Или она не сможет?
- Ой, я опять не то сказала. Вообще-то у неё муж находится в деревне, у матери его, а она будет долго с ребёнком одна. На работу с малым дитём её никто не возьмёт. А вот если у вас пристроится, будет вам хорошей помощницей. Возьмёте? Сделаете благородное дело.
- Мне не до благородства. Кормилица нужна и работница. Если она на то согласится, возьму. Но посмотрю на неё сначала, разумеется. Покажете мне её тайно, я пригляжусь. И, естественно, с мужем посоветуюсь.
С Олегом, признаться, Юлия не советовалась – просто поставила его перед фактом, что их ребёнку требуется няня и кормилица – тот безропотно согласился: - Бери, я в состоянии оплатить расходы.
Но тоже удивился, узнав, как она хочет назвать его приёмыша:
– Почему Гера? Не будет ли она нас, потом, корить?
– Думаю, что нет. Зато второго нашего ребёнка ты назовёшь сам.
– Хорошо. И заказываю тебе родить мне сына.
– Отдохну немного и рожу. Ты по-человечески обращается со мной и Герой, что мне в радость делать тебе приятное, – улыбалась Юлия и почти любила мужа.
Живя в красивом, маленьком городке, Олег купил приёмной дочери дивную коляску и гулял с ней по мощёным улицам, где было достаточно зелени, иногда даже вставал к чужой дочери ночью, если жена недомогала или была усталая. Правда Юлия, родив, опять не работала, а муж много трудился, чтоб содержать семью, но это не имело для Олега никакого значения – он обожал свою темпераментную жёнку и любил дитя.

Так прошло более двух лет, когда молодая женщина почувствовала себя вновь беременной, что её, разумеется, не очень обрадовало, зато Олег был на седьмом небе от счастья:
– Дорогая моя! Это наверняка сынишка, которого я так жду. Я благодарен тебе, что ты не забыла про своё обещание, – целовал жену, тихонечко запрокидывая её на кровать.
– А как же ты думал, если мы каждую ночь спим вместе, и ты не устаёшь меня любить? – улыбалась насмешливо Юлия. – Вот моё тело отозвалось на твои постоянные ласки.
– Спасибо большое! Я тебя тоже, кажется, обрадую. Брата переводят в город Торопец – уже Первым Секретарём. Тебе, я думаю, надоели эти места? Братец зовёт меня с собой – буду водителем на его машине и появится у нас возможность ездить по театрам да всяким выставкам, что ты обожаешь делать. И всё это мы сможем выполнить до того счастливого момента, как появится на свет наш сын.
– Да, я с удовольствием буду с тобой ездить на машине в магазины, да ещё в областной город. Кстати, какой там областной?
– Калинин.
– Ну, это подарок! В нём и театр есть хороший, который мы сможем посещать, вместе с семьёй Фёдора. Да и картинная галерея там есть.
– От кого ты знаешь про галерею?
– Люди говорили, – Юлия Петровна прикусила губу, про галерею ей наплёл Люфер, который хвастал, что бывал в Калинине.
– Но как мы будем оставлять детей? Ведь у нас их будет двое.
– Дурачок! Я рожу сына и пойду работать – сможем няньку нанять. А брат твой поможет найти хорошее местечко у него же, в Райкоме Партии. Правда я беспартийная, но я вступлю, если это потребуется. Как ты на это смотришь?
– Хорошо. Вот когда родишь, тогда и будем планировать.

Они довольно быстро перебрались из одного маленького городка в другой, который, как, смотрела Юлия по карте, был ближе к Москве, куда она больше стремилась съездить, чем в Калинин. А пока она наслаждалась соснами и елями в Торопце, да муж возил её на служебной машине в Калинин, чтоб Юлия выбрала там для будущего младенца хорошие веши, которые можно приобрести только в больших городах. Они с Олегом сумели сходить в картинную галерею, которая молодой женщине не очень-то и понравилась: – "Что этот чудак Люфер в ней нашёл? Говорил, как о сокровище – будто его картины здесь висят".
– Как тебе понравились картины, которые ты так рвалась увидеть? – спросил муж, когда они ехали обратно. – Я сделал тебе подарок?
– Спасибо. Но знаешь, картины довольно таки посредственные, – покритиковала галерею Юлия, которая была не лыком шита – много видела за свою вольную жизнь. – Но зато мы с тобой приобщились к искусству. Не знаю, правильно ли выговорила это слово?
– Да это и не важно, главное, что сказала, – улыбнулся мягко её муженёк, глядя внимательно на дорогу. – Но я тебя ещё, кажется, могу до родов порадовать.
– Чем? – заинтересовалась Юлия – уж очень она любила подарки.
– У нас, в Райкоме, распространяют билеты на спектакль или оперу – я как-то не понял. Раньше я этот спектакль смотрел, называется он - "Фауст", это произведение сделанное по стихам немецкого поэта Гёте, если не ошибаюсь. Сюжет в этой пьесе довольно занятный: там чёрт, по имени Мефистофель, смущает бедного учёного прекрасной жизнью его на земле, в обмен на проданную учёным душу.
– Как расчудесно! – пролепетала зачарованная Юлия. – Где бы мне такого чёрта найти? Как ты сказал его зовут? Мефистофель?
– Не шути, Юля. И берегись людей с именем Мефистофель или Люцифер. Кажется, есть ещё один чёрт в литературе, но я не помню его поганого имени, но оно тоже неприемлемое для человеческого слуха, какой-то Вензувелл, что ли? Но я не уверен, что правильно имя назвал.
Юлия Петровна вздрогнула, и пристально посмотрела на мужа – разумеется, Олег знал, от кого ему жена родила Геру. Путает он её именем Вензувелл, но на самом деле разговор он завел ради Люфера, которого полностью звали Люцифер – по крайней мере, так представился, при знакомстве, тот негодяй. Сама Юлия сократила его странное имя, чтоб легче было общаться тогда с любимым человеком. Зато сейчас её передёргивает при этом имени – получается, что подлец назвался чёртом, а она проявила свою недоразвитость: – "Всё-таки мало я книг читала, и вроде Гёте попадался мне, но я подумала, что баловство это, стихи, и отложила в сторону. Теперь вот близок локоток, да не укусишь. Да, в конце-концов, могла же я проверить паспорт вонючего мелиоратора? Но Люфер вертелся, как чёрт, а паспорт показать мне отказывался, отговариваясь, что потерял его. Но может Олег меня разыгрывает? Подлавливает на этом проклятом имени?"
– Ты уверен, что есть такой чёрт, которого зовут Люцифер? – задала она прямо вопрос мужу, готовая отругать его, если ей не понравится его ответ: – "Будет он меня ещё испытывать!"
– Вполне. Я много читал о нём в книгах, где это имя связывают с нечистой силой. Да и с братом мы как-то разговорились – он тоже мне его упомянул. Говорит, что знавал такого человека когда-то – эстонца или латыша, Фёдор не помнит, но тот комик представлялся женщинам этим именем и крутил им головы, а как они беременели, так скрывался.
-"Значит этот проклятый "Чухонец" был в Калинине или его окрестностях, – пронеслось в голове Юлии Петровны, – то-то он мне хвастался, что много поездил, много повидал, выходит, правду сказал, и женщин много знал?! Недаром уколол, гад подколодный, что у него много детей по всей нашей стране, а может и по всему свету? Но как узнать человек был Люфер или впрямь нечистая сила? Что это я? Кажется, поверила Олегу. Но нельзя показывать, что я догадалась, о ком он толкует. Мой благоверный просто хочет выпытать о Люцифере, а я попалась на его крючок".
– Так говоришь, что у вас распространяют билеты на спектакль? Не значит ли это, что поедет много народу?
– Брательник заказал целый автобус – мне, наверное, не придётся и баранку крутить, если Фёдор не захочет свою семью отдельно везти. Признаться не хотелось бы мне садиться за руль – у него детишки жутко вертлявые. На днях старший стал за руль хвататься, я думал, что в кювете все окажемся.
– Фёдор захочет с людьми ехать – я это предчувствую, потому что начальство твоё, Олег, очень демократичное – всё хочет быть поближе к народу. Уж не в Обком ли Фёдор метит? Что было бы неплохо и нам.
– Было бы прекрасно, – не обращая внимания на последний вопрос, отозвался муж, – если бы ехал Фёдор с сослуживцами, в автобусе. Тогда бы я побыл дома с тобой и Герой.
– Ну, нет, дорогой! Я тоже в театр ехать желаю. Пообщаюсь с вашими дамами из Райкома – а вдруг придётся, потом вместе работать?
– Ты хочешь ехать в автобусе? А не растрясёт тебя?
– Не беспокойся. В автобусе я лучше себя чувствую, чем в твоём автомобиле. Однако ты должен побеспокоиться о билетах, любимый.
– На всякий случай я просил нам оставить два билета.
– А жене ни гу-гу. Уж не с другой ли ты дамой хотел поехать туда? Знаю я райкомовских бездельниц – на любого готовы повеситься, а особенно на тебя, с которым можно на машине куда угодно прокатиться, – заревновала вдруг, неожиданно для самой себя, Юлия Петровна.
– Ты с ума сошла, милая? Я никогда, ни на кого не смотрю.
– Знаю я, это "не смотрю". Ещё в Великих Луках, когда я Герочкой дохаживала, тебе глазки строили женщины на твоей работе.
– Сама знаешь, как я много работал, мне некогда было на них глядеть. А в свободное время дочурочке нашей вещички красивые искал.
– Может, ты не один искал, а с какой-нибудь продавщицей магазина? То-то, куда, бывало, мы вместе не пойдём, на тебя женщины свои наглые зенки пялили.
– И на тебя мужчины смотрят – я же не ревную.
– Ещё бы ты ревновал!.. Жена дома сидит, вечно беременная!..
– Юля, побойся Бога! Ты уже жалеешь, что носишь мне сына?
– Нет-нет, мальчишку и я хочу – это я, сдуру, конечно, брякнула. Но что если родится девочка? – "И правда вдруг у меня будут рождаться только девчонки, вдруг жизнь меня накажет, за то, что я когда-то избавлялась от мальчишек?" – с тревогой подумала она.
– Я и девочку буду любить. Ты из цыганского рода, и у меня бабка была цыганкой. Правда это не то, что у тебя – мать, но, быть может, с одной стороны внучке, а с другой правнучке цыганок передастся то, чего мы с тобой лишены – это предвидение, умение видеть многое вперёд и, возможно, она будет управлять своей судьбой, а не судьба ею. А если ещё она перехватит дар моей бабушки, которая дотронется до больного, и человеку становилось легче – из неё выйдет доктор или медсестра хорошая.
– Брось болтать, Олег, опомнись! Да обладала ли твоя бабуля таким даром? Что-то моя мать только травами умела лечить.
– Юля, люди бывают разные, даже цыганки и талант у каждой свой, и возможно наша дочь совместит в себе многое, от обеих прабабушек.
– Я смотрю, тебе уже и сын не нужен? Как быстро ты переметнулся на дочь, от которой ждёшь просто гениальности!! А может она родится самой, что ни на есть, заурядной, а талантливой как раз будет Гера?
– Гера – нет! – уверенно ответил Олег. – Я думаю, что старшая у нас вырастет красивой, кокетливой, балованной, но гениальности в ней ни на грамм. Ты уж не обижайся, Юля, но и доброты, кажется, тоже.
– Вот! Уже и разлюбил свою приёмную дочь?
– Прости, Юля, но ты её очень балуешь. Боюсь, что из неё вырастет такая барыня, что лучше и не думать пока про это.
– Да, барыней, да, – рассердилась Юлия, блеснув на мужа глазами, и зло усмехнулась. – А твоя дочь будет у неё прислугой.
– Опомнись, сумасшедшая! Моя дочь никогда не будет у твоей прислугой – потому что говорю тебе – девочка родится необыкновенная.
И тут, как бы в подтверждение слов мужа, внутри молодой женщины толкнулся младенец: это было первое шевеление будущего сына…, или дочери? Юлия Петровна задумалась: – "Какая ирония судьбы! Проклятый Люфер тоже предсказывал, что у него родится дочь-красавица, но тёмная внутри, а Олег уверен, что если у него будет девочка – то с потрясающими талантами. А вдруг и правда она будет такая? Но нет! Гера со злым характером, а эта будет добрая! Но я сумею чудо обуздать – так загружу "гениальную" нашу работой, что не продохнёт, и некогда ей будет фокусы показывать. Уж я об этом побеспокоюсь, Олежек!"

В ответ на её, не очень хорошие мысли, ребёнок внутри толкнулся сильнее, как будто хотел показать, что он догадывается, о чём думает вынашивающая его (или её) женщина, и протестовал против её злых предположений в отношении его будущего.
Юлия Петровна немножко испугалась, вспомнив о том, что ей рассказывала мать-цыганка, как раз перед самой своей смертью. Безграмотная её матушка, не научившаяся в русском доме печь высокие хлеба, однако учила дочерей, когда сама вынашивала тяжело дитя, что к будущим детям надо относиться с любовью:
– Дитя чувствует, как ты к нему расположена, когда находится в животе у матери. И если ты будешь затевать против него зло, оно и начнёт с тобой воевать, да так, что неизвестно кто победит – потому что иногда умирает при рождении ребёнок, а иногда мать. Мои любые, дорогие, носите детей с любовью всегда, и младенец, даже внутри вас будет относиться к вам ласково.
-"Наверное, это так, – подумала, в раскаянии, молодая женщина, – ведь когда Люфер бросил меня, я подумывала вытравить свой грех, пока с Олегом не сошлась. И как Герочка у меня рождалась? Вперёд ногами шла, чтоб матери было невыносимо больно. И эта, если, действительно, дети понимают родителей ещё в чреве, может мне устроить бучу. Впрочем, если она такая умная, как Олег предположил, то может почуять, что матери нельзя вредить – иначе и сама погибнет. Но лучше бы родился сын, который и меня, и отца устроил бы".
В оставшиеся месяцы беременности Юлия больше не думала плохо о своём будущем младенце, и он давал ей отдохнуть. Спокойно съездил с матерью в театр, посмотрел или послушал дьявольский спектакль, в котором Юлия Петровна старалась разглядеть Люфера. Кто хочет, как говорится, тот всегда найдёт. И она увидела – общие черты лица, общие демонические выходки – что её очень встревожило:
– "Неужели правда, я родила первого ребёнка от лукавого? Тогда понятно, почему у Геры такой нрав - то она ластится к матери, как кошечка, то возьмёт и укусит или поцарапает – совсем, как её батяня".
Но вторая беременность – когда живот увеличивался с каждым днём – отвлекала её от угнетающих мыслей: - "Уж это точно ребёнок от земного мужчины и нечего тревожится. Вот родится мальчик и Герочка будет его нянькой – всё у неё в характере выровняется – ещё какая девочка вырастет! Все мне будут завидовать!"
Поэтому Юлии Петровне, как и мужу её, хотелось, чтоб ребёнок родился скорей – оба они торопили его появление, не зная, что после рождения второй дочери им останется пожить в мирном времени всего несколько месяцев – начнётся большая, изнурительная война.

Долго ждал Пушкин – родилась внучка Реля.
Та появилась утречком, в ясную погоду.
В сороковом году, но в октябре, не в апреле.
При ясном солнце наш Поэт обрёл свободу.
Лишь из Ада вылетел – устремился в Торопец,
Что в Тверской губернии находился.
И хоть Пушкин в Москве родился,
Но и здесь его гений сгодился.

