Ты все перепутала, государыня -
Я жизнь тебе обещал, но не честь.
Я выжег бы душу свою пожарами,
Но ей бы не смог тебя предпочесть.

Не надо сулить мне каменья богатые
За право немилых любовных забав.
Пускай попаду в без вины виноватые,
Но чистой любви никому не отдав.

Не надо грозить мне суровой расправою -
Сердцам ли влюбленным бояться ее?
Я с радостью выберу плаху кровавую,
Но не разменяюсь на ложе твое.

Прости, государыня...

...Молчали все. Двигались вперед, освещаемые лишь тусклым светом трех факелов, и молчали. Даже большой и шумный по определению Стебловский нынче имел насупленный вид и стал много меньше в размерах. каждый из двадцати понимал, на что идем. Что нам грозит, если затея провалится. Не было даже бравады, обычно появляющейся от водки. Слишком серьезным было предприятие.
Когда я вызвал их с постов час назад, они имели вид до крайности встревоженный. Еще бы - сам фельдмаршал вызывает. Неспроста это. И неважно, что они с этим фельдмаршалом всю Турецкую кампанию бок о бок прошли, брали Перекоп и Очаков, знаменитым каре шагали по молдавским холмам, и в разы превышавшая их турецкая армия ничего с этим каре поделать не смогла, хоть и пыталась неоднократно.
Два десятка офицеров-преображенцев стояли передо мной, глядя из подлобья и переминались с ноги на ногу. Я - немец. И это уже настораживало. Я - начальство, и это удваивало чувство опасности. Но я и в мыслях не держал их отчитывать. Я сказал только:
- Братушки! Тут дело нешуточное намечается. О судьбах России речь. Вас матушка Императора в своих покоях видеть хочет. Речь у нее к вам.
Матушка Императора - это уже лучше. Тоже немецких кровей, но не командир. Значит, опасности нет.
Я пошел вперед, они - за мной, даже не подумав напомнить о том, что бросают посты гауптвахты в Зимнем. Развал полнейший. Впрочем, чего еще ждать от временщика, да еще и конюха? Внутри меня все клокотало от ярости - как тогда, когда примчался гонец с известием о том, что между Австрией и Турцией заключен мир, а значит, все те тысячи солдатских жизней, что были положены во славу Императрицы и русского оружия в Причерноморье, напрасны. Результаты мирного договора я, кстати, принял довольно спокойно - к тому времени успел перекипеть.
Анна Леопольдовна была в полуодетом виде. Рядом увивалась ее любимица Менгден. Сразу вспомнилась покойная Императрица, женщина лени великой, порой просто неодолимой. Стало тоскливо. Ну, и что будет, даже если моя затея удастся? На правление будут посажены такие же мешки с дерьмом, ни на что не способные, да и ни к чему не стремящиеся.
Но я взял себя в руки. Неважно, что будет потом - это решит проведение. Главное, хуже, чем сейчас, уже не будет. Значит, нужно делать дело. И я заговорил.
- Ребята, преображенцы. Вы меня знаете. Я с вами не раз и кровь проливал, и порох нюхал, и турок рубил. Вы сейчас смотрите на меня и думаете - немчина хитрый, зубы заговаривает. Да, я хитрый, и я немчина. По рождению - не по духу. Душой я давно с вами, русскими. Есть у России такая особенность - влюблять в себя всех, кто в ней хоть сколь-нибудь долго прожил. И я вам не собираюсь зубы заговаривать. Если не верите - вспомните все мои дела и выскажите мне сейчас за все мои грехи перед вами и Россией. Не помню я за собой таких, кроме одного, изменить который не в силах - я немцем рожден. А собрал я вас здесь по просьбе нашей матушки Анны Леопольдовны, и дело наше будет для России самое что ни на есть распрекрасное - скинуть Бирона к чертям.
Матушка, которой было чуть больше двадцати, тупо таращила глаза и кивала в такт моим словам, даже не пытаясь вдумываться в их смысл. Жалкое зрелище.
Преображенцы недоверчиво переглядывались. Перешептываться пока не решались. Опасались. Виданое ль дело - немчура супротив другой немчуры за Россию подымает?
- Пришло, братцы мои, время, - продолжил я. - Уже и земля, и народ исстонались, потом и кровью изошли. Я на это смотреть без бешенства не могу, как не мог принять без бешенства мир с Турцией. Тоже биронова работа. А нынче он удумал матушку Анну Леопольдовну под арест посадить или из страны выслать. Что дальше будет? Упрячет маленького Императора в тюрьму и сам на престол сядет? Я мы на это молча смотреть станем?
Гвардейцы принялись перешептываться. Им хотелось скинуть Бирона, но они боялись. Боялись того, что я немец. Будь на моем месте даже полуидиот, шут Анны Иоанновны Голицын, согласились бы не раздумывая. Потому что он их крови.
- Я вам не приказываю. Я прошу вас, и спрашиваю - согласны ли вы на такое дело ради своей страны? Разве гоже солдатам, что покрыли себя славой в петровых войнах и тех, что случились после, терпеть конюха на престоле российском?
Они не говорили ни "да", ни "нет". Они сомневались. Я в бешенстве уставился на Анну Леопольдовну. Зачем сидит, ровно клуша? Будто и не в ее интересах все это! Одно слово особы императорской крови - и сомнения будут отброшены. Но эта дурища молчила.
Сообразив, что требуется, вперед вышла ее фрейлина, Юлька Менгден. Хоть у этой ума хватило.
Подпустив в голос слезы и даже выжав немного влаги из глаз, Менгден затянула, как торговка на рынке:
- Защитнички наши! Спасите госпожу мою! Совсем ей жизни не стало от этого конюха курляндского! Каждый божий день оскорбляет он и унижает ее! Госпожа моя решила, что пришла пора арестовать этого выскочку и воздать ему то, чего он заслуживает. И она поручила это сделать его превосходительству, графу фельдмаршалу Миниху!
