Л Е Ш И Й

Пролог

Плоская степь дремала в мареве жаркого солнца. Сухой ветер сжигал полынь и от земли и всего живого, как стон, поднималась мольба к синему, прохладному небу.
– Пить! – просила степь, каждая былинка, высохшая от жара, каждое живое существо.
Сайгаки в мареве степи, как призраки показались вдали. Юноши показывали на них нагайками и горячо кричали между собой, но никто не погнался за быстрыми, как ветер, козлами. От бега лошади сожгут себе лёгкие в такой раскаленной степи. Куда они потом будут нужны? Каган Ази видел, как лучших скакунов губили из глупости, потом они всю недолгую жизнь тяжело и хрипло дышали и были способны тянуть только, медленно двигающиеся повозки. Ази смотрел на бесконечный караван повозок и табунов, вытаптывающих сухую траву, у самого его был конь с далёкого, арабского мира. Такой конь может бежать без воды и пищи под палящим, как жаровня солнцем, и боги хранят его от лошадиного запала.
Рядом с Ази ехала верхом его юная жена – красавица Рамиля, нежная, как женская ладонь, и трогательная, как только, что родившийся жеребёнок арабского скакуна. Она была беременна и уже открыла это своему мужу, который был пожилым стареющим мужчиной. Что ждало их дальше? Ази задумался горько и глубоко.
Три рода кочевали в степях, севернее этих, южных, неприветливых степей. Там, богатые воды рек, давали степи силу, а скоту корм – племя жило богато и счастливо. Они торговали золотом, что блестело в истоках рек, изделиями из кости, шкурами, салом и пряной травой, которая отпугивала злых духов. Чернобылка отпугивала злых духов, но не злых людей, и не злые мысли этих людей, а не они ли вершат наибольшее зло?
Когда брат Ази – Аликар умер, не кто иной, а именно Ази должен был стать большим каганом, но сыновья Аликара начали угрожать ему смертью. Старшие дети Ази были коварно убиты двоюродными братьями, а сам Ази бежал со своим родом и юной красавицей женой. Судьба привела их в безводные степи, где жили лишь сайгаки, но всем известно, что те никогда не пьют, а берут воду из ночного прохладного воздуха, всасывая её своими горбатыми носами.
Племя продвигалось всё дольше, ведь остановиться было равносильно смерти, там впереди была ещё надежда найти воду. Время от времени коровы вставали и ревели, задрав тупые, рогатые головы к солнцу. Их били погонщики, но те красными, безумными глазами смотрели на них, и в них уже была смерть. Коровы падали, и поднять их уже было невозможно. Худые телята, едва переставляли ноги, вслед за крупами матерей, из которых торчали кости. Они тыкались в сухое вымя, висевшее, как тряпка, и мать отпихивала их задней ногой.
– О, боги, – горько, с укором простонал Ази, - за что караете меня и весь мой род?
К Ази подъехал молодой красавец Курат, брат юной Рамили.
– Славный и мудрый Ази-каган, что будем делать дальше? Если через два дня не найдём воды, весь скот погибнет. Младенцы на руках матерей умирают каждый день, поскольку у женщин больше нет молока, а у коров и подавно. Стон и плачь притягивают к нам Ашель- богиню беды. Вчера огромный бык взбесился от жажды и убил несколько сильных воинов и опрокинул повозку с женщинами. Дети оказались искалечены, а лошади ранены рогами. Когда лошади, истекая кровью, начали биться в пыли, то десятки воинов бросились к ним, чтобы напиться крови. Они дрались на мечах и убивали друг друга. Когда такое было?!
Каган Ази схватил за руку красавца Курата и сжал её.
– Здесь твоя сестра Курат, не пугай её, ведь она должна быть здоровой. В чреве её надежда нашего рода, мой сын. Скажи всем, что если вопли и плачь, не прекратятся, я прикажу убивать всех, кто притягивает этим богиню Ашель. Пусть все смеются, пусть смеются! Скоро мы подойдём к новым местам, о которых пели наши певцы. Крикни одного из них, пусть поёт, и пусть слова его летят над степью, как птицы.
Курат громко закричал от радости.
– Ты мудр, великий каган Ази! Мы не погибнем, твоя мудрость спасёт нас!
Вскоре молодой певец громко запел на тюркском языке скотоводов.
Есть много чудес, созданных человеком,
Есть много чудес, бывших от века. Кто видел, что знаю я, пусть меня поправит.
Я видел реку, что течёт среди ковыля,
Так было неизменно, так было всегда.
Она, как материнская грудь, щедра
Детей своих поит и кормит она.
Но с полётом северных птиц – земля не имеет границ.
Я видел степи, где царство Ашель,
Земля там плачет на радость злу,
Богиня проносится над ней в повозке,
И злое её дыхание страшно и грозно.
Огненные львы впряжены, как кони,
Они рвут когтями земляное лоно.
Лишь сильный и смелый сможет здесь пройти,
Чтобы край чудесный найти.
Кто из вас видел мир вставший вверх,
Как огромный фаллос бога?
Тысячи столбов, встающих из земли,
Они не из камня, это трава огромная и твёрдая, как камень.
Божьи твари населяют её,
Они многочисленны, как муравьи.
Земля так богата травой и водой,
Что задыхается от собственного изобилия.
Там не надо запасаться водою в пути –
Её легко везде можно найти.
Из гущи столбов выходят олени и быки,
Они не боятся людей, так могучи и велики –
Это мир чудес, где живут неведомые нам боги.
Добрая судьба, дай припасть к их ногам!
Скоро, скоро мы все станем счастливы!

