«Возвращение Христа»
Глава 1

«….ныне, присно и во веки веков. Аминь»

То ли быль, а то ли небыль,
То ли грёзы, то ли сон?
Только пил со мною водку
Ликом схожий со Христом!

Только поп опухший с хмеля
С разведенной спал женой!
Плюньте в рожу, если только,
Это было не со мной!

И умру от острой боли,
Если кто-нибудь, когда
Пригвоздит заточкой острой
К брёвнам чёрного кота.

Отчего качает хату,
Будто я на корабле?
То ли верую я Свято?
То ли вечно не в себе?

Ни чего не знал, не знаю…
Только это всё не сон!
И в земле сырой, а слышу
Колокольный перезвон!



Иван вышел из храма. Холодный ветер бил в лицо, как и сорок дней назад. Да, прошло уже сорок дней после смерти матери, и её душа, если верить попам и старушкам, лузгающим семечки у ворот, отлетела куда-то туда …
Куда, Иван не понимал, но что отлетела, он знал точно. Иначе было трудно объяснить вдруг пришедшею к нему с самого утра уверенность, что теперь он остался один. Совсем один. Один среди этих людей с озабоченными лицами. Один в душном автобусе, где его толкали ранцами в спину весёлые школьники. И даже в храме за всю службу он не ощутил к себе никакого внимания: ни со стороны присутствующей публики, ни со стороны сморщенных церковных старушек, снующих по храму с видом озабоченных чем-то мышек, ни тем более батюшки, на лице которого было написано, что он поздно лёг и плохо спал, и сегодня тоже ляжет поздно, и не знает, уснёт ли вообще, и потому явно обиженного и на них, которые, по всей видимости, спали хорошо, раз притащились в такую рань в храм, и на Господа.
А на него сразу за всё! И за то, что сын вместо семинарии поступил в десантное училище, и за то, что дочь, влюбившись в тощего, лохматого, заезжего рок-певца, тоже решила стать звездой, и теперь где- то во Владимире бегает по эстраде в одни пёрышках, задирая голые ноги выше головы.
И то ли поэтому, толи от того, что пути Господни неисповедимы, оба: и Иван и батюшка оказались в два часа по полудни за одним столиком в обшарпанном привокзальном буфете перед тарелочками с серым крупно-нарезанным винегретом, и у обоих в карманах лежало по бутылке дешёвой владимирской «Русской» водки. И хоть батюшка был одет во всё мирское, Иван сразу признал в нём того, кто отпевал его мать, а двадцать лет назад и его отца.
-Вы, батюшка, и меня наверно отпоёте?- пристально глядя в глаза попу, проговорил Иван.
-Да вы не волнуйтесь, не волнуйтесь. Я к тому, что и отца вы…и вот теперь мать…Традиция, так сказать, просматривается. А мне если честно, даже спокойней. Как, например, идёшь на завод, и двадцать пять лет там один и тот же вахтёр, и даже если ты пропуск забыл, он тебя узнает и пропустит. И Вы у нас тоже, вроде бы, как вахтёр…
-Я гляжу, Вы опечалены сегодня?.. У меня есть…Если, конечно, Господь разрешает? Да и узнать я хотел, куда это души отлетают? Но это позже, сейчас давайте матушку помянем. Не побрезгуйте. Всё- таки сорок дней!
Иван оглянулся и шустро разлил бутылку, и уже пустую, спрятал в карман.
- Варварой её звали, царство ей небесное. Отмучилась. Ей там, думаю, хуже не будет. Плохо, прости Господи, жили, свиньи у иных лучше живут. - Помянем рабу божью Варвару!- перекрестив стакан, а потом лоб, батюшка вылил водку куда-то в бороду. И, опять перекрестившись, отобрал у Ивана вилку.
- После первой не закусывают! На вот ещё одну разлей, и помянем твоего отца. Как его звали?
- Петром Иванычем,- краснея, проговорил Иван.
- Иваныч он для крыс канцелярских, а для меня и Бога он – Пётр! И нечего оглядываться, ты не курей воруешь, а родителей поминаешь. – Гудя на весь буфет, басил батюшка. –А посуду отдай Нинке буфетчице, не скопидомствуй. Она детям по конфетке купит. Помянем раба божьего Петра!- и опять водка исчезла где-то в бороде у батюшки.
- Вот, Иваныч, ты и выполнил свой сыновний долг. Можешь, есть винегрет с чистой совестью, - опять перекрестившись, проговорил батюшка.
- Иваныч отец был, а я Петрович, - попытался поправить батюшку Иван.
- Что?! – поперхнулся батюшка винегретом,- Не того помянули? Так надо перепомянуть. Обязательно! И два раза, а то и до греха не долго. Но, Иваныч, у меня нет ни денег, ни водки. Так что думай, но перепомянуть надо обязательно, а то и у отца, и у нас с тобой могут быть неприятности. На иконах вместо святых черти будут хвостами крутить, да и у матушки моей рога и копыта вырастут.
- Да Петрович я, святой отец! А кличут Иваном. А насчёт- перепомянуть от похорон осталось пол фляги первача, но вот закуски в доме нет никакой. Один я, как перст, только мыши бегают, словно у тебя в церкви старушки, так и норовят, что-нибудь утащить.
-Истинно глаголешь, Ваня! Измельчал народ на Руси. Сколь раз замечал- зажгут свечу, помолятся, потушат и опять в карман кладут, экономят. На ком, Ваня!? На Боге! Через это и у хороших людей неприятности. Только ты не кому… Ведь, Ваня, у меня сын в офицерики пошёл, души губить безвинные. А дочка голая во Владимире прыгает по сцене… А о родителях ты, Ваня, не беспокойся. Им хуже не будет. Хуже, Ваня, некуда! Но об этом позже. Сейчас перепомянуть надо. А закусим винегретом, его у нас на тарелках как раз на порцию осталось, пол фляги осилим. Сыпь винегрет в карман и пошли, темнеет уже. Далече изба- то, не заплутать бы.
И вновь холодный, колючий ветер трепал бороду святого отца и пронизывал насквозь старую фуфайку Ивана, заставляя их и без того спешащих, чуть ли не бежать бегом. И потому до дома они дошли молча, если не считать взволнованных вопросов батюшки: правильно ли они идут , и подталкивающего Ивана в спину при особо сильных порывах ветра.
В доме было холодно. Но вода в чайнике не замёрзла, и было решено – сегодня не топить! А чтобы из окоченевших пальцев не смог выскользнуть стакан, святой отец заставил отыскать Ивана большие пивные кружки с ручкой.
-А в избе у тебя хорошо! Ничего лишнего, как у монаха в келье. А тараканы, коль неделю не топить, вымерзнут. И мыши, если не убегут, с голоду подохнут. Хорошо! Благостно, Ваня! Да и сам ты ликом, кого-то из святых напоминаешь. Не было у вас в родне святых ? Жалко… А может, Иван, ты и впрямь святой? Да чего ты руками машешь… Ведь со святыми как - они живут, живут, и никто не знает, что они святые. И помрут тоже, как все, а лет через сто ковырнут ихнию могилку, а мощи то – целы, нетленны! …Вот только когда истинная святость распознаётся. Ну, иногда, правда, при жизни, это если человек всякие чудеса начнёт творить: по воде ходить, летать, как муха, по потолку ползать. Ты не пробовал, Вань? А зря! Истинно говорю, у тебя бы получилось!
- Бросьте, батюшка! Не всяк голый - святой. Вот дочку вы свою осуждаете. А ведь не знаете, может, именно её косточки и не сотлеют. И лет через двести объявят её святой. Ведь Мария –Магдалина шлюшкой всю жизнь проработала, а сейчас не менее апостолов почитается. Или взять сыночка вашего. В церкви картинка есть, где святой Георгий, кажись, тоже в доспехах, змия тыкает копьём. Выходит, солдатиком был, а святым заделался. Давайте, святой отец, за ваших деточек выпьем. Я вот один, так жизнь сложилась, а детишек очень люблю.
- Нет, нет, Иван! Ты пей за что хочешь, а я буду пить за тебя. Плевать я хотел, сотлеешь ты, али нет, но в душе ты – Святой! Вот у меня на сердце кошки скреблись с утра, а поговорил с тобой, и оттаяло, и слёзы от умиления потекли. Ты хоть крещёный, раб божий?... Нет?! – батюшка отпил из кружки и надолго задумался.