Хранил Поэт Релю от Юлиной «заботы»,
Сама новорожденная о том не знала.
Подкинуло Небо ему такую работу,
Зато Юльку злобища распирала.
Задумает мать Релю стукнуть головкой -
Развлекалась она так со старшей Герой.
Невидимый Пушкин так толкнёт её ловко,
Что становилась вражина мать белой
От испуга. Но мечтала людям объявить –
Мол, родилась вторая дочь дурой, серой,
Как тупой валенок – хорошо бы молчала.
(То есть была бы дурой и глухонемой.)
Дурью отбила отцу охоту любить «Солнце».
Может, подумал бы своей головой,
Что не одна Релия в их семье «сияла».
Раньше любил Геру – «Дочь эстонца».

Вторая девочка, в отличие от белокожей и рыжеволосой сестрёнки, родилась с тёмно-каштановыми кудряшками и смуглой-смуглой кожицей, и если она что и взяла от бабушек-цыганок, так это был потрясающий смуглый цвет её маленького, беззащитного тельца. Родилась девчонка легко, к удивлению самой роженицы и акушерок:
– Вот, сразу видно, что будущая женщина. Смотрите, как мягко она шла, без суеты и подёргиваний. Ой, и будто солнышко в родовой зажглось: в наших суровых краях такие создания, наверное, раз в сотню лет появляются на свет. Я у бродячей цыганки принимала роды и то, у неё, довольно светленький родился. И когда пошутили, что от блондина, она обиделась и сказала, что смуглыми цыганята становятся потом.
Юлия Петровна лежала умиротворённая, выкатилась эта смуглая девочка, не порвав у неё ничего – уже за одно это она должна полюбить вторую дочь. Поэтому, когда к ней, через четыре часа пустили мужа в палату – а как же, ведь он водитель самого Первого Секретаря Райкома! Юле нетрудно было изобразить, что она рада появлению его дочери:
– В родовой операционной все восхищались ею. Думаю, что и тебе понравится, - коротко сказала она, потому как знала, что мужу всё равно доложат, в подробностях: – "Если уже не сказали", – как появилось на свет его, долгожданное, сокровище.
Не стала она рассказывать о том, что поразило женщин, когда доченька Олега освобождала её от тяжести, чтоб не восхищался, мягкости новорожденной. Юлии гораздо интересней было узнать, как Олег воспримет, что дочь его вроде как светится довольно красивым цветом кожи? Заметит ли вообще? Юлиным телом, которое, кстати сказать, было светлее, чем у этой, немного враждебной матери дочери, так тихо появившейся на свет, и то муж восхищался. А любит ли он, вообще, смуглых? Вскоре принесли попискивающий комочек, чтобы показать папочке.
– Вы её не развернёте? – попросил медсестру Олег, еле дыша – до того ему хотелось увидеть чудо, которое ему родила Юлия. – Пусть не беспокоят вас мои руки – я их, в кабинете у врача, спиртом протёр. Стерильные они у меня.
– Пожалуйста, – ответила пожилая женщина, кладя пакетик с ребёнком на повивальник и разворачивая его. – Она у вас, наверное, музыкантом родилась. Вот мы дивимся на неё в послеродовой – она не плачет, а навроде, как курлыкает, как птичка какая.
– И правда, Юля, – восхитился Олег, осторожно беря малышку своими «стерильными» руками, – слышишь, как она попискивает? Совсем не плачет, а поёт. И сама, как маленький осколочек солнца.
– Ну да! Откололась от жаркого светила и прилетела к тебе. Вот, как принесём её домой, ещё и как кричать будет! Знаю я, этих "солнышек", – насмешливо произнесла жена, уже заранее ревнуя Олега к родной дочери: - "Теперь он совсем про Геру забудет со своей неземной и правда какой-то странной девчонкой – уж так восхитился и прильнул".
Она верно угадала. Олег, когда принесли эту певунью домой, каждую свободную минутку посвящал ей. Он бесконечно вслушивался в курлыканье своей дочурки, носил её гулять каждый день, ночами не спал, поднимаясь на каждый её писк – менял пелёнки тут же, как только поливала их его принцесса, минуточку ей не давал мокрой полежать:
– Давай, Юля, назовём её Релей. Ты только вслушайся Ре-ля – она эти ноты часто выговаривает.
– Чудило ты! Дети букву "Р" иногда до пяти лет не выговаривают, а не то что двухнедельные младенцы.
– Но она не плачет, а поёт, Юля. Ты разве ни разу не слышала?
– Я глухая. Мне, как говорят в деревне, медведь на ухо наступил. - "Чтоб он твоей певунье оба уха отдавил!" – Но согласна с тобой, давай назовём твой "солнечный осколочек" Релей. Как в метрике скажешь записать? Валерией? Аврелией? Вот ещё дивное имя – Каклерия! Обсмеются люди – прозвищ твоей дочери надают, если она, разумеется, сможет с ними вырасти, не наложит на себя руки раньше времени.
– Не наложит, Юля, если ты её до этого не доведёшь с твоим "ангельским" характером! – сказал с нажимом Олег, и жена притихла. Не в первый раз муженёк ей намекает на её скверную натуру.
Она незаметно вздохнула: – "Что поделать?! Будто бес во мне зудит, когда разговор заходит о дочери Олега. Разумом понимаю, что не может он так же, как родную дочь, любить Герочку, тем более, что я её действительно балую, но существо моё протестует. Уж не Люфер ли руководит мною издалека? С него станется разрушить мою семью исключительно ради своих проказ. И когда же я избавлюсь от этого негодяя?"
Видя, что жена смотрит на него смущённо, Олег стал мягче:
– Однако неплохое имя Аврелия – в нём как бы скрыто сокращённое Реля. Ещё бы можно было называть девочку Релия.
– Я так и буду её называть иногда, независимо от того, какое из имён ты сейчас выберешь. Реля, Релия, Аврелия. Звучит красиво. Была такая богиня в греческой мифологии, – смутно вспомнила Юлия кое-что из рассказов своего первого возлюбленного старичка, который умер.
– Богиню звали Авророй, – поправил Олег, – но я думаю, что мы с тобой всё же выберем Реле большое имя проще. Калерия, наверное, подойдёт. И ты сможешь, если захочешь, называть её и Релией.
– Калерия, так Калерия – так и назовём твою райскую птичку.
– Вот-вот, так и запишем нашу девочку. Маленький мой соловушка! – нежно обратился муж к дочери. – Солнышко моё! Осветила ты мою никчемную жизнь. Ты маленькая, добрая колдунья! Наверное, ты многим, в жизни своей, будешь светить, как волшебный фонарик.
-"Кому угодно, только не мне", – зло подумала Юлия, приближаясь к малышке: – Давай-ка я твоё "Солнышко" сейчас кормить буду.
– А ты руки помыла, Юлия?
– Ты с ума сошёл! И за кого меня принимаешь? Или я не мать этой девчонке, что с грязными руками буду к ней приближаться? Или не культурная женщина, колхозница какая-нибудь? Слава богу, что в городе живём – вода всегда под рукой – таскать с реки не надо. Не бойся, я инфекцию твоему "солнечному осколочку" не занесу. И как можно заразить чем солнце, когда оно всё само дезинфицирует на Земле нашей? Но ты слушаешь ли меня?
– Да, – отозвался Олег на какие-то свои мысли, – я предчувствую, что Реля наша будет любить и украшать собой землю. А если руки свои не побоится испачкать земелькой, как боится этого Гера, то цены нашей второй дочери не будет.
– Вот-вот! Я по специальности – зоотехник, ты – механик, а Сол-ныш-ко! наше будет агрономом. Ты ей уже и работу придумал.
– Что ты говоришь, Юля! Она сама, когда подрастёт, решит, кем ей быть. А может она лётчиком захочет или капитаном на море?
– Да что ей море? Она же "осколочек от солнца". Вот пусть и летит к нему, как Икар, про которого ты мне как-то рассказывал.
– Не желай зла дочери! Икар ведь погиб.
– А ты думаешь, что такие люди, как она, долго живут? Ты желал, чтоб дочь твоя взяла бы все тайны, с одной стороны моей мамы, а с другой твоей бабушки. Но ты забыл, что обе они прожили короткие жизни - одна умерла, ей сорока не было, а моя мама сорока двух лет скончалась от руки отца. Какую из судеб ты выбираешь для своей дочери?
– Да никакую! Я имел в виду, чтоб Реля взяла себе их способности, уметь помогать людям. И знаешь, Юля, ты кормишь ребёнка и злобствуешь – это нехорошо. Я попросил Фёдора подыскать тебе работу у нас, в Райкоме, а Релечке наймём няню – я уже нашёл девочку-сиротку пятнадцати лет, которая живёт с бабушкой, и учится в вечернем техникуме на медсестру – она знает, как с детьми обращаться.
– Вот и хорошо, что девочку, а не девушку в возрасте, а то бы я ревновала и повыдёргивала тебе все волосы. Стал бы, в свои цветущие тридцать лет, полностью лысым. Надеюсь, что девочка не воровка?
– Что ты, Юля, побойся Бога – она только схоронила отца и мать.
– Слушай, это не из той ли семьи, которые угрохались на мотоцикле? Их обоих, уже мёртвыми, привозили в больницу.
– Да, Юля, люди погибли, а девочке надо закончить техникум или училище – я уж не знаю. Давай она нам поможет, а мы материально ей.
– Согласна. Как её зовут?
– Рита. Полностью Маргарита.
– Знаю-знаю. Я полагаю, что хорошую няньку ты нашёл своей дочери. А ко мне, в Райком, она будет приносить её кормить.
– Ну что ты, Юля! Я тебе буду привозить на машине Релечку.
– Хорошо ты придумал. А то уж я психовать стала, что вовек мне не выбраться из дома – в домохозяйку превратилась. Да, а кто еду готовить нам будет? Я полагаю, что Рита не справится с двумя детишками, и ещё стирать, на рынок ходить и хоть какие ужины нам придумать.
– Герочке Фёдор нашёл чудесный детский садик, где одни райкомовские дети пребывают и уход за ними прекрасный. Буду её отвозить.
– Тоже хорошо. Пусть она с воспитанными детьми развивается, а не с какими попало. Насчёт детского садика – это ты мудро придумал.
– Риту я тоже планирую полностью не загружать – пусть только на Релю время тратит – ей же ещё и уроки надо учить. А ходить на рынок и готовить в нашем доме станет её бабушка – она же будет и стирать.
– Получается, что мы им две зарплаты обязаны платить?
– Юля, но когда с тебя полностью снимают заботы по дому, то денег не жалко. Я хочу, чтоб ты отдохнула от забот и побыла среди людей. Может, тогда ты будешь больше любить нашу доченьку.
– Олег, ты – чудо! – Молодая женщина обняла мужа за шею и поцеловала так, как она видела это в кино, куда Олег водил её на днях. - Я, действительно, устала сидеть дома.
– При этом вспомни, что с рождением старшей дочери ты не хотела на работу устраиваться, – мягко напомнил муж.
– Сам должен понять, что вначале и материнство мне было в новинку. Но Реля твоя так поспешила вслед за Герочкой, что я жутко устала от пелёнок, и решительно не хочу ими заниматься.
– Видишь, как я хорошо тебя понял, и спешу освободить и от пелёнок, и от работы по дому. Но если ты забыла, то напомню, что в Великих Луках, тебе тоже помогала женщина, которой я платил.
– Да-да, Олег, я там занималась только Герочкой. И спасибо тебе за твои заботы. Чтобы я делала без тебя, родив ребёнка одна?

Муженёк, поспешив нанять ей девушку с бабушкой, сделал сразу три хороших дела: во-первых, Олег, действительно, помог справиться с горем старушке с внучкой – они отвлеклись работой, заботой о двух малышках. Иногда Рите приходилось отводить и старшую дочь в садик, а если Гера заболевала или садилась на карантин, то возиться с двумя крикушами сразу – тогда Олег платил ей в полтора раза больше.
Во-вторых, оба они – муж и жена – расставаясь со своими деньгами, помогали этой бедной, осиротевшей семье материально. Правда, Юля каждый раз со стоном: – "Ох, я на эту сумму могла бы какое платьице себе купить в Калинине!" Но держалась – общение с людьми было дороже. К тому же, у неё столько платьев уже висело в шкафу, что время, от времени возникала мысль подарить что-нибудь Рите или её бабушке.
И в третьих, что, наверное, было самое главное для Олега, но о чём он даже не догадывался – приведя в их большую квартиру двух сирот – старую и малую – он спас от возможной смерти свою любимую, свой "маленький осколочек солнца", потому что Юлия Петровна, сильно рассерженная тем, что отец, кажется, совсем забыл о Гере, подумывала как бы избавиться от смуглой крикуши, которая предчувствуя, что мать что-то затевает против неё, перестала "петь", а стала просто вопить. Да и, как не закричишь, если мать, кормя её, вдруг хотела бросить малышку вниз головой, на твёрдое место. Или представляла себе, что Релю украли цыгане – вот бы она, в таборе, к месту пришлась. Бабушка её, в своё время, сбежала от ворюг, а "осколочек" бы вернулся. – "Ха-ха!"
Юлия Петровна даже представляла, как муженёк рыл бы землю руками, разыскивая свою дочуру. И этот неистовый отец, пожалуй, нашёл бы, или бросил бы свою прекрасную жёнушку, лишившись маленькой крикуши.

Но Олег, верно, догадывался о таких мыслях, потому и поспешил нанять сразу двух нянек, которые тоже обожали малышку, буквально боялись на неё дышать:
– Я знаю, – сказала как-то Юлии опрятная старушка, – что такое малое дитя нельзя целовать прямо в губы, потому что у взрослых, во рту, много микробов находится, которые нам не мешают, а деткам гибель от них. Это моя внученька мне сказала и никогда не подпускает меня к Релечке без повязки, если я хоть капельку простужена.
– Да хоть бы вы и зацеловали её, до смерти! – вроде в шутку засмеялась Юлия Петровна, которая, выйдя из дома, вновь почувствовала себя женщиной – за ней активно ухаживали райкомовские мужчинки, она уже по своему опыту знала, какие они повесы, и боялась сплетен.
– Не говори так, доченька. Я вижу своими старыми глазами, что ты больше старшую любишь, а малышка, как бы и не нужна тебе. Но жизнь может повернуться к тебе так, что Гера вырастет и забудет мать, все твои старания и заботы о ней, а та, которую ты сейчас готова схоронить, станет единственным светом в твоём, быть может к тому времени одиноком, окошке. Я долго прожила на свете, и много видела семей, в которых с детства была заложена злоба, которая потом по родителям и стукнула. Но муж твой любит сейчас доченьку маленькой, как он говорит, что "просто обожает", и запомни, как бы потом не перевернулась ваша жизнь – а она может сделать это в любой час, – старушка заплакала, – не успеешь и глазом моргнуть, как всё может разбиться...
Юлия не выдержала роль строгой хозяйки, подошла и обняла её:
– Знаю про ваше горе и сочувствую вам.
– Подожди, дай мне выговориться. Так вот, как бы ваша жизнь не повернулась, а девочка долго будет помнить доброту отца, и её к нему любовь будет помогать Олегу выйти из любой беды.
– Да что она может помнить – такая не понимаюшая ещё?
– Не думай, что дети не понимают – они очень много понимают уже с пелёнок. А у Релюшки такие глазёнки умные... Я редко видела умные глазки у новорожденных, да и то те дети скоро умирали.
-"А эта, как ни желай ей зла, всё живёт, – насмешливо подумала, улыбаясь старушке, Юлия.
– Ну да пусть живёт! – лицемерно ответила молодая женщина. – Возможно, и в самом деле, пригреет меня, когда постарею, если её батя меня бросит, а Герочка не захочет жить с матерью.
И заспешила на работу. Теперь, когда она трудилась рядышком, со своим подозрительно благоверным, стать бы ей немного спокойней по отношению к Олегу, но она только больше "злобствовала" как отмечали её подруги. Ну, как тут не злиться, если Юлия открыла для себя, что муж её довольно красив, нравится женщинам и, иногда, как ей казалось, он исчезал с работы на служебной машине, прихватив одну из инструкторш Райкома – довольно броскую блондинку, причём не крашеную, с чудными волнами волос, спадающими на плечи.

