Посвящается моим дочерям


«Вот что называется иметь облик, которого
нет, обладать существованием, не будучи вещью».
Лао Цзы



Вначале было слово. Вино полилось потом, но они встретились во времени и пространстве, обеспечивая удобное сосуществование. Ибо что есть беседа без вина, и зачем же пить вино, если некому сказать пару слов? Сегодняшнее печальное застолье было уже третьим по счету и обещало быстро справиться с печалью. Собрались лишь близкие и свои, и они, эти близкие и свои, расположились основательно, сели прочно, никуда не торопясь.
На первых поминках скорбят все, грустят все, все напуганы внезапностью смерти, но уже на вторых сквозь печаль пробивается радость жизни. Я давно заметил, как разительно девять дней отличаются от трех. Эта шестидневная отсрочка есть период примирения и забвения, и это правильно, и это мудро, полезно даже, потому что где же еще человеку хотя бы на время выбежать из-под дамоклова меча смерти, как не на чужих поминках. Да, случилось, но пока не с нами, да, и мы смертны, но Бог даст, не сейчас, потому что по статистике, по теории вероятности, по многолетним наблюдениям, по здравому смыслу, по природе вещей – по всему, теперь, после его смерти, нам можно временно не беспокоиться, можно передохнуть, ведь с нами это произойдет нескоро, потому что пронесло, оставило, попало не в нас. Рикошетом, конечно, бывает, но редко, столь малую вероятность можно не принимать в расчет. На первом поминовении стоят перед глазами разверзнутая земля и гроб, на втором не портят аппетита ни могила, ни покойник, третье же удаляет нас от смерти беспредельно.
Мы пьем на поминках. Пьем много, чтобы дать жизни заиграть и окончательно победить смерть, и чтобы заглушить горе, и чтобы просто выпить, и чтобы побеседовать. Потому что где еще беседовать, как не на поминках, на свадьбах, уж точно, не побеседуешь. Да, именно здесь можно поговорить по душам, хотя и возникают порой незначительные сложности в виде сладких пирогов и отсутствия вилок. Мы интеллигенты, и нам неловко беседовать, стараясь подцепить ложкой селедку или пачкаясь посыпкой с поминального пирога. Но нелепость – сущность любой традиции, да и кто сказал, что все должно быть просто. На поминках может произойти все, что угодно. Но мы интеллигенты: вместо хука даем пощечину, а матом выражаем только положительные эмоции. Поэтому ожидать сегодня чего-то необычного вроде не приходится.
Совместно скорбеть мне предстояло с Вдовой, Тещей, Утешителем Вдовы, Юной Музой, Любимым Учеником, Близким Родственником, Лучшей Подругой Вдовы, Разлучницей, Самыми Близкими Однокурсниками и еще кое с кем. Как там? Кролик, Родные и Знакомые Кролика, Приятели Родных и Знакомых Кролика и еще одно Очень Маленькое Существо. А может, Мартовский Заяц, Болванщик и Соня? Безумное чаепитие, один одурманен, другой оболванен, третий всегда спит. И если даже чаепития бывают безумными, то во что может превратиться совместная печальная выпивка? Хотя мы интеллигенты, и сходим с ума исключительно поодиночке.
Вдова была в порядке: бледна, в узком черном платье, с черной повязкой поверх гладко причесанных волос. Утешитель крутился по квартире, выполнял какие-то поручения Подруги, что-то резал, что-то носил. Стол как стол, кутья-водка-селедка, только на этот раз не щи, а куриная лапша и стопки блинов. Серебряный лафитник с кусочком хлеба, фотография с траурной лентой, четыре гвоздики в вазоне на столе, огромный сборный букет в большом кувшине на комоде.
Прошедшие сорок дней изменили меня не меньше, чем сорок лет блуждания по пустыне – еврейский народ, и мало что интересовало меня сейчас, но глаза и уши наши подневольны этому миру, и мало-помалу я стал осматриваться и прислушиваться. Дежурные слова о недавно усопшем через несколько минут сменились обычным застольным трепом. Обсуждать цены и телевизионную чушь наши интеллигенты считали ниже своего достоинства и поэтому, как я и предполагал, завели беседу о политике. В самом деле, что мы, англичане, что ли, чтобы говорить о погоде? Погода у нас всегда неподходящая. А политика – всегда плохая.