Иван знал, что в таких случаях мешать людям нельзя. Он сам не любил, когда ему мешали задумываться и лезли со всякими пустяками. Мало ли что человеку может прийти в голову. А вдруг да придумает, как сделать всех счастливыми на земле, сразу, за один день! Сколько раз он почти додумывался, оставалось совсем чуть-чуть, но мешали, и мысли, как тараканы разбегались в разные стороны, и через несколько мгновений прежней картинки не складывалось, хоть убей.
Он отошёл к окну и, глядя на звёздное небо, подумал, что вот до смерти матери он был, вообщем-то, счастливым человеком. Это , вот , эти сорок дней мучили его одиночеством и заботой: куда попадёт душа матери, и можно ли ему сделать так, чтобы она устроилась ТАМ как можно лучше? Теперь она уже ТАМ, и от него ничего не зависит, он свободен, но в этой свободе и таилось зло. Оно, как червь, точило его мозг: ты должен что-то делать. А ему делать, как раз, ничего и не хотелось. Он душой понимал, что и делать –то ничего и не надо. Надо просто смотреть как идёт снег, как смешно суетятся тараканы у оставшихся крошек винегрета, как поп, такой хмурый с утра, в два часа по полудни вдруг отогрелся душой, и теперь не думает, что у него всё в жизни плохо, а жаждет наоборот помочь ему, Ивану, ПОСТУПКОМ! А этого как раз и не надо. Надо просто сидеть и пить из фляги самогон, и улыбаться, глядя друг на друга, на тараканов, на снег за окном.
-Завтра будем тебя крестить!- Вышел поп из оцепенения,- И не тряси головой. Я с Богом посоветовался, и он сам укрепил меня в моём решении. Надо, Ваня, надо! Сейчас даже коммунистические шишки крестятся. А они, Ваня, далеко не самые глупые люди. И на завод ты больше ходить не будешь. Не богоугодное это занятие. При церкви служить станешь. Должность я тебе определю, это не твоя забота. Одёжка, прокорм- это тоже всё я беру на себя. Твое дело только с людьми разговаривать, вот, как ты сегодня со мной говорил…
-Подумать бы, святой отец, -неуверенно встрял Иван,- Хотя я работу сам хотел бросить, но вот с людьми… Тяжело мне с ними… Говорят одно, думают другое, делают ещё хуже. Да вы и по себе, верно, знаете?...
-Вот, вот, Иван! Это мне и нужно. Чтоб ты глядел им в глаза, слушал их и говорил всё, что ты про них думаешь.
-Убьют, батюшка, и меня и вас за то, что ко мне их послали. Я ведь сколько людей видел, а и пятка не наберётся, которым моя правда понравилась. Вот , и зубьев у меня всего три осталось- всё из-за этого…
-За зубья не беспокойся, вставим. И побоев, я думаю, не будет. Ведь они, Ваня, за то, чтобы с тобой встретится, будут большие деньги платить. Церкви, Ваня, церкви! И потому все разборки им придётся вести со мной. А я есть слуга Господень! Обижая меня, они Господа нашего могут обидеть… Хотя, Ваня, всякое бывает. Но ведь и молчать, Вань, грех. Видеть их мерзость и молчать. А здесь мордой их в собственное же дерьмо ткнёшь, да ещё с них же и деньги возьмешь!... А не брать, Вань, нельзя! Без этого они ни тебе, ни мне не поверят. В ихнем мире ничего бесплатно не бывает, окромя «сыра в мышеловке», как они сами выражаются. А вот коли за деньги – в дерьмо! Значит, так оно и нужно. Значит это провидение Господние… Хотя всяко, всяко может быть… раз в год и рак свистит, и водка киснет. Но об этом, Ваня , лучше не думать. Вот, деньжонок наберём и будем с ними только по видео-телефону общаться… с Канарских островов. Сначала, Ваня, надо раскрутится. «Через терни к звёздам». Поэтому с зубьями повременим. А крестится- завтра!
- А, вот, я хотел узнать насчёт душ…
-Наши, Ваня, точно в раю будут. Это точно, а вот остальные?.. От них это зависит… От их финансового положения и щедрости. Но это я им втолковывать буду, а ты режь правду матку… ну, с состраданием, конечно. В лицо не плюй. Себе дороже может обернуться. Когда совсем невмоготу, покачай головой, перекрестись и уходи… Да, хоть, в поле. Мол, помолюсь за вас грешных. А сейчас спать, спать. Об остальном позже. Я, вот здесь, на лавке. Постели у тебя дюже грязные. Дай мне валенок под голову… Вот и ладненько… Всё, Вань, всё. До завтра!
Минут через пять батюшка уже спал крепким сном, захрапывая на вздохе и посвистывая на выдохе.
-Так могут спать только цельные и уверенные в себе люди,- подумал Иван, сметая крошки винегрета вместе с тараканами на пол и сливая оставшийся в кружках самогон во флягу.
Он, слушая отца Фёдора в церкви, понял, что это за человек. И ещё удивился- зачем он решил посвятить свою жизнь служению Богу? Ведь сам он ни в какой поддержке явно не нуждался, и в мирской жизни к своему возрасту мог бы уже достичь куда больших успехов, чем ,по всей видимости, занимал теперь в церковной иерархии. И, представив себе, кем бы мог быть батюшка, пойди он в политику, Иван даже поёжился. Он вдруг понял кого напоминал ему всё время поп. Да, если бы не борода, не ряса до пят, не все десять пальцев на руках!... И такой человек предлагал ему сотрудничество, восхищался его, Ивановым, умением утешать людей!...
Иван вдруг почувствовал головокружение и тяжесть в ногах.
- Надо выйти на улицу. Да и этот храп не даст сосредоточиться. А сосредоточится необходимо. Завтра может быть уже поздно. Завтра отец Фёдор начнёт воплощать в жизнь свой план, в котором роль ему отводимая, Ивану, мягко говоря, не нравилась. Говорить людям в глаза всё, что о них думаешь… Да прочитай батюшка его мысли сейчас…- И Иван, стараясь не скрипеть половицами и не хлопнуть дверью, поспешил на крыльцо.
- Надо подышать свежим воздухом и подумать, хорошо подумать… Жизнь даётся один раз…Один!
Пороша кончилась, небо высветилось яркими, крупными звёздами, похожими на огранённые стекляшки в материнской шкатулке, которыми они всей семьёй любили играть. Рассыпят их на столе по тёмной скатерти, поставят настольную лампу посередине и выкладывают из них созвездия. И смеются, смеются… Тому, что они все ещё живы, что им тепло и хорошо, что картошка уродилась, что кошка принесла котят, что ветер воет, собака лает… Да мало ли что может развеселить счастливых людей? Потом, когда ему было двадцать , умер отец. Мать тогда сложила скатерть и сунула ему под голову, а в руку вложила пяток стекляшек.
Лампу и ещё пяток он вложил в гроб матери, и от всей прежней жизни у него остались только изба и последний пяток стекляшек, которые он зашил и подвесил на груди на просмолённой бечёвке.
Теперь вот и избы не осталось, потому что надо уезжать. Отец Фёдор уже всё решил, он уже увидел деньги, увидел вереницы хорошо одетых и сытых людей, жаждущих получить от него разрешения на встречу с Иваном, который утешит их и объяснит, что все те гадости, которые они успели натворить за всю свою жизнь, могут быть искуплены и прощены Богом. Надо только раскаяться и помолится, заплатить отцу Фёдору столько денег, сколько он попросит. И от своей идеи отец Фёдор уже не откажется, потому что он сам убедился, как от его тяжести на груди, после разговора с Иваном ничего не осталось, а наоборот, пришла лёгкость и сладостность, ощущение всепрощения и любви к Господу!
Снег под галошами скрипел громко и резко, заставляя Ивана невольно оглядываться назад- не бежит ли за ним батюшка. А на душе было противно и тоскливо до тошноты.