От ревности, Юлия ранней весной – если точнее, то к 8-му Марта, завила свои тёмные волосы у лучшего парикмахера городка. И муж вначале вроде разочаровался, а потом похвалил кудрявую головку жены.
– Ну что ты наделала, Юля, так было хорошо тебе с косичкой, которую ты обматывала вокруг головы.
– Вот именно, что с косичкой, а не с косой – повылезали мои волосы от частых беременностей.
– Так вот что тебя угнетало! Ну ладно, ты мне и кудрявой мила.
– Мила-то, мила, только куда ты всё ездишь с блондинкой?
– По работе, дорогая, по работе.
– Да? А больше вы никуда не заезжаете?
– Бог с тобой! Что ты ещё выдумала? Я всегда о детях и тебе думаю, всегда к вам спешу. Семья мне дороже всех женщин на свете.
– Не знаю, не знаю. И мечтаю вас как-нибудь подкараулить. Ух, и повыдёргиваю я тогда роскошные волосы твоей нерожавшей любовницы!
– Юля, что ты несёшь! Неужто забыла, как тебя так же жёны встречали и пытались твои, роскошные в то время волосы, проредить?
– Так ты заступаешься за неё? Да? Смотри, Олег! У тебя-то я точно лысину сделаю! – пригрозила в гневе жена. Её сердили не только поклонницы мужа, но и любовь Олега к дочери, но к этому она не могла придраться, а на нахальных женщин всё сворачивала, хотя понимала:

Гера падчерица – родная её затмила.
Релю отец любит – в сердце матери муть.
Поэт хотел поменять её гнев на милость,
Но разве можно зло на добро повернуть?
Пришлось Пушкину на ухо отцу шепнуть,
Что кровинку его убить желают.
И тем самым душу отцу повернуть:
- «Всё! Ухожу! И Релю с собой забираю.
Есть девы, мечтающие её воспитывать.
А ты ищи дурня, чтоб дитя тебе отдал
На поругание. Хватит меня испытывать!
В конце концов, что ты за мать?
Шепнули мне – двух мальцов схоронила.
Какой муж войдёт в твой звериный дом?
Не скрою, была ты мне долго милой.
Теперь оставайтесь с Герою вдвоём.

Юлия тоже пыталась полюбить дочь Олега, но не могла, потому старалась сорвать зло на любовницах. И выследила она таки, в мае, парочку. Пытаясь замести следы, Олег и блондинка перестали пользоваться служебной машиной, а ходили на встречи своими ногами – потому и Юлия, идя как-то незамеченной за мужем, – да и "подсказали" ей добрые люди улицу и дом, где проживала соперница – сумела их "накрыть", как говорят, с поличным. Так ловко «поймала» и, что не смогли отвертеться ни Олег, ни белобрысая. Стояли, моргая бесстыжими глазами, пока Юлия их позорила на всю улицу и кидалась к разлучнице, чтобы расквитаться, да муж не позволил. Схватил свою жёнку за красивые руки, так много раз им целованные, и вывел на улицу, затолкал в проезжавшую мимо машину, знакомого шофёра, и доставил домой, в совершенно невменяемом состоянии.
Целый вечер "бушевала" дома Юлия Петровна – всё хотела зарезать неверного или расправиться с его доченькой, пока испуганная Рита не унесла девочку в свой сиротливый домишко:
– Ну вас, тётя Юля, я от греха подальше, лучше к нам с бабушкой Релечку унесу. Да и кормить вы её не сможете, у вас, я думаю, и молоко, от гнева вашего, перегорело. Зато баба Глаша кашку сварит или киселёк, которые дочери вашей будут полезными.
– Да, Рита, покормите малышку у себя, – отозвался муж, – пока я тут с Юлей не разберусь.
И уже когда унесли его "солнышко", продолжил: – Так вот, "дорогая моя", я с тобой жить не хочу, после того, как узнал, что ты от крохи моей хотела избавиться.
– Кто это тебе наплёл? Уж не любовница ли твоя?
– Она или кто другой, но я не желаю жить с женщиной, которая не хочет, чтобы жила её дочь, нажитая в законном браке! – подчеркнул он.
– О, Господи! Да всё это я в шутку болтала!
– Хороши шуточки – прямо людоедские! Как это может мать желать смерти своему ребёнку? Чтоб слаще жилось твоей нагулянной, ты, – тут Олег сказал такое слово, какими никогда не обзывал жену в их совместной жизни, – желала угробить мою кровинушку? Завтра же разведёмся и детей разделим – ты останешься со своей Герой, а Релюшку я заберу себе. Мне дочурку помогут вырастить Рита с бабушкой – я и договорился с ними уже.
– Так я и поверила! С белобрысой ты договорился! И ни за что я не подарю ей мою "солнечную" девчонку! Пусть сама родит!
– У меня свидетели есть, что ты хотела её убить, так что смотри, будешь сопротивляться, попадёшь в тюрьму. А дочь мою я с тобой никогда не оставлю!
Сказал так и ушёл. То ли к старушке с Ритой, куда понесли его "сокровище", то ли к любовнице. Этого не могла проверить Юлия, потому, что как только захлопнулась за Олегом дверь, хотела она помчаться за ним следом, но вдруг почувствовала, что отяжелела правая нога – она у неё отнялась: или на нервной почве или от простуды, которую молодая женщина заполучила ещё в юности. И пришлось ей остаться дома одной, в таком незавидном положении – Герочку тоже увела Рита, да и в чём ей могла помочь трёхлетняя дочурка?

Испугалась Юля, оставшись одна.
Что делать без мужа бедняжке?
И жила в достатке – не тянула дела.
И уже отвыкла работать тяжко.
Что теперь ожидает болтушку?
Броситься за мужем – его обвинить?
Но в чём? Олег работой замучен.
И если уж мужу захочется мстить
Свидетелей у него будет куча.
Многие подтвердят, какая она мать.
О, ей припомнят много грехов.
Как бы судьбу вновь за хвост поймать?
Да не наделать ошибок – огрехов.

Хорошо ещё, что буквально накануне провели в их шикарный домик телефон, потому что водителя Первого Секретаря Райкома могли вызвать на работу в любое время суток. Юлия вначале была недовольна постоянным вмешательством в их личную жизнь – ведь порой вызывали прямо из постели – она подозревала, что муженька могли вызвать не только с работы, но и любовницы. Теперь она обрадовалась телефону, как избавителю от одиночества – трубка сможет её связать с любой подружкой, но их, как она вспомнила, у Юлии не было. Через боль дошла она до телефона и ничего лучшего не нашла, как позвонить в отделение милиции, чтобы разыскали ей мужа, и сообщили, что жена обезножила. В милиции посочувствовали молодой, красивой даме, попавшей в такую дикую драму – Юлию хорошо знали в отделении по её работе – и назвали телефон больницы, откуда могут приехать за ней и госпитализировать, если увидят в этом необходимость.

И вдруг – о «прекрасные мгновения!»
Юлия чувствует в ноге онемения.
Она к телефону – звонит в милицию
Мол, мужа верните немедленно мне.
И пусть поглядит он в честное лицо.
Может, не станет изменять жене?

В милиции знали голоса властные,
Советовали живо в больницу – не иначе.
А мужа ночью искать, не согласны.
Утром сам на машине прискачет.

Скорая помощь приехала за двадцать минут, и госпитализировали несчастную женщину, хотя Юлия, для виду, не хотела: – У меня же дети малые – вы же знаете!
Что девочки теперь будут на попечении отца, она даже радовалась.
– Куда вам оставаться дома, одной, когда за вами требуется хороший, квалифицированный уход! А у детей ваших нянь полно. И вас, чтобы муж к вам вернулся, мы в больнице подержим дольше.
А чтобы найти её мужа, позвонили в Райком, дежурному, с приказом, чтоб тот искал жену в больнице. Олег примчался к ней утром, до завтрака – наверное, как услышал о беде, так перепугался до смерти.
– Юля, жёнушка моя дорогая, кто же знал, что так будет!
Она всю ночь готовилась к его приезду и придумала что скажет:
– Ладно-ладно, прощаю тебя! Но принеси мне немедленно Релю, потому что, наверняка, дитя голодное, а у меня, в грудях, молоко пропадает. Смотри, – она показала рукой, ночная рубашка, в самом деле, была от молока мокрая – Юлия нарочно сдавила груди, когда ей донесли, что муж спешит к ней, буквально несётся по коридорам больницы.
– Да? Сейчас я тебе мигом нашу дочь доставлю.
– А где она? Уж, не у твоей ли любовницы? И где ты ночевал?
– Как ты можешь ещё спрашивать! У Риты, разумеется. Бабуля постелила мне в отдельной комнате, где и девчонки спали – так что оберегал их сон, вскакивая каждые полчаса.
– Ну, Герочка спит уже хорошо, – возразила Юлия.
– Конечно, возраст такой у неё. Только раз её на горшок высадил и она, естественно, спала в сухой постельке. Реля спала плохо, чувствовала, что её отлучили от матери. Маргуша будет тебе её приносить на кормление, но каждый раз забирать – спать девочка будет у неё.
– Зачем же так? – сказал вошедший вовремя врач, которого молодая женщина уже настроила на свою беду: что расходится с мужем, потому, что её оговорили перед ним. – Ребёнок может находиться в стационаре вместе с матерью – у нас палата новорожденных есть – а ваша нянечка будет приходить только гулять с девочкой. Лежать вашей жене у нас долго.

Так случилось – вернула бы Юля мужа
За длительное лежанье в больнице.
А больше никто ей и не нужен.
Кто станет на неё как вол трудить?

Таким образом, благодаря малышке, Юлия надеялась удержать около себя, рассвирепевшего вчера, а утром послушного, как ребёнок, мужа: – "Вот как испугался, что не меня, а его в тюрьму посадят за то, что довёл жену до такого состояния", – радостно думала хитрая женщина.
За ногу она не беспокоилась: её давно надо было подлечить. Да и доктор сказал, что подлечат её не скоро – пройдёт не менее двух месяцев. А за два месяца муж у неё станет, как шёлковый, на коленях будет прощение просить, что позволил себе усомниться в ней, как прекрасной матери. Уж Юлия Петровна тут ему такой спектакль устроит – не надо и в театры ездить. Получается, что спасла её дочка, которую она не возжелала любить. Но придётся "полюбить" – иначе муж быстренько найдёт ей замену. Жена уже поняла, что Олег за своё "солнышко" может и любимую женщину оставить: – "Для него не имеет значения, что он восхищался моей сладостью". Впрочем, возможно, что муж её давно не любил, поняв, что хороши всякие женщины не только цыганки: – "Как он к блондинке рванулся – только бы я его и видела, если бы не проследила!" Но ради своего "солнечного лучика" он будет держаться за Юлию, потому что она – мать и кормит его дочку ещё грудью и постарается столько кормить, сколько ей потребуется времени, дабы окончательно помириться с мужем, покорить его вновь. Юлия знала – у неё получится. И чтобы Олега не очень тревожить, она не спрашивала про Герочку, пока не решился вопрос с Релей. Лишь потом осторожно намекнула:
– Надеюсь, что ты старшую дочь устроишь на пятидневку в саду, на то время, пока я буду лечиться. Не хочу, чтоб Рита и бабушка её забирали каждый день – Гере лучше в садике – она мне сама говорила.
– Хорошо, Юля, я так и сделаю. – Муж был послушен.
– Но, я надеюсь, что ты часто будешь заезжать к Гере, привозить гостинчики, а по субботам-воскресеньям приводить ко мне, потому что я буду скучать по ней. Релюшка здесь, а Гера на пятидневке, бедная.
– Не волнуйся, Юля, ты же сама всегда отмечала, что многие наши райкомовские сдают детей на пятидневку и им там неплохо – гуляют по три раза в день в лесу, дышат кислородом, кормят их там чудесно – я был бы рад, если бы Реля, в дальнейшем, ходила в такие ясельки. Однако, несмотря на эти чудесные условия, я буду навещать Геру каждый день, чаще, чем вас с Релей.
-"Вот это дело! – подумала удовлетворённо жена. – Может, полюбишь падчерицу опять и забудешь своё ненормальное "солнышко".
Неполадка с ногой сразу вернула ей мужа, потому что приходившие навестить Юлию сотрудницы, говорили о том, что её Олег совсем забыл свою светловолосую кралю и она, "с горя", перевелась работать в другой городок, далеко от Торопца.
– Скатертью ей дорога! Чуть не разрушила вашу семью.

Юлия Петровна знала, что семью чуть не разрушила она сама своей нелюбовью к Олеговой дочке, над которой тот трясся, но кивала новоявленным "подругам", которых набралось немало, согласно головой:
– Да! Уж такая поганка болотная! Как будто нет для неё холостых мужчин. Вот я никогда в жизни семей не разбивала, хоть и поздно замуж вышла, – говорила, не краснея, чуть ли не веря в свою добродетель.
И всё пошло так, как она придумала в ту сумасшедшую ночку, когда отнялась у Юлии нога, но она сумела поставить и это себе на пользу, по крайней мере, хоть Олега удержала. Нога её восстановится – в этом сомнения нет – а вот когда хочет покинуть мужчина женщину. Юлия уже испытала это мерзкое чувство и думалось ей, что никогда больше такого с ней не произойдёт и вот случилось – уже любимый ею мужчина ясно дал понять, что она – не самая лучшая женщина на всём белом свете, как казалось ей, а почти дрянь, потому, что не смогла любить его ребёнка. Как он ей руки выкручивал за свою любовницу, с которой уже, наверное, сговорился, что белокурая женщина станет матерью его "солнышка". Но ведь родила-то это "солнышко" Юлия Петровна. Хоть не мучилась особо, как с Герочкой, например, но она выносила и дала свет чудной девочке, которая пришла в этот мир, курлыча какие-то ноты. Но самое интересное, что после той безумной ночи, когда молодая женщина чуть не лишилась мужа, а Релю унесли с собой в маленький, неуютный домик Рита с бабушкой, малышка перестала курлыкать. И на следующее утро, привезённая Олегом в больницу к матери, почти не хотела сосать полную молока грудь. Что это? Закормили её кашей? Или малышка, которой шёл всего шестой месяц отроду, вдруг почувствовала, что родительница относится к ней враждебно?
– Ну что ты, дурочка? – впервые обратилась к Реле мать. – Поверила, что мама тебя не любит? А кто носил тебя, кто рожал? Ты думаешь, что мама и правда любит Геру больше, чем тебя? Да обе вы матери дороги! В народе говорят, что какой палец не отрежь, всё больно.
Но, по-видимому, девочка хорошо чувствовала фальшь в голосе, потому, что грудь почти не сосала (хотя Юлия насильно вставляла ей в ротик сосок), и уж ручонками, как Гера бывало, не толкала. Впрочем, матери и не нужны были её ласки – хватит того, что муж, кажется, поверил в её любовь к младшей дочери – как ни придёт, Реля у неё, в палате. Олег даже неудовольствие стал выражать:
– Почему Рита с ней не гуляет? Ребёнку воздух нужен.
– Да уж у меня свежий здесь воздух, в палате – одна лежу, можешь сказать спасибо Фёдору, уж так он мне угодил отдельной палатой – слов нет! Никто не дергает за нервы, никто не расспрашивает – тут я как в санатории. Вот только гулять меня никто не выводит, а самой мне не преодолеть путь из палаты до лавочки. На костылях, как мне врач предложил – не желаю.
– Я не про тебя спрашиваю, а про Релю, которой дышать с тобой плохим воздухом приходится.
– Да разве у меня плохой воздух? Всё время проветриваю, нянечек прошу по сто раз на день окно открывать.
– Да? И как раз в то время, когда к тебе приносят ребёнка, чтобы она тут с тобой простуживалась?!
– Ты считаешь, что я хочу и её и себя простудить?
– Сама-то ты можешь и прикрыться, правильно? Потому что отлично руками шевелишь. И теми же проворными ручками ты раскутываешь солнце моё, чтобы она лежала голенькая на ветру? – Олег по-прежнему сомневался в Юле, хотя, на словах, всё простил ей.
– Ты уж меня за зверюгу считаешь, Олег! Уж будто я своему дитяти буду так вредить? К тому же май месяц на исходе, лето на носу и, не сегодня-завтра дышать будет нечем. А Риту я отпустила погулять с её поклонником – уж очень хороший паренёк у неё завёлся.