- Нет, до чего мы докатились! – начал наш старый друг Жора Филиппов. – Перед выборами нас заставили подать в ректорат списки всех сотрудников и студентов с пометками, за кого те собираются голосовать.
- А кураторов обязали следить за студентами, чтобы все проголосовали до часу дня. Если кто по каким-то причинам вовремя не сможет, должен отзваниваться каждый час, докладывать, что, как и почему, - радостно откликнулась Элла Зуева, наша бывшая однокурсница.
Их поддержала лучшая подруга вдовы Алла:
- Это еще что! Открытым текстом раздаются ценные указания, кого именно следует выбирать, ну и, конечно, снова представить отчетность. Голосовать следует только за середину.
- Ну, а что вы хотите, за «Грушу» голосовать? Перезрела ваша «Груша», упала и сгнила давно. На всю страну три человека осталось, да и то политические трупы. Или за бритоголовых? А тут здоровое большинство.
А это председатель университетского профкома, Нинель Марковна. Монументальное это имя ей идеально подходило, ведь нельзя же женщину с эдакой грудью и прической Людмилы Зыкиной звать просто Ниной.
- А что, большинство всегда здорово?
Оказывается, не так уж сильно я и изменился.
- Вы в Северной Корее случайно не бывали?
- Северная Корея здесь ни при чем. Что вы нас с дикарями сравниваете? Мы самая образованная страна в мире, и наши люди сами в состоянии разобраться, что им полезно, а что нет. Недавно ООН проводило международное тестирование, так наши школьники имеют самый высокий средний «ай-кью».
Школьники-то, может, и имеют, только куда они потом деваются, эти умные школьники? В наши местные органы власти уж точно не попадают. И в профкомы тоже. Но не скажешь же такое столь монументальной даме.
А Нинель Марковна продолжала назидательно гудеть:
- Раз большинство выбирает именно это, значит, это правильно.
- Припоминается мне, что именно большинство в Древнем Риме определяло судьбы поверженных гладиаторов, причем чаще всего дружно призывало к смерти, хотя, может быть, именно это и было правильным. Но согласитесь, что далеко не во всех случаях следует полагаться на мнение большинства. Если, например, всему населению Земли попытались бы растолковать начала геометрии Лобачевского или квантовую механику, а потом попросили бы голосованием определить их истинность, то они были бы оценены как абсолютно ложные. Не всякую истину можно определить голосованием, - неожиданно сказал Гарик.
Гарика я не люблю, но иногда ему не откажешь в остроумии. Но Нинель до пересекающихся параллельных Лобачевского дела не было, ее собственная жизненная линия всегда пересекалась только с линией правящей партии.
- Ваши аналогии неуместны. Мы живем в цивилизованном обществе, в демократической стране. А политические стратегии любого демократического государства включают в себя агитацию и пропаганду, это нормально.
- Агитация и прессинг – две большие разницы, - возразил Гарик. – А стратег должен помнить: если сильно надавить, то обязательно распрямится с той же силой. Третий закон Ньютона, слышали?
- Что-то не больно у нас распрямляются, - сказала Надежда Владимировна, бывшая теща.
- Потому что пределы упругости у нас очень большие, выносливые мы и терпеливые, - пояснил Жора.
- А я считаю, что наглые и неблагодарные, все вам мало. Вы вспомните начало девяностых, - возмутилась Нинель Марковна.
- Почему я непременно должен вспоминать начало девяностых или войну, мне гораздо приятнее вспомнить свою прошлогоднюю поездку в Швейцарию, - завелся Жора. - Кстати, спешу вам напомнить, что профсоюзы призваны защищать интересы трудящихся, а не политику правительства. Во всяком случае, в Швейцарии они именно так поступают.
- Вот и езжайте в Швейцарию, там вас с нетерпением ждут. Ирина Александровна, милочка, мне пора, дела зовут, - демонстративно поднялась из-за стола Нинель Марковна. – Мы вам выписали материальную помощь, зайдите ко мне в пятницу.
Наши доморощенные меценаты почему-то уверены, что о мизерной материальной помощи из чужого кармана осчастливленных следует извещать непременно публично. Никогда не забуду, как в пятом классе школа решила помочь моей одинокой матери и купила мне приютское пальто, а учительница торжественно сообщила об этом на уроке. Я от стыда неделю в школу не ходил, а потом одноклассники несколько лет меня этим дразнили.