Я был генерал-фельдмаршал, но требовать, чтобы фрейлина точно произнесла мое звание, было нереально. Я и не стал. Потому что вперед выступил великан Стебловский и сказал:
- Мы всегда готовы порадеть за Россию! - слегка подумал и гораздо тише добавил: - И за Ваше Императорское Высочество.
Анна Леопольдовна внезапно ожила. Откуда-то появилась водка, она самолично обнесла каждого изрядных размеров кубком. Поднесла и мне.
- Для храбрости, фельдмаршал. И за удачу.
Я принял кубок и снова почувствовал приступ хандры - что будет после Бирона, если новая регентша оживляется лишь для того, чтобы налить водки? Властвовала в России прачка, властвовала "горничная на троне", теперь будет кухарка? Нет, смещение Бирона - это совсем не конец истории.
Водку я выпил. Как, впрочем, и все. Но она не подействовала. И мы шли к покоям Бирона не крадучись, но осторожно, стараясь казаться как можно меньше и быть как можно тише. Время было что-то около трех пополуночи, регент - пока еще - должен был спать самым крепким сном, и опасаться, по идее, было нечего. Но дерзость предприятия заставляла невольно съеживаться.
Я не стал останавливаться у двери, как не останавливался никогда на полях сражений. Зачем оттягивать то, что все равно неминуемо произойдет? Чем раньше с этим разделаешься, тем меньше страху и волнений натерпишься, тем целее будут нервы и спокойнее сон.
Толкнув дверь, которая оказалась незаперта, я шагнул вперед. Преображенцы толпой ввалились следом.
В спальне горели две лампады, так что факела были лишними. Бирон не спал. Он таращил на нас глаза, и в этих глазах легко читалось, что он понял все. И то, зачем мы к нему пожаловали посреди ночи, и то, что его ждет в ближайшем будущем. Внезапно их заполнил буйных страх. Бирон скатился с кровати и полез под нее, выкрикнув:
- Вон, сволочи! Вон пошли! Я регент, я вас всех колесую!
Стебловский проворно скакнул вперед и, схватив его за пятку, рывком вытащил наружу.
Бирон, однако, сдаваться не собирался. Он ловко изогнулся, лягнул Стебловского в район живота, после чего впился зубами в ногу.
- Ах ты, паскуда! - заревел гигант и смачно опустил кулак на голову регента. Я не успел и слова сказать, как все, кто шел со мной, окружили регента и принялись с вообушевлением лупцевать его, выкрикивая скопившиеся за десять лет обиды.
Когда тело бывшего конюха и уже бывшего регента обмякло на полу, я подошел к ним и, подняв вверх факел, сказал:
- Достаточно. На сегодня он свое получил. Остальное ему додадут потом. Если эта брауншвейгская баба не совсем дура, она его колесует. Или четвертует. Он этого заслуживает. Теперь давайте довершим начатое. Свяжите эту тварь и отвезите в Зимний дворец. Манштейн! - окликнул я адьютанта. Возбми кого-нибудь из офицеров и с десяток солдат и привези туда же его брата.
Брат Бирона, Густав, был командиром Измайловского полка, и у всегда невозмутимого Манштейна поползла вверх бровь.
- Могут возникнуть проблемы, - заметил он.
- Не возникнут, - сказал один из офицеров. - Сегодня Федька Толстой в карауле, он мне третьего дня в карты продулся. Пускай отрабатывает долг. Поехали. И солдат не надо.
Я проводил их взглядом и повернулся к остальным. Стебловский с Пушковым заканчивали пеленать бесчувственное тело порванной на полосы простыней, остальные с интересом наблюдали за процессом. Я принялся раздавать указания. Нужно было известить новую регентшу и сановников о том, что власть переменилась. Сон мне этой ночью не грозил.
А когда мне удалось, наконец, нормально поспать, оказалось, что я проспал практически все. Анна Леопольдовна не забыла отблагодарить тех, кто принес ей власть, но посты раздала совершенно на свое усмотрение. Я проснулся первым министром. Звание громкое, но мое самолюбие не особенно тешившее - я ровным счетом ничего не понимал в государственных делах и дворцовых интригах. Зато заполучил злейшего врага в лице Остермана, который на этом собаку съел и сам метил на пост Первого. Но получил Генерал-Адмирала.
Еще раз подивившись тупости Анны Леопольдовны, я попытался поговорить с ней по поводу передачи мне высшей военной власти в стране. Но регентша выпучила свои и без того на постоянном выкате от безделья глаза и удивилась:
- Граф! Но генералиссимусом я поставила мужа моего! Думаю, что это достоинство ему, как отцу Императора, более к лицу.
Я мог возразить, что дражайший супруг ее ни на что, кроме делания детей и отправления естественных потребностей, природой не приспособлен, но понял, что напрасно потеряю время. И промолчал.
Нужно было что-то менять. В корне. Замена Бирона на императорскую родительницу ожидавшегося эффекта не имела. Как не имела случившаяся чуть больше месяца назад замена Анны Иоанновны на Бирона. У руля оставались люди, которым смотреть дальше своего носа неинтересно.
Остерман, мастер подковерной борьбы, развил бурную деятельность по смещению меня с поста Первого министра. Я не сопротивлялся совершенно. Меня беспокоила другая мысль - раз уж я не могу держать под контролем ситуацию в государстве, то кто? Нужен был человек. А его-то как раз и не было. Потомков царя Ивана, после неудачных опытов с Анной Иоанновной и Брауншвейгской династией, в рассчет брать не хотелось.
И чем дольше я об этом думал, тем отчетливее у меня в голове оформлялась мысль - единственной реальной кандидатурой на престол была дочь царя Петра, которую он нагулял еще до своего императорства и даже официального брака с Мартой Скавронской, она же Екатерина Алексеевна.