– Не слишком ли много для девчонки? – впервые проявил жёсткость Олег, – Она учится, она зарабатывает деньги, да ещё паренька ей надо заводить. Ты знаешь кто её поклонник?
– Не знаю, и знать не хочу. Мне-то, какое дело?
– А мне есть дело. Я за эту девочку в ответе перед её погибшими родителями, которых хорошо знал. И к тому же, бабушка её встречается мне на днях и плачет, что Рита связалась с мерзавцем, который ножиком балуется, и в милиции на учёте. Как ты смотришь на это?
– Да кто же знал? Если бы я это чувствовала, то первая отговорила бы её с этим типом встречаться. Он там не обворует наш дом, пока я в больнице валяюсь, а ты на работе?
– Всё может быть. Но меня не это волнует, а судьба девочки – ей без родителей и так тяжело, а тут ещё к ней прилип парнишка, который вполне может ей всю жизнь поломать. Придётся мне с ней поговорить и с ним – может быть удастся отвадить парня от Риты.
– Не делай этого! Он может и нож под ребро тебе всадить, если ты их разведёшь – останусь я без мужа, а дети без отца.
– Ну это уж как получится, Юля, а я не оставлю девчонку на произвол судьбы, – сказал сквозь зубы Олег и, забрав Релю, ушёл гулять. – Пусть она со мной хоть воздухом подышит.

Юлия Петровна испугалась – вот и делай, после этого, людям добро. Правда она бы не отпустила Риту, если бы ей не хотелось показать мужу, как она любит вторую дочь, но вышло всё ей же во вред. Не приведи Бог, конечно, чтобы её горячий муженёк столкнулся с тем бандитом, лучше бы он просто поговорил с Ритой – она девочка с понятием, не захочет, чтобы кто-то страдал из-за неё.
Но, на следующий день, Рита пришла вся в слезах.
– Ой, Юлия Петровна, Серёжа хотел ножиком порезать дядю Олега, его забрали в милицию и, наверное, посадят.
– Тебе жалко твоего драчуна?
– Да, нет. Мне больше жалко дядю Олега, потому что у Сергея много дружков, которые грозятся отомстить вашему мужу за того дурака.
– Вот видишь, Рита, с какой осторожностью надо дружков-то выбирать, – назидательно сказала молодая женщина, совершенно забыв, что она отца своей любимой дочери не смогла проверить, не то, что друга.
– Теперь меня дядя Олег прогонит, да?
– Не знаю, я бы прогнала, потому что вместе с такими безответственными девочками, как ты, большая беда может придти в наш дом.
– Но могу я с Релечкой погулять в последний раз? Когда дядя ваш придёт, я уйду, потому что мне стыдно даже ему в глаза смотреть.
– Я чувствую, что твой дорогой Серёжа, не только ножичком угрожал моему мужу, но и порезал его? – догадалась молодая женщина.
– Да, – Рита заплакала. – Этот бандит дяде Олегу ладонь поранил.
– Вот видишь. Олег переживал за тебя, привёл в наш дом, чтобы вы с бабушкой чуть лучше жили, чем вы могли жить, помогал тебе, а что получил в итоге? Дурного дядю Олега вообще могли жизни лишить, да и сейчас, я чувствую, ему угрожает опасность. И, после твоего повествования, я тебе даже Релю доверить не могу.
– Ты не права, Юля, – сказал, внезапно пришедший Олег, – Риточка не виновата, что у неё такой дружок. Она ещё девочка и не разбирается в людях так, как взрослые. Но теперь, после этого случая, ты ведь не будешь, Рита, с ним встречаться?
– Ой, дядя Олег, конечно нет. Я всю ночь проплакала, когда вы в милицию его оттащили, с окровавленной рукой. И даже хотела с бабушкой идти к вам, когда она, ночью, вашу руку ходила лечить. Но бабуля заверила меня, что она без меня отлично справится. Хорошо ли она полечила вашу руку? У неё мази есть, которые она сама делает.
– Да, твоя бабушка – знаменитая на весь Торопец травница, спасибо ей. Рана на руке почти не болит – осталась только тревога за тебя, что ты с такими хулиганами знаешься.
– Ой, дядя Олег, я теперь ни с кем не буду знакомиться, и встречаться не буду, обещаю вам. Вот честное комсомольское!
– Почему же, дурочка ты такая? Вот подрастёшь ещё чуток и повстречаешь хорошего парня, но выбирай лучше, карманы проверяй, чтобы кроме платка носового, и кошелька для денег его, личного, других предметов он не носил с собой, – пошутил Олег, успокаивая Маргариту.
– Вот ты шутишь, Олег, а я обещала Риту уволить за её парня.
– Зачем же так, Юля? Где ещё студентке денег заработать на проживание, если у неё и паспорта нет? Впрочем, тебе скоро исполнится шестнадцать, да, Риточка?
– Ой, откуда вы знаете?
– Бабушка твоя похвасталась. И я ей обещал, что найду для тебя работу в детском садике или больнице, ведь ты скоро закончишь училище? И с паспортом тебя могут взять в хорошую больничку.
– До окончания мне ещё целый год, но если вы меня устроите работать, хотя бы нянькой в садик, или санитаркой в больницу – я буду рада. Ведь это я и трудовую книжку получу.
– Разумеется, – пошутил Олег Максимович, – будешь уже на пенсию работать, а не на чужих людей.
– Да какие же вы чужие? Вы мне лучше родных стали – так и бабуля моя говорит. Можно я с Релей буду приходить гулять, даже если вы меня устроите на работу?
– Девочка! Когда же ты будешь с ней гулять?
– По выходным. И бабушка просила меня узнать, можно ли ей будет гулять с нашей девочкой? Потому, что мы её так полюбили, что и жить без Релечки нашей не можем.
Юлию Петровну перекривило – про Геру ни слова, будто её любимой и в природе не существует. Эти две ведьмы – Рита с её бабулей, оказывается «жили только солнечным осколком»: – «Вот не знала, а то бы две клуши у меня, в доме, месяца не задержались. Но не надо злиться, раньше бы их выгнать». И молодая женщина притворно засмеялась:
– А я и не знала, что столько народу любит мою девочку. Ты просила погулять с Релей, Рита? Так иди, а я тут поговорю со своим мужем, который, как, оказалось, может быть и рыцарем, для других.
– Ой, правда? – Рита обрадовалась и тут же заспешила из палаты, чтоб попросить медсестёр палаты новорожденных дать ей девочку. – Но я зайду к вам после прогулки, – открыв дверь, сказала она. – Бабуля просила передать, что она может попытаться лечить вас травами.

– Слава Богу, и я их внимания сподобилась, – проворчала молодая женщина, когда дверь закрылась, и повернулась к мужу. – А то мне уж показалось, что они живут только Релечкой.
– Ты ревнуешь, Юля? Не надо. Пусть хоть они Реле принесут чуток внимания, а то ты, как я заметил, готова её со свету сжить. Правильно ли я тебя понял, перед тем, как тебе в больницу залечь?
– Да ты уж наговоришь, дабы только оправдать твою любовницу! Не замышляли ли вы с ней забрать у меня Релю, и, таким образом, ты смог бы разойтись со мной?
– Если бы дело дошло до развода, то свою дочь бы я тебе, Юля, не оставил. А уж мать, разумеется, я бы сиротке своей нашёл. Ты правильно подметила, что мне райкомовские дамы, особенно незамужние, проходу не давали. И чтоб найти ко мне ключик, наперебой рассказывали, как ты обожаешь свою нагулянную дочь и как не любишь Релю. Зря, Юля, ты так открыто доносила до людей эту ненависть.
– Ах, они, мерзавки! Я, быть может, шутки ради всё им говорила...
– Не надо лгать, Юля! Такое "шутя" порядочной матери в страшном сне не приснится. Ты из принципа красовалась перед женщинами – вот, мол, нагуляла ребёнка – и муж в ней души не чает, а на родную кровь свою плюёт. Ты его родное дитя можешь на пол кинуть и ногами раздавить – и я пойду в милицию заступаться за тебя, ещё и вину твою возьму на себя? Вот таким идиотом ты меня выставляла перед райкомовскими женщинами? Даже Фёдор услышал эти гадости и сказал мне, чтоб я быстрее крохотулю свою от тебя обезопасил, если хочу, чтоб девочка осталась жить. Он и теперь, когда ты потребовала к себе в больницу Релю, звонил сюда и распорядился, чтоб за тобой зорко смотрели, чтоб ты что-нибудь не придумала, дабы избавиться от ребёнка.
– Ах вы негодяи с Фёдором! За что вы меня убийцей выставили?
– Это не мы! Это ты себя, Юлия, так показала людям. И если бы я стал разводиться с тобой, у меня много свидетелей бы нашлось, которые подтвердили бы, что ты намеревалась стать убийцей.
– Ах, негодяи! Другого слова для вас не найти. Значит, когда Фёдор хлопотал для меня отдельную палату, уже держал в уме, что я могу что-то сделать Реле? И медперсонал против меня настроил? Я лежу и радуюсь прекрасным условиям, а, оказывается, меня изолировали, чтобы наблюдать за сумасшедшей?
– А что, Юля, не было у тебя чёрных мыслей в голове?
– Успокойся, дурачок! Уж бог ведает, в чём ты жену подозреваешь! И не помышляла я о том. А когда просила немедленно доставить Релю сюда, просто хотела накормить ребёнка. А потом, когда побыла немножко с дочуркой нашей наедине, то и полюбила её – ты думаешь, что напрасно я Риту отпускала? Мне в радость было побыть с Релей, приласкать девочку, полюбить её. Я прекрасно сознаю, что вела себя по-скотски, когда всякую гадость говорила в отношении Релиной жизни. И тоже понимаю, что не всякая скотина так к своему ребёнку относится. И знаешь, за последний месяц, даже Реля, кажется, поняла, что я ей мать, а не враг. Видел бы ты, как она ко мне ручонки тянет, грудь ласкает, как ты ни разу не приласкал с момента её рождения.
– Хотелось бы мне верить во всё это. Но я, пока не увижу своими глазами, что ты по настоящему! любишь нашу дочь, не поверю. Тебе с большим трудом придётся доказывать всё это. Ну, пойду, подменю Риту, погуляю с нашей девочкой, поговорю с ней, мне это в радость.
– Постой, Олег! А ты с Герой так гуляешь ли?
– Разумеется, нет, Юля! И не потому, что я такой вредный, а потому, что в ясельках с детьми гуляют по два-три раза в день. К слову, детские ясли, как и больничка ваша, находятся в зелёной зоне, почти в лесу – потому детей летом даже не вывозят на дачу, как это делают в больших городах, я слышал. Но гостинчики Гере я ношу почти каждый день, а на выходные привожу к тебе. Ты не можешь сказать, что к дочери старшей я отношусь плохо, как к неродной?
– Конечно, нет, Олег. Но ты меня хоть бы раз вынес на улицу, посадил бы на лавочку – я бы полюбовалась, как вы с Релей гуляете.
– Ой, Юля, прости, об этом я не подумал. Но завтра принесу тебе спортивный трикотажный костюм, который ты ещё ни разу не надевала - вот в нём я тебя и выведу на улицу. А почему ты костыли не берёшь?
– Вот видишь, и костюмчик пригодился, – увернулась от ответа Юлия. – Ей хотелось, чтобы муж её носил на руках, а не с костылями возиться – «Чего захотел! Чтобы я ходила на костылях».
– Да, хватит ему в шкафу пылиться.
- И, пожалуй, пару платьев мне принеси, я уже потихонечку встаю и хожу по палате, и халаты эти больничные мне надоели. Я не привыкла в такой затрапезной одежде ходить, хоть мне и самые новые дают.
– Да, Юля, пожалуй, эти халаты на тебе не смотрятся. Я тебе доставлю два твоих красивых платья, и пару шёлковых халатиков, которые я тебе недавно купил.
– Ой, мне ли ты купил? Не новой ли любушке?
– Тебе-тебе, можешь спросить у бабушки – мы вместе с ней ходили в магазин, выбирали. Да только она мне посоветовала их подарить тебе, когда ты к ребёнку переменишься.
– Скажи спасибо бабуле нашей, а придёт она ко мне, так и поцелую. Значит завтра я, красиво одетая, буду сидеть на лавочке, и смотреть, как вы прогуливаетесь с Релечкой? Это почти счастье!
– Я рад, что ты, наконец, изменилась.
- «Изменилась? – с насмешкой подумала Юлия. – Ха-ха! Только бы пришпилить тебя, мой дорогой работничек к своим шёлковым платьям. Обвязать бы тебе ими шею. Уж я постараюсь».

Человек думает, что он могуч.
Пришла война, загремела взрывами.
Грохнула – небо покрылось тучами.
Развела людей родных и немилых.

Олег на фронт, С С С Р в опасности
Война зовёт солдат не без причины.
А отговорки не внесли бы ясности.
И не привык он прятаться за спины.
Но Реля как останется тут с Юлей?
Рвалось сердце: - «Моя малышка,
Не докормил тебя я детской кашей.
Не гибни без меня, будь мышкой,
Не гневай мать! Переживай беду.
Я буду землю защищать родную.
А жить останусь – сразу вас найду».

Пушкину хотелось утешить отца,
Что останется он, войны заложником.
Олег ругал фашизм, Гитлера – подлеца.
Не давал ему такой возможности.