Певец допел свою песню, выгнув грудь и раскинув руки, его звонкий, сильный голос замер, и он упал без сил, хватая горлом раскалённый воздух.
Казалось, что прибыло сил у людей, и они начали подгонять лошадей и быков, жалобно ревущих от жажды. У всех в душе засветилась искра надежды на спасение. Но, позади горизонт заволокло пылью, за беглецами была послана погоня, которая неотвратимо настигала их. Укрыться в плоской, как ладонь, степи было негде, а бежать уже не было сил. Люди бросили повозки и встали на колени, лицом к облаку пыли, готовые к быстрой и лёгкой смерти от меча или аркана. Им это казалось избавлением от мучившей всех жажды, они, уже, не имели сил сопротивляться врагам.
Курат вместе с конём наехал на кагана Ази.
– Беги Ази и спасай Рамили! Воины не хотят сражаться, они надеются на милость сыновей Аликара, но нам от них ждать нечего, кроме смерти. Спасай Рамили и её ребёнка!
Каган Ази ожёг лошадь Рамили и своего скакуна ударами нагайки. Скакуны благородной крови, как вихрь, помчались прочь, тонкие ноги их слились в одно целое, как колесо при быстром движении. Седоки припали к шеям своих несравненных коней, которые напрягали все свои силы. Каган Ази повернул на скаку голову назад – Курат скакал следом, но в отдалении от них, благородное сердце у красавца, батыра Курата, он прикрывал их, давая возможность скрыться.
Погоня шла по пятам, но кони преследовавших их воинов не были так быстры и резвы, зато они меньше страдали от многодневной жажды, у преследователей были с собой запасы воды. Они приблизились к беглецам уже на полёт стрелы, и достали азиатские, двойного изгиба луки, сделанные из рога быков. Стрелы полетели в спины беглецов, но коней их, враги берегли, каждый мечтал иметь их своею добычей.
Курат внезапно повернул своего коня.
– Прощай сестра! – крикнул он вслед Ази и Рамили, он выхватил меч и бросился навстречу воинам.
Красивый, молодой всадник налетел на врагов и принял бой, но бой был не долог, и он пал под многими ударами, нанесёнными со всех сторон одновременно. На нём был золоченый доспех и красивые, шёлковые, расшитые одежды, любимого кочевниками густо-зелёного цвета, под шлемом волосы скрепляла полоса парчовой ткани, с яркими цветами по ней. Он упал на сухой ковыль, и шлем сорвался с его головы.
Воины бросились к нему, как стервятники, сдирая всё, что возможно – коня подхватили под узду, другой воин примерял чеканный, золотой пояс, третий рвал из уха серьги с топазами. Через мгновение, лишь голое тело, на поживу падальщиков, осталось лежать на месте славного подвига, совершённого юным воином, ради любимой сестры.
Его смерть дала возможность сестре Рамили и кагану Ази уйти от погони, но кони их уже не могли бежать и шли, опустив головы и роняя розовую пену себе под копыта. Ази обратился к жене.
– Любимая, мой драгоценный ларец, сокровищница моя, нам придётся идти пешком, иначе мы потеряем коней. Можешь ли ты идти, или я понесу тебя?
– Я пойду, сама и буду идти, сколько надо, не беспокойся обо мне, мой муж. Уже садится солнце, во тьме нас не смогут преследовать, мы сможем отдохнуть и набраться сил.
Ази поцеловал в лоб свою жену. Лёгкую ткань, державшуюся на золотом венце, сорвало ветром во время погони, и иссиня-чёрные волосы лежали, как плащ, на её плечах. Детское ещё лицо, было очень красиво, но больше всего поражали огромные, чёрные глаза, одетые густыми длинными ресницами, занимавшие большую его часть, губы были маленькие и пухлые. Она была ещё в том возрасте, когда женщина уже стала взрослой, но и не забыла ещё, как быть ребёнком.
– Я хочу помолчать, чтобы скорбеть о моём брате, прости меня мой муж. Моё сердце сейчас разрывается от любви к нему.
– Он храбрый витязь. Курат спас нас, помяни его молчанием, больше нам нечего дать его душе на её пути к благодати.
Они пошли дальше молча, пока не село солнце, а затем легли на горячий ковыль и уснули под звёздным небом, раскинувшим своё покрывало от края до края степи. На завтра они допили остатки воды, дали по нескольку глотков своим скакунам и снова двинулись вперёд.
Всё имеет начало и конец, и степь также. Сочные травы начали сменять выжженный степной ковыль, кони накинулись на траву, которая появилась в изобилии кругом. Один из коней начал копытом выбивать лунку в земле, уже не такой жесткой, как прежде - он чуял воду. Ази схватил меч и бросился помогать умному своему скакуну, а Рамили встала на колени и вытаскивала горстями из ямки рыхлую землю, которая уже становилась влажной от близости подземного источника.
Наконец, показалась вода. Но не люди, а кони первые припали к ней, ведь спасение кагана и его жены зависело по-прежнему от их коней. Затем, Ази отогнал коней и горстями начал черпать грязную, перемешанную с чёрной землёй воду. Жена его держала свою тонкую шаль над шлемом, который они вонзили шишаком в землю. Мутная, бурая вода проходила через прозрачный покров ткани и проливалась в шлем чистой, звонкой струёй. Женщина напилась, последним напился каган Ази.
Как только люди напились и жажда, прежде заслонявшая все прочие чувства - отступила, они почувствовали лютый голод.
– Муж мой, мы не ели уже два дня, и я чувствую слабость. Ради ребёнка найди какой-нибудь еды, он страдает, ещё не родившись, - сказала Рамили.
Ази взял лук, который кроме своего прямого назначения был ещё к тому же настоящим произведением искусства. Он был собран из роговых пластин и очень прочных пород дерева, на золотых накладках были изображены сцены охоты на единорога, выполненные с огромным мастерством. Каждая шерстинка у собак, каждая травинка под копытами единорога была проработана с большой тщательностью, а тело единорога, казалось живым и трепетным.
Степные суслики сторожили от хищников пасущуюся молодь, их хорошо было видно издали, стоящих неподвижно, как столбики. Это были отличные цели для дальнобойного лука и меткого стрелка. Каган Ази с трёх стрел подбил двух сусликов, но был вынужден отложить тушки до вечера.
– Как бы мы ни были голодны, любовь моя, мы должны быть очень осторожны. Дым костра далеко видно в степи, он отдаст нас в руки сыновей Аликара.
Юная женщина и стареющий каган с нетерпением ожидали ночи. Наконец, стемнело, и они собрали сухого помёта сайгаков, чтобы зажарить убитую днём добычу. Жирное мясо показалось им необыкновенно вкусным и пришлось очень кстати, чтобы поддержать слабнувшие силы. Ази глядел, как красавица Рамили ест нечистое, презренное мясо, и отчаянье железной рукой сжимало его горло.
– Я взял тебя из рук твоего отца и брата, чтобы ты жила в роскоши, как жена кагана. Ты должна, была, есть перепелов и степных гусей, которых специально откармливают в клетках, чтобы они стали жирными и нежными. В сале тебе бы жарили сладкие медовые пышки и пирожки, а с юга сухие фрукты привозили бы тебе из далёких стран. А вместо этого ты ешь презренную пищу нищих скотоводов, да и они едят её лишь в голодные, тяжёлые времена.
Рамили улыбнулась ему в ответ, и словно ничего не было из всех страшных событий последних дней, любовь и свет согрели холод в сердце немолодого кагана.
– Судьба переменчива, каган Ази. Кто знает, что будет дальше, никто из живущих, не может этого предугадать.
С рассветом они увидели вдали тёмную полосу, закрывающую горизонт, насколько хватало взгляда.
– Мы достигли мира, о котором пели наши певцы. Чтобы там ни ждало нас, это лучше чем попасть в руки сыновей Аликара – смело войдём в него, душа моя, - сказал Ази своей жене.
Они снова сели на отдохнувших скакунов и с каждым лошадиным шагом новый мир начал надвигаться на них своею невероятной громадою.
Как описать чувства степных кочевников, мир которых был линейным, и которые никогда не видели стоящего стеною исконного леса. Они вздрагивали от шума листьев и поначалу боялись дотронуться до стволов деревьев, которые казались им живыми, как гигантские спящие змеи. Они знали до того о дереве, лишь, как о древесине, материале из которого делались столики, ларцы и прочие изделия, привозимые из далёких земель купцами. Эти изделия стоили очень дорого и передавались из поколения в поколение. Даже колёса для повозок скотоводы делали из камня, а всё остальное делалось из кости, рога или кожи, а также войлока. Дерево и металлы кочевники получали взамен на золото, добываемое на отмелях реки.
Теперь же, они видели несказанное богатство, которое не принадлежало никому, и по выражению певцов это был мир, задыхающийся от собственного изобилия. Скитальцы задирали в страхе головы, им казалось – деревья проткнули своими кронами небесный свод, а облака свисают клочьями с их ветвей. Неведомые существа, в великом множестве и разнообразии часто появлялись на их пути. Некоторых они знали – зайца, лисицу, волка, но большинство из них были им неизвестны. Скитальцам приходилось быть очень осторожными. Если в степи любую опасность видно издалека, то в лесу они почувствовали себя слепыми, как древние старцы. Постоянный сумрак и множество невидимых хищников держали их в постоянном напряжении, невольно хотелось бежать назад, в привычную, знакомую с рождения степь.
Здесь не было кизяка, которым кормят огонь в степи, а кормить огонь деревом пришло им в голову, лишь на третий день пути по лесу, поскольку они не могли себе этого представить. Они использовали сухую траву, встречавшуюся на полянах, и обнаружили, что мелкие ветки, которыми она была полна, тоже хорошо горят.
Никогда в жизни, даже во время бегства от врагов, каган Ази не испытал такого страха, как от мысли, пришедшей ему, внезапно, в голову. Лес, сомкнувшийся вокруг них, и державший их в своём чреве, был сплошной пищей для огня. Стоило малейшей искре выпасть из костра, и они окажутся внутри огненного бурдюка.
Конечно, в степи тоже бывали пожары, Ази видел на своём веку тысячи и тысячи голов домашнего скота, смешивающегося в безумном бегстве от огня с газелями, дикими лошадьми и степными турами, но этот пожар, возникни он вдруг, не мог бы идти ни в какое сравнение со степным пожаром. Здесь горела бы не только земля, но и само небо, страшная гибель была бы неизбежна.
Такие открытия каган Ази и Рамили совершали теперь каждый день, в мире для них новом, но с рождения привычном для славян. Гонимые судьбою, так жестоко с ними обошедшейся, они не знали, что будут делать завтра и, куда им держать свой путь.
– Мы найдём людей, живущих, где-то в лесах. Я упаду в ноги их кагану и он даст нам, по праву нашей благородной крови, всё, что нам необходимо. Разве я поступил бы не также? – говорил Ази Рамили, но сам не верил в свои слова.
Да, они звучали убедительно, произнесённые вслух и обретали силу, но стоило звукам умереть и он, сам, уже не верил себе.
Сомнения грызли его днём и ночью. Что за люди встретятся им в таком невероятном, беспорядочном мире… Может они наполовину звери и их тела покрыты шерстью, а на руках длинные когти. Как они живут? Наверное, вьют себе гнёзда на ветвях деревьев, как птицы, иначе, как-же возможно защитить себя от хищных зверей? Если лесные люди имеют кагана, то договориться с ним ещё возможно, но если у них нет вождя, с кем он станет разговаривать…
К сожалению, моя одежда уже не так великолепна, как достойно было бы мне иметь, - печалился Ази, - проклятые отростки от больших трав рвут её, и скоро она превратится совсем в лохмотья. Поистине, лучшие украшения мои – это чудесные кони и красота моей жены.
Такими мыслями терзался Ази, и от этих мыслей, а также от бессонных ночей, он сильно изменился. Старость, словно ждала смятения души, чтобы, как леопард наброситься на него. Он постарел на глазах, и из крепкого, немолодого мужчины начал превращаться в усталого, апатичного старца. Рамили спрашивала его, но он не слышал её слов, он уже не так быстро, как раньше замечал опасность, и ещё медленнее действовал.
Приближалось время для Рамили родить, и она не чувствовала, что постаревший, упавший духом муж, сможет защитить её и её ребёнка, но она не выдавала свои чувства Ази. Она была бледна и со страхом ждала ото всюду беды. Первые признаки начинающихся родов застали её в седле.
– Муж мой, мне не хорошо, что со мной? – спросила она Ази.
Она рожала впервые и многого не знала, это была ещё совсем юная женщина и всё, что происходило в её теле, было страшно и удивительно для неё. Ази помог ей спуститься со скакуна и почувствовал, что родовые воды уже пропитали полы её одежды.
– Пришла пора родиться нашему сыну, Рамили. Я сам приму ребёнка, ты не должна бояться родов. Так бывает со всеми женщинами в степи, и всё заканчивается большой радостью. Боги помогут нам, ведь они сберегли наши жизни во время погони, когда гибель была совсем близка.
– Я не чувствую ничего, кроме слабости, почему же женщины кричат во время родов?
– Не все женщины кричат, иногда роды проходят быстро и почти без боли, - объяснил ей опытный каган, который прежде имел троих сыновей, от двух жён, до Рамили.
Он не успел договорить, как Рамили застонала и ухватилась рукой за поясницу.
– Как железные клещи схватили мне спину! – сказала она мужу.
– Это всего лишь родовые схватки, - успокоил её Ази, но только он сам знал, что стоило ему показное спокойствие.
Он держал маленькую, как у ребёнка ладонь Рамили, но она всё время выдергивала её и хваталась за поясницу. Между схватками бывали моменты, когда она чувствовала себя лучше, и с бледной улыбкой глядела ему в лицо. Бледность её была ужасающая. Казалось, ни одно человеческое лицо не может быть таким бледным, разве лишь лицо трупа, чёрные глаза не блестели и казались тёмными ямами на нём. Оно стало лицом старухи, и Ази было больно глядеть на её страдания.
– Я думала, что будет болеть живот, а болит совсем не живот, а спина, – улыбнулась Рамили жалкой, усталой улыбкой, она старалась быть мужественной насколько могла.
Схватки становились всё длиннее и мучительнее, женщина не могла лежать неподвижно, и стояла на коленях, схватив Ази за руки железной хваткой. Она ничего не понимала из его слов, которыми он старался подбодрить её. В ушах её стоял шум и звон, и она с изумлением смотрела на мужа, который открывал беззвучно рот, как рыба. Силы её были на исходе и в перерыве между схватками, она падала навзничь, как труп, чтобы через некоторое время снова начать метаться, как несчастное, больное животное.
– Этому не будет конца, – думал в ужасе Ази, хотя на самом деле прошло только пол дня, и даже ещё не наступил вечер.
– Я чувствую, что скоро рожу, – дрожащими, белыми губами внезапно сказала ему жена.
Она взяла руку мужа и приложила её к своему животу - он почувствовал, что живот опустел, и плод готов появиться на свет.
– Ляг на траву, любимая, ты можешь повредить нашего сына, если будешь стоять на коленях, или на корточках.
Он уложил женщину на спину, и тут же сильная судорога выгнула её тело вверх, ещё несколько таких же судорог и ребёнок оказался в руках Ази.
– Он родился, он родился! Будь славна мать моего сына!
Женщина почувствовала, что вся боль ушла, и счастье наполнило всё её существо.
– Ты счастлив Ази? – спросила она мужа.
– Это не мальчик, Рамили, ты родила дочь…
– Дочь! Как же так, кто будет продолжателем твоего рода, кто же вырастет и заявит свои права, как каган, и как потомок кагана Ази?
Рамили заплакала, и каган Ази тоже уронил невольную слезу, все его надежды рушились.
– Ты ещё не дряхлый старец, а мужчина. Я смогу родить ещё не одного ребёнка, среди них будут сыновья – слава твоего рода. Твой род не может погибнуть, - горячо сказала ему Рамили, - а дочь будет его гордостью и украшением.
– Да, да, - рассеянно кивал ей каган, но в душе его свило гнездо разочарование.
Всё тщетно, всё погибло, - повторял он про себя и глядел мимо жены, которая, как никогда, нуждалась в словах утешения и любви.
– Нам нужна вода, чтобы омыть дитя. В силах ли ты остаться одна, пока я поищу воды?
– Да, мой муж, я слаба, но здорова, боли больше нет, и единственно, что я желаю – это есть и спать. Иди за водой, но не удаляйся слишком далеко, что бы я могла позвать тебя в случае опасности.
Ази оставил жену, и сам рад был остаться один. Он шёл, как во сне, бездумно переставляя ноги и путаясь в буйных, густых порослях. Он искал воду, но вряд ли вспомнил бы, зачем он здесь, даже если бы стоял по колени в ручье.
– Дочь, она родила дочь, что может быть хуже?
Он знал о своём древнем праве отца, который не хочет иметь дочерей. Это был древний и нерушимый обычай – отец новорожденной относил свою дочь в степь, пока ещё не полюбил её, и оставлял там, на растерзание зверей и хищных птиц. Скотоводам были нужны воины и пастухи, а не беда, в виде дочери. Ази может взять дочь Рамили и оставить её в лесу, несколько дней, может месяц, и женщина успокоится, тогда она сможет зачать ему сына, если не будет кормить грудью и возиться с этим подарком зла.
– Да будет так, я принял решение, - сказал Ази и пришёл в себя.
Вокруг его росли высокие перистые папоротники, и это означало, что вода где-то рядом. Он спустился в овраг и набрал воды из ручья в старый, кожаный мех, который служил им ещё в степи.
– Она не должна ни разу покормить ребёнка, иначе потом мне трудно будет успокоить её.
Каган быстрыми шагами пошёл обратно, он торопился к жене, но не мог вспомнить, как он попал к ручью. Он плутал из стороны в сторону, но поляна словно пропала сквозь землю, уже стемнело, и он встревожился по-настоящему. Он кричал, в надежде, что Рамили откликнется ему, но ответа не было – юная женщина, измученная родами, крепко спала, прижав к себе младенца, и тот тоже уснул в её руках, с материнским соском в беззубом рту.
– Проклятый мир, вставший вверх, - бормотал Ази и продирался через валежник, пугая уснувших в нём зайцев.
Одна его нога провалилась в нору, и какой-то зверь своими клыками схватил его за сапог, тонкой, хорошо выделанной кожи. Это была росомаха, зверь с острыми и сильными клыками, она бесстрашна в нападении, особенно, когда защищает своё логово с выводком, даже рысь редко вступает в схватку с этим злобным зверем.
Ази вырвал ногу из норы, но он был серьёзно ранен, сухожилие его над пяткой оказалось перебито клыками росомахи, как ножами. Сильная боль не давала ему ступить на раненную ногу, и он был слишком стар, чтобы прыгать на одной ноге, как юноша. Он поднял лежавшую рядом валежину и, опираясь на неё, снова принялся искать поляну, где оставил жену. Сапог его наполнился липкой кровью, но снять его, нельзя было даже помыслить – кровавый след, как обещание добычи, соберёт всех хищных зверей к Ази.
Луна светила ровно и спокойно, в свете её было всё равно жить или умереть, но каган не мог позволить себе это. От него зависела жизнь беспомощной женщины, которая была нитью, связывающей его с прошлой жизнью, и его надеждой на отмщение своим врагам. Наконец, он нашёл поляну, которая была рядом, но он ходил вокруг неё, как слепой. Рамили спала, прижав к себе их дочь, и внезапно каган понял, что ни власть, ни мщение, не могут быть больше, чем эта картина открывшаяся ему.
Что может быть больше и прекрасней, чем юная, красивая мать, прижимающая к себе творение своё, своё дитя? Она родила его в муках, и никто в мире не вправе отнять у неё ребёнка.
Я причастен к этому чуду, - с гордостью подумал старый Ази. Ни с одним из своих прежних детей он не был так крепко связан, как с этой проклятой девчонкой, через её мать. Он любил эту женщину, как никого и никогда, он разделил с нею боль и страх, когда она рожала, и теперь он был счастлив вместе с нею, когда плод их любви спал около её груди.
Слёзы текли по скуластому лицу Ази, и терялись в седеющей, короткой бороде, он встал на колени перед спящей женой и молился богам и ей. Он благословлял богов за то, что они не дали ему совершить величайшую глупость в его жизни. Тихая радость снизошла в его сердце, и он уснул рядом с Рамили.

