Вероника Габро

Художник-рестовратор Сергей Никитин исследует творчество Ефима Честнякова, художника-крестьянина. Он находит картину – Город Всеобщего Благоденствия, но на ночной дороге он и его семья попадают в аварию. После этого происшествия он впадает в состояние комы, но живёт в это время, как никогда ярко и полноценно. Он попадает в другой мир, где переживает любовь, дружбу, утраты и триумфы, ведь он хозяин своего сна, величайший из всех волшебников. После пробуждения он страдает и желает лишь одного – вернуться в свой собственный мир и начать всё с самого начала. Потому, что он Хранитель своего Города Всеобщего Благоденствия, таково есть назначение разумной власти в обществе.




Г О РО Д В С Е О Б Щ Е Г О
Б Л А Г О Д Е Н С Т В И Я

1

На светлой терассе дачного домика, на стареньком диванчике, спал Сергей Никитин. Это был человек довольно обычной внешности с чертами лица, хоть и правильными, но как бы вытянутыми и насмешливыми. Он носил длинные волосы, причисляя себя к людям творческой профессии, и завязывал на затылке или темени хвост из своих негустых, тёмных волос. Он был довольно высок, и небольшой затёртый диванчик, стоявший на веранде, чуть ли не со сталинских времён, был ему короток. Босые ноги торчали из него большими ступнями, с мозолями на пятках, от дешёвых китайских красовок.
Летнее солнце разогрело землю дачного участка и вся влага с неё начала подниматься вверх, распространяя сладкие ароматы розовых пионов, терпкие – томатов, горьковатые, и манящие – вишен и яблок.
Лена с букетом свежесорванных пионов, половина из которых только ещё распускала свои бутоны навстречу утру, взошла по деревянным, четырём ступенькам на терассу, где безмятежно спал её муж. Ей было двадцать девять лет, возраст расцвета современной женщины и лето, проведённое на свежем воздухе, на даче, сделало её привлекательной и юной. Окрашенные в красно-гранатовый цвет волосы придавали ей вид дерзкий и самоуверенный, чего она на самом деле не имела, в глубине своей доброй и робкой души.
Она поставила букет в стеклянную, большую банку, наполненную водой, стоявшую при входе, на странном произведении столярного ремесла. Это был, не то короткий тяжеловесный комод, не то тумбочка переросток с массивными ручками из настоящей бронзы, которые Никитины по весне заставали нетронутыми. Бомжи и охотники за цветными металлами пытались не раз вырвать красивые, бронзовые ручки из четырёхсантиметровых полотен дуба, но не справлялись и оставляли всё, как есть.
Мокрая стеклянная банка отражала солнечные лучи множеством острых, сумасшедших бликов. Лена достала из комода маленькие маникюрные ножницы и почтовый конверт, из-под полученного недавно письма. На конверте была изображена красно-жёлтая аквариумная рыбка с длинными плавниками и хвостом, похожим на перья петушинного хвоста. Она быстро и ловко вырезала рыбку и приложида её к мокрой, трёхлитровой банке. Рыбка приклеилась, и теперь, как в аквариуме, плыла среди солнечных бликов и стеблей пионов.
Лена улыбнулась своей выдумке и покосилась на спящего мужа. Она вытянула из букета один пион и подкралась к Сергею. Тихонько провела кончиком стебля по большой и не очень чистой ступне. Сергей замычал во сне, дёрнул ногой и перевернулся на другой бок. Лена негромко рассмеялась. Поудобнее устроившись на окрашенном жёлтой охрой полу, и привалившись к низенькому диванчику боком, она начала читать нараспев.

Брахма – Творец непрерывный, спит посреди океана
Вышедши из яйца золотого, родившись для мира.
Сон его божественный делим мы на четыре периода-юги.
Мир же отличный, мудростью щедро украшенный,
Увы, лишь начало пути.
Дальше он портится и пропадает в нём добродетель –
Суть – Доброта и Правдивость – опора.
Видим повсюду – война, вырожденье, упадок,
Люди сварливы, жадность, несчастье, болезни вокруг,
Низкое станут они возвышать, принижая высокое.
Нету порядка уж в мире таком!
Каждый стенает и призывает конец!
Вишну – Хранитель устал балансировать в мире таком,
Восседая на лотосе, что растёт из пупа Брахмы – Творца.
К Шиве взывают все, как бы спасение кличут себе.
Вот он явился великий Калки – Разрушитель.
Лик его грозен, ужасно оружие превосходноразящее,
Он погубитель мучительной для всего Калиюги.
В вихре огня погибает творение Брахмы,
Он же проснётся или умрёт, как захочет.
Но не печальтесь, что всё так ужасно –
Брахма пример слабосильным,
Надежду для них подающий.
Всё начинается вновь в бесконечном твореньи.
Брахма – Творец непрерывный спит в океане беломолочном,
Вишну – Хранитель на лотосе шатком, наш мир сохраняет
Между ассурами злыми и мудрецами небесными.
Кто же, скажи, есть всё то, что мы видим?
Трое; и Брахма и Вишну и Шива - едины!
Это Тримурти суть – Он есть Творец, Мира Хранитель и
Разрушитель его.
Всё, что пребудет, в тебе – Нарояны, больше же нет ничего!