Но длилось это счастье – как и всякое другое – недолго. Через две недели загромыхала война, и маленький городок пришёл в волнение. Немцы довольно быстро продвигались к столице, а Торопец стоял у них на пути. Первых же раненых бойцов доставляли в больничку, где лежала Юлия Петровна, срочно переименовав её в "госпиталь", и выписав оттуда почти всех местных жителей. Но не могли выписать не ходячую больную, к тому же кормящую мать. И молодая женщина – одна из горстки местных – осталась в госпитале. Муж приезжал на служебной машине не один раз в день, чтобы привезти Юлии и другим больным известия:
– Эти гады с такой силой двигаются на Москву, что мочи нет терпеть всё это. Так бы взял винтовку, и побежал убивать их.
– Но я, надеюсь, что у вас с Фёдором будет бронь? Ведь он единственный, деловой руководитель района, а ты его личный водитель.
– Не знаю, Юля, я бы пошёл воевать.
– И бросил бы не ходячую жену с двумя малютками на руках?
– Как я тебя брошу? А, впрочем, госпиталь ваш скоро будут эвакуировать ближе к Уралу, чтоб вы там спокойно жили, пока мы будем бить проклятых фашистов.
– Господи! Реля со мной, а как же Герочка?
– Я договорился с главным врачом, что приведу её к тебе.
– Так приведи сегодня же, потому что могут погрузить в поезд, не спрашивая никого, и увезти внезапно.
– Не так уж и внезапно. Я точно знаю, что через три дня, но Геру я приведу тебе завтра, потому что меня могут экстренно взять на боевые позиции, а могут и через две недели.
– Ой, Олег, ой – вот как мы расстаёмся внезапно – даже быстрее, чем ты хотел, – Юлия Петровна и тут не могла удержаться от укола.
– Не говори глупостей, Юля, а главное помни о Реле. Вот как она удержала нас от развода, так спасёт тебя и меня от смерти. Я чувствую, что в ней наше спасение.
– Тебя может и спасёт, но не меня. Мне эта малышка век не забудет, что я хотела от неё, уже живой, избавиться.
– Не вспоминай этого, Юля. И не вздумай больше пытаться как-нибудь навредить нашей дочери. Она – святая и ты ничего ей не сможешь сделать, а себе навредить очень даже сможешь, если вспомнить как ты, в одну секунду, обезножила.
Юлия Петровна была потрясена – Люцифер намекнул, что у Герочки тёмная душа, а Олег вознёс свою дочурку в "святые". Кто же из них будет спасителем матери – покажет время, и оно не за горами.

Уезжали они, действительно, через три дня, как и сказал Олег, но состав их отправляли глубокой ночью. Олег поехал на машине за своей семьёй до следующей станции, где госпиталь задержали на три часа: погрузили ещё раненых из другого госпиталя: – "Боже, сколько же их!"
– И так будет часто, пока не заберут всех раненых, да не могущих ходить больных, – сказал ей муж. – И ещё ваш поезд будет, по дороге пропускать эшелоны с бойцами, которые едут на фронт. Потому готовься, Юля, ехать к месту вашего назначения не одну неделю.
Несчастной женщине показалось, что муж рад их разлуке, потому пугает.
– Да, пожалуй, к осени как раз доедем, – пошутила, сквозь слезы, Юлия Петровна, не показывая будущему солдату как ей горько и жутко.
– Я молюсь об одном, дорогая, – впервые, со дня их ссоры, приласкал добрым словом её муж, – чтобы вы не попали под бомбёжку.
– Ну, немцы-то сюда не скоро прилетят, а ведь мы будем ехать на Восток. Хорошо, что я еду в санитарном поезде – иначе бы кто пелёнки Релюшкины стирал, кто кормил нас?!
– Да, родная, хоть за это я буду спокоен – напоены, накормлены и обеспечены посильной помощью. Вот где Бога Всемогущего вспомнишь.
– А что я буду делать со своей ногой, когда мы туда окончательно приедем? Ведь не станут держать меня в госпитале, как раненых?
– Юля, ты уже можешь потихонечку передвигаться – постарайся, по пути, разработать ногу, постарайся не быть никому в тягость.
– Легко тебе говорить, а как это сделать, если моя нога отяжелела, едва раздались на Западе звуки выстрелов? Я знаю, что есть такие люди, которые, при тяжёлой обстановке, встают и идут, а у твоей жены так не получается. Пропаду я там, Олег, с двумя малышками.
– Не пропадёшь, среди людей живёшь, не среди зверей. Ну, прощай, Юля. Береги наших девочек. А если встретимся ещё, я буду вас оберегать, как зеницу ока, пылинки с вас сдувать, дышать на вас.
Олег, со слезами на глазах, перецеловал дочерей и жену и ушёл с тяжёлым сердцем – ему, на следующий день предстояло отправляться на фронт. Хорошо, что он знал конечный пункт назначения санитарного поезда, и уже заранее был готов писать туда, чтоб не потерять семью.

Жене сказал – собраться с силами,
Следить не лишь за Герой её милой.
Но и оказывать заботу дочке Реле.
Он станет воевать за всех – вернётся
Узнав, какая мать она на деле.

Юлия очутилась в санитарном поезде.
Столько горя вокруг, она стала тише.
Стонов и криков на каждом шагу, везде.
Всё бомбили, люди ехали на крышах.

Их состав полз, а бомбы летели мимо.
Знать бы Юлии, кто отводил от них беду,
Любила бы Релю, звала дочкой милой,
Но та ослабела, находилась в бреду.

Что внучка ослабла, Пушкин не ведал
Космос просил поезд хранить, атакованный.
И то уж считал он великой победой,
Эшелон с Релей летит как заколдованный.

Санитарный поезд, в котором ехала Юлия Петровна с детьми, пытались бомбить не один раз, как и другие составы с беженцами. Но если многие поезда были разбиты в щепки, и в них погибла масса народа, то их состав будто кто берёг – ни одной бомбы не упало на их крыши, ни один вагон не был повреждён. С одной стороны это было хорошо, но им приходилось подбирать много беженцев, голодных и почти раздетых, которые со слезами, с криками, со скандалами залезали в их вагоны, на ходу, потому что по приказу главврача беженцев брать было нельзя.
– Какое дело, что нет приказа, сажать беженцев? Нам тоже надо от войны убежать. Али мы не люди?
– В вашем поезде кто-то святой едет, что вас все бомбы облетают, – сказал Юлии Петровне один седенький дедушка с палочкой, попавший, буквально чудом в санитарный состав – его затолкали красноармейцы в тот момент, когда поезд чуть притормозил, проезжая мимо станции. – Я вот уже в третьем эшалоне с беженцами еду, а проехать мне надо было всего две-три станции – к родным добираюсь.
– А кто это вас в вагон так лихо закинул? Внуки ваши?
– Чужие люди. На фронт ребятки едут, вот и подсобили деду. Да ты не волнуйся, что вроде потесню тебя маленько, я скоро выйду.
Но эти "одну две" станции они проехали за двое суток. То состав загонят куда-то в тупик, где они стояли по нескольку часов, то, вдруг не объявляя, тронут с места и мчат, как угорелые – не дожидаясь тех людей, которые, пользуясь задержкой, бегали за продуктами или постирать-помыться куда-нибудь к речушкам. Так отставали люди, и исчезали, на их места садились новые, и Юлии казалось, что везут их в никуда. Иные счастливцы были богаты хлебом, иные доставали из котомок уже подпорченные продукты – ехали ведь в духотище, тесноте – но бывали дни когда, в сборном поезде нечего было есть, не говоря уж о воде. Дед, наконец-то доехавший до своей станции, оставил Юлии Петровне большой чайник с водой, буханку хлеба, и банку мёда:
– Смазывай губки мёдом и своей маленькой, а то она у тебя умрёт, а если она умрёт, погибнете и все вы, – сказал загадочно, и вышел на своей станции, ввергнув родительницу в смущение. Ей и Олег говорил, дабы берегла Релю, но чтобы чужой старик не то наказал, не то условие поставил – впрочем, думать ей об этом не хотелось.
Буханка хлеба скоро была съедена, мёд тоже и Юлия тут же забыла наставления старого человека. Медсестры давно уже не приносили кашку в тарелочках, для её девчонок, да и сами еле-еле ходили, пытаясь поддержать жизнь в раненых до прибытия в пункт назначения. И то не удавалось – на каждой большой остановке с их поезда снимали до десятка трупов – и кто это был? Раненые или подсевшие по дороге беженцы – узнать было невозможно, потому что несли эти трупы под простынями. Остающиеся в живых могли только мечтать, чтоб их вот так не сняли на одной из станций.

За Уралом местные ходили по вагонам
Людей выбирали, кто может трудиться.
А не сельский человек – надо научиться
Корову доить или с лошадьми возиться.

Юлия сказала, что была зоотехником
Председатель ахнула: - «Ты клад для нас!
Находка моя! Окончила техникум?
Не ходишь? Война тебя шарахнула?

Но не тебя одну. Поселишься у лекарей,
Забудешь про бомбы, что вас крыли.
Бабки лучше врачей и даже аптекарей
Сначала отъедайся с дороги, милая.
Я Домну с Фёклой упрошу тебя лечить.
Ужо, они возьмутся за больные ноги.
Плясать ты станешь, а не то ходить.

Где-то, ближе к Уралу, по вагонам стали ходить старые женщины и мужчины, как сразу выяснилось – председатели колхозов, высматривая и уговаривая не совсем ещё умирающих людей поехать в их хозяйства:
– Поймите, бабоньки, мы вас и накормим, и напоим, и работать вы будете на оборону страны – мужьям вашим на фронте помогать.
Одна из "председателей" остановилась однажды около Юлии Петровны, посмотрела ей в лицо своими глубоко запавшими глазами:
– Ходить умеешь? Пойдёшь работать в мой колхоз? Или ты – женщина городская и холодной воды не касалась своими нежными ручками? – не то насмехаясь, не то плача проговорила она.
– Хожу я худо, ещё до войны нога у меня отнялась. Но работой вы меня не пугайте. Я четыре года зоотехником работала на Украине, где стада – не чета вашим, сибирским, да и иной скотины много.
– Работала зоотехником? – ахнула бабонька, и присела возле неё. – Да я таких людей днём, с фонарём, ищу. А что с ногой твоей?
– Да вот, отнялась она – застудила я её, ещё в юности.
– И, девонька, у меня есть бабки, которые тебе эту болячку враз залечит – плясать будешь через месяц.
– Что-то не верится. Доктора не смогли вылечить.
– Поверишь, когда затанцуешь. А это твои детки?
– Мои. Оголодали мы в дороге – видите, как меньшую дочь изувечил голод. Старшая-то получше, но и та едва дышит.
– Что ж! Попробуем и твоих деток спасти. А не получится, ты нас прости, похороним. Дети не в силах того вынести, что мы выносим.
– Да, такие встряски для детей довольно губительны.
– Так, как? Согласна ко мне, в колхоз? Мы о тебе сведения дадим, на общий пункт прибытия эвакуированных. Так что мужик твой сможет тебя, голубушка моя, отыскать у нас.
– Если сведения дадите, и муж отыщет, тогда я согласна.

Таким образом, Юлия Петровна, со своими умирающими детьми, попала в неплохое село, из которого война вымела мужчин, как метлой. Вся надежда оставалась только на подростков и женщин, да эвакуированных. Но совсем обессилевшей молодой женщине было нужно хорошее питание, да и ногу требовалось подлечить.
Поэтому, наверно, председатель и поселила её к двум стареньким, бездетным сестрам, которых в селе называли не то ведуньями, или может колдуньями? Юлии было всё равно. Лишь бы её подкормили, да подлечили, потому что в дороге, без движения, нога её не поправилась, а стала хуже – почти совсем не сгибалась. Когда её, с детишками, снимали с поезда, женщины, приехавшие на подводах, ворчали:
– Ну, уж! Лазарет скоро Семёновна в селе откроет. У нас работать некому, а она инвалидов берёт.
– Не волнуйтесь, бабоньки, – отозвалась их начальница, у которой едва ли была семилетка за плечами. – Эта женщина – зоотехничка, она у нас самый ценный работник на селе будет. Сами знаете, специалисты тяперича на вес золота ценятся. Кто у нас раньше зоотехником был? А? Верно! Мужики в основном. Где сейчас наши специалисты? Воюют. Потому, когда я в поезде этот клад нашла, знаете, как обрадовалась? Попрошу и вас отнестись к этой красавице так, как она заслуживает.

Женщины замолкли, и всю дорогу подкладывали под больную "зоотехничку" солому, и пестовали её детей, а скорее лили над ними слезы:
– Боже мой! Да они же на тот свет просятся. Как вы их довезли с больной ногой? Вон у нас одна беженка всех детей растеряла, от слез не просыхает тяперича, думаем, что и умом тронется.
Юлия Петровна улыбнулась невесело:
– Да мне, можно сказать, повезло вначале – с санитарным поездом ехали недели полторы – и питание, и уход какой-никакой, но был. Но вторые полторы недели ехали в жуткой тесноте.
- Чяго же энто три недели ехать? Дня за два можно добраться от Москвы до Урала.
- Так бомбили поезда, дорогу подрывали, приходилось отстаиваться, ждать пока починят пути. Но потом, когда начали подбирать беженцев, с разбитых поездов, так и закончилась наша сладкая жизнь – и продукты, разумеется, они все поели и тесноту создали страшную – прямо на больную ногу мою усаживались. Я, конечно, не обижаюсь, всем хотелось выжить – такая жизнь, – поспешила сказать Юлия Петровна, видя, как нахмурились женщины, а одна из них даже прошептала: – "Цаца, какая!" – Война есть война, мы её не звали, она нас сама нашла.
Сгладила ли молодая женщина последними словами неблагоприятное впечатление, о её жалобах? Юлии Петровне было безразлично. Главное, что она доехала живой, теперь ей надо было встать на ноги, и начать работать – хотела действительно помогать фронту, где у неё был любимый человек. За длинные три недели, пока тащились в поезде, Юлия поняла, как она любит Олега. Даже Гера ей сейчас не была так дорога, как муж. Дети что? Детей они ещё родят, если останутся живы. Она обрадовалась несказанно, когда её – первую из беженок в той дыре, куда их завезли – нашло письмо мужа. Сама председатель принесла ей треугольник:
- Вот, Юлия Петровна, первейшей из женщин прислали тебе письмо. Ещё не получили писем бабоньки, которые проживают тута, а тебе пришло. Может, почитаешь, что пишут тебе с фронта.
- Почитаю, но лишь то, что касается войны, а уж личным, извините, не привыкла делиться.
Молодая женщина даже подумала, что какая-то светлая сила помогла Олегу отыскать её. Эта же сила, против её воли, заставила прочесть всё письмо, где Олег не столько беспокоился о ней, как о детях. Но председатель колхоза даже не заметила этого:
- Ишь, как муж тебя любит. И деток, конечно. А война вас разметала. Таким бы любящим лишь вместе быть.
- Знали бы вы, как он меня любит, то не говорили так. Чуть не бросил накануне войны. Это болезнь моя свела нас. Если бы не отнялась нога, то не было бы сейчас у меня мужа. Правда и Рельки, меньшой моей дочки, не было бы со мной. Хотел уйти муженёк и её унести.
- Как это унести?
- К любовнице, я думаю. Вдруг заартачился, что я плохо отношусь к малышке, и захотел вот так развестись. Гера – старшая мне, а младшая ему. – «Не говорить же, что Гера Олегу не родная».
- Да нешто мать может плохо к своему дитёнку относиться? Аль было что?
- Не знаю, что мужу в голову взбрело. Видно очень хотел развестись, но вот теперь война и он понял, что дороже жены и детей у него никого нет, - слукавила Юлия и потом, за долгие годы войны она хвалила себя за этот разговор с председателем, потому, что изменяла мужу не раз, и могла оправдаться: - А что ты, Семеновна, хочешь? Думаешь, он мне на фронте, верен?

Вздохнул Поэт – можно передохнуть.
Любоваться на Домну – она его дочь.
Спасёт людей – преодолевших путь.
Подружка ей вызвалась ей помочь.
Но вскоре слышит женщин мнение,
Удивила речь: - «Надо Релю поберечь,
Феня. Её ждала я. Ей отдам умение
Лечить людей и жизни их стеречь.

- «Лечить людей» - хорошая забота!
Но «Жизнь стеречь» – мне это диво!
И ведь не спросишь дочь игриво,
Что у внученьки будет за работа?»

Впрочем, вспомнил он Ад и Чертей,
Те тоже ждали доброты от Рели.
Выходит Бесы точно из людей,
Судьбу свою доверили Свирели.
- «Твоя Реля, Саша, будет сады сажать
И деревьями души из Ада выручать».
- Боже! Реля не успела встать на ноги,
А надежды на неё у многих…

Задержался усталый Поэт на пару дней.
Смотрел на Домну – красотой блистала?
Но почему красавица осталась без детей?
Неужто дочь любви мужской не принимала.
Или любовь всю людям отдала?
Не знав иной любви, считая, что так лучше?
Поэту дочь понравилась - она
Сняла с него заботу об их общей внучке.