Лизавете, правда, на власть было плевать. Она не стремилась к ней ни после смерти своего племянника, ни после двоюродной тетки. Жила в своем дворце и своем мирке. Денег у нее - я это знал доподлинно - постоянно была острая нехватка, но она не унывала. Она вообще была легким человеком, веселым и приятным. Если ей нужно было удовольствоваться малым, она этим и обходилась. Но больше всего в ее кандидатуре меня привлекло то обстоятельство, что, в отличие от Ивановой ветви Романовых, умом она пошла в своего родителя. С одним, правда, исключением - нраву была не буйного.
Приняв для себя сей вопрос решенным, я начал собирать сведения о Елизавете - как живет и чем дышит, с кем общение имеет, и прочее. Нельзя же было просто так прийти к ней и сказать: "А не согласитесь ли Вы, Ваше Высочество, занять престол Российский?". Этот номер прошел на "ура" с Анной Брауншвейгской, но ее я знал, как облупленную - в течение многих лет при дворе почти каждый день видел.
Пока я умствовал, пришла весть, что Бирону смертную казнь заменили на ссылку. Это была моя вторая Крымская кампания. Виктория была разгромной, а вот итоги - ничтожными. Анна Леопольдовна порешила отправить курляндца в Сибирь, в городишко Пелым. Видимо, чтобы я не чувствовал совсем уж горькой обиды, она предложила мне нарисовать план тюрьмы для Бирона.
Тюрьму я нарисовал быстро. Не потому, что имел большой опыт в подобных делах - просто затягивать сей процесс было неприятно. К тому же я хотел побыстрее вернуться к рассмотрению кандидатуры Елизаветы Петровны.
Между прочим, оказалось, что она не такая уж невинная пташка. Среди иных интересных моментов, я узнал, что она достаточно тесно общалась с французом де ла Шетарди и шведом Нолькеном. Того, правда, выслали из России после начала войны со Швецией. А тема их переговоров была очевидной - возведение Лизаветы на престол. Швед, по моим сведениям, прямо предложил ей деньги и всемерную помощь в обмен на подписанную Елизаветой бумагу, что она возвратит Швеции все захваченные Петром земли.
Елизавета, девушка осторожная, такую бумагу давать не стала, но сон все равно потеряла. Свидетель всех тайных телодвижений Ея Императорского Высочества, личный лекарь Лесток - тоже, между прочим, немец, - был мастером интриги, но отнюдь не героем. Стойко переносить допросы с пристрастием - этро была не его стихия. Лизавета Петровна прекрасно понимала это.
Тем временем Остерман где-то за моей спиной сплел хитрую паутину, и Анна Леопольдовна решил на меня осерчать. вызвала к себе, зачем-то потопала ногами, потом отправила в отставку, пожаловав, правда, сто пятьдесят тысяч за заслуги перед Россией.
Остерман радовался, как ребенок, хотя был уже преклонных лет старик. Постарше меня. А мне было все равно.
Ехать к Елизавете во дворец стало опасно. За мной вполне могли числить обиду за несправедливую отставку, а опыт низложения регентов у меня уже имелся. Так что возникновение догадок - правильных, надо сказать - после такого визита было лишь вопросом времени. Приглашать Ее Высочество к себе было еще хуже. Во-первых, с дамами так не поступают, а во-вторых, от пересудов бы это все равно не уберегло.
Но у Елизаветы часто бывали гвардейцы. В том числе и преображенцы, которыми я до недавнего времени командовал, и которые, после низложения Бирона, прониклись ко мне искренней дружбой. Через Стебловского я и организовал встречу на улице. Больше того - я постарался, чтобы вездесущий Лесток при разговоре не присутствовал. Елизавета села в мою карету, и мы отправились кататься по городу.
- О чем вы хотели говорить, фельдмаршал? - цесаревна с подозрением и даже слегка из подлобья оглядела меня.
- О Вас, Ваше Высочество, почтительно сказал я. о Вас, о Вашем батюшке, а также о судьбе России.
= Ого! - она криво усмехнулась. - А не слишком высокие материи для разговора вы выбрали?
Я решил сыграть ва-банк. Дать понять, что и уменя есть камни за пазухой - просто так, для острастки.
- Не слишком. Не более высокие, чем те, которых вы касались в беседах с Шетарди и Нолькеном.
- Так! - она нахохлилась и взгляд ее сделался колючим. - Это похоже на угрозу. Или я не права?
- Неправы, Ваше Высочество, - я склонил голову. Зачем бы мне угрожать Вам? Даже если бы такое было в моем характере, - чего, уверяю Вас, и близко нет, - все равно смысла не имеет. Что я могу получить от Вас угрозами? Ведь наши пути нигде не пересекаются. И наши интересы - тоже. И все-таки точка пересечения есть.
- Интересов? - переспросила Елизавета.
- Именно, - подтвердил я.
- В таком случае, скажите мне, в чем могут совпадать интересы принцессы без двора и отставного сановника?
- Ущербные люди, - усмехнулся я. - Но принцесса без двора, если у нее есть хоть капля честолюбия, может сделать шаг наверх. А отставной сановник, если она даст на то согласие, может помочь ей в этом.
- Граф! - щеки Елизавета запылали. - Ваши намеки на Шетарди и Нольккена, а теперь еще и о шаге наверх весьма прозрачны. Вы совсем не можете плести тонкую паутину интриг.
- Задо я хорошо умею воплощать в жизнь задуманное.
- А вы представляете, чем это грозит?