Лидер профсоюза с достоинством вынесла себя из комнаты, Ира вышла за ней.
- Культура нации пропорциональна политической сознательности масс, - неслось из прихожей.
Интересно, как это культура может быть чему-то пропорциональна?
А Жора сказал:
- Странные люди эти партийцы!
- Ты какую партию имеешь в виду?
- Да какая разница, все они одинаковые. Постоянно капают на мозги этой самой сознательностью масс. А ведь это нонсенс! Сознание индивидуально, оно различается даже у сиамских близнецов. Масса неодушевленна, а потому всегда бессознательна. Политическим деятелям следует делать ставку именно на безумие масс. Да они, собственно говоря, так и делают.
А я вспомнил тот день, когда прочитал об этом у Игоря.



Политанатомия

Это был четвертый день, и он получался отвратительным. Началось с того, что ко мне на лекцию ввались тетка из ректората и ушлый парень из деканата, заместитель декана по работе со студентами. Не соизволив поздороваться, тетка заголосила:
- Все, надеюсь, знают, что в следующее воскресенье выборы в Городскую Думу?
Обычно я встаю, когда входит женщина, а тут сел.
- В воскресенье митинг, явка обязательна. Так что, иногородние, не вздумайте уезжать на выходные. Дружненько собираемся у стадиона, потом идем колоннами до площади. Все поняли?
По аудитории прокатился недовольный гул.
- А если заболел? – крикнул кто-то.
- Если кто болеет – справки в деканат, но чтоб только из районной поликлиники, и не гастриты и ревматизмы там какие-нибудь, только что-нибудь серьезное.
- Кома? – сделал я невинные глаза.
Тетка сделала вид, что не услышала.
- А что за митинг? – раздались голоса.
- В поддержку курса правительства, - рявкнула тетка.
- А что, его кто-то не поддерживает? - спросил я слишком вежливо.
Она сверкнула на меня глазенками, но решила с дерьмом не связываться.
- А двадцать восьмого местные голосуют в здании университета, а общежитские – в общежитии. Никого не выпустят, пока не проголосуете.
- Всегда думал, что избирать – это право, а не обязанность, - снова не сдержался я.
Парень за спиной тетки стал делать умоляющие глаза, а она грозно повернулась ко мне, руки в боки:
- Вы понимаете что говорите? Вы же педагог!
- Не имею привычки говорить того, чего не понимаю.
- Все честные люди должны поддержать правительство и партию!
- Помнится, я уже слышал это. Правда, давненько. А что, у нас теперь снова одна партия?
Тетка покраснела, подавилась от возмущения.
- У нас многопартийная система, но всего лишь одна партия является подлинным выразителем народных интересов.
- Позвольте узнать, зачем же тогда нужны те, которые народных интересов не выражают? Не подлинные выразители?
Что ответить, тетка не знала и сильно разозлилась.
- В общем, в воскресенье все на митинг, мы составим списки присутствующих, не явившиеся без уважительной причины будут лишаться стипендии.
Она развернулась и вышла, парень, кинув на меня сочувствующий взгляд, – за ней.
- Зря вы, Андрей Евгеньевич, - сказала девочка с первого ряда. – Все же все понимают, но куда деваться. К чему об этом говорить, все равно всем придется идти.
- Прошу не забывать, что мы филологи, любители слова. И если уж мы перестанем говорить, то скоро все вообще начнут квакать.
- А чего они заставляют? А если я не хочу? Если хочу проголосовать против? - очнулся наверху какой-то тугодум..
- Так и проголосуйте против, если хотите.
Радостно метнувшийся взгляд Тани Семиной, старосты второй группы, многое мне сказал: девочке будет что рассказать там, где следует. До конца лекции я клял себя за то, что позволил этим войти без предупреждения, прервать лекцию, за то, что не остановил, слишком мало и несерьезно сказал. Произошедшее было нарушением университетских норм, но я просто растерялся от напора и наглости. Студенты шептались, обсуждали свою воскресную барщину, я злился и в результате обычного удовлетворения от лекции не получил. Когда я вышел из аудитории, меня уже поджидала Оля, секретарь деканата.