Он отдохнёт и в Ад вернётся, где война,
Где кровь виновных и невинных льётся.
Теперь война не развлечение Поэту, а беда.
Жиреет кто-то, а народам достаётся.
Он на войну слетает, раненым поможет.
От смерти, может быть, кого-то отвернёт.
Но он в Сибирь всегда вернуться сможет,
Как только Домна Релю в церковь понесёт.
Хотелось таинство крещения увидеть.
На встречу Рели с Церковью смотреть.
Он невидим – не может тем обидеть,
Хотя, конечно, мыслит как медведь.

Медведю может он и не под стать,
Зато научит Релюшку летать.
И полетит любовь его при случае,
Людей спасать и многим помогать,
Чем огорчить волчицу – мать.
Но Юлька может ведь о том не знать,
Что крошка её в Космосе летает
Во сне. И многим людям помогает.

- Как помогла рождением мне, Свирель, -
Так думал Пушкин, отправляясь на войну. -
Дочь хоть стара, не даст в обиду Релю.
А на крестины я сбегу из Адовой картели.
Крестить малышку станут лишь в апреле.
Он это точно от друзей Космитов знал.
Ещё они ему сказать хотели, что Реле
Будет плохо без него – Поэт не понимал.
И думал так: - «С ней остаётся Домна.
Дочь моя – лекарь. Радости полна,
Что Реля, наконец-то прибыла. Она
Крестинам будет рада и мне отрада».

И улетел обеспокоенный туда,
Где рвались бомбы и жила беда.
Хотя России, сколько помнил
Перепадало много лихости всегда.
- «Увижу ли я матушку счастливой?
Чтоб внучка жила в ней и не тужила.
Русь – ты всегда была мне милой.
И счастье, думаю, ты заслужила.

И из Сибири вот в Москву лечу.
В беде мой город, помочь ему хочу.
А сердце с Релей, и к столице рвётся,
Твоя раздвоенность как обернётся?

Получив письмо, и успокоившись, что муж её жив, и лечиться стала Юлия Петровна охотней, да так, что за две недели поставили её на ноги две старушки-ведуньи – то ли травами напоили чудными, то ли берёзовыми веничками отхлестали её боли. И когда жутчайшие боли отпустили её ногу, Юлия пошла, да так споро, что председательница мгновенно запрягла в работу, с таким трудом отысканную ею, "зоотехничку". Мало этого, другие председатели, прослышав про ценного специалиста, приезжали из своих неблизких хозяйств, и просили обслуживать и их. Юлия Петровна бы не согласилась: – "Что вы? Что вы! Я только на ноги поднялась, после трёхмесячного лежания." Но появился Первый Секретарь Райкома с такой же просьбой: – "Умеют же люди оставаться в тылу, по брони, а Олег..." Только потом молодая женщина узнала, что сильно болен был тот человек, и что до конца войны вряд ли доживет. Но тогда Секретарь ей показался желанным мужчиной, несмотря на всю её любовь к Олегу – уж очень она истосковалась по мужчине за месяцы своей болезни. И отдалась бы, если бы тот несчастный пожелал. Лишь через полтора года, когда хоронили его, поняла Юлия Петровна от какой беды он её спас, отказавшись от ласк заезжей женщины – довольно тяжёлой формой туберкулёза страдал Секретарь – могла бы и заразиться.
Однако понравившийся мужчина уговорил её взяться за работу ещё в четырёх колхозах. А так как деревня от деревни в этой лесной глуши находились далеко друг от друга, то ей выделили удобную подводу, чтоб и отдохнуть могла Юлия Петровна катаясь туда-сюда. Да ещё старичка-возницу выделили, который все хорошо окрестности знал, ни разу не завёз Юлию Петровну в иное место, чем требовалось: так, как сделал это один юнец, которого ей выделили раньше старичка. Но парнишка этот уж очень откровенно пялился на заезжую городскую диву, которая так пригодилась в деревне. И видно мать его боялась, как бы не совратила эвакуированная её сына, мальчишку от неё забрали. Ну, забрали и забрали – спасли, может быть, её, и юнца от позора, потому что в таких дорогах о грехе хорошо думается, особенно летом. А так ездила со стариком, и больше спала в дороге, потому что дома отдохнуть удавалось мало. Редко снились сны, но этот сон Юлия запомнила. Будто прилетел к ней какой – то добрый молодец. И даже не к ней, а к Рельке – всё о малявке расспрашивал. Спрашивал так, как будто мать обязана была знать, как девчонка ест, как спит и ходит ли? Ладно бы Олег допрашивал её – уж мужу-то она бы отчиталась или приврала бы, как в письмах это делает. Мужчина этот (или старик?) рассердился: - «Да что ты за мать? - Вопрошал гневно: - Ежели не ведаешь, как у тебя дочери растут?» - «Как развивается Гера, знаю, хорошо. А о Рельке не спрашивай. Эта скоро умрёт – даже Домна не может её выходить от болезни». Казалось бы, какое дело человеку, мужчине до малышки? Разве он не видит, как женщина соскучилась по мужской ласке. Юлия, улыбаясь зазывно, потянулась к этому болвану. А он отскочил от неё как от змеи гремучей, руками замахал: - «Что ты, дура! Не видишь разве, что я старик? К тому же, родственник твой по крови – нам нельзя!» Нельзя так нельзя – Юлия выгнала этого дуралея из своего сна и приказала больше не являться. Болван ушёл, но сказал напоследок фразу, которую она некоторое время ещё помнила: – «Ох ты, баба дура! Из-за своего вздорного характера гореть тебе в гиене огненной. И эта дочь, которую ты хоронишь, могла бы тебя спасти, но не станет этого делать, потому, как ты не любишь её». Помнить этот бред Юлия помнила, но никак не могла приложить это к своей жизни и жизни Рельки. Малявка умрёт, и поминай, как звали, а она (мать) останется жить. И как это Релька может спасти её от «Гиены огненной»? Разве если в Рай попадёт. И то вряд ли. А этот оболтус мог бы попользоваться молодой красивой женщиной, которая отошла от прошлогодней эвакуации и похорошела. Не захотел. Юлия и подумать не могла, что это её прадед интересовался, в её сне, здоровьем умирающей праправнучки.

Пушкин спешил к крещению Рели
Что сталось с внучкою в том Аде?
Летел в Сибирь в конце апреля,
Хотя Москва была ещё в осаде.

Он был в тоске, по Реле изнывал,
Но и Москва ему родная тоже.
Ещё в беде он город оставлял.
Москва иль внучка? Кто дороже?
Признаться, трудно лететь из Москвы,
Когда в ней каждый человек страдал.
Он, хоть невидим, многим помогал.
Избавиться от болей, мук, тоски.

Однако сам себе он отпуск дал.
Проведать, посмотреть на внучку.
И на крестины он не опоздал,
Но Релю он мечтал увидеть лучше.
Ужели так болезнь в неё вцепилась,
Что не отпустит девочку никак.
У Домны даже руки опустились,
Несла малышку в церковь, мысля так:
- «Умрёт дитя, кому отдам умение
Лечить людей и видеть их судьбу?
Бог наказал меня за самомнения,
Что в Реле продолжение я найду».

Она не видела отца, но он прочёл,
Что думала его ведунья – дочь
Такого поворота Пушкин не учёл:
-«Как Домне с девочкой помочь?»
Сходил Поэт с ума от этой мысли,
Но вспомнил – в волшебстве он смыслил.
И в церковь он влетел как херувим,
А Домна с девочкой вошла за ним.
Малышка впрямь впадала в дивный сон.
Но дед-то помнил – Реля должна жить!
Он, слушая совсем не детский стон,
Тихонько стал внученьку будить:

- Проснись, малышка, отгони беду!
Твой верный дед летел издалека.
И я отсюда, крошка, не уйду.
Ты оживёшь. Я подожду. Пока
Откроешь глазки, ты, моя Свирелька.
Цыганскими, славянскими блесни любыми.
Ну, покажи мне глазоньки, Карелька.
Они какие? Карие, чёрные иль голубые?
Любым обрадуется дед твой, Пушкин.
Ещё есть дед у Рели – кажется Каркушкин.
Захочешь, и его на помощь позову,
Хотя мы не встречались наяву.

А между тем, каялась попу Домна:
- Крести, отец, дитя. Я грусти полна.
Она уж не жилец. Помочь я не смогла.
Пусть к Богу попадёт крещённая она.
А Реля глаз открыть не смела
И возразить, что жива, не умела.
Поэтому душа её взлетела ввысь
Под потолок и там зависла.
Смотрела удивлёнными глазами
Как крестят Геру, а она кричит.
Всем угрожает в церкви, не молчит.
И хочет жаловаться маме.

Но славно тут и Реля удивлялась,
Чего сестрица старшая боялась?
От чистой бегала воды, как от огня.
Хотелось крикнуть ей: - «Смотри, где я!»
Под потолком святые все вокруг
Но её погнали вдруг: - «Ты не святая!»
И мягкая рука по попе хлопнула слегка:
- «Ступай отсюда, здесь тебе не место,
Вокруг Христовы лишь невесты. А ты живая».

Реля послушалась – вернулась в тело,
Моргнула глазками и посмотрела,
На доброго дедульку – он смеялся:
- «Открыла глазоньки, а я боялся.
Давно уж знаю – будешь жить!
Рожать мне правнука – его любить.
(Не так как мать малышку «любит»)
Я возле вас прогреюся душой.
(Надеюсь, правнук Сашу приголубит?)
Он вырастет и добрый и большой.

- Что я несу! Рад, что ты окрепла.
Волнуюсь как влюблённый, на свиданье.
Но ты дедулю напугала крепко.
Беспомощное, нежное создание.
Почти как Домна, но она стара,
Я ровно вас люблю – малышку и старицу.
Погреюсь возле вас, как у костра.
А после возвращусь в столицу.
В Москву – там Пекло, там страданья.
Любовь и слёзы! Радости и беды!
И ожиданье писем с фронта. Данью
Платит Москва за краткий миг Победы!

Меня простит родимый град, столица
Что пару дней я буду за тебя молиться.
И вымолю у Бога, чтоб жила Надежда,
Хотя для деда Реля ты как прежде.
Ведь это имя тебе наш Космос дал,
Он, кажется, тебя в защиту мощно взял.
Ты не поймёшь, что я сейчас сказал.
А вырастешь, скажу о нашей дружбе.
Ты рада будешь, что у Космоса на службе.
Он служит Богу – то нетрудно догадаться
И ты всего умом достигнешь с ним и дедом.
И много станешь ездить по Руси – я следом.

Но вырастешь, придётся нам расстаться.
Мне Космос запретит с тобой встречаться.
Но чтобы нам родными всё ж остаться.
Я упросил, чтоб во снах к тебе являться.

Лишь ты меня, Карелька, позовёшь,
Тем, что стихи мои на память станешь знать.
Особо, если дедом назовёшь.
Но знай, что тем разгневаешь ты мать.
Хотел бы дед твой знать, зачем такая мать?
Та, что не видит света и в дочурке тайну.
Эх, взять бы и другой тебя отдать.
Но видно Космос дал ей тебя на испытание.

Но что мелю я, как простой Емеля?
Меня не понимает маленькая Реля.
Про Космос рассказать спешит чудак,
Как будто подгонят время так.
Про Космос Реле расскажу попозже,
Когда умом блеснёшь ты в этом мире.
Ты улыбнулась, милая? Смеюсь я тоже.
Но кто бы Домне открыл глаза пошире?

И Домна вскрикнула: - «Жива, Надюшенька!
Ох, напугала всех, моя ты душенька!
Тебя мы окрестили, знаешь?
Хотя чего ты разумеешь? Крестиком играешь!
Но видно многое ты, Солнце, понимаешь!»

И все, кто в церкви был, на Релю подивился.
А Пушкин облетал святых – иконы целовал.
Одновременно плакал и молился.
Воскресла внучка – враг будет бит –
он это знал.
Москву и Релю в мыслях совмещал.

Что касается её девчонок, то и их бабульки на ноги поставили, но вначале узнав, что невинные души не окрещены ещё, понесли их в церковь. Вернулась однажды труженица из одного из дальних заездов, её Гера и Реля сидят чистые, вымытые до блеска, с крестиками на шеях.
– Крестили мы их, Юля, – сказала одна из старушек, более умная, как казалось приезжей, – пусть умрут крещёными.
– Пусть умрут, – согласилась послушно молодая женщина, которой, признаться, было всё равно тогда. Жизнь такая скверная, она оставила в Торопце все свои прекрасные платья: – "Да и куда бы я здесь их одевала, в какие такие театры? Рита, наверное, если её не забрали на фронт, к себе мою одежку всю перенесла. Жалко!" Вместе с одеждой уходила та жизнь, которой Юля упивалась в последние годы, выйдя замуж за Олега. Теперь ни мужа, ни поклонников – вот разве её хозяйки, старушенции, да умиравшей без слез её младшей дочери: – "Реля умрёт невинной, чем жить в таком ужасе, когда неизвестно чем всё кончится. Гера, пусть мне бабки не врут – выживет, она уже ножками ходит. Отец её, Люфер, не позволит", - Юлия удивилась, что вспомнила в это мгновение тёмного отца своей любимицы.

Но вопреки всем прогнозам, девчонка, после крещения, на удивление всей деревни, быстро пошла на поправку. Зато зимой стала умирать одна из крестивших их старушек. Вторая умерла ещё осенью, как ударили первые морозы – замёрзла бедная сумасшедшая, прижимая к иссохшей, дряблой, никогда не кормившей детей, груди запоздалый цветок. Умерла вскоре, после крещения её дочерей.
Домна расставалась с миром легко, наказав Юлии не обижать Релю:
– Ещё когда вас, почти мёртвых, внесли в наш дом, я поняла, что ты, спасительница скота, не любишь, однако, свою меньшую доченьку.
– Как вы можете так говорить? – удивилась Юлия. – Я одинаково отношусь, что к старшей, что к маленькой.
– Кого хочешь ты можешь обмануть, но не меня.
– Ну да, вы же – колдунья, как говорят в деревне.
– Колдунья, не колдунья, а вас всех на ноги поставила, даже Релечка пытается ходить. Должна тебе сказать, что назвала я её, по-христиански, Надеждою, и в ней заключена твоя дальнейшая жизнь – захочет эта девочка, позже девушка, потом женщина...
– Так она долго будет жить? – вырвалось у Юлии Петровны.
– Она будет жить столько, сколько сама захочет, – загадочно ответила Домна. – И от её жизни будет зависеть твоя жизнь.
– Почему это? – возмутилась молодая женщина. – Чепуха всё это!
– В жизни нет пустоты, в жизни всё серьёзно. Повторяю, что твоя личная жизнь, будет зависеть от слова этой девочки: как она пожелает, так и будет. Упаси Бог, рассердится она на тебя, ты заболеешь.
– Нельзя ли сделать так, чтоб моя жизнь зависела от Геры? Кстати, как вы её назвали при крещении?
– Если бы твоя жизнь зависела от старшей дочери, ты бы не дожила и до сорока лет. А назвали мы её Верой. Уже после, со священником, поняли, что дали твоей дочери имя неверно.
– Вера – очень красиво. Почему же неверно? – Юлии не хотелось вспоминать, что имя Гера было дано дочери Люфером, и он велел так её и звать – не менять имени.
– Потому что твоей Герочке нет имени в христианском мире, – снова загадочно ответила Домна. – Гера – это её законное имя. Но и довольно о ней. Береги меньшую, даже если после Рели у тебя ещё народятся дети.
– Кто это будет, Домна? Ты всё знаешь в жизни, скажи! Муж хотел мальчика – будут ли у меня сыновья?
– Сыновей у тебя не будет никогда, после того, как ты, не захотела рожать мальчишек. Рожай хоть десяток, но будут девочки, - ответила эта святоша, которую на селе звали «ведуньей».
– За что такое наказание? Многие женщины избавляются от детей.
– Это наказание ты могла умалить, если бы любила свою младшую, а покуда ты этого не делаешь, то жить тебе без сыновей и их любви, да и дочернюю ты потеряешь. Сейчас у тебя растут две дочки: одна - светлая, другая – тёмная. Я не говорю о цвете волос, я толкую о душе, - старушка глубоко вздохнула, будто ей не хватало воздуха.
– Так что? Моя светловолосая девочка родилась с тёмной душой? – «То же и Люфер пророчил».
– Да. И ты могла бы её исправить, если бы относилась к обеим дочерям одинаково, но с твоим, тоже не очень светлым характером, тебе это не под силу – о чём ты, в старости, будешь жалеть, но ничего невозможно будет вернуть назад.
– Ладно уж, поберегу я вашу "светлую" девочку, с тёмными кудряшками, но будет ли из того прок, не уверена.
– Если бы это было так, то умирала бы я со спокойной душой. Ещё у меня к тебе просьба. Не подпускай твою старшую ко мне, как стану умирать. А Наденьку сейчас спусти на пол, поставь на ножки, и ежели она дойдёт до кровати моей, то посади ребёнка мне на грудь.
– Да вам и так тяжело дышать, а Реля вовсе не умеет ещё ходить. После того, что мы пережили, она нескоро пойдёт ножками.
– А ты спусти, мы посмотрим.