Но, он молился не тем богам, что владели этим миром, а боги ревнивы и мстительны. Лада-Мокошь, оскорблённая его неблагодарностью, пожаловалась Велесу – повелителю зверей, и тот послал страшную кару кагану Ази.
Злой и голодный медведь бродил за три версты от спящих, но нос его, обострённый голодом, учуял запах крови, исходивший от следа кагана и родовой поляны. Огромный зверь нюхал землю и приближался неотвратимо и не слышно к желанной цели. Было невероятно, насколько тихо он ступал толстыми, как стволы дерева, кривыми лапами, ни один сучок не щёлкнул под ними, даже дыхание своё зверь таил до поры.
Медведь обошёл поляну, и кони начали беспокоиться и рвать узду, они не знали запаха медведя, но инстинкт подсказывал им, что это опасный хищник. Ни Ази, ни Рамили не проснулись от всхрапывания и ржания коней. Узда оборвалась, и кони умчались во тьму, медведь не преследовал коней, настичь их было трудно из-за быстроты их ног, его больше привлекали неподвижные тела, от которых шёл одурманивающий его запах крови.
Он нашёл родовый послед женщины и жадно съел его, бесшумно он подкрался к женщине, от которой шёл тот же самый запах. Он навис над спящей Рамили, как чёрный базальтовый утёс и медленно обнюхивал свою жертву. Толстая, когтистая лапа начала скоблить по её телу, в тот же миг женщина открыла глаза и в ужасе закричала. Она прижала к себе ребёнка и перекатилась на живот, закрыв собою дитя. Медведь злобно зарычал и нанёс ей могучий удар со всей силы, какая у него была. Женщина сразу замолчала и больше не двигалась.
Ази вскочил при страшном крике Рамили, но упал на спину, из-за изувеченной ноги, которая отказалась его держать. Он всё же поднялся с мечом в руке и ударил зверя по мощному загривку – увы, большой слой жира, накопленный за лето медведем, спас ему жизнь и хотя крови было много, но позвоночник у него остался не повреждённым.
Медведь ощетинился и яростно набросился на кагана, который и так едва держался на ногах. Он повалил его, и мощные клыки вонзились в ключицу старого кагана, с хрустом прокусив её. Левая рука кагана, как и его нога, больше не могли двигаться, но меч в его правой руке рубил брюхо и внутренности зверя.
Внутренности медведя вывалились из его утробы, но он продолжал, катать и мять кагана, с поразительной живучестью, свойственной этому зверю. Наконец, он бросил Ази и, шатаясь, медленно пошёл через поляну в глубь чащи, внутренности его блестели в свете луны и тащились за ним кровавою гирляндою. Медведь умирал, но его могучий организм ещё действовал, силы ещё не покинули его. Зверь ушёл в густые заросли леса.
Каган видел, как зверь ушёл, но он не мог пошевелиться, все мышцы и кости его были изорваны когтями и клыками медведя, кровь утекала из его тела, как вода сквозь песок. Он с трудом повернул голову, чтобы увидеть свою Рамили и сразу понял, что она мертва. Голова её была так неестественно повёрнута, что не оставалось никакого сомнения – хрупкая шея женщины не выдержала мощи звериного удара и сломалась, как сухая ветка. Часть скальпа с чёрными, блестящими волосами была сорвана с её головы, и глубокие полосы от когтей прошли по верхней части её спины, когда она свернулась клубком, прикрывая свою дочь.
Ази протянул здоровую руку и пополз к мёртвой жене, он хотел видеть её лицо, которого не коснулись когти зверя. Он дополз до неё и опрокинул тело на спину, женщина, даже мёртвая, сжимала руками своё дитя.
Ребёнок запищал и начал сучить ручками и ножками, но каган Ази смотрел не на него, а в лицо своей утерянной навсегда Рамили. В её лице не было страха, а только страдание и обида, как у ребёнка, которого обманули.
Каган запел. Это была песня без слов, она была похожа на стон и плачь, на последний вздох и на прощальный крик. Временами он просто выкрикивал свою беду и душевную муку, чтобы не сойти с ума, временами глухо мычал и что-то бормотал, как старуха-плакальщица. Ему не кого было стыдиться в лесу, и он не стеснялся своего горя, которое было больше всего этого мира, вставшего вверх.