- Андрей Евгеньевич, зайдите, пожалуйста, к декану.
И обычно веселая, словоохотливая, быстро пошла вперед, не давая мне, опальному, догнать себя. Оперативненько это они, деятельно, не дремлют. Юра был чертовски хорош, приветлив и, как всегда, лукав.
- Привет, Андрюша. Ты зачем хулиганил?
- Ко мне на лекцию вваливается какая-то супоросая свинья, даже не здоровается и говорит то, за что любые правозащитные организации немедленно вчинили бы ей иск, а я хулиганю?
- Выбирай слова. Ты же знаешь, Ираида Тимофеевна член Губернского координационного совета партии.
- Какой-такой партии? Ты говоришь так, будто у нас одна партия, которая так и называется - Партия. А я-то думал, те времена давно прошли.
- На эти темы не шутят, Андрей. Вон Скорогод вышел из рядов, так ему теперь даже руки никто не подает.
- Почему, я подаю.
- Не о тебе идет речь.
- Раз речь не обо мне, то чего ты от меня-то хочешь?
- Веди себя благоразумно, не дерзи, не высказывайся. Что ты как ребенок?
- Ты вот, Юра, не ребенок, ты умный мужик. Объясни, почему люди не извлекают уроков из прошлого? Почему постоянно наступают на одни и те же грабли?
- Не все люди, Андрей. Только наши.
- Да нет, в мире и других идиотов полно. Так почему?
- Масса инертна и тупа, и сама ни из чего никаких уроков извлечь не может. А тот, кто руководит ею, всегда предпочитает накатанный путь, готовый, уже опробованный сценарий. В конце концов, не так уж много путей, ведущих к власти, тем более - к власти абсолютной. Я ответил тебе?
- Почти эзоповым языком. Но если ты все это понимаешь, за что ругаешь меня?
- Я не ругаю тебя, я тебя уважаю и люблю, поэтому беспокоюсь за твою персону.
- А я думал, ты беспокоишься за Ираиду Тимофеевну.
- Вот как раз за нее-то можно не и беспокоиться, уверяю тебя, у нее-то все в ажуре. Ну ладно, у меня много дел, Андрюша, иди. И веди себя, как хороший мальчик.
В пустом переходе между корпусами меня догнала Оля.
- Андрей Евгеньевич, погодите!
- Чем обязан?
- Андрей Евгеньевич, прошу вас, будьте осторожнее. Вы даже не представляете себе, какой скандал закатила Ираида, говорила, что таким, как вы, не место в университете.
- Да пусть себе хрюкает.
- Ну вот, вы опять. А ведь вы не знаете, что происходит. Вчера, например, мы получили приказ поднять из архивов и уничтожить все ведомости той группы, где учился Михайлов.
Михайлов был депутатом Государственного Собрания от нашей губернии и одним из лидеров той самой партии, которую почтила своим членством убежденная Ираида Тимофеевна.
-Зачем?
- Ну, как вы не понимаете: он же государственный деятель, мыслитель, доктор наук, а был сплошным троечником. Нестыковки. Только я вам ничего не говорила.
Оля убежала, а я вышел из корпуса. Слева от входа стояло несколько мальчиков и девочек, одетых в ало-бело-голубые цвета заката, в цвета заканчивающегося небесным багрянцем белого дня, активистов, собирающих какие-то подписи, по-видимому, в защиту все той же самой незащищенной партии. Подальше, у трамвайной остановки приютилась кумачовая палатка с серпом и молотом. Два старика сидели внутри за столом, к ним подходили какие-то люди, большей частью пожилые, брали газеты и расписывались в какой-то бумаге. Я пошел в ту сторону, мне все равно надо было туда.
- Молодой человек, не проходите мимо! Мы просим вас присоединиться к тем, кого не устраивает сегодняшнее положение вещей.
Именно сегодня положение вещей меня сильно не устраивало, и с подобной формулировкой я готов был присоединиться к кому угодно.
- Если вы честный человек, поставьте вот здесь свою подпись.