Юлия с большой иронией отнеслась к этой просьбе. Гера, которая, перед войной, прыгала и танцевала артистически, и то ходила уточкой – едва перебирая ножками. И в поезде мать её кормила вкусней и чаще, чем умирающую Рельку. И уход, какой-никакой за старшей дочерью она осуществляла, тогда, как за младшей ухаживали чужие женщины из сострадания. И ухаживали, если сами могли поедать ту кашку, которую медсестры не регулярно, но всё же приносили, хотя бы раз в день. Герину она поедала вместе с дочерью, а Релькину съедали эти сердобольные бабёшки. Разумеется, Юлия могла бы поднять крик и кормить дочь сама. Но кто бы потом стал подстирывать её и герочкины вещички, да и самой крикуши? Девчонка хоть, почти ничего не ела и распухла от голода, но, к удивлению окружающих, из неё вытекала постоянно какая-то жидкость – откуда, что бралось? Наверное, это уходили последние силы...
Но вот они остались в этом селе и сестры-волшебницы взялись лечить её, а заодно и девчонок. Юлия сразу стала принимать нормальную пищу, но в небольших количествах – желудок её тоже, похоже, стал сохнуть, но его вернули в прежнее состояние быстро. А в малышек мудрые сестры вливали по капельке морковный сок и мёд, разбавив его водичкой – иначе бы девчонки не могли его глотать. Ещё поили отварами из трав – и Герочка вскоре заковыляла. Её и в церковь водили старушки, взяв за ручки. Что касалось меньшей дочери, тут дело было сложнее - Реля и до войны не ходила, а только ползала, да пыталась подниматься, держась за что-нибудь, а уж в теперешнем её состоянии...

Однако Юлия Петровна не могла ослушаться умирающую Домну. Осторожно взяла меньшую с её маленькой кроватки, которую принесли в дом старушек, едва они приехали, и... поставила малышку на пол. И если бы не видела собственными глазами, другим бы не поверила – её заморышка крепко стояла на ножонках, не пытаясь упасть. Потом, как бы подумав немного, сделала шаг в сторону кровати Домны, ещё и ещё.
– Чудо, какое! – всплеснула руками молодая женщина. – Пошла малявочка, а я и не догадывалась, что она умеет ходить.
– Ты видишь её первые шаги, Юля, – возразила довольная Домна, - и не удивлюсь, если потом она будет набираться сил, после этих шажков, ещё пару месяцев. Но сейчас надо, чтоб она дошла непременно до моей кровати, и ты подними её ко мне. Не бойся, с твоей дочерью ничего не случится, она просто полежит возле меня, я с ней попрощаюсь и можно закрывать мои глаза.
Удивляясь, Юлия подняла и положила рядом с умирающей старушкой свою, чудом выжившую, девчонку.
– Ты на грудь, на грудь мне её клади!
– Нет уж, хорошо будет, если рядом полежит.
– Ну ладно. Вот она положила ручонку свою на сердце моё и этого достаточно. Всё в ней меня тешит – её невинная душа, её глазки-смородинки, такие крупные. Да, это будут большие глаза, которые много будут видеть, а руки её работящие будут исправлять тёмное зло, сотворённое другими людьми...
– Ну, уж и «работящие руки» – может из неё лодырница великая вырастет?
– Не мешай нам, Юля. Лодырница у тебя будет другая, но не Надежда – своё имя девочка эта оправдает.
– Так и старшую вы вроде бы в Веру перекрестили.
– Говорила я уже тебе – не оправдывает она своего имени – ошиблись мы с батюшкой. А вот Надежда наречённое имя отработает. Девочке этой много от природы дано, но много с неё и спросится.
– Да что ж она будет за особенная такая? – возмутилась Юлия, хотя прекрасно понимала, что у постели умирающего возмущаться нельзя.
– Особенная! – повторила Домна. – Про таких людей, говорят "не от мира сего", хотя твоя дочь довольно с этим миром связана.
– Мудрёно больно говорите, бабушка Домна.
– Не мешай, Юля. Дай мне в глазки её посмотреть, ручку её поцеловать – сняла она тяжесть с моей души, что без покаяния, я умираю.
– Так может мне за попом сбегать? Или послать соседскую девчушку? Потому что я сама, хоть и крещённая, но в Бога вашего не верю.
– Не говори мне таких слов, не отягощай моего отхода в иной мир. А за батюшкой поздно бежать, да и нет его в селе – вызвали его, тоже к помирающему, в другое село. Но хоронить он меня будет и всё мне простит, все грехи мои...
– Какие же у вас грехи? Вы людям лишь помогали, как я слышала.
– Да не все люди мне благодарны за это были.
– Как это? – изумилась Юлия Петровна. – За добро – добром отплачивать надо. Неужели вы зло кому делали?
– Не грешила, – ответила ей Домна загадочно. – Но ты за доброту всегда ли добром отвечала? Не всегда! И таких людей на свете много, а ответ за них держать праведникам приходится. Но силы мои на исходе, слушай главное: придёт много народу меня хоронить, из разных селений, ты послушай, о чём говорить иные будут, может, ума наберёшься, переборешь себя, и по-другому будешь относиться вот к этой доченьке.
- "Вот блаженная! – Юлия почти отключилась от проповеди Домны, и засмеялась в душе: – Какой это народ придёт её хоронить? Если люди устают на работе до смерти, не жалея себя! Разве кто оторвётся в эту холодную пору от тёплого дома, от детей своих, чтоб на похороны какой-то ведуньи придти? Даже, если Домна много хорошего людям сделала, но ведь сейчас война! Я бы не пошла по грязи, если бы судьбина не забросила меня с детишками в этот дом..."
– Придут, придут, – будто подслушала её мысли умирающая, чем напугала молодую женщину: – "Ясновидящая?" – В Сибири народ незабывчивый и война им не помешает меня земле придать.
– Да ведь зима ещё во дворе – у всех забот полон рот!
– А я загодя, ещё с осени, просила могилку мне вырыть возле Фенечки, да и погода будет в день моих похорон чудная, так что должны придти люди. А теперь забери-ка дитя: сердечная пригрелась возле меня и заснула, радость моя светлая, с душой невинною. Будем считать, что она мне глаза закрыла... Слушай, что будут говорить люди, Юля.
– Уж, послушаю, – проворчала молодая женщина, унося спящую Релю в её постельку: – "Чего Домна так к моей малявке прилипла, перед кончиной?" А что хозяйка умрёт этой ночью, Юлия не сомневалась. Конечно, ей загодя надо было подумать о другой хозяйке, да как-то дотянула до последнего вздоха этой лекарки. Но Домна казалась жиличке такой крепкой, следила за чистотой в избе, ухаживала за приезжими, готовила еду. Но вот в одну минуту, если подумать, легла под образа и потребовала, чтобы подала ей квартирантка одну из её девочек. Да не подала, а чтоб Реля к ней своими ножонками дошагала, вроде как по доброй воле...
Домна умерла не ночью, а перед утром – рано, едва прокричали, в деревне, первые петухи. Юлия узнала это потому, как её вдруг что-то подняло с кровати, и понесло к постели старухи, а Домна уже почти не дышит. Но открыла глаза и нашла в себе силы сказать:
– Легко умираю, это твоя Надежда мне силы доставила... Если кто-нибудь будет спрашивать, как я умирала, скажи, что с радостью, не было печали во мне – я хорошо прожила жизнь, мало грешила, грехи сторицей замаливала... Если тебе нетрудно, принеси девочку ко мне, хорошо бы она ручкой своей закрыла мои глазоньки...
– Принесу, если она не спит, – мать пошла к колыбели, где младшая дочь, в самом деле, не спала, лежала и хлопала своими глазёнками, которые никак не похожи на смородины, а скорее на большой тёрн, никогда не росший в этих краях, а лишь в Украине. Тёрн – маленькая, терпкая слива. Юля взяла на руки это "чудо природы", которое будто знало, что старушенции опять требуется её помощь, и поднесла к умирающей. И этот полуживой комочек догадался, чего от него ждут – Реля потянулась ручками прямо к глазам и легко прикрыла их – сначала один, потом другой, как лаская. И только потом, когда мать притянула её к себе, заплакала.
– Да что ты, дурочка? Кто тебя обидел? Бабушка так хотела, чтоб ты ей глазки закрыла. Ну, а теперь спать! Скоро придут женщины-подружки Домны, чтоб обмыть твою благодетельницу, а потом мы её понесём на кладбище и похороним. И уезжать нам надо из этой домины пустой, а не то взять ещё семью беженцев, чтоб за вами с Герочкой другие дети ухаживали, потому что маме некогда. Ты, наверное, хочешь здесь жить?

Но позже Юле было совсем не до разговоров со своей малюткой – в дом Домны толпами повалили старухи, сначала свои, сельские, а затем из ближних деревень стали приходить, как только туда донеслась весть о кончине знахарки. И со всеми вопросами к Юлии Петровне:
– Как умирала Домнушка? Тяжело ли? Ведь я с ней вчерась будто разговаривала – так она не призналась, что помирать собралась.
– В один момент Домна наша умерла, – терпеливо отвечала Юлия, - мне даже показалось, что она захотела умереть, легла под образа и…
– Да, будто улыбается она нам всем – это хорошая смерть. Кто ей глазоньки-то закрыл? Не ты ли?
– А кто же ещё? – Юлия не стала рассказывать про причуды хозяйки: – "Ведь никто не поверит, что умная женщина, перед своей смертью, требовала к себе ребёнка малого, чтоб моя дочь своей ручонкой глаза её погладила. Пусть уж лучше думают, что это я сделала".
– А она никого не просила к себе позвать? Может попа?
– Да, ей хотелось исповедоваться, но батюшки вроде не было в деревне? – полу спросила, полу ответила Юлия Петровна.
– Верно, батюшки не было вчера в селе. Вот он огорчится-то, когда проведает про её кончину – уж очень Домна ему в церкви помогала, особенно когда война началась, и всех мужиков забрали на фронт – вот уж святая наша отмаливала воинов от смерти.
– Теперь и вовсе отправилась к Богу, чтоб быть к нему поближе.
– Вроде Домна предрекала, что умрёт в один год с сестрой? Только сестра ли ей Фенечка была?
- Сестра или нет, а лежать Домна с ней хотела на кладбище.
– Ой, бабоньки, так и получилось!

Пришла председатель колхоза и выручила приезжую от всех надоедливых расспросов: она, увидев сколько женщин собралось в доме Домны, сразу распорядилась перевезти вещи зоотехника, которые и в охапке можно было унести, вместе с детьми в другой дом к многодетной сибирячке, которой муженёк, уходя на фронт, оставил не только детей, но и большие запасы продуктов – как знал, что война будет. Будто он умел так засолить капусту или огурцы, что те были как свежие годами. Или пошептать над тыквами, что те тоже долго хранились.
– Вы там хорошо будете кушать, да и я вам продукты буду подбрасывать. А для девчонок твоих много нянек в том доме отыщется – так, что перебирайся, не задумываясь, а то застынут здесь твои девчонки, потому как Домну хоронить много народу придёт.
– Конечно-конечно, – отвечала обрадованная Юлия Петровна: – "Хоть с нормальными людьми буду жить", – Но и Домну похоронить я приду со своими малютками – она нам точно жизнь спасла.
– Это другой разговор, а сейчас собирайтесь, двигайтесь к Маше, я уж ей сказала о том, что в её избе вас поселю – поместитесь. Маша женщина довольно простая, она больше молчит, чем говорит. Хозяйка у вас будет чистюля. Я её чуток освобожу от работы, чтобы она за детьми вашими и своими присматривала, так от неё больше пользы будет, а вы более ценная работница будете жить, как за каменной стеной.
– Вот спасибо, а то меня старушки замучили разговорами. И лекарки они обе были прекрасные, но иногда душу вынимали своим разговорами, как и эти бабули, которые пришли сегодня чуть свет и гудят.
– Я это сразу поняла, едва в дом вошла. А вон и Марьины детишки пришли, чтобы помочь вам перебраться. Вон, какие казачки у Маши растут. А девок у неё ещё больше, так что вашим малявкам много нянек.

Поэт узнал о смерти дочери.
И мчал без отдыху – себя заездил.
Хотел кончину видеть не заочно
И как отреагируют приезжие.
А внучка диво. Видел точно
Вот Юлька не любившая меньшую,
По просьбе Домны тёмной ночью
Поставила дитя на ножки. И танцуя
Прошла малышка первые шаги.
Хотелось крикнуть: - «Ножки береги!»
И хоть шаталась девочка, но ручки
Тянула к Домне. Та легла под образа
И умирала. Лоб накрыли тучки,
Но распахнула к Релечке глаза.
И Пушкин видел, как любила внучку
Та дочь его, что для людей жила.
Домна давно уж внученьку ждала,
Чтоб передать ей добрые дела.
Тех дел не счесть, а Реля приняла.
- «Теперь, внучонка, ты держись
Продолжишь праведницы жизнь.

- «Жаль, - думал он, похоронивши дочь,
Что Домнушка не знала материнства.
Но чем бы Реле мне помочь? Едино
Пусть будет в ней всё Домнино не зримо.
Ведь рано ей пока всё понимать,
Пускай растёт, стремится к доброте.
Как жаль, что Юлька – вражина ей мать
Хотела бы растить внучонку в темноте.
Но не позволю застить Реле свет!
Блеснёт талантом – я не сомневаюсь.
И дал пред прахом Домны я обет,
Что Релюшка увидит и рассвет».