В продолжении чтения всего гимна, Лена тихонько щекотала мужу ноги цветком. Он мычал и дёргался и, наконец, открыл сонные, серо-зелёные глаза. Сергей зевнул, потянулся, насколько было возможно на маленьком диванчике и, вдруг, выхватил цветок из руки жены.
– Если Тримурти – суть, и первое, и второе, и ещё компот, откуда тогда взялись эти, как их там – Нарояны?
Лена снова засмеялась.
– Нарояны и Тримурти – суть, то же. Названия просто разные, эпитеты.
Сергей понюхал трофейный пион, прислушиваясь к тишине дачного домика.
– Егорка спит? – спросил он Лену многозначительно.
– Спит, - ответила она, лукаво улыбаясь.
– Между прочим, жена Брахмы – Савитри, ноги ему массировала во сне, а не щекотала пятки.
– Что с меня взять? Я наверное единственная исследовательница философии индуизма, которая так и не попадёт, ни когда в Индию.
– Ну, чего-то всё-таки взять можно, - усмехнулся Сергей и, потянув жену за талию, уронил её на себя.
Они завозились, хихикая, на маленькой кушетке, но в это время из комнаты на терассу вышел их сын Егор.
– Я писать, хочу, - заявил он, хмурый, всклокоченный, нескладный и прошёл мимо них, во двор к туалету.
Лена оттолкнула мужа и поднялась с кушетки. Сергей вздохнул и грозно спросил спину жены.
– А, как у этого Брахмы было с сексом?
– Думаю, тоже были какие-нибудь проблемы…
– Тогда не удивительно, что он принимался всё там крушить, время от времени, оружием превосходноразящим.
Лена занялась завтраком и скоро напекла пышных оладий. Она позвала Сергея и Егорку к столу. Быстро у неё это получалось. Они только успели умыться из большого, эмалированного, густо-синего умывальника во дворе, и расстереть зябкие спросонья тела жгуче-холодной, колодезной водой. Егор соскучился по отцу, и вертелся у него под ногами, забегая, то спереди, то сзади, точно игривый, дворовый щенок.
– Па, а ты когда приехал?
– Ночью… - Стараясь не дёргать кадыком, сквозь зубы процедил Никитин, он брился новым, острым лезвием.
От электобритвы у него, почему-то, начиналось раздражение и не спасали, ни гели до бритья, ни для бритья, ни после бритья. И почему мужчинам принято дарить, что-нибудь обязательно связанное с бритьём? Сергей охотно и с гордостью демонстрировал своим гостям обширную коллекцию крутых, суперсовременных электробритв, которые, увы, он не мог использовать. А внутри у него была всегда надежда, что в один из дней рожденья, или на двадцать третье февраля, вдруг, возьмут и подарят ему большую, тропическую, фейерически-прекрасную бабочку в строгой, академической рамке, которой можно было бы любоваться секунду или целую вечность. Или, ещё, что-нибудь такое же бессовестно-красивое и бесполезное – например, бронзовую статуэтку лошади под стеклянным колпаком, на подиуме из хорошего, дорогого дерева. Можно даже без всадника, даже лучше без всадника, чтобы не портить красоту линий, отточенных тысячелетиями.
– Па, а ты надолго? – глядя на него счастливыми глазами, верещал Егорка.
– В воскресенье вечером уеду, у па работа.
– У мамы тоже работа, а она всё лето здесь на даче живёт, - принялся канючить сын.
– Пацан! – одёрнул его Сергей, – Ма у нас работает учительницей. У тебя каникулы и у неё тоже каникулы, а я работаю рестовратором в музее. У рестовраторов каникул не бывает. Ясно?
– А, Джоконду ты реставрировал? Нам в школе рассказывали, что её несколько раз хитили.
– Похищали, - поправил он сына. – Я занимаюсь творчеством удивительного художника конца девятнадцатого и начала двадцатого века. Честняков! Слышал о таком?
– Па, я слышал. Ты же меня зимой брал к себе в мастерскую.
– Ну и что? Тебе же вроде, тогда понравилось?
Егор шмыгнул круглым, детским, ещё не сформировавшимся носом и важно сказал.
– Я тогда маленький был. Мне всякая ерунда нравилась. Это, как картинки в детских книжках. А, учительница показывала нам толстый альбом по живописи, там так нарисовано, словно по телевизору смотришь.
– Возрожденье, - промычал Никитин.
– Чего?
– Пацан! В кого ты такой дремучий? Ма у тебя увлекается философией индуизма, лично знакома с Тримурти и Нарояны. Отец излазил все окрестные деревни, открыв миру истинно-оригинальный талант подвижника русской культуры, а ты интерессуешься только живописными изображениями обнажённой натуры.
– У него возраст такой, открывает для себя мир, - вступилась Лена за Егорку, - и потом, он весь в тебя. Идите горячие оладьи, есть со свежим, клубничным вареньем.
– Идём. Ох, и займусь я твоим воспитанием… - пообещал Никитин Егору.
Егор весело заулыбался, у него были карие материнские глаза, но светлые, торчащие во все стороны волосы и светлые, выгоревшие брови. Глядя на него, Никитин всегда вспоминал, что у Лены волосы тоже, от природы светлые, а нынешний их цвет, к которому уже все привыкли, приобретён в магазине неподалёку от их городской квартиры.
За завтраком Никитину позвонили и сотовый телефон запел – «что так сердце, что так серце растревожено…» - очередной прикол Егорки. Сергей погрозил ему кулаком, недоумевая, когда сын успел записать в память его телефона эту мелодию. Ночью, что ли?
Голос сельского учителя Верникова Петра Николаевича восторженно кричал в ухо Сергея.
– Ты не поверишь! Вчера обнаружил доску, доподлинно Честняков. Невероятно, она могла так храниться вечно и никто, никогда бы не обнаружил. В сарае стоял старый стол у Нетороповых, и стоял там с сотворения мира. Старик Неторопов на нём столярничал помаленьку, тиски у него там же приморожены были к столешнице. А тут, внучка приехала, такая, понимаешь, шустрая девчушка…
– Все они сейчас шустрые…
– Что? Ага, шустрые. У неё чего то там упало под стол, не то кукла барби – эта, не то мяч. Она ужом влезла под стол, а обратно не может вылезти, голова застряла, ну и давай орать. Дескать, выручайте дед с бабкой. Это, кстати, у неё уже не в первый раз так выходило. Дед наклонился под стол и разглядел, что столешница изнутри, какой-то росписью покрыта. А раньше не замечал, темно, что ли было. Вот, такая хреновина!
– Приблизительный размер можешь сказать?
– Да, приблизительный. Что то около 60*100.
– Да, ты что? Это же огромный кусок оригинальной живописи, если, конечно, она не сильно пострадала. До сих пор то, что попадало нам в руки, было в предсмертном состоянии.
– Именно! В хорошем, представь себе, состоянии. Даже не приходится сравнивать с прежними находками. Там доски попадались горелые, или даже полностью выжженные, холсты, как лоскутное одеяло, с заплатами из клеёнки.
– Неизбежное следствие разрушения холста, лишённого каркаса из подрамника.
– Сергей, это же переворот. Приезжай немедленно!
– К вечеру буду, двести километров для нашей области – тьфу, нет ничего.
Никитин отключил телефон и за столом повисла вопросительная тишина, которую нарушил Егор.
– Па, ты снова уезжаешь?
– Ну, не на век же, - попытался отшутиться Сергей. – Чрезвычайно интересная находка, совершенно неизвестная прежде. Написано на доске, позже служившей многие годы столешницей.
– Я слышала, - равнодушно вставила Елена.
– Возможно это только часть какой-то композиции. К примеру холст Город Всеобщего Благоденствия, в своё время, был разрезан на пять кусков и разобран по деревне Шаболово и окрестностям. Представляешь, какого труда стоило отыскать, и собрать всё произведение вместе.
– Па, это, как пазлы.
– Именно, как пазлы. Поедешь со мной Егор? Я по дороге объясню тебе то, что ты видел у меня в мастерской, но судя по всему, не очень понял.
Егор с набитым ртом кивнул отцу, он пытался прожевать слишком большой кусок оладья, который только, что засунул. Всё лицо его было перепачкано вареньем и маслом.

Никитины допили чай и сели в старые жигули.
– Господи, а я то зачем с вами еду? - спросила не столько мужа и сына, сколько себя, Лена, когда они отъехали от дачного домика.
– Потому, что не можешь без нас жить, - объяснил ей Сергей.
– В детстве у меня была кошка – Симка. Я была маленькая и она была маленькая. Я спала с ней, обнявшись, и играла с ней в прятки. Она была сибирской породы, очень красивая, с нежным, кошачьим ликом. Знаешь, бывают такие кошки, у них не морда и не мордочка, а именно кошачий лик.
– Егорка уже спит? – перебил её Никитин.
Лена кивнула и продолжала.
– Я росла, Симка старела, кошки живут не долго, лет двеннадцать в среднем. И за эти годы мы так привязались друг к другу, особенно она ко мне, так что не могла без меня ни минуты находиться. Я в туалет, а она под дверью скребётся, приходилось пускать. Я в ванну заберусь, а она встанет на задние лапы, обопрётся передними о край ванны, и приглядывает за мной, чтобы я не утонула. Хотя сама воду очень не любила и боялась воды. Но, смешнее всего было, когда я не ложилась ночью спать, и учила хвосты перед сессией, а она тоже не спала и звала меня в постель – спать. Наверное, я была её семьёй, ребёнком, может быть. Теперь я, как эта кошка.
– Она умерла?
– Да, умерла от старости, и я это пережила. Но, я часто думала, что если бы умерла я, то она бы, наверное, не пережила этого. Больше я не смогла завести ни одну кошку, они слишком не долго живут.
– У тебя есть здоровенный котище и Егорка, мы будем жить долго. Можешь смело любить нас, звать меня в постель, и приходить ко мне в ванну, я тоже могу в ней утонуть.
– Только не в нашей ванне. Она такая маленькая.
Лена сидела на заднем сидении автомобиля, на коленях у неё устроился головой Егор, и крепко спал. Она придерживала его узкую спину рукой, чтобы во сне он не свалился вниз. Машину бросало, как корабль во время бури.
Просёлочная дорога сменялась асфальтом и щебёнкой, всё вперемешку. Но, даже там, где был положен асфальт, он вспучился от какого-то странного явления, наблюдаемого на северных дорогах. Почва по весне, как живая, принимается там дышать, поднимаясь, как намокшая губка, или наоборот, опадая ямами. В результате получается превосходная, стиральная доска - мечта гонщика-экстремала, трасса запредельного риска. Вообщем, обычная северная дорога, несущая машины там, где раньше были сусанинские болота и польские кладбища.