- Надо сесть на электричку и уехать. Всё равно куда, главное подальше и побыстрее. На кладбище он не пойдёт, сорок дней со дня смерти матери прошло и душа её больше его не услышит. В посёлке Ивана ничего уже не держало. За сорок лет он не приобрёл ни друзей, ни просто приятелей.
Единственная женщина, с которой он был близок, вдова на двадцать лет старше его, прожив с ним пол года, выгнала Ивана назад к матери и провожала его по улице диким криком: - Ненавижу! Не-на-ви-жу!!! - каталась голой по земле у крыльца и рвала на себе волосы. Потом она запила по-чёрному, без просыпу, а ещё через пол года её нашли висящую в петле на дворе. Он хотел было поставить на могилке оградку, но каждый раз, как приходил на кладбище, казалось, слышит из-под земли её стоны и душераздирающий крик : - Не-на-ви-жу-у-у!... Сначала очень переживал: -Не он ли виноват в её смерти? – но мать ему объяснила, что так часто бывает у женщин, особенно после сорока пяти, тем более пьющих…
Вокзал встретил Ивана неприветливой тишиной, Ночные поезда лет пять назад перестали останавливаться на их станции, а подростки, любящие летом потолкаться здесь, зимой находили места потеплее да потемнее.
Когда дверь за Иваном захлопнулась, он сразу понял, что совершил ошибку.
У круглой печи сидел на корточках и подкидывал в неё поленья Пётр Кирин, сосед-милиционер. Он повернулся и удивлённо уставился на Ивана.
- Ты , дядь Вань, чего сюда ночью пришёл?- Недоверчиво щуря глаза, спросил он. – До первой электрички ещё три часа с гаком будет. Иль у тебя часы спешат?
Иван отворотил рукав фуфайки и ещё больше смутился. Часов-то у него никогда не было.
- Да, Петро, часы не часы… А тоскливо. И изба выстыла. Дай, думаю на вокзале посижу. Всё одно, не спиться. – Краснея, соврал Иван.
- Понимаю! Мне тоже в эти часы выть хочется. Зимой- ни души. Только и спасаюсь тем, что в огонь смотрю. Хоть, думаю- какой грабитель напал… Да тут и брать нечего, окромя лавочек. Ты , дядь Вань, случаем не за лавками?- пошутил Пётр.
И захохотал, глядя на ещё больше покрасневшего Ивана.
- Не, ты, дядь Вань, помолчи пока. Я тебя сам колоть буду. Мне тренироваться надо. Хочу на следователя пойти поучиться. Не всю жизнь здесь по ночам печку топить. Да, и Машка говорит: - Давай корову продадим и накупим акций у Чубайса рыжего, приватизируем пару телеграфных столбов да сорок метров люминевого провода и будем всех, кто после нашей хаты живёт, держать в ежовых рукавицах. А твоя хата, дядь Вань, тоже ведь апосля нашей стоит! – Пётр захохотал весело и задиристо, как ребёнок. – Разбогатею и в Москву! Экзамены сдам, квартиру куплю, машину- в академию ездить.
- Как, дядь Вань, думаешь, выгорит?
- Не знаю , Петро. – растеряно пробормотал Иван, - Я думаю, корова она понадёжнее будет.
-Вот и я думаю. Чего рисковать?... Пущай она тут с коровой… Накой мне она в Москве?... Я, может быть, какую москвичку найду… с квартирой, с папой генералом… Там ведь генералов , Ваня, видимо невидимо, как у нас грязи! – Пётр прищурил глаза и расплылся в такой добродушной улыбке, что Иван сразу понял: - этот найдёт и москвичку, и папу генерала, и в академию без экзаменов поступит.
-Может, ты тоже за москвичкой решил податься? – неожиданно резко поставил вопрос Пётр и уставился на Ивана своими белёсыми, как будто выцветшими, глазами. – Отвечай, сукин сын! Под вышку подведу! В лагерную пыль сотру!
Иван из красного стал белым. На него вместе с белёсыми глазами Петра, в упор смотрело дуло чёрного пистолета. Рука Петра дрожала, пальцы побелели.