Юлия Петровна долго отмалчивалась в доме сибирячки, боясь, что её будут так же терзать как в доме выходивших её и дочерей старушек. Вылечить-то они всех вылечили, но в душу лезли не как ведуньи, видимо считая, что взрослую мать можно переделать на свой лад, привить "гордячке" в которых Юля у них числилась, любовь к той дочери, которую родительница с рождения невзлюбила. Поэтому, наверно, Домна, перед кончиной своей, больше возилась с Релей, поставила малявку на ножки – в доме Марьи-сибирячки эта негодная быстро затопала, даже без помощи больших детишек хозяйки. Которые её хотели к рукам приучить – взялись было таскать живую куклу. Но она, протестуя, вырывалась из рук добровольцев и возилась на полу, потом бочком-бочком поднималась и ходила по большой комнате. Которую Марья выделила постояльцам – самую лучшую и тёплую – потому что за жильцов ей платили то дровами, то продуктами, уж какими, говорить не стоило, а всё же не голодала и её большая семья.

Саму хозяйку «председатель» сняла с работы совсем:
– Будешь, Марьюшка, как кухарка в вашем доме. Да за зоотехниковыми девчонками поглядывай. Уж выходили их две сестрички – пусть им земля будет пухом – так мы не можем их упустить, тем более, как все замечают, сама Юлия – специалист конечно хороший – а мать неважная.
– Спасибо, Семёновна, пусть мои парни поработают, кто постарше, а я и вправду за сиротами присмотрю – и за своими, и за чужими.
– Почему своих сиротами называешь? Ты – хорошая мать им!
– Хорошая или нет, а отца нам, видно, не дождаться с фронта.
– Побойся Бога, Марья, уж твой-то Филипп трижды за эти два года войны к тебе приезжал – всё бабы тебе завидуют – посылки присылает.
– Ох, Семёновна, лучше бы он их не слал, а домой вернулся.
– Глупая ты баба, Маша. Ишь, чего удумала. В войне перелом, а ты по мужику воешь. Все только взбодрились. Гляди-ко, твоя квартирантка вовсю с мужиками, кто с фронта за продуктами приезжает, куры закручивает – и на малых детей плюёт, и мужика уже на фиг послала. Вот у Юльки твоей выучилась так говорить, прости меня Господи!
– Я её не осуждаю за то, Семёновна, но за то, что она к старшей льнёт, а вторую свою дочурку отталкивает от себя – мне больно.
– Да это ещё Домнушка заметила и тоже младшую её привечала. Юля тебе не говорила, как Домна померла? Лекарка наша обещала дары свои передать кому-то из приезжих. Уж не Юлию ли она в тайны посвятила?! Али, какой из её девчонок дар свой лекарский передала?
– Если и передала, то младшей. Релю как принесли мои дети, да стала я её раздевать, а она посмотрела на меня своими тёмными глазёнками – так вроде как светлее стало в избе моей и в душе моей что-то взыграло – она как по сердцу меня погладила, боль на время сняла по Филиппу. Сейчас я на неё не надышусь, как Домнушка.
– Гляди за этой девочкой, Марьюшка. Зоотехничка мне сказала, что ежели её мужик погибнет, то она её в детский дом отдаст – не станет двух девок растить. Возьмёт только одну, и с ней вернётся в Европу.
– Так мы оставим эту девочку в деревне, Семёновна, она нас всех лечить будет, как Домнушка. Но мыслю, её надо будет выучить на врача.
– Выучим, конечно, выучим, но останется ли она у нас, это станет видно в конце войны. А пока береги её Марья, эту сокровищу нашу.

Юлия долго не знала об этом разговоре, потому что хозяйка попалась ей не болтливая, чему приезжая от души радовалась. Оставив детей своих на заботливую Марью, она начала рассматриваться по сторонам – а нет ли ещё мужиков, кроме туберкулёзного Секретаря Райкома, к тому времени отошедшего в мир иной. И нашлись, на красивую женщину добры молодцы: сначала это были совсем парнишки из дальних селений, которых Юлия обучала азам любви, но потом они ей надоели – да и в армию забирали одного за другим этих недорослей. Они ей обещали с фронта письма писать, что она грозно запрещала: – "У меня муж есть!" Потом пошли инвалиды, коих с фронта доставили – кого без ноги, кого без руки – уж эти, если были одиноки, "добирали своё" по-чёрному. Но зная, что у них полно "невест" – оголодавшие женщины и на таких зарились – Юлия, попробовав их по первому разу – как бы сливки снимала, на второй-третий раз не соглашалась, зная, что после неё солдатики бросались и на других женщин, откуда могла идти зараза. Уж после дурно пахнущих бабёнок, которых много было в войну, потому что и должного медицинского ухода за женщинами не было – Юлия мужчинок не брала – в момент можно заразиться грибком или ещё похуже.
Потому ей нравилась Марья – эта женщина блюла не только чистоту в доме, но и к себе никого не подпускала из инвалидов, надеясь, что своим оберегом она сохранит жизнь мужу на фронте. Впрочем, её Филя не раз приезжал, и каждый раз хозяйка их отрывалась на полную катушку – муж уезжал, а Юлии приходилось быть акушером да вытаскивать из Марьи плоды их любви с мужем – больше детей хозяйка не желала. А Юлии было нетрудно ей помочь, она и сама, в молодости, сделала два выкидыша (или аборта?) – это была ей практика на всю военную жизнь. И почему не освободить Марью? Болтать будет поменьше о своей квартирантке. Сделав хозяйке не раз не два выскребыши, она, вроде шутя, предупредила Машу, чтобы ничего о самой Юлии нигде не говорила, иначе та "донесёт" – в те времена аборты не очень приветствовались - стране требовались солдаты.
Однако, пригрозив, Юлия уже думала, как сгладить неловкость, потому что жить в такой обстановке, когда хозяйка косо посматривает, тоже плохо и в один погожий денёк она разговорилась с ней по душам.
– Ты не думай, Маша, что я такая плохая и, действительно, накличу на тебя беду. С тех пор, как я поселилась здесь, в твоём большом жилище, ведь мы, жены фронтовиков, должны жить дружно. Ты, Маша, как мне и говорили, оказалась женщиной простой, хорошей хозяйкой - хлебы печёшь замечательные, хотя с примесью отрубей и лебеды. И пирожки с рябиной и тыквой, я уж не говорю про рыбные. Спасибо твоим сынам, что ловят рыбёшку – тоже у тебя удаются.
Юлия впервые проявила такт, не сказав, какие пироги она едала на Украине – и вертуты с творогом, и с абрикосами, с вишнями, яблоками, капустой. С капустой, впрочем, делала и Марьяна, но опять трава да отруби портили их вкус. Однако, когда хозяйка пекла пирожки к дням рождения детей, они у неё удавались - почти как с хорошей мукой – это душа Марьи так любила детей, что всё становилось лучше.
Лучше-то лучше, но сама Марьяна шутила: - "И с мякиной, и с рябиной, а хотите со свининой". Но где было взять мясо, в военные годы? Правда, Юлия не раз приносила кости с мясными на них остатками - отходы от тушёнки, которую делали для фронтовиков и Маша, с радостью, варила из них суп для всей семьи, не то ухитрялась студень приготовить из ничего буквально – но как всё это ели дети!
И новая жиличка, отведав не раз чудесной, по военному времени, стряпни своей хозяйки, говорила: – Ну, Марья, ты и вправду кудесница – не зря мне наша председатель хвалила тебя, как непревзойдённую кулинарку.
– Что такое кулинарка не знаю – в городах не бывала – но сделать из ничего конфетку могу – мне это и муж не раз говорил, за что влюбился в меня и детей вон сколько наделал.
– А ты не боишься, что у тебя их так много? А ну как муж твой с войны не вернётся? И шестеро сыновей подрастают, тоже ведь могут на войне затеряться. Или ты знаешь, когда война закончится?
– Что война закончится в сорок пятом году – любопытным женщинам баба Домна говорила. А по угадыванию она была великая мастерица – цыганки, приходящие в село, боялись с ней тягаться.
– Она на картах гадала? – удивилась Юлия Петровна.
– Нет, Боже упаси! Бабульки были божественные, так им наитие от Небес и шло? – перекрестилась Марья на образа.
– Наитие? То-то мне Домнушка всё приказывала беречь мою Рельку. Не понимаю только, что она в ней нашла? В ночь своей смерти попросила, чтобы я поставила девчурку мою на пол и она, представляешь, Маша, сделала несколько шагов к её кровати. А потом Домна сказала посадить малявку к ней на грудь. Но я побоялась, что дочка упадёт, и положила рядышком. Так Релька – ты не поверишь – тянула к ней ручонки и гладила умирающую, и той будто бы легче было от её прикосновений.
– Значит, я угадала, Домна Релечке вашей передала свой дар? Это ж надо! Она давно её ждала. Ещё до войны, как бывало ни спросят у неё: – "Когда, мол, ты, Домнушка, помирать будешь?" Шутили, конечно. Но она завсегда отвечала, что нет ещё её преемницы, вот приедет она на огненном коне – так это же поезд войны, как я теперь понимаю...
– И вправду огненный, – отвечала Юлия Петровна, – ведь от войны бежали, буквально под огнём. Но что удивительно, наш поезд обстреливали, как и прочие, а разрушений в нём не было.
– Вот-вот, когда председательшу Домна снаряжала за людьми, учила её, дабы брала с обстрелянного поезда, но целого: – "Люди могут быть и больные, но обязательно с поезда не в пробоинах". Видно, Домна знала, что на нём вы и приедете со своими детками.
– Детками? Геру она совсем не любила, так как Рельку. Когда покрестила их, то объявила мне, что имя Вера, которое она дала ей при крещении, совсем не подходит моей старшей. А Релькино Надежда очень ей подходит. Я даже думала, что бабуля не иначе, как сошла с ума.
– Нет! Баба Домна была умная – про то все в окрестных селах знали. Вот, бывалоча, идут али едут к ней на поклон, дабы полечила, али совет дала. Даже молодёжь к ней, перед свадьбой, тишком бегала - будут ли жить хорошо – спрашивали. И вот одним она скажет: – "Женитесь на здоровье" – те прекрасно ладили, а другим задумается, да советует подождать. Те ждут али нет, но глядишь и разбегутся.
– А ты, Марья, ходила с Филиппом своим к Домне?
– А как же! Люди издалека ехали, а мы в одном селе проживали.
– И что она вам сказала такого, что вы поженились?
– Сказала: – "Женитесь, и будете счастливы, пока огненная змея не потревожит землицу Русскую. Змея эта вас и разведёт". Потому я придумала, что война заберёт у меня Филиппа – иначе нас не разведёшь.
– Змея – это война, как я понимаю. А на войне, Марья, мужья наши могут и других женщин найти. Твой Филипп, после каждого ранения, едет сейчас к тебе, а мой Олег уже шесть раз был ранен, а после госпиталя ни разу не приехал – всё на фронт и на фронт рвётся – будто без него там уж войну не закончат. Мой-то точно мне изменяет.
– Как и ты, Юля, – скромно вставила хозяйка.
– А ты, значит, не изменяешь своему Филе? Не он ли тебя просил, что если будет ребёнок ещё, то чтобы родила. Это тоже измена.
– Молчи, Юля! Эти два аборта, что ты мне сделала, скребут душу, будто я Филиппу могилу вырыла. Не напоминай мне больше о них, прошу.
– Да я, что?! Это война проклятая нас калечит. Если бы не она, то мы с тобой жили бы со своими мужьями, как за каменной стеной. Олег тоже меня обожал, и никогда бы я ему не изменяла, если бы не война.
– Я тоже так думаю. Никто не ждал войну, только баба Домна чуяла её, и ждала, что приедет к ней девочка: – "святая" – она говорила на огненном коне. Так что, Юля, если Домна передала вашей Реле секрет свой, то она у вас с Олегом станет ясновидящей, как Домна, а может, и людей будет лечить – не травками, так другим каким манером.
– Что же мне теперь на Рельку молиться прикажешь? Я теперь уже коммунистка – вступила ещё в сорок втором году и отвыкла от молитв.
– Да нет, молиться не надо, но не обижай ты её так. Она и вправду святая. Как принесли её в дом мои детишки, а потом возились, уча ходить, говорить, так ни разу не поругались при ней. А до того драки устраивали, прямо побоища. Ещё я заметила, что ни я, ни ты, Юля, ни Гера твоя, тем более мои детишки не болеют. И то хорошо, что как только Домна ей силу свою передала, так война повернулась вспять, и наши солдатики гонят немца уже на их землице.
– Да, война к концу идёт. Вернутся ли наши с тобой мужья? Похоронки вон кучами носят. Я и то боюсь, несмотря на мою святошу.
– Боишься, Юля, а надысь привела в дом какого-то военного. Реля же из дому сбежала, когда застала вас.
– Шуму наделала на всё село, негодная. Как теперь мне любить её прикажешь? А вернётся Олег, если вернётся, так она сразу отцу доложит..., - Юлия не успела высказать свой гнев на "святошу", как постучали в дверь. Марья сорвалась с места:
– Ой, это почтальонша – она завсегда в это время ходит.

На пороге, действительно, стояла старая женщина с сумкой через плечо: – Письмо тебе, Петровна, какое-то чудное. Вроде треугольник, а штампа нет на нём. И рукой не твоего мужика написано.
Юлия Петровна быстро поднялась и подошла к ней:
– А вы уж и почерк моего мужа знаете? – упрекнула.
– Так пишет он красиво. Каждую буковку выводит. Наши мужики так писать не могут – грамоты не хватает. А энто кто-то писал вроде совсем неграмотный. Гляди-ко, буква "Д", первая в фамилии твоей, задом наперёд написана. Мы уж думали это "О", али "Р" такая чудная, и другие буквы тоже покорёжены – не знаю как в письме.
– Ладно, меня пугать. Давайте, как-нибудь прочитаем. О, а вот и святая моя бежит. Вот, Релюха, письмо нам с фронта, но не от бати.
– Не от папы? А кто написал?
– Сейчас посмотрим. Ну, внутри-то оно отпечатано, значит, не заблудимся в буквах, как на почте. Спасибо, Егоровна, за письмо, если хотите послушать, то заходите.
– Боюсь, не похоронка ли? Я уже столько их переносила. Но похоронки в треугольниках не шлют. Зайду, пожалуй. Что, Маша, испугала, али нет я тебя?
– Испужала. Но давай будем слушать, что там Юлии пишут.

Реля прижалась к матери, которая в это время читала письмо, но молча, затем кинула его на стол, обливаясь слезами:
– Вот, Марья, ты ждёшь плохих вестей, а пришло мне. Олег тяжело ранен, и его должны прооперировать – кто-то пишет, что, пожалуй, и ногу отнимут – там у него гангрена. За то время, что шло письмо, уж отняли, поди, ногу-то? Приедет инвалидом, если выживет. Лучше б умер!
– Ты что, сумасшедшая, – набросилась на неё почтальонша, – бабы-вдовы воют, что хоть совсем бы без ног, без рук, но вернулся бы...
– Я не завою. Мне лучше похоронку пусть пришлют, чем без ноги.
– Юля, умоляю тебя, не говори при Реле – она, вон, онемела вся.
– А, святоша! Что же ты в церковь ходишь часто, но не вымолила, не выпросила у своего Бога, чтобы отец твой с ногами вернулся? Вернётся инвалидом, какая польза от него? Работать, кто будет?
– Юля, что ты на ребёнка набросилась? Сейчас же перестань!
– А что эта святоша только за матерью надзирает? Ишь ты! Застала меня в постели с чужим дядей – так крик на всю округу подняла. Летела бы лучше к отцу, на фронт, ему бы помогала от мины уберечься. А то седьмой раз на мине их танк подорвался, и Олегу всё ранит лишь левую ногу. Конечно, её теперь отрежут под самое некуда – какой мужик вернётся? Отвечай, ведьма, почему ты за матерью следишь, а не за отцом?
Еле мать успокоили Марья с почтальоном и увели куда-то...

Риолетта Карпекина