Деревня примостилась на зелёном холме, с избами, семенившими под горку, и цепляющимися за склон холма, плетнями огородов. Внизу серебрилась сонная, но чистая речка. Здесь был рай, себя ещё не осознавший, здесь было невозможно представить, что где-то пыль, вместе с выхлопами от двигателей машин, оседает на окнах тесных, городских квартир. Что, где-то стреляют в подъездах, и меряются друг с другом финансовые пирамиды - фантомы алчности и тщеславия. Скажи об этом, вон тому мужику, что вытянул ноги у калитки, - подумал Никитин, - он только сплюнет и ответит, что-нибудь, вроде…
– Ну, ты, едритвою…
Старый жигуль напрягся, взревел, и въехал по пологому, но долгому подьёму в деревню. Их заметили, ещё на въезде, из окон дома, и у ворот уже стоял Пётр Николаевич Верников и махал им энергично руками. Он одел костюм и чистую, светло-голубую рубашку, но всё равно не выглядел сельским интеллигентом, какими их изображают в фильмах. Больше всего он был похож на бригадира или тракториста, собравшегося в город. Плохая стрижка, по которой всегда можно узнать деревенского жителя, была у него старательно приглажена на бок, сам он был, весь, плотный, как литой – чугунный.
– С приездом вас! Серёга! Егорка! – выкрикивал он навстречу приехавшим. - Леночка! Всё такая же красавица, стройная, ничего не берёт! А мы тут от голодной жизни всё пухнем и пухнем.
– Как живёте? – улыбнулся Никитин, размахнулся, и звонко ударил по ладони Верникова.
– С директором школы сейчас говоришь, - похвалился тот.
– Интересно, и кто теперь ведёт физкультуру, литературу и историю?
– Всё веду, как и прежде, правда от физкультуры пришлось отказаться. Чего ещё смешить людей, они здесь и так двигаются сутки без сна, а я уже тяжеловат стал кроссы выделывать. Леночка, сколь просил вас с Сергеем перебраться сюда, вы бы хоть часть нагрузки с меня сняли, а муж ваш вёл бы уроки рисования, да студию какую-нибудь организовал бы. Чем он не Честняков? Но, вижу не сподвижники вы.
– Ладно, давай показывай своего сподвижника…
– Па, я на реку сбегаю, меня ребята зовут, я потом твоего передвижника погляжу.
– Подвижника, - поправил его было Никитин, но поправлять уже было некого.
Егор мчался вниз с пригорка к реке, раскинув руки, как крылья, в наивном, детском желании вобрать в себя весь мир и раствориться в нём.
Доска оказалась действительно, как и обещал Верников по телефону, малопострадавшей. На ней, конечно, зияли дыры от гвоздей, которыми её приколачивали к столу и по короткой стороне заметна была вмятина от крепления тисков. Красочный слой был ослаблен и местами осыпался от зимних морозов. Но, судить в целом об изображении было можно.
Никитин с лёту определил, что это был, по-видимому, первый набросок Города Всеобщего Благоденствия. Так сказать, краткий вариант, более обширного и подробного полотна, созданного позднее. Некоторая лубочность и простонародность соединялись здесь со смелыми находками в колорите и композиции.
Масса людей шла по дороге к каменному городку, обнесённому стенами-домами. Из окон этих домов выглядывают любопытные, благодушные жители с детскими, наивными лицами. Толпа возвращалась с ярмарки и несла с собой множество покупок и всяких явств. По легенде, ворота затем будут заперты и наступит в Городе Всеобщего Благоденствия отдельно взятый рай. И даже зимы там не будет, а от общей, большо-о-й печи протянут трубы во все дома, для тепла, и будут в той печи выпекать огромные пироги и калачи.
– Более того, Серёга, присмотрись внизу, вот здесь, у ног мальчика с дудочкой, есть текст, написанный рукой самого Ефима Честнякова.
Верников достал из рабочего стола лупу на чёрной, пластмассовой ручке и протянул её Никитину.
– Разобрать можно, если захочешь, - пообещал он ему.
Никитин быстро проглядел сначала всю надпись в целом, чтобы удостовериться, что это почерк Ефима Честнякова, который он знал хорошо. Уже много сказок, дневников и писем попало в руки исследователей жизни и творчества художника-крестьянина и писателя. Сергей прочитал вслух медленно и задумчиво.
– «Фантазия – она реальна. Когда фантазия сказку рисует, это уже реальность и потом она войдёт в обиход жизни, так же, как ковш для питья. И жизнь будет именно такой, какой рисует её наша фантазия. Гляди вперёд и покажи свои грёзы, и по красоте твоих грёз ты займёшь своё место.»
Лена слушала молча до сих пор весь диалог мужчин и теперь сказала, также задумчиво, как только что Сергей прочёл слова старой надписи.
– Если бы он жил в Индии, и мы все жили в Индии, Ефима Честнякова признали бы аватарой бога Вишну, то есть земным его воплощением. Аватары богов спускались время от времени на землю, что бы наставить людей, улучшить их нравы и сделать помыслы их более чистыми и благородными. Например – Кришна и Будда были одними из очень многих аватар.
– Лена, жизнь была вокруг очень тяжела, бедна, грамотных во всей деревне можно было по пальцам сосчитать. Честняков в своих письмах всё время жалуется на нищету и тяжёлый, вынужденный, крестьянский труд. Вот и начал он создавать свой мир, где всё ладно, да складно, - ответил Никитин жене.
– Добрый мир, изобильный, Серёжа, а не злой. «И жизнь будет именно такой, какой рисует её наша фантазия. Гляди вперёд и покажи свои грёзы и по красоте своих грёз ты займёшь своё место.» - снова прочитала Лена слова надписи.
Верников позвал всех к столу, который накрыла его жена, тоже полная, плотная, но не жирная, как многие горожанки, женщина.
– А где сынок ваш, проголодался, наверное, тоже? - спросила она Никитиных.
– На реку убежал, теперь его оттуда не вытащишь до самого отъезда.
– Пётр! – закричала, вдруг, Наташа. – Ты слышишь, что они говорят? Куда ещё по темноте ездить? Оставайтесь, ночуйте, пожалуйста. У нас не городская квартира, места полно, иной раз к обеду всех собрать сложно. Ходишь, шукаешь, как в лесу, - выговаривала она теперь Лене и Сергею.
– Спасибо не могу, - отвечал радушным хозяевам Никитин, - я немедленно должен заняться вашим Честняковым. Только серьёзное исследование может установить год создания. Я думаю эта доска датируется предреволюционными 1915 или 1916 годами, но что-то подсказывает мне даже о годах более ранних.
– Леночка, как ты с ним управляешься, он же сумасшедший? – громко и радостно заявил Пётр Николаевич, как о главном открытии всей своей жизни.
Елена улыбнулась ему грустной улыбкой.
Пока ужинали и разговаривали, обсуждая местную рыбалку и деревенские новости, стемнело совсем, и теперь сидеть под открытым небом стало не так приятно. Потянуло сыростью с реки, комары набрасывались несметными полчищами и прожигали даже плотные, новые джинсы, в которых Сергей приехал в деревню. Ко двору на запах самогона начали подтягиваться, как бы невзначай, незванные и навязчивые гости, из местных любителей выпивки.
Никитины отыскали Егора и сели в жигулёнок. Наташа, в большом, полиэтиленовом пакете с оборванными ручками, передала им еды на дорогу. Лена попыталась отказаться.
– Наташа, нам ехать часа три, три с половиной, зачем ты столько собрала. С таким пакетом до Москвы пешком дойти можно.
– Ну и на здоровьечко! Егорка совсем ничего не ел, пробегался, оголодал. Пускай харчуется ребёнок. Ему надо расти.
– Ма, я есть хочу, - поддержал Наташу Егор.
Пакет пришлось затащить в машину. Тщательно завёрнутую в старый, рваный пододеяльник доску, поместили в багажник. Все расспрощались довольные друг другом.