Не вычерпать горе, как воды речные,
Жизни не хватит, чтоб боль умалить…

Кто это сказал, певцы ли, что поют на стоянках, или он сам родил эти строчки, но каган повторял и повторял их, и они не становились менее горькими от этого. Ребёнок кричал в ночи, словно вторил ему и разделял его горе.

Его дочь всё время кричала и замолкала лишь, когда погружалась в сон.
Она всё равно умрёт. Зачем я таскаю её за собой? – думал Ази, но в глубине души он ещё надеялся на чудо, вдруг за этими колючими, большими травами он найдёт людей? У ребёнка ещё есть возможность выжить, также как и у него.
Ази едва-едва передвигался, ключица его была растерзана клыками медведя, весь он был в ранах от его когтей, а нога отказывалась служить ему опорой. Дочь он положил в шаль своей умершей жены и завязал её на спине. Он падал и подолгу лежал, не в силах подняться, иногда полз на коленях, так ему было легче.
Странно, что недавно он хотел бросить свою дочь в лесу, а теперь изо всех сил старался спасти её, не думая больше о себе и своей жизни. Ребёнок цеплялся за жизнь и третий день жил тем, что дала ему мать перед смертью, Ази мог дать своей дочери, лишь несколько капель воды.
Молоко, где мне взять молоко? – мучительно думал он.
Мимо него прошла лосиха, и за нею следовал лосёнок, тыкаясь мордочкой ей под брюхо. Ази схватил лук – сумасшедшая мысль мелькнула в его голове, что если убить лосиху, тогда он сможет надоить хоть несколько капель молока из её вымени, пока труп животного не остынет. Это даст отсрочку смерти его дочери.
Движения кагана были неловкими и медлительными, конечно лосиха не стала ждать, когда он прицелится из лука, натягивая тетиву со стрелой зубами. Лосиха ушла в заросли, и это был, может быть, последний шанс для его дочери. Ребёнок ещё находил в себе силы кричать, но он высох, как скелет, и было ясно, что конец уже близок.
От ран у Ази темнело в глазах, и он боялся потерять сознание. Драгоценное время тогда уйдёт, а он будет бездействовать и ничего не сделает для спасения своей дочери.
– Рамили! – внезапно вслух сказал Ази, - Я назову тебя Рамили, так же, как звали твою мать.
Третий день его мучительного пути подходил к концу, он вышел к широкой, полноводной реке. Он стоял на коленях в оборванной, окровавленной одежде с умирающим младенцем на спине, и у него не было сил спуститься с высокого берега к воде.
Потом он начал ползти вниз, цепляясь здоровой рукой за каменистые выступы в склоне. Колени, гордого когда-то кагана, давно превратились в кровавые раны, они были сбиты о камни и корни деревьев.
Он напился, омыл запёкшиеся свои раны, и дал несколько капель воды младенцу. Ази намочил персты и сунул мокрый палец в рот младенцу, тот жадно ухватился и начал сосать ему палец с такой силой, что отец не мог его отнять. Как только он вынул палец, ребёнок снова начал кричать, требуя пищи, но уже тише, чем раньше. Крик его стал скрипучим, совсем слабым.
Каган нашёл расщелину в обрывистом берегу реки и решил в ней переночевать, там он мог не опасаться хищных зверей. Он заполз в неё, как зверь в нору, и лёг на какой-то мусор в глубине. Ази положил своё дитя на грудь, и последние силы покинули его, случилось то, чего он больше всего боялся, он впал в беспамятство.
Он, так же, как и дитя, не ел уже три дня, потому, что не мог терять время на охоту и приготовление пищи, он даже не похоронил свою жену, потому, что копать яму было слишком долго. Ази только завалил её тело валежником, и чувство вины перед ней, также, давило на сердце кагана, но он знал, что должен идти к людям, не думая больше о ней и себе, превозмогая боль и слабость. Каждый шаг имел свою цену, каждый миг, потраченный на отдых, мог быть роковым для его дочери, но силы немолодого мужчины, да ещё серьёзно раненного оказались не безграничны.
Скорее всего, ребёнок бы умер, да и сам Ази умер бы где-нибудь в пути по бесконечным лесам, но пещера оказалась обитаемой.

