Только три минуты длится песня,

Вспыхнет и растает без следа…

Только три минуты будем вместе,

И не будем вместе никогда…







***

- О, привет, дорогая! Сто лет не виделись! Как жизнь, как сын, как что?

- Привет Коля! Не сто лет, а… лет пять, по- моему. Все нормально. А ты как?

- Вот у меня все нормально, работаю, живу. А у тебя должно быть отлично! Ха-ха-ха! Ты ж у нас с моторчиком! Это я – флегма, компьютерный червяк. Ты что, не в духе? Или показалось? Да, чего ты такая никакая?

- Показалось тебе. Все нормально. Ты извини, давай телефонами обменяемся, раз уж нашлись, я просто сильно спешу. Прости, а?

- Да, ладно. Все нормально. Я так и знал – стоит нам встретиться, ты опять про НЕГО вспомнишь. Ладно. Говори телефон… Слушай, ты извини, что напоминаю о старом, но ОН, между прочим, тебе привет передавал, я ездил домой к себе, виделись, про тебя говорили.

- Ну, хорошо, что говорили. Говорили и говорили. Давай, не будем на эту тему, ладно?

- Да, ладно. Я вижу, у тебя до сих пор смута душевная… Блин, и чем ОН так тебя взял, не пойму. Ты что, не понимаешь, что для НЕГО это было мимолетное, так сказать, виденье. Увлечение на одну ночь в другом городе, в другой стране даже. Это ж интересно, из семейных уз вырвался человек! А ты… Дурная ты, ОН тебя не любил никогда, ОН про тебя спрашивал так… между прочим. Ну, типа, а как там ОНА поживает. И все, просто так, чтобы было о чем поговорить.

- Не твое дело это. Не твое. Проехали, ладно?

- Ладно. Проехали, так проехали. Просто ты, как все бабы, придумала себе страсти какие-то. У нас все проще. У мужиков, я имею в виду. А торопимся куда, если не секрет?

- Не секрет. Мы через два часа на юг уезжаем, в Анапу.

- Ага, понятно. И тут без НЕГО не обойтись...

- В смысле?

- Будешь через НЕГО проезжать. Ну, то есть, через мою родину, я имел в виду. Через наш город, через Н-ск. Выйди, если поезд остановится, привет от меня передай!

- Передам! Ну, пока, Коля, счастливо!

- Счастливо! Да, не грусти ты… Забудь. Не стоит ОН твоей печали. ОН не твой. У него все в порядке. Даже слишком в порядке. Забудь…

- Пока.

- Пока, пока…

***

ОНА была счастлива уже тому, что билеты достались в плацкартный вагон. Ехать в купе с мужем и детьми, ехать, как стало известно, в ЕГО сторону, было бы слишком тяжко. Куча журналов с кроссвордами и рассказами о личной жизни знаменитостей так и оставалась нетронутой на столике, и только ездила по гладкому столу туда- сюда. Дети носились по вагону, знакомились с соседями, веселились тому, что скоро увидят море. Приставали к проводнице с расспросами, когда будет следующая остановка, чтобы тут же схватить папу и лететь на перрон, клянча то кукурузу, то еще кукурузу, то яблоки, то опять яблоки, лимонад у торговцев, в изобилии толпящихся на очередной станции. Маму не трогали. Выяснять, почему вдруг у жены пропало настроение перед самой поездкой, муж не стал. Знал, что бесполезно. Такое с НЕЙ бывает нередко. И сейчас нужно просто ждать. Ждать, когда ОНА пропустит через себя не понятные никому чувства, сумасбродные фантазии, какие-то свои печали, и опять вернется к нормальному обычному состоянию. Дети, слава Богу, настроение матери тоже поняли правильно, и теперь ОНА была предоставлена сама себе. Лежала лицом вниз на верхней полке, смотрела в окно, вниз на шумевшее и веселящееся семейство, не видя и не слыша никого, и просто молчала. Но молчала по особенному, навзрыд. Не приведи, Господи, тронуть ЕЕ в такой момент! Пусть в себя плачет, ОНА это умеет. А о чем, не знает никто. Привыкли.

ОНА разговаривала только с проводницей. Каждый раз, когда синяя форма показывалась в проеме двери купе, ОНА спрашивала одно и то же, все больше и больше раздражая и без того нервную по- плацкартному проводницу: «Извините, а следующая станция, какая?»