Камаз шёл тяжело, гружённый гранитом. Семь суток пути от самой границы с Украиной сказывались на машине и водителях. Напарники почти не разговаривали, за семь дней уже обговорили всё не по разу, да и не первый это их общий рейс. За рулём был невысокий, животастый и краснолицый водитель, которого все звали Лепан, за то, что он любил приврать, рассказывая всякие истории. Его послушать, так и спутники в космос без его умного, вовремя сказанного слова, никто не смог бы запустить, а бабы, якобы, так ему надоедали своей любовью, что он от них прятался.
– Ну лепит Лепило, - посмеивались над ним знакомые.
– Да, правду говорю, ну не веришь и хрен с тобой, - отвечал Лепан.
Сбить его было невозможно, это был продукт городских подворотен и безотцовщины – нагловатый, напористый и себе на уме.
Его напарник был коренным, так сказать – мужиком, с простым, всегда хмурым лицом. Лоб его был изрезан ранними морщинами, а глаза он постоянно прищуривал, как это делают многие выходцы из деревни всю последующую жизнь. Если приглядеться к нему, то можно было заметить, что левый глаз он прищуривал чуть больше, чем правый.
Лепан свернул на просёлок и высунулся в полуоткрытую дверь кабины. Прицеп камаза на повороте цеплял молодые деревья, ломая их с треском и хрустом.
– Ну, куда ты Лепан завернул? Застрянем на хрен!
– Да, ладно-о… - протянул тот в ответ. – Соляра заканчивается, а так мы срежем километров десять, двенадцать.
Спорить с Лепаном Владимир не стал. Глаза опухли от постоянного недосыпания, словно под веки насыпался песок. Он нырнул в спальник и, уже засыпая, почувствовал, что Камаз натужно вздрагивает, набирая скорость и разрывая темноту, как снаряд.
– Сбавь скорость, Лепан, - пробормотал сквозь сон Владимир.
– Да, ладно-о… Быстрее приедем, быстрее разгрузимся. Чем мне нравятся просёлки – минтов нет! У меня здесь в городе такая деваха примечена с того раза.
– А чего не успел в тот раз? – пробормотал сонно Владимир.
– Да, вот не успел, почему то, - недоумённо ответил Лепан, словно сам удивился, и как это у него такая промашка вышла. – Бабу хочу, у тебя так Вован бывало? Хотя чего тебе, у тебя не беремянная жена дома.
– Наградит тебя твоя подруга, видел я её, она сто пудов – наркоманка.
– А мне плевать, у меня резинки с собой!
– Сбавь скорость, весь гранит переколотим, прицеп бросает, как собачий хвост.
– Да, ладно-о… Сбавлю, сбавлю, спи пока можно. Ещё всю ночь тащить этот чёртов гранит, как на себе.
Владимир погрузился в блаженную черноту сна, но всё равно привычно прислушивался к работе двигателя. Сон его оборвался внезапно яркими вспышками фейерверка в голове. Всё куда-то летело, в какие-то тартарары. Его начало бросать и кидать во все стороны, что-то внутри, в утробе двигателя взвыло и затарахтело. Владимир почувствовал, что летит вперёд ногами, вон из спальника, ударяясь об острое и твёрдое, в ушах стоял чей-то крик. Но кричал не он, он ещё не проснулся, чтобы кричать, он ещё не успел понять, что происходит. И тут, заглушая скрежет и стон металла, что-то бухнуло, словно из недр земли вспучился пузырь, величиной с гору Эверест и оглушительно лопнул.
Когда Владимир пришёл в себя, то удивился только тому, что ещё жив. Не веря полностью этому, он поднял осторожно одну руку – это ему удалось, затем вторую. Еле-еле нашёл свои ноги и то с чем они должны были соединяться. Ему казалось, что все суставы вывихнуты, а связки разорваны, но оказалось, что это не так. После нескольких трудных попыток он всё же вспомнил, что и как должно двигаться в его теле, и выполз из под второго сидения, куда его закинуло, изломав по дороге, как тряпичную куклу.
В свете фар он разглядел над рулём заднюю половину туловища, и не сразу сообразил, что кабина перевёрнута на бок. Напарник не двигался, да и не мог двигаться. Лепан разбил головой лобовое, толстое стекло кабины и можно было только гадать, сколько осколков стекла торчало у него во лбу.
– Мать твою, с кем это мы поцеловались, - пробормотал Владимир и пополз из кабины вверх, откинув дверцу, теперь ставшую подобием танкового люка.
То, что он увидел с высоты лежащей на боку кабины вызвало у него новую волну ужаса. Камаз с прицепом сорвался с полотна грунтовой, покрытой щебнем дороги, и скрутился, как гирлянда сосисок. Крепления бортов не выдержали и чёрный, очень дорогой и блестящий, как зеркало, отлично отполированный гранит, словно брошенная умелыми руками шулера карточная колода, ссыпался вниз, и теперь отражал свет фар застывшим пламенем. Именно он бухнул с тем звуком, от которого вздрогнула земля и всё внутри у Владимира. Но, это было ещё не всё.
По ту сторону дорожной насыпи лежал колёсами вверх белый жигулёнок. Владимир проглотил большой комок, застрявший в горле под кадыком. Он сразу представил, как Камаз вильнул в сторону, и слегка задел многотонным прицепом легковушку, а она закрутилась волчком с душераздирающим визгом тормозов, а затем взлетела вверх, и порхнула на зелёные, наливающиеся колосьями поля.
– Легко! – как сказал бы Лепан.
Так он говорил, когда хотел показать, что это для него не задача, а так задачка.
Владимир проковылял через полотно дороги к жигулёнку, лежащему вверх колёсами, которые ещё крутились, и оглядел пассажиров. В машине были мальчик и мужчина с волосами, завязанными на затылке хвостиком, но они не подавали признаков жизни. Он начал вытаскивать мальчишку и сразу понял, что он мёртв. Рот его был распахнут в беззвучном крике, а глаза широко открыты и бессмысленны. Перелом шейных позвонков и мгновенная смерть – определил Владимир, исходя из своего армейского опыта.
Мужчина дышал, но судя по всему был в шоке, голова его была в крови и, что-то там внутри, что дала с избытком человеку природа, повредилось, и сдвинулась. По всему салону машины были раскиданы и раздавлены помидоры, варёные яйца, зелёные перья лука и другие продукты, которые обычно берут с собой в дорогу люди – натютморт на фоне катастрофы, бред сюрреалиста.
В темноте кто-то стонал и Владимир пошёл на звуки.
– Господи, помогите! – просил слабый, женский голос. – Меня выбросило из машины.
Женщина была жива и он попытался поднять её на ноги.
– Нет! – Вскрикнула она резко и Владимир понял, что ноги у неё сломаны.
Он взляделся в её отчаянное лицо с факелом тёмно-красных волос и попытался успокоить её, как мог.
– Вам лучше лежать, я сейчас вызову спасателей.
– Да, не мне помогите. Помогите моему сыну и мужу, они там в машине!
Владимир знал, что её сыну уже нельзя помочь, но лучше ей было узнать об этом позже и не от него, а от кого-то другого. От врача, который произносит медицинский приговор голосом усталым и скучным, или ещё кого-нибудь, кто привык говорить жестокие, но необходимые слова.
– Они без сознания, врачи смогут им помочь, всё будет хорошо… - соврал он уверенно, потому, что так было надо, - всё будет хорошо, - снова повторил Владимир.