Ага, оказывается, прежде чем подписаться, следовало подумать, достоин ли. Ну что ж, пожалуй, скорее, честен, чем нечестен, но на сто процентов я бы этого не утверждал. И если моя собственная честность вызывала у меня некоторые сомнения, то честность вообще показалась качеством весьма противоречивым, потому что с разницей всего лишь в час меня дважды уверяли в том, что честные люди должны делать взаимоисключающие друг друга вещи. А нажим не ослабевал:
- Не бойтесь, с нами миллионы.
Старый хрен хотел поддеть меня, а может, и успокоить, но заставил пройти мимо. Никогда не хотел быть в компании миллионов, кем бы они ни были.
- Газету хотя бы возьмите, - неслось мне вслед.
Газету я не взял, никогда не читаю того, что не несет никакой информации, а то, что написано в этой я знал еще в первом классе. Хотя если так и дальше пойдет, придется все-таки подписывать и присоединяться, к красным, зеленым, серо-буро-малиновым – любым, только не к этим закатным. Иначе недолго всей страной закатиться. Интересно было бы заглянуть в головы этой самой Ираиды Тимофеевны или тех мальчиков. Они что, и в самом деле искренни? Имеют и защищают свои убеждения, которые так кстати совпадают с партийной программой? Или просто делают карьеру, как и те, кто вступал в совсем другую партию полвека назад?
Но ведь даже тогда встречались убежденные и яростные, хотя искренне верить в построение коммунизма – это, конечно, клиника. Прочие же, более мобильные, как раз и перетекли от прежних красных, которые защищали весь мир, к нынешним ало-бело-голубым, нуждающимся в защите. И если исключить искренне верящих и буйных, а их, наверное, не более процента, то похоже, что все партии состоят из одних и тех же людей, которые не умеют жить по одиночке, которым скучно с самими собой, которые вынуждены объединяться в коллективы даже для того, чтобы подумать.
А политический выбор, кто куда зашел и кто к кому присоединился, при этом определяется только внешними мелочами и случайностями, такими, как приятные знакомства, личная вражда, наличие свободных мест и, опять же, качеством компании. Понятно, что нищему аграрию не стоит объединяться с золотым воротничком, а пенсионеру-татарину – с юным защитником чистоты славянской расы. Но большинству, не отмеченному ярко проявленными качествами, абсолютно без разницы, где пребывать, и какая там Россия фигурирует в названии.
Я дошел до углового кафе, в котором мы договорились встретиться с Олегом. Вон его красавица машина, сияет на солнце, ослепляет совершенством цвета. И если выбирать между оттенками красного, то между этим легкомысленным красным, тем пафосным багрянцем на куртках юной партийной поросли и грозным палаточным кумачом, я бы выбрал именно этот легкомысленный, лучше которого разве только маков цвет или розы, распускающиеся на девичьих щеках. Ага, а вон и сам Олег, сидит у окна. Внутри кафе замечательно пахло кофе, и я немного успокоился. Олег поднялся, поклонился, отодвинул мне стул.
- Здравствуйте, Андрей Евгеньевич. Кофе?
- Доброе утро, выпью чашечку.
Мы пили кофе, смотрели на разноцветную улицу, и Олег рассказывал мне свою историю. Еще пару дней назад я увидел бы в ней лишь частный случай, конкретную глупую, жадную и жалкую стерву. Но сегодня разглядел за событием явление. Бороться предстояло не с персонажем, а со схемой, что явно было не под силу ни мне, ни Олегу. А он поступил правильно, обнаружил и попытался разрушить подделку.
Олег закончил рассказ.
- Все ясно. Ну, а что же ты хочешь от меня?
- Совета.
- Даю. Разводись к чертовой матери, ребенка, конечно, бери себе, женись на умной и доброй, если найдешь. А не найдешь – живи холостяком. Ты молодой, красивый, умный, богатый, без женского внимания, поверь мне, не останешься.
- А как же Даша?
- А что Даша?
- Девочке же нельзя без матери, Дашенька ее очень любит.
- Бывают ситуации, когда девочке нельзя с матерью. Но ты посмотришь, как пойдут дела, может, Катя твоя через какое-то время одумается, придет в себя.
- Понимаете, Андрей Евгеньевич, когда я разговаривал с Игорем Васильевичем, он внушил мне некоторые надежды.
- И какие же?
- Из разговора с ним я понял, что существуют некоторые, как бы это сказать, процедуры, практики, которые позволяют вырвать человека из плена наваждения, вернуть к нормальной жизни.