И каждый раз получала одно и то же в ответ: “Ой, женщина, Вы меня уже достали! А какая вам нужна? Вот расписание на стене, идите, да смотрите!» И, смилостивившись, все-таки, выдавливала из себя название города, к которому приближался состав теперь.

- Ну, чего ты? – Этот вопрос мужа, не рассчитанный ни на какой ответ, и задаваемый куда-то в воздух после очередного ЕЕ диалога с проводницей, только наращивал раздражение. В воздухе уже висел взрыв, который ОНА еле- еле сдерживала. Муж чувствовал это, и всеми силами ставил шлагбаум- оберег между детьми и женой – только бы не поджечь фитилек!

Поездное радио стучало по вискам раз в сто десятый или в двести семидесятый одну и ту же песню Леонтьева. Как заклинание, ОНА шептала вместе с чувственным певцом «Три минуты, три минуты, это много или мало, чтобы жизнь за три минуты пробежала, пробежала…»

Бесконечный день, проведенный в шумном, гомонливом, веселящемся вагоне, наконец, закончился. Но стало еще невыносимей: количество станций почему-то намного уменьшилось с наступлением темноты. С одной стороны, это хорошо. Их же меньше! С другой – каторга! Потому что расстояния между ними удлинились до невероятности.

Теперь ОНА стояла у единственного, не увешенного полками и столиками, окна. У того, которое уже никому не принадлежит, а просто , наверное, по пожарным нормам вырезано возле титана, коптящего и сейчас в жару. Сколько можно пить чай? Пассажиры, как сумасшедшие все бегают и бегают за халявным кипятком. Надоели.

Наконец, когда до Н-ска осталось каких-то пять часов и всего лишь одна станция, вагон притаился, уснул. Даже проводница, наконец, перестала психованно сновать туда- сюда и считать копейки за чай-сахар-кофе. Муж снял очки, положил на стол недоразгаданный кроссворд, сказал сам себе «Ну, спокойной ночки!», дети давно уже сопели на все купе, сдав, наконец, в пустой стакан жвачки…

ОНА считала столбы, потом какие-то, освещенные однофонарным светом, мелкие платформочки одинаково желтых станций…

Пять часов – и ОНА будет дышать ЕГО воздухом! Пять часов- и ОНА увидит дороги, по которым ОН ходит каждый день! Пять часов – и ОНА увидит нервно натянутые провода, которые помогают везти ЕГО трамвайчик со смешной цифрой «три»… Полвосьмерки… Ни то, ни се… От НЕЕ отпилили чудаковатую часть, не половину, не четыре, а почему-то пять… Чтоб больнее, чтоб на дольше запомнилось! ОНА сама себя ловила на этих дурацких, странных, понятных только ЕЙ одной, мыслях…

- Да… - думала ОНА и сама себе ухмылялась. – Представляю, какие картины написала бы я, будь художницей! Сразу в «дурку» забирать можно было бы, черт- те что…

Пять часов… И тогда, той ночью, тоже считались так же последние пять часов. Пять часов – и ОН скажет, что пора, что скоро поезд, что ЕМУ жаль…

Странное дело – столько лет прошло, и не помнится ничего «такого». Не помнится, а просто чувствуется, а тот последний поцелуй… Чем он закончился? Было ли что-то после него? Во что он переродился? А какая разница, если был он, и, если губы ЕГО до сих пор чувствуешь на своих, как помаду, как вторую кожу, не чужую, свою…

И каким он должен быть, этот поцелуй, чтобы помнить его до сих пор, помнить и ощущать, помнить и трепетать всем телом, помнить и беречь так, что другие поцелуи, с другими мужчинами считать поступком предательским по отношению к самой себе… Даже сейчас, когда ОНА под размеренное «тук- тук» нервно стучала зубами от страха и надежды увидеть и не дай, Бог, увидеть ЕГО, ОНА чувствовала такой стыд за то, что вот не одна ОНА проедет через воздух ЕГО города. Муж, слава Богу, спит. Он, конечно, чувствует, как ЕЕ состояние уже вот-вот дорастет до температуры кипения, и только потому, он спит. А что он может сделать? Проверено – ничего!