2

Он вглядывался в сумрачный, сырой день, который только, только рождался, и пытался понять, где он и кто он. Просёлочная дорога холодила босые ноги, было туманно и тревожно. Он вгляделся вправо и не увидел ничего, хотя там только что, вдали, темнел лес. Растерянно озираясь, он повернулся влево. То ли ему показалось, то ли так и есть – просёлочная дорога словно отодвинулась от него, как живая и игривая полоса прибоя. Опасаясь её потерять, он ступил на неё ногой, прижал, вдавил, и пошёл по высохшей, слежавшейся глине, которая стала разогреваться, вместе с встающим солнцем.
Его нагнал какой-то прохожий в длиннополом сюртуке, какой носили в позапрошлом веке. Он был обвешан связками баранок, из-под подмышки высовывался маленький бочоночек с надписью, словно напоказ – мёдъ. Странный мужичок приплясывал, бежал рядом, и откровенно разглядывал странника. И тут, ступающий по тропе понял, что он голый, лишь прикрыт ниже пояса вафельным, белым полотенцем.
Пока он оглядывал себя и пытался что-то понять, мужик со связкой баранок исчез, но теперь вместе с ним по тропе шли уже другие люди. Они узнавали его, хотя он точно, никого из них прежде не встречал. С ним здоровались, но как то подчёркнуто вежливо, как здороваются с тяжело-больными или с большим начальством, которое вздумало рассесться за общим столом в рабочей столовой.
Рядом с ним оказалась румяная, дородная и нарядная, какая-то лубочная баба, с круглым – репкой, лицом, и по детски-простодушным выражением на нём. На голове она несла большое, деревянное, плоское блюдо с жаренным гусем. Как только она заметила, что он раглядывает её, то ловко сняла блюдо со своей головы и поклонилась страннику в пояс.
– Здоровьичка вам… Прибыли стало быть, а уж и то верно, вас многие заждались.
– Меня?
– Вас, хозяин, вас.
Ему не давал покоя румяный зажаренный гусь, покрытый заманчивой корочкой и обложенный яблоками. Он почувствовал, что очень голоден, так голоден, словно не ел давно, давно. Он сглотнул полный рот слюны и снова, невольно, покосился на птицу.
– Да, вы вижу, проголодались. Вот-ка, оторвите крылышко у гусочки и яблоки печёные берите, кушайте.
Он дотянулся до блюда и со сладостным хрустом отломил гусиное крыло, жадно принялся есть. Баба бойко шла рядом, не отставая ни на шаг, и с удивлением, и с каким-то непонятным любопытством смотрела ему в рот. Но, он не смущаясь этим, обсасывал сладкие косточки. Наконец, уже хотел бросить кости на дорогу, но баба забрала их у него. Она приложила косточки к тому боку, где было оторванно гусиное крыло и косточки тут-же срослись в одно целое, как всё было до этого.
Он открыл рот в изумлении, но не успел ещё ничего подумать и тем более сказать, как баба подкинула гуся с блюда, и он захлопал крыльями и улетел, осыпав их пухом и перьями.
– Этого не может быть! – воскликнул он. – Так, не бывает!
Баба весело захохотала, как смеются над много о себе понимающем, нудным человеком, когда удаётся его провести.
– Поздно, хозяин. Гусочка – то, уж улетела.
– Куда?
– Домой, конечно, какой ты недогадливый. Она всегда домой летит, на то и гусочка. У неё ведь дети дома. А муженёк мой гусака носил, так что толку, улетел и всё!
– Куда?
– А кто его ведает...
– Постой женщина. Ты меня знаешь разве? Как меня зовут? Скажи мне имя, только имя. Умоляю тебя.
– Что ты, что ты! Тебе нельзя этого знать, не пришло ещё время, но тебе скажут, кто ты есть. Когда ты найдёшь того, кто должен это тебе сказать.
Народу на просёлке всё прибывало и прибывало и он оказался в толпе. Просёлок расширился и теперь стал широкой, ровной дорогой. Странно было то, что все люди несли с собой множество снеди. На плечах у многих лежали говяжьи окорока, сосиски и всевозможные колбасы, несли также живых и жаренных поросят. На головах, почти у всех, были блюда и корзины с пирогами, яблоками, в руках туески с лесными орехами и ягодами.
– Посторонись! – прокричали над ухом и он отшатнулся в сторону.
Мимо прошли трое юношей в передниках и пёстрых, цветастых рубашках. На общем, длинном лотке у них возвышалась большая, печёная рыбина.
Теперь народ шёл так плотно, что на него уже не обращали больше внимания. Позади раздался скрип, нудный и противный. Странник обернулся и оторопел – в повозку был впряжён деревянный конь на колёсиках, которые, как раз, и издавали противный звук, привлёкший
его внимание. Ему стало смешно от такой невозможной нелепицы.
– Есть не просит? – Спросил он у возничего.
– Не просит, но на скамейки и качели заглядывается, дышло кленовое. Но, пошёл, огневая сыть, вот я возьму про тебя топор, - прикрикнул возничий на своего деревянного коня.
Густая толпа замедлила своё движение, впереди показались ворота города. Два стражника огромного роста и устрашающего вида, одетые в накидки из шкур зверей неизвестных страннику, стояли тут, и зорко оглядывали всех входящих в город. Он заметил, что в город только входили, но никто не выходил, и подумал, что наверное это один из тех древних городов, где есть ещё одни ворота с противоположной стороны. Оттуда наоборот все выходят, но никто не входит. Как в метро, - подумал он.
Стражники заметили его, и вся толпа разом остановилась. Он почувствовал, что все глаза, с ожиданием, уставились на него, словно сейчас, что-то должно было случиться, от чего зависели судьбы всех этих людей. Стало так тихо, что он испугался этой внезапно наступившей тишины. Стражник вооружённый огромной секирой преградил ему путь.
– Нельзя! Он не может войти в Город Благоденствия! – взревел он.
Другой стражник, вооружённый палицей с острыми, сверкающими шипами засмеялся над своим напарником.
– Ветрогон, ты смешон. Как он не может войти, если он уже здесь. Если человек взял у тебя яблоко и съел, а ты ему говоришь – ты не можешь съесть это яблоко, разве это не смешно? Этот человек только посмеётся над тобой.
– Старший брат, Бурелом. Покажи, кто может посмеяться надо мной. Есть, здесь такие смельчаки?
– Ты сам всё знаешь, но хорохоришься. Он пришёл потому, что его позвали. Смотри, как бы он не запомнил твои слова, тогда скоро ты позавидуешь маленькой мышке, потому, что она может спрятаться в любую щель, а тебя, как башню, видно отовсюду.
– Я знаю, что говорю. Его убъют раньше, чем он поймёт...
– Тише!
– Ну, что ж иди...
– Кто я? – спросил странник, с надеждой, у Ветрогона.
– Мне тебя жалко. Назовись как-нибудь, ведь нельзя же совсем обходиться без имени. Например – Зараза или Кислота, а может тебе больше понравится - Виселица.
– Похоже, я тебе не нравлюсь, - вспыхнул странник, - а ведь я ничего ещё не сделал.
Он выговорил эти слова с горечью, и они были сказаны к месту, но вызвали, непонятно почему, неистовый взрыв смеха у всех, кто их слышал.
– Конечно, он ещё не сделал – ничего! – кричали люди друг другу и тем, кто издали не расслышали его слов.
Его слова, как самую забавную шутку, повторяли снова и снова и не могли остановиться. Всеобщая истерика словно овладела толпой и звероподобными стражниками, в том числе. Хохочущие рты, тыкающие в него пальцы, ржущая деревянная лошадь закружились у него перед глазами. Он поднял взгляд вверх, выше голов, и увидел сотню птиц, вспорхнувших с подносов, и они тоже галдели, как будто потешались над ним. Под ногами у него, с визгом, принёсся поросёнок, посыпанный тёртым хреном, а потом сам хозяин поросёнка.
– Да, чтоб вы все…
– Стой! – Грозно остановил его Бурелом. – Молчи, или я убъю тебя, хозяин!
В голове у странника что-то щёлкнуло, и он выронил из поля зрения, и смеющихся, и стражников. Он упал и потерял сознание, так и не названный, хотя и призванный, кем-то и для чего-то.