- Меньшим, чем в случае с Бироном. Послушайте, Елизавета Петровна... Уж позвольте, я к Вам вот так, по простому... Я солдат. Бояться чего-то, что может грозить мне в будущем, я не привык. Бояться нужно того, что сейчас. К примеру, турецких пуль и ядер. Но если сделать над собой усилие, страх можно загнать в угол. И делать то, что нужно делать. А вот если дать волю страху, который парализует вас не хуже обморока, вы точно ничего не сможете сделать. И когда придет завтра, изменить что-либо уж точно будет невозможно. А вот это уже действительно страшно. Поэтому я скажу прямо: я здесь, чтобы предложить Вам престол. Батюшка Ваш, умирая, сказал только "оставляю все...", но кому, сказать не успел. Между тем, вы были его любимое дитя. Вряд ли он всерьез рассматривал кандидатуру внука. А с супругою своею, Вам это лучше моего известно, в последнее время он не ладил, даже завещание разорвал.
Вы убегали трона семнадцать лет; хватит уже. От судьбы не уйдешь. Больше скажу - если Вы и дальше будете уклоняться, то вся Ваша страна через это претерпит. Сколько - на то воля божья, но вспомните, сколько она претерпела за последние семнадцать лет!
- А позвольте спросить, фельдмаршал, - ехидно проговорила Елизавета, - какое дело вам, иноземцу, до судеб российских?
- Я себя давно уже иноземцем не почитаю, - устало возразил я. - И за Россию не раз кровь проливал. Вы скажете - тому причиной деньги. Что ж, не без этого. Но поверьте мне, в те моменты я меньше всего о деньгах думал. Я просто не мог быть трусом и вести себя иначе, чем вел, когда рядом были такие солдаты. И я вам вот что еще скажу. Я не первый офицер и не последний, кто подвизался служить российской короне и оказался навсегда пленен вашей страной. В ней есть то, чего нет нигде более - здесь живет душа мира. Отсюда весь ваш размах, бесшабашность и удаль. Из-за этого русский солдат с открытым сердцем прет сквозь впятеро большую армию противника - и проходит. У вас великий народ, Елизавета Петровна. И он достоин лучшего, нежели Бирон или эти господа из Брауншвейгского дома.
- Откуда в вас такая велеречивость? - удивилась она. - Сами только что уверяли меня, что вы - солдат. Но вашу мысль я поняла. И если вы считаете, что мне предопределено занять российский престол, значит, не будет иметь особого значения - откажусь я сейчас или соглашусь?
- Не будет, - я улыбнулся. - От судьбы не уйдешь. Вот только время будет упущено.
- Каким же образом вы собираетесь мне помочь?
- Таким же, как поступил с Бироном.
- Но вы уже не командир преображенцев.
- Зато они мне доверяют весьма. Больше, нежели после Крымской кампании.
- Я боюсь, - просто сказала Елизавета.
- Понимаю, - согласился я. - Сложно на такое предложение сразу и однозначно ответить "да". Необходимо все обдумать, взвесить. Но я и не требую от вас немедленного ответа. Я лишь предложил Вам то, что мне кажется необходимым. Воля Ваша - принимать или не принимать предложение. Я бюуду ждать ответа через Стебловского.
- Я подумаю и извещу вас. А сейчас прошу доставить меня к моему экипажу.
Я открыл окошко и отдал форейтору приказание. На том мы с Елизаветой и распростились.
Ответа мне пришлось ждать два месяца, в течение которых цесаревна себя никак не проявляла. И не только в отношении моего предложения. Сошли на нет и переговоры с Шетарди. Лесток ходил тихий и задумчивый.
неожиданно что-то заподозрил тихоня Антон Брауншвейгский. Что могло спровоцировать его подозрения - ума не приложу. Даже больше - я никак не мог ожидать, что угроза разоблачения придет именно с этой стороны. Хотя, по совести, до угрозы было еще далеко.
Тем не менее Антон сделал внушение своей супруге - мол, остерегись Лизаветы, не ровен час, взыграет в ней отцовская кровь. Поначалу регентша отмахивалась, но как-то на приеме решила, что пришла пора поговорить в открытую. Видимо, сказывалась поздняя осень и паршивое настроение.
Отозвав Елизавету в отдельную комнату, Анна Леопольдовна долго ходила перед ней из угла в угол, хмурясь и что-то бурча себе под нос. Потом, остановившись перед своей потенциальной соперницей, принялась критиковать Шетарди, всех, кто имеет с ним какие-либо дела, и сделала пару намеков на то, что и у принцессы рыльце в пушку. Намеки получились весьма тонкими, явно не сама герцогиня Брауншвейгская их изобрела, но подхватила у супруга своего, а тот - у человека, по чьему наущению этот разговор и состоялся.
Елизавета обладала умом куда более тонким, чем ее собеседница, быстро сообразила, в какую сторону ветер дует, но, решив, что ее переговоры с Шетарди на не совсем лояльные к нынешней власти темы находятся в таком большом секрете, что на свет божий выплыть ну никак не могут, решила вступиться за французского посланника. Однако герцогиню это заступничество несколько возмутило. Она отбросила всякую дипломатию и заговорила откровенно.
- А что это вы, матушка, так ревностно маркиза защищаете? Не амуры ли у вас? Или, упаси, господи, какой-то политес? Слышала я, что Вы, Ваше Высочество, с неприятельской армией шведской сношения имеете? И будто доктор Ваш, Лесток, с Шетарди видится регулярно да разговоры нехорошие ведет? Мне советуют не медля арестовать доктора. Я, конечно, слухам о Вас не верю, но надеюсь, что Вы не станете скандалов чинить, если его задержат и он окажется виновным?
Елизавета побледнела, как полотно. Все стало яснее ясного. Оставалось только надеяться на собственные смекалку и артистизм. И того, и другого у нее было в избытке.
- Я с неприятелем отечества моего никаких альянсов и корреспонденций не имеет, а зачем мой доктор ездит до посланника французского, я его спрошу, и как он мне ответит, так я вам и объявлю.