- А поезд идет по графику? – ОНА заглянула в полуоткрытую дверь купе проводницы.

- Слушайте, странная Вы… Чего Вам не спится, не могу понять? Вы ж в Анапу едете, еще полпути нам.

- А Н-ск скоро? – почти шепотом спросила она.

- О, Господи, Н-ск-то Вам зачем? – уловив заговорщический тон, таким же шепотом ответила проводница и выглянула в окно, заслонив ладошкой свет. – А! Вот, уже подъезжаем. Вон уже завод светится. Минут десять осталось. Так мы ж там три минуты стоим всего. Зачем Вам? Я и выходить не буду.

- Как не будете?! Я Вас умоляю, я столько ждала… - ОНА присела в позе «умоляю» к проводнице. – Откройте дверь, мне подышать только. Мне плохо так…

- Ой, ну Вы и странная! – опять громко возмутилась проводница.

Муж выглянул и через весь проход с торчащими ногами пассажиров, спросил:

- Ты выйдешь?

- Я выйду.

- Мне с тобой?

- Ты что?!

- Ты вернешься?

- Я вернусь.

- Аккуратно там...

Туман с улиц ЕГО города стал нагло и смело, не обращая внимания ни на мужа, ни на сонную проводницу, ни на других расслабившихся сном пассажиров, лезть во все окна вагона еще до того, как состав остановился. Вместе с запахом свежего рассветного воздуха, в котором, наверное, были примеси каких-то цветов, кустов и деревьев ( ОНА не заметила), стал просачиваться и ЕГО запах, пока едва уловимый, но родной- родной.

На платформе не было ни души. Ни одного человека. Даже собаки привокзальные спрятались. Его город спал. Он окунулся в густой синий, даже фиолетовый какой-то туман, и просто спал… ОНА здесь, а он, город, спит. Какая несправедливость!

Поезд противно заскрипел, дернулся, предупреждая «Прощайся!», еще раз дернулся, проводница взяла за рукав и что-то промямлила приказное про «хватит, входите», и в эту минуту ОНА почувствовала, что ОН не спит, Он проснулся, Он слышит и чувствует... ОН понял, что в ЕГО городе в эту минуту на одного жителя больше. А сейчас станет меньше. И ровно на одного… Равновесие, порядок, правильность, закономерность, хаос и паника на три минуты остановки какого-то проходящего поезда...

И можно дальше спать. Ничего не случилось. Как- будто.

***

Вы знаете, что такое две недели? Четырнадцать дней? Нет! Триста тридцать шесть часов? Тоже, нет! Двадцать тысяч сто шестьдесят минут? Да, нет же, нет! Это –мука и ожидание! Ожидание повторения такого же туманного утра, трех минут на платформе, безлюдия и даже безсобачия на площади у вокзала, украшенной грустными кустами и фиолетовыми ночными цветами непонятных сортов. И опять ЕГО запах, и опять ощущение поцелуя, и опять ОН проснется, вздрогнув от остановки состава, и опять всего лишь на три минуты…

Интересно, а потом, после, ОН опять уснет? Или выйдет в сад? Или прошепчет в подушку ЕЕ имя и вспомнит тот, их последний поцелуй?

Никогда еще ЕЕ любимое море не было таким противным, штормливым, безобразно холодным, таким неприветливым и захлебывающимся от тины. А, может, ЕЙ это казалось?

Никогда галька на берегу так не резала ноги, дети так громко не орали от непонятного теперь ЕЙ восторга.

Никогда не было столько гуляющих в обнимку пар.

Никогда не был так не по- летнему печален парк напротив их дома отдыха.

- Отчего на Вас, милая, лица нет? Не скажете по-секрету? – через перила балкона наклонилась приятная старушка- соседка.

- Что? Что Вы сказали? Лица нет? Какое лицо? При чем тут лицо, простите? – ОНА переспросила растерянно.