– Цыть! – рявкнул Бурелом голосом, прогремевшим, как большой медный колокол. – Он склонился огромной горой над лежащим без памяти странником. – Замёрзнет, поди, эх вы, он ведь, как младенец, ведать ничего не ведает.
Бурелом снял с себя накидку из шкуры большого, белого зверя и накинул её на тело лежащего неподвижно человека. Затем сгрёб его в охапку, вместе с меховой накидкой, и понёс в городские ворота. Он догнал мужика, ехавшего на деревянном коне, и поравнялся с ним.
– Мотя, пусть у тебя поживёт, пока не оклемается, всё же нельзя его бросить посреди дороги.
– А, что я с ним делать буду, он меня раззорит, совсем.
– Может и не раззорит. Ты с ним добром, да лаской, ты Мотя можешь. Я знаю. А мы с братом за то, с тебя воротный сбор брать не будем.
– Я понимаю, понимаю. Вам с братом место доходное по наследству отошло. Вам никаких перемен не надобно И так почти все чиссоры перевелись, немного вас осталось.
– В каждой деревне по два дома жилых, а то всё пусто, и так деревня за деревней. Поля брошены, никто не работает. Сам знаешь, нас правители нанимали в войска, лучше нас наёмников не было. Так и бились друг с другом – чиссоры с одной стороны и чиссоры с другой стороны. Работать отучились на земле совсем. Кто и возвернулся назад, больше смотрит не под ноги на землю, а в соседнюю деревню в овин, да закрома. Прикидывает, как бы пойти и взять готовое.
– Ну ладно, - согласился Мотя. – Пусть, уж, у меня поживёт. У меня семья большая, дело, какое-нибудь ему найдём. Как звать его станем?
– Нам с тобой, Мотя, лучше звать его Летинарх, может оно и сбудется по слову нашему…
Странник слышал весь разговор между возницей и стражником, но не открывал глаза. Полубезсознательное состояние, в котором всё слышишь и понимаешь, но лень пошевелиться, было приятно для него. Озябшее тело блаженно-мягко покоилось на возу с сеном, укрытое пушистым, сладко пахнущим мехом.
Деревянный конь, понукаемый хозяином, бойко катился через весь город к его окраинам. Крепостная стена оказалась выстроена только с одной стороны города, а другой край Города Всеобщего Благоденствия плавно переходил в маленькие, окраинные домики и небольшие, фермерские хозяйства. Дальше светились яркой, сочной зеленью поля и луга.
Деревянный конь остановился и из широко раскрытых ворот вышла женщина с ясными, круглыми глазами и миловидным лицом. Она была одета в длиннную, какую-то цыганскую юбку, со множеством оборок и блёсток. На голове у неё была крупная, дешёвая гребёнка, тоже, вся, отделанная блеском.
– Анита, принеси, сейчас, мою одежду, в которой я в гости к твоей матери ездил.
– Это ещё зачем? - удивилась женщина.
– Ну, не мне же, конечно. Я двое штанов и рубах за раз не одену. У нас хозяин в гостях, зови его – Летинарх, пусть сбудется по нашему слову.
Женщина испуганно и удивлённо глянула на мужа и метнулась в дом. Через несколько минут она уже вернулась с большим узлом в руках.
Он оделся и почувствовал себя увереннее, теперь в любой толпе он был, как все, и не привлекал бы к себе внимания. Его удивило только то, что в узле с одеждой оказались припасы, словно его не в дом приглашали, а наоборот, провожали в дальний путь. От сладкой ватрушки с творогом запачкалась рубашка и пахла по-домашнему уютно и знакомо. Там же, в просалившейся бумаге, была жаренная, куриная нога и маринованные огурцы. Но он уже перестал удивляться странностям, которые видел в этой стране на каждом шагу. Он просто взял куриную ногу в одну руку, сладкую ватрушку в другую и начал есть, кусая их по очереди.
Летинарх, так Летинарх, - решил он. Лучше, чем не иметь имени вовсе. Но, в глубине души, он чувствовал, что его обманывают и что-то не договаривают. Имя легло на язык трудно и непривычно, оно было не то, что он ожидал, услышать. Летинарх промычал с набитым ртом что-то, что должно было сойти за приветствие хозяевам, и пошёл в дом, чувствуя себя законченной скотиной.
Он вошёл в дом и стал оглядывать его, здесь были несколько комнат, но освещалась только первая из них, маленьким светильником под потолком. В подвешенной колбе светильника мелькали какие-то точки, помельче и покрупнее. Это не было похоже на неоновый или электрический светильник, да и никаких проводов нигде не было. Летинарх снял колбу с крючка, на который она была подвешена, и слегка приоткрыл крышку. Тут же, от туда вылетели две-три живые искры, и закружились вокруг его лица. Это были маленькие, живые электростанции – жуки-светоносцы, они попискивали и бились в стекло, пытаясь присоединиться к своим собратьям. Летинарх переловил их и посадил обратно в колбу, а потом взял её в руку за крюк.
Любопытство погнало его дальше, вглубь жилища. Следующие две комнаты были почти не освещены, лишь скудный свет через маленкое окно давал некоторое, расплывчатое освещение. Это были помещения для ночного сна, но Летинарх не остановился и проследовал ещё дальше.
Там помещения больше походили на кладовки, набитые хламом и забытыми вещами, здесь запросто можно было переломать себе ноги, и приходилось двигаться очень осторожно, между старыми поломанными колёсами, дырявыми корзинами, валенками и сношенными сапогами. То, что обычно люди держат в сарае, здесь было свалено в дальних комнатах жилища. Летинарх понял, что если и дальше он пойдёт по этим бесконечным комнатам и закуткам, то потеряется и на сможет найти дорогу обратно. Он понял, что эти помещения уходили вглубь земли, всё дальше и дальше и конца им не было. Углубляться в них было не только не желательно, но грозило чем-то неведомым и опасным. Летинарх повернул обратно и прошёл через завалы истлевшей одежды и картин в поломанных рамах, изображавших кого-то знакомого, но невспоминаемого, дальше, мимо.
Летинарх почувствовал, что Мотя его зовёт, и пробившись через закутки с хламом, вышел в комнаты для ночного сна, сразу испытав чувство радости, как ребёнок, сперва потерявшийся, а потом нашедшийся, среди огромного, многолюдного рынка.
Вся семья уже была в сборе и сидела за столом. Летинарх понял, что они ждут его, не начиная без него свой скромный ужин. У Моти оказалось семеро детей и старшему сыну было всего только девять-десять лет. Перед каждым членом семьи стояла тарелка с кашей и дети смотрели на на эту опостылевшую кашу с отвращением, размазывая её, нехотя, по тарелке ложками.
Летинарху стало стыдно, что его встретили, как самого дорогого гостя, и отдали последнее, что имели, а сами всей семьёй перебиваются с каши на хлеб. Он представил, что в каждой миске с кашей лежит кусок жаренного мяса, а у малышей ещё и по сладкой медовой плюшке, такой, как на картине какого-нибудь художника, начала двадцатого века.
Что-то передёрнулось в его глазах и зрительное изображение сменилось, как карты в руках у ловкого фокусника.
Теперь в каждой плошке, и в самом деле, было по хорошему, доброму куску жаренного мяса, а у младших детей по румяному калачу. Он вгляделся в обшее застолье и обнаружил посреди стола кувшин, в котором, он знал наперёд, налито красное вино и даже множество чарок, гораздо больше чем нужно, как бы в трактире, окружали круглые, запотевшие и глянцевые его бока. Ручка кувшина была оплетена лозой, чтобы не скользила в руках.
Летинарх засмеялся.
– Мотя, как это вы все делаете. Может ты волшебник?
– Что ты, хозяин, я этого не умею.
– А разве, меня зовут не Летинарх? – пошутил он.
– Летинарх, Летинарх, - закивал Мотя, - пусть сбудется по нашему слову.