Ночью в пещеру вернулся хозяин, точнее хозяйка. Огромная, косматая женщина, покрытая шерстью, вернулась в пещеру с охоты – мёртвая косуля свисала у неё с плеча, а другою рукою она держала за руку своего сына, который ещё едва начал ходить. Она почувствовала чужой запах, идущий из глубины пещеры, бросила добычу, и осторожно приблизилась к кагану и его дочери. Она издала крики, чтобы окликнуть человека и выгнать его из пещеры, но тот лежал неподвижно, как мёртвый. Тогда она взяла палку и потыкала ею в него, также безрезультатно. Может, она напала бы на бывшего в беспамятстве кагана, и растерзала его, если бы была голодна, но у неё была добыча. Незнакомое существо показалось ей мёртвым и неопасным для её сына, она оставила его и тут же о нём забыла.
Лесная женщина оторвала ногу у косули и принялась кормить своего ребёнка. Она отрывала маленькие кусочки мяса, или отрубала их острым осколком камня, которого тут было много. Накормив сына, женщина дала ему грудь, и сама, сильными зубами принялась отрывать куски сырого мяса и жадно их поедать. В этот момент дочь кагана, маленькая Рамили, сделала последнюю попытку выпросить молока, она еле слышно заскрипела на груди у отца, который не мог её услышать, и тем более не мог ей помочь.
Эти звуки насторожили лесную женщину, и она снова подошла к телу кагана, опять заинтересовавшись им. Тут только она заметила шевелившийся свёрток на его груди. Ребёнок скинул шаль ножками и продолжал пищать, взывая к её милосердию.
Случалось, что собаки и даже волки выкармливали человеческих детей, было такое, что тигрица вырастила человеческое дитя, надо ли удивляться, что существо, бывшее почти человеком, тоже приняло дитя Ази. Славяне называли это существо Лешим и очень боялись его, но на самом деле это были остатки племени лесных людей, отставших от человека разумного в гонке со временем.
Всё-таки это был не зверь, а человек, хотя проблески разума едва зарождались в нём, и им уже не суждено было расцвести в полную силу. Человек разумный освоил всю землю, и вытеснял их из самых дальних углов, где они ещё укрывались. Они ещё жили в горных местах, или в самых глухих, лесных чащобах, но и там люди тревожили их, как гонимый судьбой каган Ази.
Женщина взяла ребёнка и прижала к груди, ребёнок уже стал, так слаб, что не сразу взял сосок, но она терпеливо ждала этого. Наконец, ребёнок умолк, и сначала слабо, а потом всё сильнее, принялся сосать грудь. Женщина издавала странные, гукающие звуки, она радовалась и подбадривала дитя. Теперь, это был её ребёнок, она приняла его, и убила бы любого, кто захотел бы забрать его у неё.
Три дня Ази был без сознания между жизнью и смертью, и остатки жизни едва-едва теплились в нём. Лешачка не обращала на него внимания, она уже привыкла к его присутствию. Открой глаза и начни двигаться Ази раньше, она убила бы его, но теперь он пропитался её запахом и запахом её жилья, куча мусора, состоявшая из обломков костей, остатков шкур, сухих листьев и веток, тоже способствовала этому. С другой стороны, дитя, которое она приняла, как своё, имело запах кагана, и она привыкла к этому. Не то, чтобы Ази стал частью её семьи, но она согласилась терпеть его, если он не приближался к ней и детям, тогда он просто, как бы не существовал для неё.
Ази очнулся и был так слаб от голода и жажды, а так же от запёкшихся ран, что даже голову поворачивал с трудом. Он не имел сил удивиться косматому существу, кормившему грудью его дочь. Его дочь была жива и ей больше не грозила смерть от голода, она не исходилась криком, синея от него, и даже потолстела – мольбы Ази были услышаны и чудо, которое он просил, совершилось.
Что это за существо? – думал Ази.
Он слышал о духах, живущих в далёких странах, их называли – шайтаны, и они могли появляться и исчезать, когда захотят. Может, лесные боги послали ему в помощь женщину-шайтана, и она заберёт его и его дочь в волшебную страну. Там его дочь расцветёт в прекрасный цветок, а Ази не будет страдать от боли. Он слышал такой рассказ от певцов, которые кормились около его стола. Он попросит повелителя шайтанов, и тот пошлёт с ним войско, состоящее из тысячи тысяч могучих, волосатых воинов. Все его враги будут разорваны ими в клочья, и куски их тел раскиданы по всей степи.
Ази привстал немного, с большим усилием, и протянул к женщине – шайтану здоровую руку.
– Как называть мне тебя, добрый дух, спасший мою дочь? Я не могу пока ни чем отблагодарить тебя, но впоследствии ты узнаешь, как велика моя благодарность и щедрость. У меня есть золотой перстень, я хочу подарить его тебе, но знаю, что это ничтожный, смешной дар! Ведь в твоей чудесной стране золота так много, что оно стоит меньше, чем отражение луны на воде…
Он не закончил ещё свою пышную и торжественную речь, как страшная Лешачка бросилась к нему, оскалив зубы, и яростно замахала длинными, мощными руками. Её рёв разделялся на отдельные толчки и остановки, вперемежку с душераздирающими взвизгами, казалось, сейчас она схватит Ази, и начнёт рвать и трясти несчастного кагана, который и так был едва жив.
Ази закрылся локтем руки и зажмурил от страха глаза, бежать и защищаться он не мог. Лешачка торжествующе, несколько мгновений нависала над ним в позе угрозы, но как только Ази перестал двигаться и говорить, замерев от ужаса, тут же снова потеряла к нему интерес. Она отошла от кучи мусора и легла спать.
Один ребёнок бережно лежал на её мохнатом локте руки, другой постарше, такой же волосатый, как и мать, уткнулся ей в живот, обхватив её руками.
Ази тяжело дышал, весь потный от страха. Прекрасная сказка, которую он придумал, годилась лишь, чтобы развлекать толстых, пьяных от кумыса гостей. Ази потрогал свой меч, висевший сбоку на поясе, который стал ему теперь слишком просторным. Пояс сваливался с бёдер, так сильно похудел каган Ази. Он решил подкрасться к страшной Лешачке и убить её во сне, но другая мысль тут же остановила его. Он так слаб, что, вряд ли убьёт её с одного удара, а другого уже не будет, одной рукой она разобьёт ему голову о камни пещеры.
Зачем мне убивать её? – немного успокоившись, подумал Ази. Она кормит мою дочь, согревает своим телом и даже меня терпит в своём жилище. Поистине я глуп от болезни, что взяла не только мои силы, но и разум. Когда я окрепну, а девочка чуть-чуть подрастёт, мы уйдём из пещеры шайтан-женщины и продолжим свой путь дальше.
Он ободрил себя этими рассуждениями и вгляделся в большую косматую фигуру, напоминающую медведя. Женщина-шайтан крепко спала. Ази, стараясь не шуметь, выполз из своего угла и прокрался к выходу, его томила жажда. Он спустился к воде и очень долго пил.
Взять еды было негде, но он видел растерзанную косулю в пещере. Он прокрался внутрь пролома обратно и украл кусок мяса, остававшийся ещё на костях животного. Разводить огонь Ази не стал, он не знал, как шайтан-жен-щина воспримет это, лучше было не рисковать, а голод у Ази был так велик, что любая пища показалась бы ему сейчас слаще самых изысканных блюд, которые он ел прежде.
У Ази был ещё и кинжал, и он стал срезать тонкие полоски мяса с костей и жадно жевать и глотать их.
Звуки чавкающего и стучавшего костями Ази, пробудили на миг шайтаниху, она приоткрыла глаза и Ази замер, съёжившись под её взглядом, но видимо ей было жаль тревожить спящих детей, и она сама нуждалась в отдыхе. Она лишь протянула длинную руку, пошарила возле себя, и запустила, подвернувшимся ей камнем, в кагана Ази. Ази метнулся в сторону. Шайтан-женщина снова уснула.
Ази был потрясён! Нет, камень не попал в него, он ударил в глинистую стену пещеры и выбил в ней небольшой пласт слежавшегося грунта, но Ази вспомнил, как сам, много раз, вот также, бросал сапогами в степных лисиц и крыс, которые воровали остатки пиршества с блюд и мешали ему спать после трапезы.
Поистине, Ази есть, за что благодарить богов! Он счастлив, он благословляет и благодарит богов безмерно за то, что нет никого, кто видел его позор и смог бы рассказать, как низко пал богатый и важный каган Ази, имевший недавно много золота, и столько скота, что он покрывал всю степь, подобно водам, покрывающим дно реки. Он мог подарить всё, что хотел своим жёнам и сыновьям, а теперь не имеет даже возможности развести огонь, чтобы поджарить мясо. Любой раб богаче его, у того есть возможность согреться и он не ест сырое мясо, как зверь.
Ази вернулся к костям и опять принялся срезать тонкие полоски мяса, но теперь он старался не шуметь, и часто поглядывал в угол, где спала страшная женщина, хозяйка пещеры. Беды выучили его терпению и смирению. Он опять улёгся в кучу мусора и уснул.