- Простите, дорогая. Я вот за Вами две недели пронаблюдала. Вы чем-то сильно встревожены, какая-то безысходность, что ли, в душе Вашей, вижу. Вы, вряд ли, меня узнаете, да, впрочем и знаете. Я – актриса. Я актриса театра. Это так сложно входить в образ, а труднее гораздо, потом из него еще выйти… А Вы, смотрю, смеетесь, играете с детьми, мило щебечете с мужем, даже хохочете иногда о чем-то, а потом вдруг сразу, оставшись наедине с собой на секунду, перевоплощаетесь так мгновенно и так кардинально, так внезапно становитесь глубоко несчастны, печальны, что, поверьте мне, далеко не каждому великому служителю Мельпомены под силу! Простите за вторжение в Вашу душу. Просто, вы, ведь, завтра уезжаете, слышала, вот и не сдержалась спросить…

- Ах, ничего страшного. Я в порядке. Вот только… Нет-нет, я в порядке. Я мужа ЛЮБЛЮ!

- Да, да, вижу, не сомневаюсь… Конечно, милая. Бывает. Пройдет. У меня было. Так жить хотелось, так хотелось этим дышать, что жить не хотелось… Держитесь.

- Спасибо.

***

Наконец! Наконец , этот отдых кончился! Наконец, они уезжают от этого надоедливого, не сумевшего с нею договориться в этот раз, моря. Наконец!

До поезда еще полдня. Муж с детьми еще сходят прощаться с городом, бросать монеты в волны, покупать в дорогу продукты. ОНА – нет! Куда ЕЙ идти?! ОНА будет готовиться к своей встрече с Н-ском!

-В каком платье будет лучше виден загар ночью? Ну, почти ночью, около пяти утра, это ночь или утро? - Сама с собой спорила и договаривалась ОНА. – ТЫ будешь спать, знаю. Но ТЫ проснешься на три минуты. Ты проснешься, потому что услышишь МЕНЯ, знаю. Я буду всю дорогу колдовать: « Не спать, не спать, милый, не спать…» И ты проснешься, и будет такой же туман, и я выйду подышать на сонную зевающую платформу твоего города, и все- все запомню! А ты проснешься и выйдешь в сад. И между нами будет несколько километров, не тысяча, разделяющая нас сейчас, не сотня, и даже не десятки, а всего два или пять… Где ТЫ живешь? Далеко от моего поезда, от моего вагона, от наших трех минут? А может такое случиться, что всего в одном километре или в пятистах метрах, вообще? Если такое чудо возможно, ТЫ обязательно меня почувствуешь, ТЫ не можешь не услышать, как мое сердце кричит «тук- тук», это же громче, чем «тук-тук» целого поезда!

ОНА покрутилась перед зеркалом, зачесала гладко волосы, потом распустила, потом осмотрела себя со всех сторон – для встречи с милым городом – очень уж откровенно и чувственно. Город будет радоваться еще долго, еще долго будет вспоминать ЕЕ в туманные рассветы, которых у НЕГО всегда в достатке. Рассветов в достатке, но ЕЕ уже не будет никогда.

***

Голубой состав из восемнадцати вагонов уже давно ждал ЕЕ. И, видимо, в помощь ЕЙ, на всякий случай, как компенсация за страдания, даже проводница в обратную дорогу была какими-то умными людьми или небесными управляющими выделена та же. Та, которая уже « в курсе».

И опять началось мучительное ожидание встречи с ЕГО городом. Опять чай, шумные дети, лимонады, арбузы, семечки в газетных пакетиках на платформах, опять храпящие плацкартные пассажиры, опять недовольная всей жизнью в целом проводница, опять муж, осторожно обходящий «бикфордов шнур», снимающий очки, выглядывающий со « Спокойной ночи, милая!» в коридор, где ОНА уже считает мелькающие столбы и так же грустно вздыхающие при встрече с несущимся поездом полустанки, полустанции.

И вот уже осталось пять часов. А вот – четыре… Три, и уже страшно… Два, один… полчаса… и визит к проводнице… и вот уже светятся в тумане огни ЕГО города, а вот уже и сам туман распахивает перед НЕЙ, своей дорогой гостьей, ворота города, где сейчас спит ОН…

- Не спать, не спать, милый, прошу! Умоляю, проснись, не спать… - ОНА шепчет, как молитву свое заклинание. – Иди ко мне, проснись, на три минуты стоянки моего поезда в твоем городе только проснись, дорогой мой, проснись…

Все так же, все точно- точно так. Проводница берет в руки тряпку, чтобы протереть поручни, послушно, понимая как-то встревоженно ситуацию, стоит на металлической подножке, готова поднять ее сразу, чтобы не урезать эти несчастные три минуты для своей измученной пассажирки.