И цесаревна заплакала. Регентша долго стояла перед ней, хмуро глядя, как вздрагивают от рыданий плечи тридцатилетней женщины, которыю рок угораздил родиться не у тех - а может, как раз тех самых - родителей.
А на следующий день Лесток почти прямо спросил принцессу:
- Ваше Высочество все еще ни на что не решились?
- Отстаньте вы, доктор, с вашими выдумками. - тихо проговорила Елизавета. - До добра они точно не доведут. Я ночью беседу имела с матерью Императора. Она прямо сказала, что вас вот-вот арестуют, старый интриган.
- Это быдет плохо, Ваше Высочество, - Лесток склонил голову и хитро посмотрел на нее. - Потому что, если арестуют меня, значит, у них пролтив меня что-то есть. А если у них есть что-то против меня, то против Вас у них есть много больше. Вот, взгляните на послание, что просил Вам передать Шетарди.
И он положил перед Лизаветой две карты - даму треф и даму червей. Даму треф остригали наскоро пририсованные ножницы, за ней виднелись купола монастыря; вокруг дамы червей были нарисованы маленькие человечки, в восторге подкидывающие вверх шапки.
- Что это? - холодно спросила цесаревна.
- Два варианта Вашего будущего. Третьего, Ваше Высочество, Вам, увы, не дано.
Елизавета задумалась. Собственно, то, что придется делать выбор, ясно стало уже вчера. Да и сам выбор был ясен. В монастырь она не хотела. Но Шетарди в этом деле был слабым игроком. Его Франция была далеко, своих людей в Петербурге у посланника почти не было, а одними деньгами вопрос не решить.
- Ступайте к Миниху! - решительно велела Лизавета.
- Как, то есть, к Миниху, - оторопел Лесток. - А он здесь при чем?
- А при чем здесь Шетарди? Миних имеет имя в гвардии. Кроме того, он служит российской короне. А я не хочу быть оязанной ни Швеции, ни Франции, ни иной какой Пруссии. Ступайте.
- Но позвольте! - начал было Лесток. - Шетарди рассчитывал...
- Я вам ничего сейчас не позволю! - в голосе Елизаветы Петровны впервые прорезались стальные нотки, и Лесток понял, что решение она приняла окончательное. И еще он понял, что при такой государыне особой вольницы ждать не придется. - Позволю только выполнять мои приказания. Ступайте к Миниху и передайте ему, что я отвечаю "да". И чем скорее он все организует, тем лучше. Ничего не бойтесь. Если вас и будут где поджидать, то как раз у Шетарди.
И Лесток пришел ко мне. Вид он имел недовольный и недоверчивый. Не знаю, отчего, но немец немцу в России душу открывать никогда не торопится.
- Ее Высочество просила передать вам, фельдмаршал, что ее ответ - "да". А также сказать, что времени нет совершенно, потому как регентша что-то заподозрила.
Я смотрел на него с неменьшим подозрением, чем он на меня. Толстый, рыхлый. С совершенно иезуитским складом ума. Не люблю таких. К тому же, если его сейчас схватят, он расскажет все, что знает, и даже то, чего не знает. Для этого не потребуется и пыточной комнаты.
- Вы, Лесток, сидите пока у меня. Я сейчас отдам неодходимые распоряжения, первые распоряжения будут известны часа через полтора-два. С ними и поедете к цесаревне.
- Но она ждет меня сейчас! - ему совсем не улыбалось торчать у меня, ожидая неизвестности. Во-первых, это было, с его точки зрения, небезопасно - мое жилище стало временным штабом готовящегося переворота, и неважно, что брауншвейгцы об этом не подозревали. Во-вторых, Лесток чувствовал мое негативное к нему отношение, которое воспринималось и всеми обитателями дома, как руководство к действию. Ну, и в-третьих, в случае провала он хотел оказаться рядом с Елизаветой, которая в его глазах выглядела куда более надежной защитой, чем я или тот же Шетарди. Он как-то не брал в рассчет, что, если заговор будет раскрыт, не спасет даже имя петровой дочери - не говоря уж о влиянии и деньгах. У нее давно не было ни того, ни другого.
Но деваться было некуда. Лакей проводил его в залу, где Лесток и остался на ближайшее время. Я же вызвал адьютанта и приказал ему скакать к казармам преображенцев и вызвать Стебловского. По делу, аналогичному годичной давности.
Манштейн понятливо усмехнулся. Он тоже был военным и понимал, как важно хранить тайну до поры.
Стебловский прибыл через три четверти часа. Но не один, а с каким-то длинным и стройным франтом. Звеня шпорами, они, в сопровождении Манштейна, прошли в мой кабинет и отдали честь. Хоть и был в отставке, все равно я оставался для них командиром и фельдмаршалом. Приятно.
- Присаживайтесь, господа, - предложил я им. Оба послушно устроились в креслах. Манштейн остался стоять. - У меня, поручик, есть к вам деликатное предложение, которое, полагаю, мой адьютант уже успел озвучить. Но прежде, чем мы перейдем к непосредственно его обсуждению, хотелось бы узнать о вашем спутнике.
- А! - загремел Стебловский. - Это старина Гронштейн, хороший малый, даром, что немец. Водку пьет, как лошадь. Видите ли, фельдмаршал, я на прошлой неделе слегка побузотерил в одном трактире, помял некоего высокопоставленного гражданина и его коня гнедого... Ну, он просто верхами был. В общем, меня разжаловали. Так что теперь Гронштейн ротой командует. Он товарищ хороший, надежный. Год назад его с нами не было, ну, так в этот раз будет.
Я пристально посмотрел на Гронштейна.
- Откуда вы, сударь?
- Из Дрездена, - он с легкостью выдержал мой взгляд. Молодец.
- Знаете, для чего я вас пригласил?
- В общих чертах. Готов содействовать.