Раны Ази заживали медленно, левая рука висела, как плеть и ясно было, что он никогда не сможет ею владеть, как прежде. Он только мог прижимать ею предметы в низу, но не мог её поднять выше локтя, так же плохо обстояли дела с левой ногой, он едва опирался на носок ступни при ходьбе.
Уже наступила осень, и скоро должны были придти холода, а его одежда была летней и не годилась для зимы, впрочем, одеждой он считал её по привычке. Лохмотья бурого цвета от запёкшейся крови, и грязные от жизни в пещере, нельзя было назвать одеждой.
Шайтан-баба привыкла к нему и оставляла его дочь в пещере с ним, когда уходила на охоту, но чаще она ходила по лесу, прижимая девочку к себе, и ела ягоды, которых в лесу стало очень много – черника, черемуха, грибы, даже муравьи, всё годилось ей в пищу. Она убивала палкой змей и мелкую живность, которая попадалась ей, и часть добычи приносила в пещеру, не для Ази, конечно, а про запас. Ази ел эти припасы, и хозяйка привыкла к этому, хотя иногда гоняла его по пещере и кричала на него.
К середине осени Ази немного окреп и сам начал искать пищу. Он заметил, что в реке много рыбы и сделал острогу из прямой ветви берёзы. Иногда ему удавалось подбить ею рыбу, и однажды он убил утку, севшую на воду неподалёку от него.
Без огня мы погибнем в пещере от холода, - думал, постоянно Ази.
Он решил приучить шайтан-бабу к огню. Сначала он разжёг костёр на берегу и начал жарить подбитую острогой рыбу – запах жаркого потянулся по всей округе, и шайтан-баба вышла из пещеры. Она вглядывалась в лицо кагана, как бы спрашивала, что так вкусно пахнет у него? Такое же выражение бывает и у собаки и у человека, когда они чуют вкусную еду и к тому же голодны. Ази снял с углей небольшого сома и подождал, когда он остынет. Он взял рыбу и показал ей.
– Иди сюда, ешь рыбу. Она очень вкусная, - уговаривал Ази шайтан-бабу.
Её манил вид рыбы и запах, но она боялась горевшего рядом костра. Шаг за шагом она всё-таки приблизилась к огню, но последние шаги дались ей всего труднее. Она испуганно бормотала и говорила, что-то Ази на зверином языке, делая разные гримасы лицом, а потом выхватила рыбу у него из рук и стала, есть её, отодвинувшись от костра.
Постепенно каган разводил костёр всё ближе ко входу в пещеру, и шайтан-баба не мешала ему делать это, ей понравилась еда, приготовленная на углях, и иногда она приносила из леса змей, птиц, или молодых убитых ею животных. Она укладывала их перед Ази и глядела на него, всё с тем же выражением любопытного ожидания, как и в первое своё угощение.
Теперь, Ази мог разжечь костёр в пещере, но он не делал этого, а ждал холодов. Его дочь была ещё совсем мала, много дыма от костра повредили бы ей, но каган видел, что она растёт здоровым ребёнком, с нормальным развитием для её возраста. Приёмная мать хорошо заботилась о ней.
Каган привыкал постепенно к такой жизни, и усталость и апатия старости начали подкрадываться к нему, он уже стал слишком стар и болен, чтобы и дальше спорить со своей судьбой. Рамили всё чаще приходила к нему во сне. На лице её были страдание и обида, и он плакал, стоя перед нею на коленях. Он запомнил её лицо таким, каким видел его в последний раз и постоянно вспоминал, что бросил её тело в лесу, не захоронив его. Конечно, её дух бродит теперь неприкаянный, и он виновен в этом.

Ази покинул пещеру и отправился прежней дорогой, чтобы найти останки жены, захоронить их, и совершить обряд прощания с её духом. Ази, хоть и с большим трудом, но добрался до поляны, ставшей роковой для его жены.
Поляна стала столь прекрасна с приходом осени, что он едва узнал её. Ничего не напоминало о кровавой драме, произошедшей здесь три месяца назад. Умиротворённая тишина нарушалась, лишь лёгким шелестом золотых и медных листьев, но при взгляде на них, казалось, что они не шелестят, а тихонько позванивают друг о друга. Груда грибов, как россыпь экзотических цветов, привлекала глаз пурпуровыми и розовыми оттенками. Стояла сухая, золотая осень и среди жёлтых листьев, усыпавших изумрудно-зелёный мох, особенно чернели стволы лип и клёнов.
Ази искал кучу валежника, положенного им на тело жены, но валежник оказался раскидан. Голодных зверей не могла остановить такая незначительная преграда. Часть костей лежала рядом друг с другом, часть была растащена зверями дальше по поляне, одна рука висела на ёлке, видимо рысь затащила её туда. На черепе сохранились ещё чёрные, длинные волосы, которые каган Ази, когда-то, любил гладить рукой.
Недалеко он обнаружил принадлежащий жене золотой венец, который испачкался в грязи, но был совершенно не повреждён. Ази вспомнил, что не снял тогда украшений с её тела, тогда в этом не было ни какого смысла, он слишком был, слаб, чтобы нести ещё и золото покойной. Ази собрал множество браслетов и серьги, которые были слишком массивные для маленькой, изящной головки жены.
Почва в лесу была мягкой, и даже одной рукой её легко можно было копать, мешали только корни, пронизывающие её всю, подобно тому, как тело человека пронизывают сосуды крови. Корни Ази обрубал мечом и, снова, одною рукою выгребал чёрную, рыхлую землю. Он положил останки Рамили в яму и долго думал, положить ли туда же её украшения или нет?
Как бы поступила она, если бы могла сама решать судьбу своих украшений? – спрашивал себя каган Ази. Конечно, она передала бы их своей дочери, которую так любила, что спасла её ценою своей жизни.
– Я понял тебя, - прошептал каган Ази, - я сохраню для неё твои украшения, это будет твой прощальный дар. Она вырастет, такая же красивая, как и ты, пусть же, носит их по праву. Все должны знать, что её род и её кровь благородного происхождения. Она ещё станет царицей-ханунь.
Он разговаривал с воображаемой им Рамили, и впервые увидел, что выражение страдания и обиды, сменилось на её лице полумесяцем нежной, ласковой улыбки. Так когда-то улыбалась она ему в степи, пока боги ещё не начали, преследовать их бедами.