Отличие есть. Одно. Это отличие- муж. В этот раз он стоит за ее спиной. Он же- муж, он – родной, свой. Он сопереживает, страдает и не понимает ничего, кроме того, что то ли утро, то ли ночь, а еще - туман, от которого то ли сыро, то ли неясно и, потому, то ли тревожно, то ли опасно.

И вот, надежная уже подруга проводница, начинает нервничать и ругать ЕЕ мужа: « Ну, чего вы повскакивали тут? Поезд стоит три минуты! Это – не город! Это всего лишь Н-ск, спать идите, не выпущу!»

Она говорит это «не выпущу» только ему, своим телом буквально выталкивая, пропуская к выходу на платформу свою пассажирку. И муж виновато и молча стоит. И поезд неумолимо тоже пытается остановиться, не оставляя шанса никому на этом маленьком тамбурном пятачке сделать перестановку сил, перераспределение ролей, совершить бегство…

ОНА смотрит в открытую дверь, в которую уже залетают бархатные дразнящиеся языки ЕГО тумана. Столб, столб, столб, скамейка, вокзал, человек, человек, люди, пусто, клумбы уже не мелькают… поезд начинает психовать, тормозить как-то особенно аккуратно, будто пытаясь довезти три ступени ЕЕ вагона, на которых ОНА уже стоит, до какого-то точного, очень конкретного места.

Высокая платформа вокзала помогла их глазам встретиться на одном уровне, так близко, как было тогда, в их последнюю встречу. Умный поезд привез ЕЕ к НЕМУ так точно, так безумно близко, так вовремя остановился, выдохнув все свое волнение и, наконец, замолчав, что никто даже не удивился. Ведь, все ждали именно этого. А когда чего очень ждешь, боишься, волнуешься, но веришь и ждешь, оно же случается!

Проводница, чувствуя себя третьим лишним, неловко жалась в сторонке, переживая еще и за того, четвертого лишнего, наблюдающего с высоты тамбура за происходящей сценой какого-то немого кино, какого-то сна…

Прошла уже целая минута. Ветер его города тащил длинные и легкие складки ее платья из вагона, пытался быть ЕГО руками, разворачивал бутоны ярко-бордовых роз в ЕГО руках… Но некого было уговаривать, упрашивать, обнимать, соединять. Их просто не было, сейчас в главных ролях были только глаза… Всю следующую минуту, вторую, ЕГО глаза смотрели на ЕЕ губы. То же самое теперь пытались , не обращая внимания ни на кого в целом мире, сотворить и ЕЕ, соскучившиеся, наполненные пятилетним запасом слез, глаза. Они искали ЕГО губы…

- Пройдемте в вагон, пассажиры! – сказала, как будто извиняясь, проводница. Она обошла свою пассажирку и поднялась в тамбур. Тот, четвертый, который муж, вернулся в темный вагон, оставив наедине с городом все восемнадцать вагонов ЕЕ поезда.

И вот, сделав по полшага навстречу другу другу, они замерли в своем последнем, теплом , длиною в целую минуту поцелуе. Слов не было, рук тоже почти не было, ОН только держал ЕЕ за шею под пахнущими той летней ночью волосами.

Ни «здравствуй», ни «прощай», ни «скучала», ни « тоскую», ни слова, ни звука, только этот, запланированный вовсе не главными героями, поцелуй, такой, когда только от мягкого прикосновения и проникновения в твои губы, от подчинения им, ты уже таешь, а тело не слушается, а просто ждет... его ... И голова кружится, а в ушах звенит до полуобморока... Вот так, как ОНА сейчас представляет, когда ОНА ЕГО страстно желает, и уже готова стать с ним одним целым... и у НЕГО уже просто болит каждая клеточка от желания...

Но нужно идти. Даже ехать. И нужно просто запомнить этот поцелуй на всю жизнь, чтобы потом постоянно им пользоваться. Просто закрывать глаза, и представлять, что это – ОН, и это ваш поцелуй, тот, с платформы, из тумана. Из той минуты, из тех трех минут, которых так мало и так слишком много для одной жизни, и всего лишь для двух родных душ…