- Колись, гад! Считаю до трёх! – брызгая слюной, закричал Пётр. – Застрелю и под товарняк брошу, а скажу, что так и было. Я « афганец»,мне поверят. Раз… Два…- и тут Пётр как-то странно вздрогнул, изо рта у него потекла пена, и он навзничь упал на пол, - Три…- прохрипел он и потерял сознание.
- Вот ведь как в образ вошёл. Мог и убить. –Вдруг всё понял Иван. Он выбежал на улицу и, наложив в шапку снегу, вернулся к Петру. – Сейчас, сейчас,- шептал он,- ты только в самом деле не помри. И корова у тебя будет, и москвичка, и папа генерал , и звёздочек на погонах будет столько, что все обзавидуются… Всё будет.
Не помирай только…
Пётр открыл глаза.
- Чем ты меня, дядь Вань? Я ведь только пошутил. На пушку хотел взять. Кино не смотришь, крестьянин лапотный! Соседа любимого по голове! Чуть ли не до смерти… Ой, ёй, ёй, ёй, ёй! Теперь может вмятина на всю жизнь остаться! А у меня там, между прочим, и так не густо было. Чем теперь экзамены в академию сдавать? И что я тестю- генералу скажу? Мужик самый задрипанный в поселке полешком чуть не убил? А о Машке, жене любимой, ты подумал? То-то и оно, Вань. По всему выходит, что жизнь мою ты поломал, считай, пополам! Как тать в ночи. Пришёл скамейку скрасть, а пошёл на убийство. А я ведь, Ваня, при исполнении .За меня государство запросто и тебе черту подведёт. Сказывай куда едешь, а то всё по форме оформлю и боле тебя не увижу никогда. А не хочется, Ваня, симпатичный ты мужик. Вот и тётка моя, на двадцать лет мудрей тебя была, а позарилась дура. Ты ей тоже небось доперёд того, чем подол задрать, полешком по голове стучал?
Пётр взял снега из шапки и приложил к затылку: - Сказывай куда едешь. Я не шучу. А коли опять захотел жениться, хоть мне москвичек и не жалко, но я тебя застрелю! Через тебя тётка моя родная повесилась. Я хоть и маленький был, а помню. Пришла к матери и жалуется. – Я,- говорит,- пожила с ним и поняла – Святой он! А я грязная и грешная. И мысли у меня такие же, грязные и грешные. От того и ненавижу его, каб не он, так бы и умерла и не знала, что я грязная. А теперь каково? И жить противно, и помирать страшно! От того и пью, и чувствую, что добром это дело не кончится…
- Вот так то, дядь Вань, нельзя тебе женится! Никак нельзя! Роковой ты мужик, хотя на первый взгляд в тебе ничего такого и нет вовсе.
А Иван вдруг как-то расслабился, по щеке его потекли слёзы, тусклая лампочка на потолке расплылась, а вокруг головы Петра образовался какой-то нимб…
- Я ведь, Пётр, уезжаю. Совсем. А куда не знаю. Да это и неважно. – И сам не понимая зачем, он рассказал о встрече с отцом Фёдором, о их разговоре, и о том, как он убежал из своей избы, оставив там спящего батюшку.
- А ты, дядь Вань, и вправду блаженный,- выслушав всё, подвёл итог Пётр.
- Ты на что надеешься? Что в других местах и люди лучше, и жизнь слаще? Да тебя, как БОМЖа, через день – два заберут в околоток, понавешают на твою шею все нераскрытые дела, и пойдёшь по этапу на народные стройки с песнями да плясками. Это, конечно, если выживешь. А это не просто. Я точно знаю. Такие, как ты, обычно через месяц, в лучшем случае через два Богу душу отдают, и перед смертью ругают родителей матеренными словами за то, что на свет их народили.
- Хочешь, на денёк посажу? А ты подумаешь. Какая тебе разница- сегодня уедешь, или завтра? Да и пахнет от тебя, как от ведра самогона. Дежурный придираться не будет. Я скажу , что ты меня обматерил при исполнении…, при дамах, - хохотнул Пётр. – Посидишь до завтра ,а там и решишь. По моему разумению, поп тебе стоящее дело предлагает. Я бы сам к вам в кооператив вступил. Вам человек в форме и с наганом не помешает. А об окладе и премиальных договоримся, я не жадный.
И не успел Иван и рта раскрыть, как Пётр застегнул на нём железные браслеты.
- Пойдём, пойдём, дядь Вань. Сгоряча такие решения не принимаются. Ему бизнес предлагают, а он уехать! Так к жизни относится, мы и помрём нищими… и дети наши нищими помрут, и их деточки… Эволюционный процесс может остановиться из-за таких, как ты. Одни тараканы на земле останутся, если я сейчас малодушие проявлю,- неожиданно закончил Пётр.
- Да, дядь Вань, если я снова упаду, ты зазря не суетись, я через пять минут очухаюсь. Контузия у меня такая, с Афгана. Врачи обещали ,если я к спокойной жизни возвращусь, пройдёт она сама собой. Да, вот , ни хрена, не проходит. Да и где она – спокойная жизнь? Из-за тебя, вообщем-то, пустого человека эволюция может затормозиться. Когда такое могло быть? Да никогда! И Машка опять же… Она же ,дядь Вань, как в экстаз войдёт, колотит меня по чем- нипоподя кулачками, и всё старается побольнее, побольнее. С одной стороны, конечно, плохо, не уважительно, но с другой интересно! До чего я ,выходит, бабу могу довести. И причём без всяких там усатых иммитаторов и вибраторов заморских.
И снова скрипел снег. И снова на душе у Ивана было темно и тяжело, до тошноты. Он уже понял, что никуда не уедет, И, что посадив его в свой клоповник, Пётр отправиться к нему в избу, разбудит попа, и они, разбивая друг об друга в кровь руки, будут делить проценты от не начавшегося ещё дела. И что главным аргументом Петра будет то, что он, Иван, вообще, может не выйти из КПЗ.
- Дядь Вань,- прервал его печальные мысли Пётр, - а ведь поп верно тебе сказал. Я, вот, тоже до твоего прихода все думал у печки, думал про свою жизнь. И так, и этак, и не видел никаких перспектив. А про академию я тебе наврал. Похвастаться хотелось. И Машка, если честно, мне уже, как год, опостылела. А поговорил с тобой и понял, что не всё в жизни потеряно. И что, ежели, на всё посмотреть под другим углом зрения, то моя жизнь, на самом деле, много лучше, чем у некоторых. Да, к примеру, хоть твоя!
- Тебе пирог суют, а тебя тошнит! Тебе шубу с барского плеча, а тебя коробит! У меня обстоятельства изменятся, и я счастливый буду. А ты и во дворце будешь думать, как из него удрать и нищему по свету скитаться. Тебе , видать акушер при родах сильно на темечко надавил. Но ты , правда, про это помнить не можешь. В дело мы, конечно, тебя возьмём, юродивые завсегда богатым мозги пудрили, на большие бабки их выставляли. Но больших денег я тебе не обещаю, за прокорм, скорей всего , работать будешь, да за освежитель рта…
Дежурка встретила их кислым запахом пота и мочи.
-Кого поймал, Петро? – спросил, проснувшийся от стука двери, дежурный по участку младший лейтенант Свиридов.
- Да это сосед твой! Не иначе с Машкой застукал? Но так дело , Пётр, не пойдёт, Это ты к весне всех мужиков в посёлке пересажаешь. Сейчас не тридцать седьмой год. Ты должон это учитывать. Демократическое государство строим. Право каждого на самоопределение, вплоть до отделения! Газеты читать надо, а не Машке каждую минуту под сарафан заглядывать.
- А вам, гражданин, стыдно должно быть. Машка -то его вам в дочери годится, или, как говорится – седина в бороду, бес в ребро! Но если по согласию, мы вам много не припаяем. Литра, Пётр, нам , думаю, будет достаточно? Ну и расскажете подробно и чистосердечно всё. Времени у нас до утра много…
- Да нет, товарищ младший лейтенант. Обматерил он меня при исполнении. Его бы на сутки оформить, да к тем БОМЖам посадить, что мы вчера с товарняка сняли. Пусть немного поучат. А потом мы его отпустим. Он за сутки, думаю, поумнеет. Поумнеешь, дядь Вань? Только, извиняюсь, задницу береги. Любят они это дело. С детства обделены женской лаской. На них и обижаться грешно. Правда, товарищ младший лейтенант?
- А как мы его оформим , Петя? Материл он тебя, как я понимаю, без свидетелей. А завтра нас к прокурору: - Нарушение прав человека!- Ты, хоть, Пётр, и контуженный, а соображать должен. Уволят, куда мы пойдём? Мы ведь и не умеем ничего кроме, как руками махать, да стрелять, но и то не все…
- Ну, можно задержать для установления личности. Имеем право. У него ведь документов с собой нет. Нету , Дядь Вань?
- Нету, - обречённо отозвался Иван.
- Ну да, ну да…Соседа своего не узнал, с которым двадцать пять лет прожил. Слушай Пётр, коли ты Машку свою ревнуешь, лучше Машку задерживай на сутки. Камеру мы ей выделим,- мечтательно потянувшись, подитожил младший лейтенант.
- Сними наручники и иди на станцию. Объект оборонного значения без присмотра остался! Если кто лавку украдёт, с нас обоих погоны сорвут с мясом. Кругом! Шагом марш!
Когда дверь за Кириным захлопнулась, Свиридов, налив из термоса чаю, подвинул стул Ивану и пригласил присесть.
- Вы не волнуйтесь, Иван Петрович, пейте чай. Пётр он- горячий и мнительный, потому как – контуженный… А что у вас случилось с его женой? Вы мне по секрету, как старшему товарищу его, а? Я не ради любопытства, а чтобы помочь ему…. Часто у вас с ней? … Ну чего вы молчите? Ведь если он вас завтра пристрелить захочет, я могу и не заступиться… Не успеть, вернее… Ну, ну, рисковый вы, однако, человек… Идите, Иван Петрович, я вас больше не задерживаю, хотя и надо бы… Ну да в следующий раз… Пётр, он ведь не отстанет, контуженый, он и есть контуженный.
И Иван в который уже раз за сегодня опять оказался один на холодном, пронизывающем ветру, и под яркими, так похожими на те стекляшки из детства, звёздами. И небо, как синяя бархатная скатерть, и луна, как настольная лампа… Только не было матери, отца, и его, счастливого и беззаботного. А бегали, суетились вокруг, как тараканы, непонятные ему люди и требовали от него тоже, чего-то непонятного, но почему-то всегда для него глубоко омерзительного.
Его вырвало. Вырвало прямо на крыльцо отделения. Вырвало до крови и желчи, и потекли из глаз слёзы, застывая где-то в бороде…
«вот и всё…вот и всё…»- скрипел наст под ногами.
«будь что будь…будь что будь…»- отдавалось в голове.
- Ну и пусть. Такая судьба,.. А может всё образуется? Может батюшка увлечётся ещё чем-то, или кем-то и отстанет от него? А, может, люди и не захотят платить деньги, чтобы поговорить с ним. Да , наверняка, не захотят. У глупых и денег нет, а умные не захотят, точно не захотят! – почти успокоился Иван , уже подойдя к дому.
В избе горел свет, а по занавескам мелькали тени от встрёпанных голов и рук с сжатыми кулаками.
- Всё правильно. Консенсуса достигают,- сразу догадался Иван.
Пётр хоть в два раза моложе, да поп в два раза тяжелей, но то, что идея пришла первому в голову попу, и не успевший выветрится хмель,- всё это было на стороне отца Фёдора, поэтому, когда Иван вошёл в избу, Пётр с пеной на губах лежал на полу, а отец Фёдор жадно пил из кружки.
- Эх, Иван, Иван! Мало того, что ты сбежать хотел, ты ещё и с ментами решил поделиться. А ведь мы и пятака не заработали, а он уже на мотоцикл требует. Пистолетом мне, слуге Господа нашего, в висок тыкает. Куда идём? Кому служим? Ты ведь , Вань, не Бог, чтобы семью хлебами всех накормить! Да и не голодный он был. Я три раза взопрел допреж того, как его свалить.