1

В старые, старые времена, когда люди были жестоки, как звери, и одновременно наивны, как дети, в племени славян, живших в простоте, случались удивительные дела.
Племя древлян жило в дремучих и диких лесах, бывших для них домов, но, не зная тайн и чар, здесь нельзя было ступить и шага. Моховики, речные русалки и деревянницы, водяные дядьки, упыри, оборотни, духи умерших и, наконец, лесной господин Леший, следили отовсюду за беспечным, неосторожным путником. Проказливый Бес воровал у него, то кресало, оставляя его без защитника – животворного огня, то ронял ветви и целые стволы деревьев ему на голову. Мора и баба Яга путали дорогу, отводили глаза, чтобы заставить, кружить бедного скитальца, пока он не обессилеет и не станет лёгкою добычей им.
Зверей было так много в лесах, что меж деревьями, растущими часто, как щётка, им было тесно. Живые существа слой за слоем заселяли исполинские колонны елей, сосен, дубов, упиравшихся в небесные тучи. Храм природы был столь величественным и непостижимым, что только ему стоило поклоняться и богам, создавшим его из небытия.
Так Вышень создал верхний мир – правь и нижний – навь, Род, его сын, создал зримый мир - явь, Сварог дал ему порядок и отделил - правду от кривды, ночь и день, свет и тьму, зиму и лето, рождение и смерть. Лада наполнила мир красотой и любовью, земле дала плодородие, а жизни смысл. Не забыли боги и человека – каждому при рождении дали двуединых рожаниц. Две головы у рожаниц, одна повинна в бедах, другая в радостях, вместе и есть его судьба.

Бабы по лесу ходили, собирая малину, и клали в плетёные из бересты туески, подвешенные у них на животах. Густые, частые плети малинника укрывали малинниц друг от друга, и они пугались, встретившись внезапно в чаще. С перепугу им мерещился медведь, тоже любитель спелой, сладкой ягоды. Руки малинниц были исцарапаны по локти о тонкие острые шипы, а персты - в сладкой ягодной крови. Обильная ягода быстро наполнила туески, и хочешь, не хочешь, а надо поворачивать к дому.
Женщины восславили лес и повернулись назад. С одной стороны, не хотелось далеко обходить разросшиеся кусты малины в рост человека, с другой стороны лезть напролом – всю кожу исцарапаешь. Все уже утомились и пошли малину насквозь, прикрываясь рукавами или раздвигая поросли палками. Малинницы смеялись друг над другом и над собой, подначивая ворчливую Куму, которая была самой старшей среди них.
Малинник закончился, и женщины оказались на лесной опушке, которая, словно была создана нарочно, чтобы радовать глаз. Ручей журчал на ней, и одна его часть была светлой, отражавшей голубизну летнего неба, а другая тёмной. Там поднимался вверх на два роста человека другой берег, на котором матёрые подберёзовики выстроились вряд, подразнить малинниц.
Женщины и молодые девушки, бывшие с ними, умывали мягкой родниковой водой исцарапанные лица и руки, которые сразу начало жечь с новой силой, словно их только что опалило крапивой. Матёрые грибы, бесстыдно выставившие себя на высокой стороне бережка, многие хотели достать, но не хотели при этом мочить ноги и карабкаться на бугор.
– Иди ты Прокла! Ты молодая не так устала, как мы, - говорили пожилые женщины молодой девушке, которая сама была под стать лесному изобилию.
Прокла была очень высока и крупна костью, рыжеватые, слегка волнистые волосы не вмещала коса, хотя она была и тяжела и толста. Девушка громко хохотала над посылавшими её за грибами женщинами, не боясь их обидеть или задеть, да никто и не посмел бы с нею ровняться. Прокла была поляница, то есть богатырка, воительница. Уже несколько лет она воспитывалась отдельно от прочих людей, в городке поляниц.
Насмеявшись всласть, Прокла поставила свой малиновый туесок, и мокрыми руками пригладила изобилие волос, растрепавшихся в малиннике. Потом, презрительно поглядела сверху вниз на прибиравших себя женщин, и шагнула в ручей. На ней были надеты широкие штаны, похожие на юбку, не мешающие движению, верхняя рубашка была скроена короче привычной женской, но также пёстро вышитая и украшенная множеством бус и амулетов, посвящённых Перуну и Ладе. Сильными руками она ухватилась за корни, торчавшие из травянистого, крутого берега и быстро поднялась на верх. Легко можно было представить её стоящей в боевом облачении, со щитом и мечом в руке. Осанка Проклы была горделива, чем сразу показывала её уверенность в своей силе и своём предназначении.
Она сломала грибы, росшие у её ног и, смеясь, начала кидать их в женщин, оставшихся на той стороне. Шляпки и ножки грибов, ударяясь о землю, отлетали в разные стороны, и малинницы бросались по поляне, подбирая их в высокой траве.
Старая, седая Кума прикрикнула на неё.
– Что озорничаешь? Моховик благо дал, а ты надсмехаешься! Вот обидишь его, он пожалуется лесному князю. Не гордись девка своею силою, что гордыня, что кривда - далеко заведут.
Прокла уже спокойнее улыбнулась ей, но и в доброй её улыбке была снисходительность сильного к слабому.
– Сейчас, бабушка Кума, я погляжу вокруг ещё грибов. Вон их тут сколько…
Прокла развела руки в изумлении, да так и осталась стоять.
– Давай, кидай! – взывали ей женщины, но Прокла стояла, как деревянная, с разведёнными руками, и всматривалась куда-то за бугор.
Из чащи лесной, среди могучих валежин и ещё живых огромных деревьев, вышла и замерла крохотная, хрупкая фигурка девочки. Ей было не более двенадцати лет – тонкие, хрупкие плечи и предплечья, лицо богини, с огромными, тёмными глазами, едва помещавшимися на нём. Девочка была почти голая, лишь покрыта шкурой барса, но в золотых, сверкавших красноватым отсветом браслетах и золотом головном уборе. Браслеты были ей велики и чудом держались на тонких запястьях, лишь благодаря широко растопыренным пальцам рук. Чудесное существо было окутано, как плащом пеленою волос иссиня-чёрного цвета, что само по себе для светловолосых славян было удивительно. Кротким и одновременно мудрым взглядом дитя смотрело на Проклу, и было видно, что она смотрит на неё с не меньшим восхищением, чем сама поляница, взирающая на чудесного ребёнка.
Прокла ждала, что лесное дитя заговорит с ней, но та молчала и безмолвно взирала на неё.
– Кто ты? – спросила поляница чудесное видение и впервые, заробев, протянула осторожно к ней руку.
Прекрасное видение молчаливо взирало на неё глазами полными восторга, и не двигалось, словно выросло из земли.
– Не лесного ли князя Лешего ты дочь? – снова спросила её Прокла, постепенно приближаясь к ней, с горящими от страха и возбуждения всех чувств глазами.
Чудесное дитя никак не отвечало ей на её вопросы. Но не зря Прокла считала себя достойней прочих, её храбрость не изменила ей и здесь, и она решилась дотронуться до чудесного ребёнка, чтобы убедиться явь это или морок.
Она, не доходя несколько шагов, зажмурилась и, протянув руку, дотронулась до тонкого, узкого плеча ребёнка. Кожа оказалась гладкой и тёплой, как парное молоко. Девочка не шевельнулась, но она трепетала какой-то внутренней дрожью, которую Прокла почувствовала при кратком прикосновении. Прокла вздрогнула, она поняла боль и страх этого хрупкого, беззащитного существа, доверившегося ей неведомо почему.
Из глаз ребёнка, смотревшего на неё снизу вверх, выкатились слёзы, но она замерла, как испуганный зайчонок, и не вытирала их. Прокла погладила ребёнка по странным, гладким, иссиня-чёрным волосам. Казалось, от руки её, ласкавшей крыло воронёных волос, рождаются и разлетаются по траве синие огоньки светлячков.
– Пошли… - попросила она лесную царевну и поманила за собой, но девочка не поняла её жеста.
Тогда, Прокла взяла её тонкие, как веточки запястья, и легонько потянула к себе. Девочка чуть не упала и переступила босыми ногами, с зазвеневшими на них браслетами, потом сделала уже охотнее ещё шаг и ещё.

Всё это было скрыто от женщин, оставшихся на той стороне ручья и ожидавших там Проклу. Все их взоры были обращены к холму, скрывавшему Проклу, поскольку по неписанному уговору, из леса уходили только все вместе, никого оставить было нельзя.
Вдруг, над холмом показалась величественная поляница, в руках она несла дочь лесного князя, лесную царевну. Золото ослепительно зажглось в венце царевны, когда поляница ступила в воду. В ручье их отражение раздробилось и отразилось чудищем с двумя головами – одна голова светлая, как день, другая – тёмная, как ночь.