- Причина готовности?
- Не люблю скуку, - он усмехнулся.
- Достойная причина, - согласился я. - Не лучше и не хуже любой другой. Итак, господа, к делу. Год назад нашими усилиями страна избавилась от Бирона. Это хорошо. Но на его место пришли люди хоть и не такие злобные, зато куда более неумные, слава богу, хоть ленивые. Это плохо. Есть мнение, что операцию с Бироном придется повторить. Упреждая ваши вопросы, назову имя - Елизавета Петровна.
- О! - загудел Стебловский. Гронштейн одобрительно кивнул. Цесаревна всегда водила тесную дружбу с гвардейцами, ее дворец для них не закрывался. Поэтому реакция была ожидаемой.
- Но действовать нужно быстро. Брауншвейгский дом что-то подозревает, и завтра может быть уже поздно.
- Завтра в любом случае будет поздно, - сказал Гронштейн. - Сегодня по полку передали приказ - выступать в Финляндию. Вроде, Левенгаупт идет на Выборг. Когда выступление - неизвестно, но нужно быть готовым в любое время.
- Значит, самое время. Если гвардейцы уйдут, поддержать Елизавету будет вовсе некому. Ни на престол возвести, ни даже защитить в случае опасности. отправляйтесь-ка вы, молодые люди, в расположение, и вечерком, когда все ваши товарищи соберутся, разведайте их настрения. Не думаю, что результат будет нам неприятен, но сделать это нужно. А завтра в это же время я жду вас у себя.
Я не ошибся. Настроения были самые благоприятные. Гвардейцы любили Елизавету Петровну. Кроме того, им не нравилась идея топать куда-то в заснеженную Финляндию и драться там с армией Левенгаупта. Как фельдмаршалу, мне это было неприятно. Но как заговорщику, такое настроение было мне на руку.
На следующий день в моем кабинете собралось уже пять человек, не считая меня. Были Гронштейн и Стебловский, был верный мне Манштейн и вроде как верный Елизавете Лесток. Кроме того, присутствовала и сама цесаревна, рискнувшая посетить собрание заговорщиков. Нагрянь сейчас сюда Тайная Канцелярия - и Иван Антонович правил бы еще долго.
Но канцелярия пока не спешила. Спешили мы. В общих чертах, план действий был ясен. Только Гронштейн, немецкий еврей и наемник, считал, что солдатам нужнораздать денег.
- У меня только тысяча рублей, - Елизавета выглядела растерянной. - Мои родственники меня не балуют. Впрочем, я могу заложить драгоценности.
- Можно обратиться к Шетарди, - сказал Лесток. - За пару дней он сможет раздобыть необходимую сумму.
- Через пару дней мы будем морозить задницу под Выборгом, и вам с Шетарди придется самим объяснять герцогине, что она больше не является регентшей! - прогремел Стебловский. Потом посмотрел на Елизавету и добавил: - Простите за грубость, Ваше Высочество.
Та отмахнулась. Мол, не до извинений.
- У меня есть деньги, господа, - сказал я. - Все-таки, меня не просто так в отставку выгнали. Если нужно заплатить солдатам - мы им заплатим.
Елизавета повеселела. На меня она смотрела с благодарностью и теплотой. О том, что я немец, "а зачем немцу обустраивать судьбы России", она уже не вспоминала.
- Тогда, господа мои, я жду вас к ночи в свем дворце!
На том и разошлись. А ближе к полуночи собрались у цесаревны. Стебловский довольно потирал руки - он лично объехал дом Остермана и Зимний дворец. И там, и там окна были темны. Все было спокойно.
Елизавета долго не появлялась. Лесток сообщил, что она молится. Хорошее дело, тем более, что нам любая помощь понадобится. И помощь небес лишней не будет. Все бы ничего, но ее не было почти час, и мы стали встревоженно переглядываться - как бы не передумала. Но к половине первого ночи Лизавета вышла к нам. Протянула большой нательный крест и сказала:
- Целуйте все. Чтобы перед Богом мы теперь отступить не могли.
Крест целовали в полном молчании. А к чему слова? Готов поручиться даже за Лестока - он этой минуты ждал сильнее, чем сама Елизавета, а потому никакого резона идти на попятный не имел.
Через несколько минут во дворце появилось еще несколько гвардейцев - видимо, близких друзей Елизаветы. Мне не понравилось, что она не предупредила о них заранее. Но, в конце концов, рисковала она ничуть не меньше моего. Вышел и фаворит цесаревны, малоросс Разумовский. С ним, очевидно, все оказались в сборе, потому как Елизавета решила, что больше медлить нельзя, сказала пару пустых ободряющих фраз о том, что ни Россия, ни она сама участников этой ночи не забудет, взмахнула рукой и пошла к выходу. Остальные вереницей потянулись за ней.
В расположении поста, у съезжей избы, нас ждал неприятный сюрприз. Караульный, увидев чужаков, решил отличиться и ударил в барабан - дескать, тревога. Я с бешенством посмотрел на Стебловского. Тот виновато развел руками, шагнул вперед, отобрал у караульного палочку и проткнул ею барабан.
Ну, а дальше все пошло гладко. Гвардейцы, узнав, для чего их созвали посреди ночи, обрадовались. Ну, а когда им раздали деньги и, как водится, поднесли водкой, они готовы были нести Елизавету во дворец на руках. Что, впрочем, и пришлось проделать чуть позже, потому что цесаревна, сдуру нацепившая кирасу, начала задыхаться уже через сто шагов.
По дороге я отдал распоряжение, чтобы оцепили дома Головина, Остермана, Менгден и Левенвольде, и ждали известий из дворца. Арестовывать их сразу было опасно - а ну, как затея провалится?