- Ну, да что с тебя взять! Был бы ты хитрый да жуликоватый с тобой бы, вообще, не о чем было говорить. Таких пруд пруди. В том-то и дело, Ваня, что ты не от мира сего. И в миру тебе жить нельзя, погибнешь. Ты этого, всё одно, не поймёшь, так что можешь не напрягаться… Ты просто должен мне верить. А ты и правда решил, что я хочу на тебе Канарские острова заработать? Да что, Ваня, нам там делать? Ну, выпьем пальмовой водки, ну, похмелимся, а потом? С тоски помрём, и мулатки сисястые не помогут. Ностальгия нас, Ваня, за глотку схватит. Потянет в буфет привокзальный, к серому винегрету, тараканам, к этому , вот , небу, снегу, к глупости беспросветной, наивной доверчивости, крестам покосившимся, да к вот этому туалету с дырой место фаянсового толчка! Я знаю, Вань, мне люди исповедовались, не нам чета…
- А что теперь с этим жмуриком делать? Скорую не вызовешь, и тебя и меня посадят. Он ведь при исполнении, в форме. .. Лопата-то у тебя есть с ломом? Придётся во дворе закопать. Грешно, конечно, но сам виноват. Мотоцикл ему с коляской и блестящими наваротами. А за что, Ваня? Неужто, мы сами не сообразим на что деньги потратить? Тебе зубы вон вставить надо, телогреечку поновее, пуговки на ширинку… Да и у меня потребности обещают расти. Кабинет, компьютер, секретарша,- облизал запёкшиеся губы отец Фёдор.
- Да, батюшка, вы не волнуйтесь. Он сейчас очнётся. У него такое по десять раз на дню случается. После контузии в Афганистане осталось,- перебил разволновавшегося батюшку Иван.
- Это что, он меня по десять раз на дню лупить будет,- опять вышел из себя, начавший было успокаиваться, отец Фёдор,- и мотоциклы блестящие требовать?
- Да нет. Пошутил я. Не беспокойтесь. Мы на всех грузовичок купим, на пикники ездить. А пистолетом я вас на искренность хотел вызвать, попугать маленько. Это оружие не боевое – муляж. Кто мне припадочному боевое бы дал? Меня ведь в милицию по жалости взяли, ранение учли… Ну и Машка, конечно, губы накрасила да разок к начальнику сходила. Вот, я и хотел к вам. У вас чую дело стоящее. – Пётр встал на четвереньки и пополз к фляге,- Ты бы, Иван, и мне кружечку налил, голова что-то сильно кружится…
- Дай ему, Вань, пусть пьёт. Праздник у нас сегодня, братья! – вдруг заревел во весь голос отец Фёдор, - Крещение принимает раб божий Иоанн!
- Пётр, сгоняй на колодец, принеси воды два ведра, а потом из дома чего-нибудь закусить: капустки, огурчиков. Машке скажи, что сейчас Ивана окрестим и к вам придём отмечать. Пускай стол накрывает, да побогаче. Рождение кооператива нашего заодно отметим! А ты, Иван, давай печку растапливай. Крестится – то голым будешь, как бы не околел. Загубишь дело на корню, и накроются Петькины сладкие мечты о пикничках с водочкой на природе…
Через пол часа в избе было тепло. На плите закипало ведро воды. На столе в миске лежала квашенная капуста и стояла трёхлитровая банка мутных солённых огурцов.
Посередине избы на полу лежало грязное оцинкованное корыто – купель. Иван голый стоял у печки, а Пётр, сидя за столом с батюшкой, тыкая грязным пальцем в Ивана, тараторил:
- Гляди, отец, какое у него мужское достоинство. Как у жеребца! А живёт один. Не использует дар божий по назначению. Через это и тётка моя троюродная повесилась, она матери моей жаловалась: мол, Святой он. Вона где у него святость! Ниже колена… А ежели ему дать трусы Машкины понюхать? А Отец Фёдор? Давай сгоняю… Я теперь только тётку понял. А каково ей было? Как в басне, что в школе проходили: -«…Хоть видит око, да зуб неймёт…»! Кишка пожарная потоньше будет… Право слова, батюшка, потоньше…. И гляди…гляди –пульсирует. Да ему и говорить ничего и не надо. Мы его, батюшка, разденем да к столбу на площади привяжем… Я в фильмах заграничных видал, правда, там по большей части негры, но, всё одно, дамочки драгоценности срывают и на срам ихний вешают… Ой, батюшка, давай выпьем по кружечке, а то и я того гляди сомлею… Двадцать пять лет прожил, а и подумать не мог, что такое бывает!... Святой, ядрёна корень!...-восхищёно глядя в пах Ивану, тараторил Пётр.
- Так она, наверное, его плохо кормила, - имея в виду скорее всего Петькину тётку, басил отец Фёдор, - Я вот, когда приход только принял, нищим был. Так у меня с матушкой после картошки да огурцов, не любовь, а насмешка одна получалась. Она, грешным делом, сбежать от меня с прапорщиком хотела…Н- да… А потом ничего… Наладилось… Сметанка, сальцо… Без этого все достоинства – одна бутафория. Муляж. Как у тебя в кобуре – одна видимость…
- Ну… Давайте, начнём помолясь. Пётр, налей в купель горячей и холодной воды… Поровну, Петя, поровну… Нам его ни застудить, ни сварить нельзя. .Вот, ведь на какой тонкой ниточке может держаться счастье людей. Застуди мы Ванечку, он покашляет, покашляет да и помрёт, а мне опять к старушкам в церковь, а тебе Петенька к привокзальной печке…
Отец Фёдор плюнул на ладони, пригладил свои седые вихры, как бы отгоняя дурные мысли, распушил бороду:
-Ваня, в корыто!
Иван обречёно встал в воду, - Вот и началась новая жизнь,- пронеслось у него в затуманенной голове. – Отныне он не сам по себе, а раб божий. Выходит за всё, что теперь с ним произойдёт, будет отвечать не он, а Бог… Да вот слуга его,( что черпая воду кружкой, из которой только что допил самогон, поливал его) отец Фёдор.
- Крестится раб божий И-о-ан! –тянул густым басом поп, - Во имя Отца, Сына и Святаго Духа –Ами-и-инь!....
Вдруг загремело стекло, и в избу густыми клубами пара ворвался холодный воздух.
-Пётр, отстреливайся! Конкуренты выследили! – первым опомнился батюшка.
Пётр выхватил муляж, бросился к окну, выглянул и с криком- «Я счас!»- Исчез в дверях. Через минуту дверь опять хлопнула, и Пётр вошёл в избу со своей женой.
- Вот, не выдержала. Решила на голого соседа посмотреть. А увидела и обомлела. Стекло головой выдавила…
Машка во все глаза смотрела на Ивана. Вдруг ноги её подкосились, и она рухнула прямо у корыта.
- Если и эта повесится, я тебя застрелю. Хоть ты мне теперь и компаньон.- закричал Пётр, -Всех баб в семье на тот свет отправит… Раб божий… Жеребец он, батюшка, жеребец порченый!...
А на лице отца Фёдора гуляла улыбка. Он ещё раз убедился в волшебном действии не только духа исходящего от Ивана, но и самого тела… Вернее не тела. Тело было довольно костлявое и нескладное…. Но это не важно. Отец Фёдор уже видел клиенток, омывающих Ивана в бане. Видел как исчезают их последние сомнения в святости этого человека… Нет, нет. Не человека, посланника Божьего! Видел толстые пачки денег…
- Всё, всё! Пётр, вытирай и одевай раба божьего. Иначе простудится. Да брось ты свою Машку! Не дай бог Иван захворает. Лопнет наше дело не надувшись!
-А крестик, крестик ему не надели,- очнулась на полу Машка.
Все переглянулись. Об этом отец Фёдор забыл.
А Машка уже расстегивала кофточку,- У меня два. Свой и покойной, тетки Петра, с которой Ванечка пол годика прожил. Не зарывать же золото. – ответила она на удивлённый взгляд попа. – Мы не жулики, чтобы золотом разбрасываться. Да я и чувствовала что пригодится. Крестничек… Крестничек…- лепетала она, прижавшись всем телом к голому Ивану,- Крестничек он! Имею право, - бросила она Петру, - А ты – крёстный! Целуй его, целуй, говорю! Нечего хвататься за свою кобуру. Деревяшка там у тебя … Де-ре-вяш-ка! Нету греха крестничка обнимать! – она еще раз прильнула полуоткрытыми губами к бороде, шее, груди, животу и… Опять потеряла сознание.