- Я тоже могу тебе предложить некоторые процедуры. Ты был слишком хорошим, Олег, тебе следует резко поплохеть. Лишить твою Катю дармовых денег, заставить работать, самой заниматься домом и ребенком. Вломить ей, как следует, если будет сопротивляться. Завести себе любовницу, чтобы жена твоя была занята не мечтами о золотом унитазе, а мыслями о том, где и с кем сейчас муж. Сразу избавится от всех чар и наваждений. Ты сможешь так сделать?
- Не знаю. Мама говорит абсолютно то же самое, что и вы. Но Игорь Васильевич имел в виду нечто другое, действия совершенно иного рода.
- Это какие же?
Олег помялся.
-Я точно не знаю, но какие-то древние. Он специально во всем этом разбирался, в Лондон ездил.
- Почему именно в Лондон?
- Не знаю, но, кажется, в Королевскую библиотеку, в отдел рукописей. И привез оттуда какие-то старинные рецепты, а мне сказал, что если с ним что случится, вы будете в курсе.
- Я их пока не видел, хотя перед смертью он сказал мне о них. У меня только часть его записей, всего одна записная книжка, остальные у Ирины Александровы, но я сегодня же собираюсь их забрать.
- Я вас умоляю, я вас умоляю, Андрей Евгеньевич! Если вы что-то такое обнаружите в его бумагах, прошу вас, помогите мне вернуть Катю. Она ж мне не чужая.
- И ты серьезно веришь в то, что это возможно?
- Да не верю я ни во что, но вы поймите: это последнее, на что я могу надеяться. Другого выхода у меня просто нет.
- А если просто отвести ее к психологу или психиатру?
- И что мы будем лечить у психиатра? Что я ему скажу? Моя жена любит хорошую мебель и посуду, покупает красивую одежду себе и ребенку? Психиатры лечат души, а у нее ведь душа не болит, она просто опустела.
- Может, и была пустая?
Олег задумался.
- Нет, Катя была хорошая, иначе я бы ее не полюбил.
Кто это и когда любил другого, за то, что он хороший? Но разговор на эту тему мог затянуться и увести нас в сторону, поэтому я лишь сказал:
- Похоже, что тогда ты думал вовсе не о ее душе. Ладно, я прямо сейчас собирался заехать за бумагами, да и Иру проведать, если найдется что-то интересное – сообщу тебе.
Мы распрощались с Олегом, я вернулся в университетский городок, забрал свою машину и отправился к Ире. Я позвонил, она сняла трубку, но звонок почему-то сорвался, потом еще раз, и я решил поехать без предупреждения, мы не чужие.
Пешком было бы куда быстрее, но деваться было уже некуда, и я полз в пробках, поневоле разглядывая происходящее на улицах. Накануне выборов город, словно маленький ребенок, развлекал и пугал сам себя. По улицам бродили многочисленные призраки демократии. Повсюду встречались какие-то пикеты, форпосты неизвестного пока, но непременно счастливого будущего, маленькие толпы и крупные столпотворения, митинги, собрания, шествия и происшествия. Пестрели транспаранты, развевались флаги, кричали афиши, вопили лозунги, атаковали прохожих партийные промоутеры.
Я доехал до Ириного дома, и еще раз позвонил снизу, но телефон молчал. Я дождался старушку, открывшую кодовый замок, та молча позволила мне пройти в подъезд, но благоразумно решила не подниматься в лифте с незнакомым мужчиной и начала копаться у почтового ящика.
- Вы едете? – окончательно напугал ее я.
- Нет-нет, поезжайте, мне на второй этаж, - явно соврала старушка, и я уехал один.
Мне пришлось сделать три серии звонков, прежде чем дверь открылась. Ира стояла на пороге в распахнутом длинном халате, простоволосая, босая и пьяная. Она запахнулась.
- А, это ты! Заходи.
Развернулась и, покачиваясь, пошла на кухню. На кухне было очень чисто, по-видимому, Алла постаралась, только на столе стояли полупустая бутылка конька и рюмка, закуски не было.
- Выпьешь со мной?
- Я на машине.
- Что за мужики такие пошли, женщина приглашает выпить, а вы на машинах. Вот тогда и не жалуйтесь, еб … машины свои.