Но она не провалилась. Даже не смотря на то, что во дворце какой-то унтер-офицерик и четыре офицера попытались остаться верными присяге. Их скрутили, а остальным объяснили, что происходит. Те согласились, что Елизавета Петровна - это получше Анны Леопольдовны будет, и препятствий чинить не стали. Мы прошли прямо в комнату регентши, и принцесса, подняв факел высоко над головой, сказала срывающимся от волнения голосом:
- Сестрица! Пора вставать!
В постели лежали двое. Но вторым был не муж герцогини, а ее фрейлина Менгден. Она испуганно вскрикнула и скатилась с кровати. Регентша же, рывком приняв сидячее положение, подтянула одеяло к подбородку и прошептала:
- И все же это вы, сударыня!
- Как видите, милочка, - согласилас Лизавета.
Анна Леопольдовна обвела нас круглыми от ужаса глазами и сказала:
- Я знала, что рано или поздно этим закончится. Только, умоляю, не трогайте детей!
- Не бойтесь за них, сестрица. И за себя тоже не бойтесь. Прежде, чем решиться на этот шаг, я дала обет Господу, что в мое царствование не будет ни одной смертной казни. Негоже мне начинать с клятвопреступления. Оденьтесь и выйдите на улицу. Вас и вашего супруга отвезут в мой дворец. Там вы и побудете, пока я не решу вашу судьбу.
Вечером следующего дня ко мне приехал Лесток и ухмыляясь сообщил, что Императрица желает меня видеть.
- Она еще не короновалась, - возразил я.
- Но она уже на престоле, - возразил он. И был прав. Вчерашняя принцесса ныне на престоле, а остальное - сущие мелочи.
Елизавета не захотела разговаривать при Лестоке. Ленивым, но уже исполненным властности жестом она отослала лекаря прочь, и тот ушел, оскорбленный таким недоверием своей наперсницы.
- Присаживайтесь, фельдмаршал, - ласково сказала новоиспеченная правительница. Я уселся в кресло и всем своим видом выразил внимание. - Помните, я обещала, что все, кто мне помогал, будут вознаграждены? Вы, пожалуй, помогли мне, как никто другой. Пришло время выполнять обещания. Ваши желания, граф?
- Я счастливый человек, - я улыбнулся. - Я достиг в своей профессии вершин. Я одержал несколько славных побед, о которых будут помнить потомки. Я счастливо женат, и моя супруга меня любит. Наконец, я избавил страну, которая мне дорога, от кровавого потопа, а потом и от тупого прозябания. Чего мне еще желать, Ваше Величество? Денег? Орденов? Почета? Власти? Это все не для меня, потому что всем этим я уже владел или владею.
- Вы счастливый человек, - улыбнулась и она. - Не хотите возглавить Шведскую кампанию?
- Для чего? Шведы нынче слабы. Наше командование весьма компетентно. Сейчас самым лучшим будет не мешать ему. Я ничего не прошу от этой жизни, государыня. Для меня самая высокая награда на сегодня - видеть Вас во главе России.
- Благородный старик! - с уважением произнесла Елизавета. Поднялась и направилась ко мне, покачивая бедрами. Очень привлекательная и очень молодая для меня. - Я не могу отпустить вас, не вознаградив.
- Ваше Величество!.. - я попытался встать, когда она оказалась перед креслом, в котором я сидел, но маленькая рука легла на мое плечо и не дала мне подняться.
Я неплохо знал Елизавету. Достаточно для того, чтобы понять, что произойдет дальше. Ее образ жизни секретом не был - и Шубина, и других бывших ее любовников знал весь Санкт-Петербург. Да и что ей было скрывать - о троне она тогда не думала. Вела жизнь свободной, хоть и весьма знатного рода, дамы. К тридцати годам изменился статус, но натура, уже утвердившаяся, измениться не могла.
Нимало не смушаясь, она устроилась у меня на коленях, обвила соблазнительной формы руками мою шею и, заглянув в глаза, томно произнесла:
- Вы очень красивый мужчина, Миних. Вы знаете об этом?
- Никогда не задумывался, - честно сказал я.
- Вы очень красивый и сильный мужчина, - с нажимом повторила она. - И вы знаете, как делать политику. Я всего лишь слабая женщина, и мне нужен рядом такой человек, как вы.
- Вы преувеличиваете мои способности политика, мадам, - осторожно сказал я. - Остерман в этом преуспел куда больше. Но быть Вам верной опорой и поддержкой - почту за честь.
- Не только опорой и поддержкой, - тихо проговорила Елизавета, пригладив мне волосы на висках.
- Я слишком стар, государыня, - заметил я.
- Ерунда. Я уже говорила, что вы сильный мужчина. Уверена - в вас еще горит огонь желаний.
Я знал, на что иду. Нет страшнее женщины, чем отвергнутая женщина, облеченная властью. Будь Елизавета просто Елизаветой, я бы не раздумывал. Но заводить роман с Императрицей... Меня сожрут многочисленные доброжелатели, не пройдет и трех месяцев. И конец мой будет страшен, они постараются. Так зачем откладывать?
Решительно сняв ее руки со своей шеи, я сказал:
- Прошу меня извинить, Ваше Величество. Я всегда буду Вашим слугой. Если у Вас возникнет во мне нужда, я всегда буду рядом. Но никакой награды для себя я не прошу, кроме тех, что обычно раздают подданным.
Все стало совершенно ясно и для меня, и для нее. В раздражении Елизавета встала, отошла к бюро и, не оборачиваясь, бросила:
- Езжайте домой, граф. Когда у меня действительно возникнет в вас нужда, я вас извещу.
Меня арестовали вечером того же дня. Я не удивился. И никогда потом мое имя не упоминалось среди участников переворота. Тоже предвиденный ход. Некоторой неожиданностью стал приговор - четвертование. Как-то не вязался он с обетом, данным Елизаветой.