- Всё правильно, всё правильно,- спохватился отец Фёдор,- Это мы сами должны были её позвать. Без крёстной нельзя, никак нельзя… Да, одевай ты его, а то баба твоя помрёт.- Зло бросил он Петру.
Через пять минут Иван был одет. Машка отошла, но кофточку не застёгивала.
-Крестничек!...- шептала она про себя, вылавливая из банки для Ивана самые мелкие, обязательно с пупырашками огурчики и, откусив жопку, кокетливо протягивала Ивану, - Закуси, закуси, крестничек. – И лицо её выдавало такое блаженство, что поп, косясь на Петра, незаметно убрал со стола единственный ножик себе запазуху, от греха.
- Всё, братья и сёстры! Сейчас идём к Петру. Иначе замёрзнем. А дырку в окне оставим, пущай тараканы повымерзнут. К тебе, Вань, обеспеченные, интеллигентные люди будут приходить, нечего их тараканами смущать. Петро, бери флягу и пошли, пошли…. Сало-то у тебя есть, Машка? – уже дома у Петра спросил отец Фёдор.
- И сало, батюшка, и колбаски сырой палка, и ветчинка китайская в банках. Не сумлевайся,- не спуская глаз с Ивана, отозвалась Машка,- вот только водочки нет. Петра бы послать. Да не за нашей, Владимирской, пускай из городу «Абсолюту» привезёт. Вам ведь по сану «Абсолюту» положено?- явно лукавила Машка.
- Да-а…желательно. День сегодня какой-то замечательный, хотя с утра и не задался, вроде бы… А теперь, как бы глаза открылись…Люди-то в России пусть и не Спинозы, а душевные и совестливые … Ты, Петя, водочки побольше возьми и к старосте церковному зайди, скажи батюшка- загулял, он поймёт, он у меня понятливый и если осетринки даст бери, бери не стесняйся, и образков с десяток, какие поновей, избушку Ванину украсить надо. Давай разливай Петя на посошок, да благословлю я тебя в дорогу. Поспешай, но медленно…-покосившись на Машкину грудь, непонятно к чему добавил отец Фёдор.
Не успела дверь за Петром как следует ударить по косяку, а поп уже волочил Машку на кухню:
-Вот что, девка, про Иванову благодать забудь! Он – Святой! И орган у него этот скорее декоративный, чем действующий. И ежели я что узнаю или, не дай Бог, угляжу, анафеме предам и от церкви отлучу! С кем хошь греши, а об Иване забудь. Хотя с кем хошь тоже не к чему… Найди себе достойного члена нашего кооператива и…Совместишь приятное с полезным, а информация не растечётся по посёлку…
- Да у нас в кооперативе только ты с Петром и остался. А с Петром мы теперь уже неделю, как бы, чужие… Ты прямо говори- приглянулась я тебе, козёл бородатый?
- Ну, матушку я из-за тебя не брошу, по сану не положено… Но лаской не обделю, глубиной чувств уважу! Девка ты ладная, по всему видать, горячая.- поп левой рукой привлёк Машку к себе, а правую запустил куда-то под складки широкой Машкиной юбки,- Кипяток девка! – простонал поп, - На твоей заднице блины печь можно…. Но это попозжей … Ивана надо уложить. Ты ему здесь постели и горшок поставь, чтоб не бегал туда- сюда. Отвлекает это и не способствует полному раскрытию чувств совокупляющихся сторон. А я тебя раскрыть хочу по самое… Ну , ты сама догадываешься, не девочка. А теперь к Ивану. И помни : мать - .ты ему, МАТЬ! Пускай и крёстная.
- Ну что, Ваня, загрустил? Какие наши годы! А людей ты не бойся, они сами тебя бояться будут. Потому ты теперь не сам по себе, а Божий человек, Провидец! В какой-то мере даже вершитель их судеб! Не на небе, конечно, там свой пастырь, а здесь, на земле! А люди, Ваня, боятся не отдалённого будущего, а настоящего, которое вот-вот на них наступит, кого только в грязь вдавит, а кого и по асфальту разотрёт. Вот ты, Маша, чего боишься, когда грешишь, гнева Господнего или кулака мужа?
- Я, отец Фёдор, триппера боюсь.
- Бабы они, Ваня, всегда не того боятся… Ну, всё, дети мои, спать, спать, спать. Марья, стели нам постели. Устали страсть. До Петра отдохнём, а там видно будет. Может, и сегодня ночью спать не придётся. Эх, грехи наши тяжкие, страстишки грешные. Эх, вы овечки мои заблудшие…- ласково глядя на обоих, приговаривал батюшка.
Ивану Машка, сняв перину с супружеской кровати, постелила на кухне, поставив в голова большой ночной горшок. Не увидит, так споткнётся. А батюшке в горнице, под их с Петром фотографией, где он обнимал её и щурился на фотографа, как мартовский кот, учуявший течную кошку. А она глядела строго, но её чувственные губы уже, как бы, предвкушали и Петькины губы, и губы фотографа, и даже колючую бороду отца Фёдора.
Бесовские губы.- Сделал вывод батюшка,- а бес он и в Африке бес. Так что согрешить придётся. Тут и к гадалке ходить не надо. Ну да ничего, отмолюсь, жизнь она длинная, вот на старости лет все грехи и отмолю. Может, старцем куда уйду? В монастырь или пещеру какую, чем чёрт не шутит?
Уложив Ивана, перед этим повертев у его головы ночным горшком, Марья поторопилась в комнату к отцу Фёдору.
- Что-то ты, Маша, простынь у стены плохо заправила,- строго спросил батюшка. – Поправить надо. Как бы я бок себе не натёр, кожа у меня с детства очень нежная. А когда Марья, выгнувшись всем телом, потянулась к стенке, отец Фёдор налетел на неё, словно петух на курицу.
Сам грех не занял и трёх минут. Застёгивая ширинку, отец Фёдор самодовольно смотрел на покрасневшую Машку: - Недолго мучилась старушка в его мозолистых руках,- на мотив русской народной песни пробасил батюшка.
- А я?- с надрывом спросила Марья. – А как же я, батюшка? Вы же не паскудник какой – раззадорить и бросить. Куда мне теперь? К Ивану нельзя, Петра нет,- и упав ничком на кровать, Марья разрыдалась,- Видит Бог, удавлюсь. Сами потом Петру всё объясняйте, да на суде…
- Какой суд, Маша? Мы же по согласию…
- Я на один раз не согласная! Ты чего мне пел на кухне про чувственность, про углубление, про душевное взаимопроникновение? Так вот, почувствовать я ничего не почувствовала, насчёт проникновения, так это сильно сказано, а про углубление- так ,вообще, брехня! Даже если тебя у нас в области оправдают, я до Москвы дойду! Дам кому надо и дойду!
- Марья, Марья…- виновато басил отец Фёдор,- я бы с радостью, да ведь шестой десяток…
- А это не ваша забота! Твоё дело портки снять… Да не с меня, с себя снимай, ненавижу я в ваших кальсонах штопаных копаться… Рясу тоже сымай, хочу тебя с Иваном в корыте сравнить…Телом то ты гладок, Федя, а вот в остальном никакого сравнения…
- Маша,.. не смогу я после такого унижения…
- А вот это- не ваша забота, - вдруг ласково, каким-то низким голосом зашептала Марья, - лягайте, лягайте…я не девочка… не первый год замужем, - потолок в глазах отца Фёдора покачнулся, будто он плыл на пароходе, запахло чем то вкусным, но давно забытым, и он ощутил себя не отцом Фёдором, а маленьким сопливым комком в ласковом и тёплом животе матери. Лицо его исказилось какой-то глупой улыбкой, он зачмокал губами и, по всей видимости от восторга опысался, но не почувствовал этого, он потерял сознание.
А Иван, вконец обессиленный навалившимися на него событиями, спал. Спал так, как не спал уже несколько лет, спокойно и глубоко. Он не слышал ни похотливого хрюканья отца Фёдора, ни томных стонов жены Петра.
Он шёл по луной дорожке среди звёзд, не зная куда и зачем. И в этом-то и была вся прелесть. Именно в незнании- куда и зачем. Душа его ликовала- Вот для чего ты родился! Вот для чего ты терпел и страдал там, на земле, чтобы сейчас вот так, без всякой цели, идти по этой серебристой дорожке среди сверкающих звёзд, ни о чём не думая, всё позабыв. Делать шаг только для того, чтобы потом сделать следующий. И это будет длиться вечно! Только он, Иван, и звёзды, и тишина, сквозь звон которой можно было услышать только одно – « Люблю….лю-блю…лю-блю…».