Мотя занимался извозом, и продавал горожанам дрова, но эти занятия едва-едва кормили его большую семью. Летинарх начал помогать ему, он вставал непривычно рано, и шёл пешком, рядом с пустым возом, на котором уверенно восседал Мотя. Летинарх уверял, что делает это, чтобы размять затёкшее со сна тело, но на самом деле, он так и не привык к деревянному коню, который тоже недолюбливал его.
Часто ранним утром бывало зябко и они с Мотей надевали поверх рубах соломенные или тростниковые накидки, похожие на вытянутые, длинные корзины, с дыркой вместо дна. Наверное, издали, они были похожи в этих накидках на две большие, деловитые, сосновые шишки, но большого выбора у них не было – драть и изнашивать на работе в лесу дорогие кафтаны было не по карману бедняку Моте. А так, в этих одеяниях, было легко, и ни холодно, и ни жарко.
Каждый раз, выходя из домика Моти, Летинарх удивлялся, почему дом снаружи кажется крохотной, завалившейся лачугой, а внутри он, словно намного больше. Не только вся большая Мотина семья легко умешалась в нём, но при желании здесь всегда можно было найти закуток, где ты останешься один на один с собой. Более того, Летинарх несколько раз, по неосторожности, терялся в лабиринтах комнат и закутков, уводящих неведомо куда.
Утро всегда начиналось одинаково. Мотя будил его и давал большую кружку парного молока, которое уже успевала, надоить Анита от их коровы. Он выпивал это молоко, которое имело сладкий привкус, и они вместе с Мотей выходили, без завтрака, в поля. Всегда, лёгкий туман стелился у просыпающейся ярко-зелёной травы, коровы задумчиво глядели им вслед и мычали, наверное, желали доброго дня.
– Слыш, мычит, меня окликает, - проговорил Мотя, указывая рукой на чёрно-белую пятнистую, крупную корову.
Летинарх вгляделся в неё, корова, как раз, развернулась к ним задом, и оторопел – у Мотиной коровы было два вымени, полных молока, торчащих в разные стороны, словно силиконовые протезы. Летинарх застыл, вытянув одну руку с указательным пальцем. Он хотел поделиться с Мотей своим удивительным открытием, но тут же подумал, что тот свою корову видит не в первый раз, и он ничего нового ему не откроет.
– У неё два вымени, - выдохнул всё же Летинарх, - это невероятно, такого не бывает.
– Почему же? Коли у неё два телёнка, да ещё у меня семеро детей, так чем-то же их надо кормить.
– А у неё два телёнка?
– Нынче два, а бывало и по три и четыре, но тоже не в радость, беремянная по полтора года ходила, а дети без молока сидели.
– Ты смеёшься на до мной! – вспыхнул Летинарх. – Считаешь за идиота, верно? Хоть сто раз скажи, а так не может быть. Не бывает такой чуши.
Мотя поглядел на него испуганно и вдруг встал на колени перед Летинархом.
– Не раззори, хозяин… - печально, со слезами в глазах, попросил он его.
Летинарх недоумённо некоторое время глядел на Мотю, пытаясь понять, о чём тот так отчаянно просит его. Видимо дело было в Мотиной непутёвой корове. Глаза сами метнулись туда, где мычало только что, это чудо природы. Да, она по-прежнему была там, но не прежняя, не ранешняя, теперь всё было так, как должно было быть, без нелепицы и бестолочи. Вымя у коровы было одно, как и полагалось, но телят по-прежнему было двое. Правда, они, вроде как похудели, и стали помельче прежнего.
– Мотя, ну зачем ты всё это придумал? – засмеялся Летинарх. – Ты это ты, я это я – Летинарх, корова - это корова. Не бывает корова о двух выменях и всё тут.
– Поторопились мы с Буреломом. Ох, поторопились. Всегда ведь веришь в то, во что хочется, верить. Я это я - Мотя, и корова – это корова. А ты, ты незнаю, так ли тебя кличут… Сбудется ли по нашему слову? Пошли, хозяин, работать. Теперь без молока кашу есть придётся, а покупать его, не напокупаешься.
Каждый день они до вечера рубили дрова, но иногда Мотя уезжал в город на скрипучем своём скакуне, оставляя Летинарха на заготовке дров одного, а сам сбывал уже нарубленное. Деревья в этих местах были очень плотные и твёрдые, и топор у Летинарха часто тупился. Он правил его о точило, и снова принимался работать, чтобы помочь, хотя бы своим трудом, бедной Мотиной семье.
К тому же в лесу было опасно. Даже здесь на редколесье и вновь обрастающих вырубках, то и дело случались неожиданности. Сегодня Летинарх набрёл на огромный, до пояса ему, мухомор, и в шутку, как поступают все грибники с наглыми вызывалами грибного мира, хотел пинком сбить его. Но, нога, словно в тесто, вошла в ствол, и мухомор осел безобразной массой, облепив ему пол ноги. Жжение начало проникать через лапти, портянки и дарённые Мотей штаны. Летинарх закричал и, как подстреленный заяц, заметался, растаптывая тестообразную, липкую массу, которая уже ползла вверх, по его телу.
– В воду беги! – Крикнул ему Мотя.
Летинарх бросился к источнику, который они переходили по жердинкам утром, когда направлялись в лес. Он бухнулся в ручей ногами вперёд, окунулся в него сразу с головой, и выпрямился в воде в полный рост. Ручей оказался, как раз, по горло ему, и в чистой, прозрачной, горьковатой на вкус воде хорошо было видно, как грибной нарост на ноге начал рыхлеть и расползаться по течению ручья. Он дымил и булькал, рассасываясь, как кусок сахара в стакане горячего чая. Зуд и жжение прекратились, но Летинарх долго не мог решиться, выйти из воды, которая успокаивала и утишала его боль. Струи ручья мягким шёпотом скользили по его сознанию, словно обещали что-то, чего с ним никогда не бывало. Самую прекрасную из всех сказок, самый сладкий из всех снов, восторг и сладкую боль, одновременно.
Его окликнул Мотя.
– Выходи немедленно, иначе пропадёшь!
Летинарх пошевелил ногами, вся боль прошла, как будто её и не было.
– Подожди, я сейчас. Мне только надо немного отдохнуть, иди Мотя, я сейчас приду, - вяло ответил ему Летинарх.
Ему казалось, что если он выйдет из ручья, то станет самым несчастным на свете человеком, и будет жалеть о том вечно. Он погружался в сладостное состояние, какое бывает между сном и реальностью, расслабленные ноги не хотели его держать, и тело медленно понесло по течению воды, среди изумрудных берегов.
Его сознание вернулось к нему резко и болезненно, словно кто-то ударил по затылку железной трубой. Голова его дернулась, и по телу прошла волна боли, как от разряда электрического тока. Он пришёл в себя и испуганно уставился на Мотю, ему показалось, что тот вздумал его избивать, непонятно с чего. Но Мотя выглядел таким же испуганным и всклокоченным, с длинной его бороды стекали капли воды, да и вся одежда была мокрой.
– Пришёл в себя? – спросил его Мотя, хотя сам был не в лучшем состоянии. – Сейчас боль пройдёт и ты восстановишься. Нельзя в этом ручье, хозяин, долго находиться, дух ручья зачаровывает мужчин, они слабнут. Ещё немного и ты бы утонул. Пришлось сигать за тобой в воду, и за шкирку вытаскивать.
– Кто меня ударил по голове, у меня всё болит. На корягу я, что ли налетел?
– Нет тут коряг. А боль в голове у всех бывает, когда очнутся. Такова месть духа ручья, за то, что посмел покинуть её.
– Дух ручья женский? – переспросил Летинарх.
Мотя только хмыкнул.
– Кто - нибудь видел её? – допытывался Летинарх.
Мотя опять хмыкнул.
– Тут и видеть не надо, ты там был. Чего спрашиваешь – то?
Мотя и Летинарх скинули с себя тростниковые накидки, плетёные по кругу, в которых они были похожи на две сосновые шишки и начали сушить одежду, разложив её около костра на рогатки из сучьев, вкопанные в землю. А сами голые принялись рубить деревья. Стесняться было некого, не таков лесок, чтобы было много желающих по нему прогуляться.
Вот тебе и Город Благоденствия, - подумал Летинарх. Что-то тут не срасталось.
Нагрузив полный воз дров, вечером двинулись с ними домой. Уже сумерки смежали свои тонкие веки, когда надсадно скрипевший конь поравнялся с ласково и игриво журчащим ручьём. Мотя правил коня и шёл рядом с возом, приглядывая, что бы не рассыпалась огромная поленница, уложенная на телегу. Летинарх брёл позади в лёгких штанах, скинув рубаху и соломенную накидку.
Стоило выйти из леса и день оказался жарким и душным, несмотря на вечернее время. Он замедлил шаги у пары жердей, положенных через ручей. От мокрых жердин и от узорчатой поверхности ручья шла прохлада, ему нестерпимо захотелось напиться и смочить прохладной водой лицо и грудь. Он лёг животом на притопленные его телом две жердинки, наклонил голову и всласть напился, а затем, набирая пригоршнями воду, начал брызгать на распаренное от удушливой жары тело.
– Хватит! – одёрнул он сам себя, поскольку Мотя с возом поскрипывали уже в отдалении.
Пока дух ручья ещё не начал влиять на его сознание, Летинарх стремительно отпрянул с мокрого мосточка, и вскочил на ноги на травяном, словно шёлковом берегу. Он зажмурился и ожидал, не ударит ли его опять по голове боль, и думал, что она всё же должна быть слабее, чем в первый раз, но ничего ожидаемого не произошло. Летинарх почувствовал только, что целый водопад брызг обрушился на него и он стал мокрый, не хуже, чем тогда, когда Мотя выловил его из ручья за шкирку.
Летинарх закричал от неожиданности, хватая воздух ртом и широко раскрывая глаза. Вода пенистым потоком бежала от его ног, возвращаясь обратно в ручей. Он отпрянул прочь, но не выдержал и оглянулся. Из светящегося, туманного облака над ручьём появилась тонкая, девичья рука, и помахала ему прощальным жестом. Кто-то рассмеялся из глубины туманного пятна звонко, но очень тихо, и рука вновь брызнула тонкими перстами в него, водой с поверхности ручья. Но, на этот раз водяной вихрь не долетел до него, и опал тяжёлым дождём около его босых ног.
Вечером к ужину в домик Моти пришёл гость. В открытую настеж дверь едва поместился, протиснувшись в неё боком, великан Бурелом, и сразу закрутилось веселье. От него было много шума и даже шёпот его больно отдавался в ушах. Стоило ему задеть стол, и тот отскакивал от него в сторону, как живой. Табуретов он сгрёб сразу несколько, и только после этого, медленно опустился на этот поставец, прислушиваясь, выдержат ли они его вес. Он принёс бочонок с вином и корзину со снедью, но это для Бурелома был бочонок, который умещался у него под мышкой. Для всех прочих это была целая пятидесятилитровая бочка, а в его корзинке с гостинцами, которую он принёс, подвесив себе за спину, можно было уместить половину Мотиной семьи, если усадить тех, кто помладше.
Бурелом поставил свою дубину с острыми, сверкающими зубьями, торчащими из неё, и сделал детям свирепую, зверинную гримассу.
– Кто подойдёт к моей игрушке, того я съем! - проревел он, и дети бросились прятаться от него под стол и лавки.
– Ну, куды ты нанёс, - стыдливо повторял Мотя, но Летинарх видел, как Анита обрадовалась неожиданной помощи.
Она даже вытерла передником, украдкой, заслезившиеся от радости глаза. По правде сказать, в семье бедность перешла в откровенную нищету, и Анита часто перед сном шепталась с мужем и плакала. Она просто не знала, чем на следующий день станет, кормить детей.
Бурелом вынимал из корзины хлеба, пироги, сладкие калачи, всё огромного размера, вдвое больше привычного. Дошла очередь до яблок, величиной с небольшую, круглую дыню, и жаренных куриц, величиной с целого поросёнка. Яблоки он разрубил своим ножом и раздал детям в руки, словно арбузные, но только яблочные дольки. Для детей у него были припасены петушки на палочках и леденцы, но тоже такие большие, что дети не смогли бы их засунуть в рот. Бурелом немного недоумённо поглядел на кучу детских голов – мал-мала меньше, и насмешливо укорил Аниту.
– Чего то дети у тебя родятся, как лесные орехи, мелковатые.
– Как у всех, - ответила она ему.
– Вот мы с братом родились по двеннадцать килограммов, каждый. Это для чисоров и не больно много, бывают младенцы и по двадцать килограммов.
Бурелом продолжал говорить, а сам в это время сложил себе на одну ладонь, огромную, как сковорода, все леденцы и петушки на палочках. Прижал их второй ладонью и вроде бы не сильно, так слегка, нажал. Хрясь! На руке получилась целая горсть карамельных осколков, как разноцветное манпасье. Дети радостно закричали и бросились разбирать сладкие, карамельные брызги.
– Давай Анита под вино чарки, можешь и детей угостить. Вино сладкое, не крепкое. Мне прислали его старики-родители из деревни. В городе такое не делают, и не потому что обманывают, а просто не умеют, хоть сколько денег заплати.
– Как живёте вы с Ветрогоном, на жизнь хватает?
– Хватает, но уже похуже стало, - сказал Бурелом, и исподлобья метнул взгляд на Летинарха. – У брата, не к столу будь сказано, что-то с животом. Гонит его и гонит. Вот ведь странно. Невоздержан он на язык, а гонит его на живот. С воротами ещё замучились, то не открываются, то закрыть не можем.
Мотя тяжело вздохнул, и тоже покосился на Летинарха.
Застолье пошло своим чередом. Вино и в самом деле оказалось душистым и очень вкусным. Вскоре все сделались пьяны, но это было не важно, всё равно за столом слышно было только Бурелома.
Летинарх задремал, сказывались ранние вставания и усталость после работы, а когда очнулся, за столом никого не было. Ему захотелось размяться. Летинарх выпил ковш воды и решил, выйти на крыльцо, чтобы немного развеяться.
Было уже совсем темно, дети крепко спали, Анита куда-то ушла, но из-за угла до слуха Летинарха доносились какие-то всхлипы. Кто-то большой и добродушный гудел в ответ на жалобы, всхлипывающего человека. Летинарх невольно стал прислушиваться. Он подкрался ближе и заглянул за угол. Мотя, всегда спокойный и вежливый, всегда одинаково добрый, плакал около великана Бурелома, и жаловался ему на свои беды.
– Забери его от меня. Куда хочешь. Иначе, я повешусь. Он такой дурак, какого свет не видывал. Помнишь мою корову, лучше всех она у меня была. А он возьми и скажи, дескать, такой не бывает. И, что ты думаешь? Стало у неё только одно вымя, телятам молока и то не хватает. Каждый день боюсь его пуще всякой напасти. Вот возьмёт и заявит, что конь у меня не такой и всё – пропал тогда конь. А дрова, он рубит и рубит, проклятый, а ты думаешь они горят? Не горят, один дым от них. Это, ещё как рубить начали, он и говорит – «странные у вас в лесу какие-то деревья». А чего, скажи мне, странного? От веку с такими управлялись, и горели они жарко, ох жарко… А теперь дым только один. На днях меня побили из-за этих дров.
– Ну, потерпи ещё немного, а мы с братом вам будем помогать. Ну, там хлебца подкинем, али деньжат, может до него дойдёт, чего-нибудь. Ведь не злодей он, вроде.
– Ну да, ну да, - обречённо закивал Мотя, его бедою было вечное желание со всеми соглашаться, чтобы всем было хорошо. – Не выкинешь его за ворота на улицу, тоже, - пробормотал Мотя.
Летинарх прижался спиной к стене и обдумывал, только что услышанный разговор. Оказывается всегда добрый и спокойный Мотя ненавидит и боится его. Он считает его чем-то вроде саркомы, разъедающей всё вокруг. Может он просто пьян, мало ли что человек спьяну плетёт? Но, нет, что-то тут было в этих словах, что-то непонятное и для Летинарха очень важное. И дрова, которые он рубит, не горят, почему-то… Почему? Раз они раньше горели, должны гореть и у него. Должны!!
Он зажмурил глаза и представил себе костёр до неба, где грозно полыхали сложенные в ровные поленницы дрова. Его дрова, добытые в редколесье, и политые его потом.
Даже, через сомкнутые веки он увидел всполохи пламени - это горел сарай с непроданными дровами. Горели они жарко, так, как хотел Летинарх, и как любовно вспоминал Мотя - «жарко, ох и жарко».
Летинарх обхватил голову руками и сжал её, что есть сил. Что же это? Выходит не Мотя творит все эти чудеса, а он сам.
– А, я ещё упрекал его, и смеялся над ним! – воскликнул Летинарх.
Он побрёл по двору, не замечая ничего вокруг, он знал, что никто не сможет потушить этот пожар, потому что он так захотел. Он захотел, чтобы эти дрова горели жарче и лучше, чем фонтан нефти, ярче, чем сверхновая звезда.
Какая-то фигура преградила ему путь и упёрлась ему в грудь ладонью вытянутой руки. Он отчаянным взглядом пытался понять, кто это ещё, и чего нужно этой женщине.
– Анита? – прошептал он удивлённо.
– Что хороша? Едва узнал, вижу.
Анита постарела, её миловидное лицо пошло какими-то ямками и мешочками, словно накинули сверху искусственную маску.
– Уходи отсюда. Уходи! – выкрикнула она. – У меня заболел младший сын. Чем он тебе помешал?
– Я ничего не делал твоим детям, Анита! Опомнись!
– Уходи, проклятый.
– Я хочу, чтобы твой сын был здоров, хочу, чтобы всем было хорошо.
– Нет, ты хочешь, чтобы я замолчала и оставила тебя в покое. Ты ничего не хочешь для других, а только для себя. Я не впущу тебя больше в свой дом.