- Ну, хорошо, налей мне рюмку.
- Ах, он делает мне одолжение! А ты вспомни, как в ногах у меня валялся, умолял. Забыл? Так что одолжений мне не делай, а то вылетишь сейчас отсюда к е… матери. Ну, ладно. Коньяк или водку?
- То же, что и тебе.
- Тогда коньяк
Мы выпили не чокаясь.
- За бумагами пришел?
- Да, ну и тебя, конечно, проведать.
- Не ври, я больше никому не нужна.
Она заплакала, размазывая слезы по лицу ладонью.
- Успокойся, Ира, ты же знаешь, как я к тебе отношусь.
- Причем здесь ты?
- Но Игоря уже не вернешь.
- А ты спросил меня, хочу ли я его возвращать?
Я опешил, а она продолжала, прикуривая.
- Я уже много лет не интересовала его. Прошла любовь, завяли помидоры. Я и сама-то давно не любила его, но это всегда неприятно, когда тебя прекращает любить мужчина. Причем это происходит как-то сразу, вчера вроде еще любил, а сегодня все, как отрезало. Чувствуешь себя так, словно стала второсортной, начинаешь сомневаться в себе. А он и девку завел себе, соплюху, носился с ней. Я видела, она вчера и к тебе приставала.
- Она всего лишь хотела кое-что узнать, а с Игорем просто дружила.
- Эта тварь обо всех мужчинах хочет знать только одно: что у них в штанах. Дружила! Помнишь, как в школе у нас мальчики клеились к девочкам: давай с тобой дру-жить! Я уверена, что эта девка шлюха, а если и не давала Игорю, то только для того, чтобы цену себе набить, свести его с ума окончательно.
- Остановись, Ира!
- Вот, ты ее уже защищаешь, все вы одинаковы. А что ты понимаешь в любви? Знаешь ты, каково это, когда у тебя забирают любимого мужчину?
- Не выдумывай, никто его у тебя не забирал, просто так случилось.
- Это же надо: уйти к старой бабе!
- К какой старой бабе?
- Помоги, мне, Андрюша. Я что-нибудь сделаю с собой, мне больше не стоит жить, я не могу, не могу без него.
- Ира, время все лечит.
- Он моя последняя любовь, больше у меня уже не будет никогда ничего подобного. Я не могу так просто отдать его
Я ничего не понимал и решил просто слушать.
- Ну, что ты так смотришь на меня? Думаешь, я б…? А я всего-навсего женщина. Я думала, что больше никогда не влюблюсь, а вот влюбилась, как дура. Ни с одним мужчиной мне не было так хорошо, как с ним. Понимаешь, мне надоели все эти умники, надоело, когда мужик в постели разговаривает только о своей чертовой науке и о своих научных соперниках. Нельзя же с женщиной всегда говорить только о себе и о своих делишках, хоть иногда нужно поговорить и о самой женщине, и об этой, черт бы ее побрал, любви. Да ты сам, наверняка, точно такой же. Вам вообще надо запретить спать с женщинами, вам даже резиновые куклы не нужны, таким как вы, вполне достаточно изливать семя на ваши рукописи, только их вы любите и только их хотите.
Она обидела меня, и я не сдержался.
- И Гарик тоже такой?
Хрясь! Это была настоящая, неподдельная пощечина, Ира треснула меня от всей души, аж в голове затрещало.
- Сволочи вы, все сволочи, треплетесь, как бабы! Это он вчера тебе сказал, да, вчера? На поминках! Да как ты мог такое слушать? На поминках Игоря? Про меня?
Она была совершенно права, но, значит, вчера она была менее безучастной, чем мне показалось.
- Прости меня, расскажи мне все.
- Я любила его, а он ушел к этой, польстился на деньги. Он божественно красив, и она купила его себе.
Я кое-что начал понимать, по-видимому, это тот тип, о котором вчера говорил Гарик.
- Я навела о ней справки: у этой бабы мертвая хватка, мне его не видать. Ты бы на нее посмотрел: на десять лет старше меня, страшная, как жопа, тупая, как сто китайцев. Помоги мне вернуть его! Сходи к нему, поговори!
- Да ты сошла с ума!
Ира посидела молча, выпила еще, вышла из кухни, вернулась, швырнула на стол коричневую кожаную папку.