Глава 2.


Второе пришествие.

«Горько мне, Боже. И чем ближе к цели,
тем горче. Две тысячи лет прошло, а
ничего не изменилось. Опять на Крест.
Опять кричать о любви, умирая…
До коле, Отец?
- А пока любишь, до тех пор и мучиться,
до тех пор и поливать кровью землю…»

Первым изо всех проснулся батюшка. Он открыл глаза и долго не мог понять- где же он находится? И что за голая женщина лежит рядом с ним под одеялом? С матушкой отец Фёдор не спал в одной постеле уже лет десять, как пошли у той бородавки по интимным местам. Не то чтобы они мешали, но заставляли вспомнить, что всё в этом мире тленно и непрочно, и страсть сама собой таяла, подступала изжога, и прости господи, хотелось не Христа славить, а бежать куда-нибудь подальше, вырыть землянку и остаться там до конца своих дней.
-Значит я не дома,- минут через десять сообразил отец Фёдор,- и не в церкви, и, слава богу, не на том свете ( там бы ему лежать не на кровати, а на раскалённой сковородке.)- Ёще через двадцать минут он всё вспомнил и покрылся холодным потом. Как честный священнослужитель, он теперь должен отказаться или от Машки, или от сана. А как откажеся? Куда пойдёшь? Кому нужен? Нет!... Пётр не видел, Иван поймёт и простит, он всех прощает… Отец Фёдор сел, кряхтя, натянул кальсоны, брюки, рясу, повесил на грудь массивный позолоченный крест, разгладил пятернёй вихры и растолкал Машку.
- Одевайся, Маша,- чувствуя приятную истому внизу живота, погладил по плечу Марью поп,- Темно уже. И Петьки с водкой нет…И пожрать чего-нибудь охота. Видать, ты из меня всё высосала. Вот ведь бесово семя… Знаешь, что грешишь, душу свою губишь, тело надрываешь, а ни откажишься… Почему, Маша?
- Батюшка, не согрешишь, не покаешься. Не покаешься, Бог не простит…
-Это так…Но ты всё одно вставай. Петя твой, кайся, не кайся – не простит, потому как он не бог, а мент. Да подай чего. Голова гудит, и живот бурчит…
- Для тебя, голубь мой, всё найду!- Потягиваясь, стоя голой перед батюшкой, протянула Марья. – И водка есть, и балык, правда в банках. Я ж до тебя через день полы у Рабиновича мыла. Слыхал про Рабиновича, зав. сельпо, что на привокзальной площади? Так что в погребе всё есть. Год можем любовью заниматься из избы не выходя.
- Балыками за полы кормить не будут…
- Ты чё, ревнуешь? Зря , батюшка, зря. Мне опосля тебя никого не надо. Может, Федя, ещё разок согрешим? Ну нет, так нет. А Рабинович против тебя – нуль. Хоть и способов тысячи показывал, и плеткой заставлял себя бить. Еврей он и есть еврей, хоть зав. Сельпо, хоть академик…
- Про академиков-то откуда знаешь?
- От поезда один отстал… Да, давно это было…Брось, Федь, не заводись. От них, Федь, как от тебя в первый раз: мокро, склизко и противно…
- Ты, Марья, не распоясывайся! В сане я. То что было забудь. Грех это. Его нам отмаливать до гроба придётся. В крайнем случае до следующего раза.- подумав, поправился отец Фёдор.
- Поняла, батюшка, поняла. – Марья притворно засуетилась,- А и впраду , апосля покаяния это дело раз в тыщу слаще будет… Мы в следующий раз, Феденька, обязательно голышом у иконки постоим, ладанку в головах зажжём. Запретный плод он сладок, ох как сладок… У нас с секретарём райкома…
- Помолчи, Маша, Христом Богом прошу: помолчи! Буди Ивана и накрывай на стол.- Перебил её батюшка,- Вечерить будем. Да и обсудить кое-чего надо. Дело открываем нешуточное. Здесь валютой будет пахнуть, а может, кое-кому и сроком,- перекрестился батюшка за неимением иконы на фотографию Петра с Машкой над кроватью. – Буди! – еще раз прикрикнул отец Фёдор на открывшую было рот Машку.
Водку пили уже без тостов, как чай. Отец Фёдор, отхлебнув из поллитровой кружки грамм сто, долго, как бы прислушивался к себе, и иногда приговаривал: -Хорошо!- а иногда поморщившись, тут же отхлёбывал ещё, чуть больше, и лишь потом закусывал либо салом, либо балыком, не забывая каждый раз перекрестить и то и другое.
Иван пил отрешёно, и почти не закусывая, Он всё время возвращался туда, в свой сон, и немного досадовал, что это был только сон и на этих людей, которые его разбудили только из-за того, что им одним было скучно пить. Вообщем, хотя он сидел вместе с ними, пил, отвечал на их вопросы, он находился не здесь, а там, среди звёзд, и всё пытался понять: кто же кричал в безмолвной пустоте так красиво: « …лю-блю…лю-блю…».
Машка пила, как и всякая влюблённая женщина, ничего не говоря, а только нежно поглядывая на своего любимого и повторяя непроизвольно все его движения, как бы помогая ему и чувствуя всем телом, и душой. Попроси её сейчас, даже мысленно, перерезать глотку Ивану, она бы перерезала, несмотря на то, что ещё несколько часов назад могла перерезать глотку и отцу Фёдору, и Петру попроси её об этом Иван.
Вообщем, хорошо сидели, непринужденно.
- Может, нам . Ваня, в тюрьму съездить?- неожиданно прервал затянувшееся молчание отец Фёдор,- Я бы заключенных поисповедывал, а ты бы проверил своё воздействие не только на людей порядочных, но и на тех, кто свернул с пути истинного, потому как общаться с нами будут, как раз всё больше именно такие, заблудшие. Твоя задача, Ваня, выслушать их и по возможности утешить. Вернуть им душевное спокойствие. Надежду на прощение, если не обществом, то хотя бы Христом. Дело это хоть и не простое, но достойное. Богоугодное, если хочешь!
- Поедем, батюшка, отчего не поехать, не утешить. Они ведь и творили дела свои, за которые сидят, от того, что их вовремя не утешили, не полюбили… Я ведь сегодня понял на кухне, когда спал, что самое главное в жизни – это чувствовать, что тебя любят не за что-то, а просто так, как мы любим звёзды или луну. Или вот, как Марья вас любит, не за то, что вы - батюшка, или она одинокая, а вопреки всему. Знает, что ни балыков, ни колечек колбаски от вас не дождётся, и что Пётр может её убить, и что старенький вы, а любит! А вот вы напротив: не любите. Хотите её мять тискать, но не любите. Потому вас всё мучает: и что грех это, и что от Петра можно дождаться неприятностей, и матушка с вами спящим может сотворить непотребное. А, вот коли, вы бы на всё плюнули и прислушались к своему сердцу…
- Хватит, Вань, мы с тобой потом на эту тему поговорим, одни!- косясь на Марью , прервал его отец Фёдор.
- Да пусть его, голубь мой, я и так знаю, что ты меня не любишь. А про меня он всё правильно говорил. Пока другого не полюблю, ты мне всё одно мил будешь, хоть песок из тебя сыпься,- успокоила отца Фёдора Марья.
Тут за окном взвизгнули тормоза, хлопнула дверка машины, и все услышали радостный голос Петра: - Спасибо, кореша, что подвезли. В гости не приглашаю. Дела у меня. С соседом и попом кооператив открываем. Валюту будем из буржуев выкачивать. Сосед мой полоумный провидцем оказался, святым, а я дурак Машку к нему ревновал. Как разбогатею я вам «Мерседес-600» куплю. Жуликов ловить. На «шестисотый» они сами , как мотыльки на свет, полетят! Ну пока, пока, кореша!- вновь взревел мотор, мелькнули тени по стенам избы от фар машины, хлопнула дверь в сенях. Через минуту в избу ввалился Пётр уже без тулупа, без сапог, с огромной авоськой, в которой угадывались и балыки и десяток бутылок литрового «Абсолюту».
Все трое встретили его настороженным молчанием. Да Пётр уже понял, что сболтнул лишнее, по насупленным бровям отца Фёдора и холодному взгляду жены, только Иван улыбался ему ласково и непринужденно. Членство его в кооперативе, казалось уже решённое, становилось зыбким и расплывчатым, как холодец на раскалённой сковородке.
- Так, Пётр, - первым взял на себя инициативу отец Фёдор,- кому ты ещё не рассказал о нашем кооперативе и о валюте, которая уже рекой течёт к нам из Москвы и того гляди затопит не только село , но весь район?...
- А чего я? Чего…Ну, виноват!... Ну, лишите меня премиальных за первый месяц.- нашёлся вдруг Пётр.- А нет такого права по закону, чтоб за глупость из дела выкидывать. Не-ту-у-у!- Выпучив глаза и топая ногами, завизжал Пётр.- Контуженый я! За родину, царя и отечество…- и изо рта у него закапала слюна, глаза закатились, и если бы не Иван, который подхватил его, да не Марья, подхватившая авоську с «Абсолютом» дело могло кончиться плохо.
Без сознания Пётр пробыл недолго… Отец Фёдор успел только распечатать первую бутылку «Абсолюту», как Пётр уже сидел на кровати и жадно смотрел на уставленный деликатесами стол.
- Батюшка, а давайте мне язык вырежем! Правда, правда, я не против. Только из дела не выкидывайте. Ведь если я буду с вами, мне и язык без надобности. Баньку истопить, воды наносить да по огороду…за деньги расписаться- для этого язык, вроде, бы и ни к чему…А в магазин сбегать я и с запиской могу… Маша, ты ведь не против, ища поддержки у жены, обратился к ней Петр.
- Коли тебе ещё чего отрезать, тогда я за!- ласково глядя на отца Фёдора, отозвалась Машка,- Я, Петя, отца Фёдора полюбила и жить с тобой больше не буду. Так что давай всё разом пообрезаем!
- Ладно, Пётр, садись за стол. Сегодня повременим с операцией, а там видно будет,- оттаял после Машкиных слов отец Фёдр,- Бог нас к терпению призывает. Но помалкивать начинай учиться с сего момента. Как слово вставишь, так стакан пропустишь, согласен?
- Гы…гы…- замычал Пётр, улыбаясь и согласно кивая головой, пытаясь поцеловать руку отцу Фёдору.
- Это что же сегодня у нас, как бы свадьба?- Иван пристально оглядел отца Фёдора и Марью.- А как же попадья?
- А никак! Мы с ней уже десять лет на разных кроватях. Перед Богом она мне не жена. А с Машкой мы тоже расписываться не будем. По документам я с попадьёй, а она с Петькой, а перед Богом я с ней, а она со мной. Петя я думаю согласиться.- Отец Фёдор строго посмотрел на него.
- Гы…гы…- закивал, улыбаясь, Пётр и, бросившись целовать отца Фёдора и Марью. Опрокинул стакан…- А, чёрт с вами, ради такого случая и стакана лишусь. Горь-ко! Горько! Горько!- заорал он во весь голос,- Горько! Ох, горько!
- И я вас поздравляю.- Обратился к «молодожёнам» Иван.- Пакостно, конечно, но лучше так, чем лицемерить перед собой… И официально, правильно, ничего делать не надо. Потому как через месяц и Машке тошно станет, и батюшке в тягость. Вот батюшка, вижу, согласен. А ты , Марья, не кипятись, не кипятись. Тебе с кем больше месяца хорошо было?... То, то и оно. Горько! – поддержал Петра Иван,- Ох, как Горько!
- О делах ни слова!- решил за всех батюшка, оторвав от своей бороды Машку,- Пётр, ради такого случая, можешь гутарит. Свадьба, так свадьба!
Мыла Маруся белые ноги,
Белые ноги мыла Маруся…