3

Квартирка – полуторка, которая прежде казалась Лене такой тесной, маленькой, теперь стала пустой и большой для неё одной. Она без конца бродила по ней, после выписки из больницы, словно пыталась в ней отыскать тех, кого уже сюда не вернуть. Раскиданные на стульях и в ванной комнате вещи сына вонзались в кровоточившую рану её сердца, уже одним своим видом, сильнее лезвия. Она всё время плакала, прижимая к лицу и груди, рубашки, майки и свитера сына.
Постепенно квартира стала пустеть, Лена старалась справиться сама с собой, пряча вещи сына и мужа в кладовку. Теперь, квартира стала похожа на скучную, сухую, классную комнату, но так Лене было легче, вроде, как и не её это квартира, чужая, а она здесь только в гостях, на время. Где-то живёт её семья, как и жила, и Лена вот-вот туда к ним вернётся.
В дверь квартиры позвонили, в дверь её квартиры, только её одной. Она открыла дверь, даже забыв заглянуть в глазок, она часто теперь забывала делать то, что раньше сделала бы обязательно. Рассеянность её стала проявляться постоянно и иногда совсем в неподходящие моменты.
Например, вчера она сняла чайник с плиты и налила кипяток не в бокал, а в полную банку с растворимым кофе, несколько минут она монотонно размешивала чёрный, как дёготь, расствор, пока не заметила, что натворила. Она забывала повсюду разные предметы и документы, а ключи и расчёски просто сводили её с ума.
На пороге открытой двери стоял человек, который был одним из многих, так его можно было описать, но ей он показался смутно знакомым. Под подмышкой у него было что-то, вроде большой бандероли, аккуратно упакованной в серую, рыхлую бумагу, и перевязанную толстой верёвкой.
– Владимир, - сказал смутно-знакомый человек.
– Что? – переспросила Лена.
– Вы, наверное, меня не запомнили. Я - Владимир, тот водитель, который вызвал спасателей.
Она резко захлопнула дверь у него перед лицом и застыла перед запертым замком, сама не понимая, зачем так поступила. Лена прислушалась к звукам из-за запертой двери, ожидая стука удаляющихся шагов.
– Подождите, - спокойно и вежливо сказал голос за дверью, - вы не правильно поняли. Я не был за рулём в ту ночь, я спал. За рулём был мой напарник и всё это так внезапно, глупо… Вы наверное уже знаете, что он тоже погиб. И