Впрочем, Остерману было еще хуже - его должны были колесовать. И в день нашей казни впервые после долгого перерыва мы встретились. Остерман был чист и опрятен, но бледен, и веки у него мелко дрожали. Он был много старше меня, да и натура более тонкая, но держался неплохо. Правда, не приминул презрительно плюнуть мне под ноги, но я только усмехнулся.
Толпа жаждала крови. Народу у эшафота собралось видимо-невидимо. В воздухе клубился гул голосов.
Остермана вывели первым. Он снял парик и с тоской во взоре огляделся по сторонам. К последнему ложу он не торопился. Да и кто бы торопился лечь под тяжеленное колесо, зная, что через несколько минут оно медленно - чтобы ты успел все прочуствовать - проедет по твоему телу, начиная со ступней?
Палач тоже особо не торопился. Видимо, решил дать народу сполна насладиться предвкушением надвигающегося зрелища. Минут десять стоял старый Остерман, оглядывая панораму города, строительство которого происходило на его глазах и даже при его деятельном участии. Но закончились эти десять минут, и кат, подойдя к осужденному, взял его за плечо и подвел к доске.
Остерман был совершенно спокоен. По крайней мере, внешне. Безропотно лег, молча дождался, пока на запястьях и лодыжках затянутся ремни, и даже не посмотрел в сторону палача, когда тот направился к колесу.
Но привести приговор в исполнение ему не дали. На эшафот вскочил солдат и что-то сказал кату на ухо. Потом появился глашатай и, развернув бумагу, зычным голосом зачитал:
- Ее Величество Самодержица Всероссийская, Елизавета Петровна, в неизбывной милости своей, решили смилостивиться над осужденным. Учитывая, что были в его жизни не только преступления супротив государства и народа нашего, но и благие деяния редкостные, Ее Императорское Величество соизволили заменить смерть через колесование отрубанием головы.
Над толпой пронесся вздох, и не разобрать, чего - то ли разочарования, то ли облегчения. Все таки, колесование - тяжелое зрелище.
Палач все так же неторопливо подошел к лежащему, отвязал его, помог подняться и даже зачем-то платье на спине отряхнул. На эшафот закатили плаху, и Остерман шагнул к ней. Гораздо поспешней ката. Видимо, ему уже надоело пребывать в постоянном ожидании смерти, и он решил поскорее со всем этим покончить.
Но заплечных дел мастер не спешил. Сперва он не торопясь, основательно стянул руки осужденного за спиной, потом долго усаживал его в наиболее удобную для себя позу, поворачивая остерманову голову на плахе то так, то эдак. Потом поплевал на руки, взял топор, примерился и резко вскинул его над собой.
- Стой! - раздался громкий окрик.
Кат застыл. На эшафот опять взбежал солдат и принялся шептать что-то ему на ухо. Следом поднялся и глашатай. Раскатал очередной свиток и принялся читать.
- Мы, милостию Божией, Императрица Всероссийская Елизавета, повелеваем: смертную казнь государственному преступнику заменить высылкой на поселение в город Березов и пребывать там до конца дней его!
Затрещали барабаны, загудел народ. На сей раз явно недовольно. Одно дело - отменить колесование, и совсем другое - вовсе лишить людей зрелища.
Остермана повели с эшафота. По пути он забрал у палача парик, нахлобучил его на голову, совсем уж не заботясь, как тот будет сидеть. И, проходя мимо меня, зло усмехнулся, прошипев:
- Бог ждет тебя, змея!
Я пожал плечами. Остерман почему-то был уверен, что меня-то точно четвертуют, что отменять вторую казнь Елизавета не решится. Я, в отличие от него, знал про обет, данный правительницей. И после двух выступлений глашатая был уверен в своем будущем.
Меня вывели вместо Остермана и зачитали список преступлений. Получилось весьма длинно, хоть и невнятно. Выходило, что я всеми силами пособничал Бирону убивать и разорять. Я молча выслушал речь, пытаясь уловить хоть крупицу логики, но ее не было. Просто месть женщины, которую не пожелали. Глашатай зачитал приговор. Толпа удовлетворенно загудело. Четвертование - не такое грязное зрелище, как колесование, можно сказать, такое же благородное, как обезглавливание, но растянутое во времени.
Палач и со мной особо не торопился. Так же тщательно, выдерживая все углы и пропорции, известные ему одному, разместил на ложе, привязал, долго возился с топором. Что он с ним делал, я не видел - мою голову предусмотрительно зафиксировали, прихватив ремнем шею, так что смотреть я мог только в небо. А оно было темное-темное.
Потом опять раздался зычный голос глашатая. На сей раз Елизавета не стала ломать комедию с заменой одной казни на другую, прямо объявив, что в ее царствование смертных казней не будет, порукой чему - ее обет перед Богом. А наказание мое - такое же, как у Остермана. Высылка. Для вящего, видимо, унижения - в тот самый город Пелым, где коротал свои дни Бирон. И я подозревал, что поселят меня в тех самых хоромах, чертежи которых я создавал для курляндца.
Остерман так и умер в Березове. Я прожил в Пелыме двадцать лет - ровно столько было отпущено Елизавете на царствование. Потмо я вернулся, и даже немного времени провел рядом с новым Императором, Петром III. Но он вызывал только недоумение - столько было наивного, ребячьего в этом тридцатилетнем мужчине. Причем, именно темную сторону ребячества он умудрился сохранить в себе и приумножить. Я пару раз пытался скорректировать его поведение, но это было бесполезно - упрямства у него хватало. И я махнул рукой. А потом его сместила Екатерина. Мне оставалось только доживать свои годы в Петербурге, вспоминая былое за чаркой водки со Стебловским и другими гвардейцами, да ухлестывая за молоденькими фрейлинами. Им почему-то очень нравился убеленный сединами крепкий старик с богатым прошлым. Отказывали мне редко.