Во весь голос тонко затянул Пётр.

На том бережочке, на том берегу
Мыла Маруся белые ноги…

Густо забасил отец Фёдор.

Белые ноги, белые руки
Мыла Маруся на том берегу…

Вступила счастливая Марья….


Летят утки, летят утки,
И два гуся….

Неслось далеко за полночь вместе с порошей по тёмной деревне.

В два часа, сославшись на головную боль, ушёл на кухню, на тюфячок Иван. Ещё через час то ли от счастья, то ли от вина сомлела на кровати и Марья.
- Фёдор, а мы ведь теперь, как бы родственники,- Обняв отца Фёдора за плечи, улыбался Пётр.
- Мы все братья во Христе. А с тобой ещё и по Машке.- Кивая головой, согласился отец Фёдор.- И я, если честно, тебя теперь ещё больше люблю. За твою сердечность и доброту. За твою готовность пожертвовать для брата самым дорогим. Даже женой. Ты мне этим чем-то чукчей напоминаешь. Те тоже свою жену гостям отдают. Но те на время! А ты насовсем! Нет, Петя, чукчам до тебя далеко… Хотя и за них надо бы выпить…
- Надо, Федя, надо!- Совсем уже фамильярно похлопал ладонью по седым кудрям отца Фёдора Пётр.- И за чукчей, и за апостолов, всех помянём, никого не забудем… Свадьба, она ведь не каждый день бывает. Машка у меня одна . А чужие меня не зовут, я ведь припадочный. Один раз позвали, так я жениха всего вилкой исколол. На духа он мне показался похожий, а евреем оказался. Чуть дело не пришили. А откуда мне было знать, что он еврей? Он ведь даже от жены скрывал, что обрезанный. А мы вместе до ветру вышли, и я увидел. Во мне всё так и взыграло. Точно, думаю - душман. Вилка случайно оказалась в кармане, я его прямо здесь же, в сугробе, и истыкал. Теперь меня никуда не зовут. Опасаются, Федя, и не только евреи…
- А я бы тоже истыкал,- икнул поп,- еврея бы истыкал. Они ведь Господа нашего, Христа, распяли, суки! От них всё и плохо на земле. И вши, и болезни, и неурожаи. Евреи, они хуже тараканов и душманов.- опять икнул отец Фёдор,- Один еврей всего хороший был, Господь наш! И они его за это распяли…Гвоздями, Петя… На солнышке… Ни выпить, ни покурить не дали… Звери, Петя, видит бог, звери…
- Как это, Господь- еврей? – взвился Пётр,- Нам этого нигде не говорили… ни в школе, ни в армии, ни в ментовской на политзанятиях. Путаешь ты поп. Водочки опился. По твоим словам выходит, что ты слуга еврейский? Сионист… Заслали тебя!...- Петькина рука сама собой начала искать вилку.
- Дурак ты, Петя… Хотя вопрос этот тёмный, я с тобой согласен. Сам иной раз служу и думаю: -кому , зачем?... Тьфу, запутал ты меня…
В это время и погас свет в избе и на улице, на фонарях.
- Авария…-икнул отец Фёдор.
- Дочь мента…- Ни к селу ни к городу добавил Пётр.- Давайте, Федька,- перепутав все обращения, почему-то шёпотом добавил он,- за аварию! Мы ведь за аварию сегодня не пили…
Но отец Фёдор не откликнулся. Он тупо уставился на красный угол избы Петра, где на голой стенке, чуть колебаясь, образовалось какое-то светлое пятно.
Сначала оно приняло форму яйца, потом арбуза, а сейчас начало приобретать форму цилиндра размером метр – на полтора. Потом внутри его поползли какие-то полосы, как при плохой настройке в телевизоре. И наконец показалось лицо бородатого мужчины, чем-то обоим знакомое.
- Кто тебе этот экран вмонтировал?- почти трезвым голосом спросил отец Фёдор у Петра.- На ФСБ работаешь, или на ЦРУ. В ментовской такого быть не могёт, не то финансирование…
- Вот, те крест !- побожился Пётр, -впервые вижу. Может, Марья с кем переспала?
Полосы пропали, стал тускнеть и свет, исходящий от цилиндра, и, когда он совсем пропал, тотчас же под ним вспыхнула лампадка, света от которой хватало только для того, чтобы вырвать из темноты пристально смотрящие, казалось бы в самую вашу душу, глаза бородача.
Пить сразу расхотелось. Да и прежний хмель как-то сам собой улетучился не только с отца Фёдора , но и с Петьки.
- Святый Боже, помоги и спаси… Чур, чур меня…- приседая за спиной отца Фёдора, бормотал Пётр.- Связался я с вами на свою голову. Денежки захотелось… Теперь крыша гляди- того уедет…А ведь и так не густо было… Чего молчишь, Святой Отец,- явно преувеличивая сан отца Фёдора, шептал Пётр,- иди, обследуй подарочек. Ты Бога нашего славного жидом обзывал. Тебе и ответ держать.
Тут же так же внезапно, как потух, свет зажёгся сам собой. Но икона не исчезла.
- Кажись, чудо – это. Крыша у нас , Петя, видать, на месте.- Отец Фёдор с опаской встал со стула и приблизился к иконе.
Икона оказалась цилиндром правильной формы, диаметром около метра и высотой около полутора метров.
-Пётр, убери всё со стола и давай её под лампу, на стол поставим.
Пётр стянул скатерть вместе со всем на пол и бросился к батюшке.
- Не иначе Святая! Вот те крест, Святая! Не Святой и взяться неоткуда. Да и не видел я никогда вот таких, круглых. Гляди, гляди, батюшка, откуда на неё ни взглянь, а этот мужик всё тебе в глаза зыркает. Давай, давай её на стол. Там посветлее. Можа, лейбл какой увидим…”made in США”…
Икона оказалась довольно лёгкой, хотя казалась отлитой из стекла. И, действительно, откуда бы на неё не глядели, всё время взгляд встречался со взглядом бородача. И даже стоя по разные стороны от неё, оба, и Пётр, и батюшка утверждали, что бородач смотрит именно на него.
- Голография. Видел такие картинки. Одним глазом смотришь: баба в купальнике, другим - голая. – восторженно щебетал Пётр.- А где сделано не указано, и цены нету… и нож царапин не оставляет. Я думаю эта штука дорогая. Давай её, батюшка молотком попробуем…
- Дурак ты, Пётр. Это вещь чудодейственая, а ты её молотком…Себе по голове постучи. Ты бы лучше мне сказал, кого этот мужик напоминает.
- А и точно, гляди-ка…Да если его побрить, да ватничек заместо простыни надеть - вылитый наш Иван. Интересно где он себе такую штуку заказал? Не иначе на могилку хочет поставить. Запасливый мужик… Задарма, что дураком притворялся…
- Не юродствуй! Заказал… С небес этот подарочек. Знамение. Тащи лампадку, может там чего написано?
Но лампадка ничего не разъяснила. Она представляла собой шар на треугольной подставке. Такой же прозрачный, как цилиндр, а внутри, как бы горела свеча, причём пламя её трепетало.
-Может в органы сдадим, отец Фёдор, от греха… Вдруг да взорвётся?... Гляди, горит, а дыму нет, шар холодный… и дырок нету…Почему горит?...Без воздуху ничего гореть не может! А тут горит!.. Непорядок. Все физические законы- коту под хвост! Чего молчишь, служитель культа? Здесь рассусоливать некогда… Взорвёмся к ядрёной матери! В милицию всё сдать. Пущай, ежели чего, там всё синим пламенем горит!..
- Да отстань ты со своей милицией. Если там,- поп ткнул пальцем вверх,- хотели бы твою милицию облагодетельствовать, туда бы это и попало. А направили нам! Нам и владеть. Нам и деньги за показ брать…
- Ну и умён ты, батюшка! Всё объяснишь, когда чего прижилить надо… Но логика у тебя железная….Значит, Господь от щедрот своих отвалил,- подходя к цилиндру, сыпал словами Пётр,- но тогда он должён и инструкцию приложить. Как в армии: форму дали и устав в руки, чтоб сразу всё понятно было: как есть, сколько спать, куда ходить, кому честь отдавать, у кого самому забирать, там в сортире даже инструкция висит, чтобы не задремал ненароком и в очко не свалился.
- Может он и устав послал,- задумчиво глядя за окно, проговорил отец Фёдор.- Да не нам с тобой. Откровения, Петя, всегда приходят в души чистые, светлые, готовые принять их и следовать им. А мы?...
- Вы! Вы, батюшка! Не обобщайте. Не я к вашей попадье под юбку залез. Не я придумал на Ивановом юродстве валюту качать. И не нам послал! Не нам. А мне! Мне в дом. Вам – Машку, Ивану – благодать, а мне цилиндр со светильником. Я буду эту штуку за деньги показывать! …
- Я думаю, Пётр, что если кто узнает про эту штуку, жить нам всем всего- ничего. Плюнь, а долететь не успеет. По моему разуменью, это- не Божья благодать, а наказание. Людей за бутылку убивают, а за это вот миллионы долларов дадут. Мне ли тебе объяснять…куда нам паяльники совать будут, ты ж сам милиционер.- отец Фёдор, опять замолчав, уставился в окно, и из глаз его потекли крупные, блестящие слёзы.
- Зароем! Зароем чучело! Шарик оставим, а чучело зароем, Шарик продадим. Нам и шарика хватит. В погребе и зароем, пока все спят. Им и знать ни к чему. На четверых всегда труднее делить, чем на двоих. А во мне не сомневайтесь. У меня там «Калашников» зарыт с поствольником, у мальцов отобрал, а никто не знает. Догадываются, а точно чтобы- то это вряд ли… Сам буду кричать – не поверят. Контуженый, он и есть контуженый. Какое такое чудо может быть у контуженого, окромя жены проститутки…
- И зарыть нельзя. Душами иссохнем. Господь послал, а мы зароем. Нет, Пётр. Я, думаю, без Ивана нам тут не разобраться, а будить его сейчас нельзя. Вдруг ему во сне Господь Инструкции к этой штуке выдает? То-то и оно…
- А что же нам сейчас делать? Я так не могу! Хуже всего ждать. У меня от этого припадок может случиться.
- Ставим её назад, в угол, а закусь и водку на стол. Славить будем Господа. Чего ж нам ещё делать? Да ещё, Пётр, прощаться надо с прежней жизнью. После таких знамений у всех людей жизнь в корне меняется. Это и по писанию, и по уму. Коль глаза открылись, слепым уже не проживёшь. Тебе-то печалиться об чём, Пётр?
- Это верно. Чего я видел? Как вспомню, так припадок. А вам, батюшка, наверно тошно. Вон у вас и лицо сытое, и кожа гладкая. Вам поди сейчас хреново!
- Да не то чтобы хреново. Тревожно, Пётр, тревожно. Всякие перемены у людей тревогу вызывают, вот и мне тревожно. А по старому и я жить устал. Вот и Ивану обрадовался, потому что подумалось, что можно другую жизнь начать. Да натура подлая опять корысть возжелала во всём увидеть. Да что об этом. Вся жизнь, Пётр, это грех, раскаяние, покаяние . И снова грех. Сейчас у меня, по всей видимости, пора покаяния. Так что, наливай, и будем каяться.
- А вы, батюшка, не убивайтесь уж очень сильно.- Разливая водку, успокаивал Пётр,- Я думаю, что ежели нам Господь подарок сделал, значит, он на нас зла не держит. А даже отличает нас от других. И коли мы без его внимания жили, то и с ним не должны помереть. Давайте за подарочек по стаканчику… Я ведь раньше вас работников культа за мракобесов почитал…. Ну, да ваше здоровьечко!
Выпив, Пётр с горстью капусты подошёл опять к цилиндру,- Ведь, как живой. Даже жилка на шее бьётся…
- Кто это с вами?- раздался с постели Машкин голос,- За что вы его в угол поставили?- Машка потянулась, зевнула и с притворной строгостью продолжила.- А вам, батюшка, должно быть стыдно. Выпить за нашу свадьбу выпили, а в постельку не легли…
- Чудо у нас, Марья! Бог подарочек прислал, а что с ним делать, не знаем.- Как всегда зачастил Пётр.- Батюшка думает, что нас всех теперь бандиты могут в распыл пустить…
-Подарочек!...- Машка босой бросилась в угол.- Да это Иван, только бородой до глаз зарос. А зачем вы его в банку закатали?
Пришлось отцу Фёдору всё подробно Марье растолковывать и показать в подтверждение спящего Ивана.
- Ну, ладно, чудо.- Согласилась Марья,- только за что же нас прибить должны?
Опять пришлось объяснять, что, как и всякое чудо, и это чудо стоит больших денег. Вот за них-то и убьют.
- Так давайте