Женщины закричали от страха и, бросив туески с малиной, побежали к деревне. Их вопли эхом разнеслись по лесу и постепенно растаяли вдали.
Задохнувшиеся от быстрого бега малинницы вбежали в селение. Истошно крича и перекрикивая друг друга, они рассказали случившиеся. Люди, напуганные их сбивчивым рассказом, собрались у кромки леса, который начинался здесь же у крайних землянок. Мужи схватились за мечи и копья, готовые сразиться неведомо с кем и чем. И стар и млад – все собрались, чтобы увидеть чудо, открытое Проклой.
– Вот она, вот! - Кричали самые зоркие, указывая руками, на показавшуюся среди деревьев фигуру поляницы с лесной дивой.
Она всё также несла девочку на руках, которая в страхе прижималась к ней, обхватив её тонкими руками за шею. Они приближались к стоявшей плотной стеной толпе, и чем ближе они подходили, тем меньше было выкриков и тем тише становилось. Будь на месте Проклы кто-то другой, то остановился бы перед возбуждённой толпой, и здесь, на краю леса и людского жилья, оставил бы свою находку, но Прокла не задумываясь, пошла сквозь тесно стоявших людей, и те начали расступаться, давая ей дорогу. Она внесла диву, как лесной дар в мир людей и может быть этим, решила её судьбу.
Прокла опустила ребёнка на землю, и множество людей окружили их плотным кольцом. Все откровенно и долго разглядывали диву, забегая то с одной, то с другой стороны, поскольку это считалось естественным в те времена. Удивительными казались сокровища, запросто одетые на грязную, смуглую кожу ребёнка, удивительным был её облик, чуждый и непривычный славянскому глазу. С ней пытались, заговорит, но она явно не понимала русской речи, и трогательно старалась спрятаться за Проклу от любопытных взглядов.
– Вот чудо! Что же делать нам с ней люди? – спрашивали друг друга селяне.
– Не к добру это, а вдруг сам лесной князь придёт за ней, почто ей не жилось в тереме у него?
– Чур, нас, чур! – дружно отвечали на это окружающие.
Старейшины расспросили Проклу, где и как она встретила лесное дитя, и та спокойно рассказала им, что знала. Это не прояснило дела, все путались в догадках и домыслах. Старая Кума догадалась принести в широкой плошке свежего молока.
Дива взяла чашку тонкими руками и понюхала молоко, запах понравился ей, и она начала пить молоко, но не от края, как все это делают, а как пьют воду из озера или ручья. Она сложила губы трубочкой, наклонилась к середине плошки и втянула молоко в себя по-звериному. Так пьют лоси и медведи, но не люди. Живот на худеньком тельце заметно надулся, видимо она редко и очень мало ела до того.
– Это дикий зверь!
– Она не человек! – снова раздались возгласы.
Больше всех шумел муж Кумы, которого все по ней звали просто - Кум, давно, забыв его настоящее имя. Кум и Кума были поперечные, хоть и прожили вместе целую жизнь, и став уже старыми они не оставляли свои перебранки, ставшие для всех давно привычными.
Теперь, Кума задело, что жена догадалась угостить Диву козьим молоком, но Кума ещё ни разу не осталась должна своему мужу и скромность была не её качеством.
– Э-эх! – протянула она укоризненно, - На себя посмотри, кто есть зверь.
Стоявшие рядом захихикали, и вправду, хоть и Кума была не красавица – плотная, сутулая, с седыми космами волос, которые она не прибирала, но Кум и вовсе был уродлив. От какой-то болезни, ещё в детстве, всё лицо его было покрыто рытвинами и кочками, всегда ярко-красного цвета. Лысая голова, также была покрыта теми же пятнами, как лишаём, а седые пряди волос уцелели лишь за ушами и на кромке затылка. Зато, благодаря своей длине, они топорщились, как кошачьи усы. Борода на подбородке у Кума почему-то не росла, или вылезла от старости, но свисала двумя космами со старческих, морщинистых щёк.
– Велесил идёт! – выкрикнули мальцы, шныряя между взрослых.
Толпа развернулась в сторону чинно идущего волхва, и склонилась перед ним, как трава под напором ветра.
Велесил был очень примечателен своей внешностью и характером. Это был бывший воин, до зрелых лет служивший племени с мечом в руке. Вступив в преклонные годы, он был отмечен богами. Его богатый жизненный опыт пригодился ему для общения, не только с богами, но и с людьми. Он тонко знал, что горлопан проорётся, а молчаливый до чего-нибудь, да додумается. Он мог выставить дураком и пустомелей не согласных с ним, к другим находил подход благосклонностью и лаской, а большинство держал страхом перед божьей карой.
Он был высок, с умным, пронзительным взглядом и ещё достаточно крепок телом. Тёмный, просторный балахон он подпоясывал воинским поясом с медными и серебряными накладками на нём. К такому поясу воины цепляли меч, которого при Велесиле не было, но висел бычий рог, в который он трубил, собирая древлян для прославления богов. Вместо плаща, в холодное время года, он носил целую медвежью шкуру, как бы залезая в неё вместо хозяина. Голова зверя накрывала при этом его голову. Медведь считался зверем Велеса, его символом, а волхвы посвящали свою жизнь этому богу.
В руке у Велесила был посох с руническими письменами – черты и резы, понятные, лишь избранным, венчало посох навершие из тёмного дерева, очень древнее. Оно изображало голову медведя, в глаза зверя были вставлены красные яхонты, горевшие, даже при скудном свете.
Велесил прошёл к ребёнку, растерянно глядевшему на него, оттолкнув твёрдой рукой, ротозеев, не успевших дать ему дорогу. Хмуро и пронзительно глянул он на ребёнка, съёжившегося от его ледяного взгляда. Но больше всего девочку привлёк посох волхва, она со страхом смотрела на голову медведя, видимо опасаясь, что зверь набросится на неё. Наивность ребёнка была очевидна и трогательна, но она не тронула душу Велесила, он уставил перст ей в худенькую грудь и грозно спросил её.
– Кто ты, навье отродье?
Женщины вскрикнули в страхе от такого приговора, ведь это означало, что Велесил определил суть Дивы, как тёмный, подземный дух, зачаровывающий, вредящий живым людям. Девочка молчала и огромными, тёмными глазами глядела на грозного волхва со страшным зверем на палке.
– Говори! - Закричал волхв и замахнулся посохом на ребёнка.
Дива испуганно вскрикнула, закрылась руками и вдруг странные звуки потоком пошли из её горла – это не могло быть речью человека, больше походило на блеянье козы или овцы, временами на гуканье филина. Лицо ребёнка гримасничало, в попытке передать смысл своей речи грозному человеку, но чем отчаяннее были звуки детского голоса, тем больше туч надвигалось на чело Велесила.
– Замолчи навья дочь, тебе не навредить и не заморочить Сворожьих внуков! Внемли мне Сварог, вот жертва тебе на закате солнца! Нынче мы сожжем оборотня и вернём дух его туда, где ты судил ему обретаться!
Толпа закричала, женщины рвали на себе волосы, Прокла исподлобья, тяжёлым взглядом глядела на Велесила.
– Она человек, не навья дочь. Так и я сначала думала, но плоть её такая же, как и у всех. Испытай её, слуга божий, что бы знать, наверное, - сказала она волхву, и для этого надо было иметь много мужества, ведь таким образом она, как бы посмела, перечить грозному старцу.
– Да, испытай её! – закричали сразу многие голоса, хотя совсем недавно кричали обратное.
Жалость к бедному ребёнку проснулась в глубине их душ, особенно просили об испытании женщины.
Уставший и запуганный ребёнок уже присел на корточки, предоставив решать свою участь чуждым ему существам, к которым её необоримо, почему-то, тянуло. Девочка помочилась посреди толпы, не смущаясь, она просто не знала, что так не принято делать. Волхв презрительно плюнул в сторону скорчившейся на земле фигурки, похожей на чёрный стожок, из-за волос, окутывающих её всю целиком.
– Пусть будет так. Мы испытаем навью дочь. Мы привяжем её к столбу и оставим в лесу на семь дней. Если она умрёт от жажды и голода – значит, она всего лишь человек, а если выживет – значит, лесной дух. Тогда мы принесём её в жертву Сварогу.
– И так плохо и эдак не хорошо, - подытожил Кум, почёсываясь.
Это было его обычное занятие.
– А коли, звери растерзают дитя? – спросила Кума Велесила.
Велесил строго и чинно кивнул ей.
– Такое тоже возможно. Значит, сам Велес послал кого-либо из слуг своих, покарать тёмного духа. Ведь Дива эта, лишь обольстительная личина, избранная навьим