- На вот, и убирайся, больше не приходи.
- Я зайду послезавтра, Ира.
- Видеть вас всех не могу.
Домой я приехал только через час, сел за стол и открыл папку. В ней лежали отдельные не пронумерованные листы разных размеров и цветов. Вот этот совсем маленький, зеленоватый, с какой-то восточной вязью. А вот этот тоже зеленый, но побольше и на латыни. С ними надо разбираться. А вот эта скрепленная стопка – какой-то художественный текст, похоже, рассказ. Ага, а вот эти – как раз про сегодняшний день.


«Кто придумал, что толпа сильна и необузданна, и ее грозная энергия сдерживается лишь усилиями государства? Толпа – это глина, тяжелый мокрый песок, пластилин, мякиш, из которых можно вылепить все, что угодно. Толпа - олицетворение глупости, нежелания и пассивности. Вот они, шли мимо, подошли, встали, смотрят, слушают. Им всего-навсего не хочется идти дальше, вот и стоят, и будут так стоять, пока есть на что смотреть.
Толпа организованна ровно настолько, насколько ее организовали инородные ей силы. В организованной толпе всегда просматривается не принадлежащая ей структура: центр, от которого отходят щупальца, удерживающие массу на месте. Вот тут, например, и вон там, и вон там виднеются те, кто не просто шел мимо, а стоял здесь, ждал, и собирал.
Толпа всегда симулирует, маскируя свою лень, свое равнодушие и бездеятельность ложной активностью, которая не ведет ни к чему, криками, которые не ничего выражают, поддельными возмущениями, которые немедленно затухают. Толпа все поглощает, все нейтрализует, все нивелирует, все рассеивает, и ничего не проводит. В ней теряются смыслы, политические призывы, социальные силы. К ней, как к ансамблю молекул, применимы только средние характеристики, и она состоит именно из тех самых не существующих в реальности, но определенных статистикой средних граждан со средней зарплатой и средней продолжительностью жизни. Вне толпы кто-то умирает в младенчестве, а кто-то живет до ста двадцати, кто-то ворочает миллиардами, а кто-то бродяжничает, кто-то гений, а кто-то кретин. В толпе же все изоморфны друг другу и самой толпе. И лишь когда разойдутся - обретут имена, индивидуальности и особые качества. Деятельность толпы мнима и превращается в реальную только тогда, когда из толпы выделяются индивиды.
Толпа – пассивная масса, а масса – это Ничто. Активность масс – миф, оксюморон, масса ничего не выражает, не наделена никакими качествами. Масса - всего лишь отношение, мера чужих характеристик, мера инерции, инертности и тяготения одновременно. Инерции к любому начинанию, инертности для всего, что вне ее, тяготения к себе самой. Призыв к массам всегда остается без ответа, массы не следуют призыву, а лишь текут, увлекаемые теми, кто менее инертен.
Человеческая масса всегда психически не полноценна. У нее всего три возможных состояния: идиотизм, шизофрения и паранойя Идиотизм органичен массе, свойственен ей более всего, это ее потенциальный минимум, самое удобное и привычное, не требующее энергетических затрат стабильное состояние. Шизофрения возникает в ситуациях кратковременных опасностей или восторгов, когда все элементы начинают вести себя хаотически, например, при катастрофах или на концертах рок-звезд. Это стадо перепуганных баранов или стая ликующих обезьян. Шизофрения может пройти сама, потому что хаос рассеивает, уничтожает массу, разбивает ее на отдельные элементы, которые и приходят в нормальное состояние поодиночке. Паранойя требует специальной организации, особых усилий извне, обеспечивающих появление внутри массы упорядоченной структуры, и проявляется в случаях, когда массе активно навязываются соблазны, долгосрочные устремления, желание перейти в иное состояние. Паранойю масс почти невозможно остановить, потому что отдельные элементы в этом случае действуют слаженно, пребывают в направленном резонансе, преодолеть который можно только равным по силе противодействием. Именно и только паранойя масс может вызвать серьезные исторические изменения, все политические и религиозные революции, все войны совершаются на волнах массовой паранойи. Увлеченной паранойей массе все равно, куда идти: завоевывать Рим, штурмовать Бастилию или отправляться в очередной крестовый поход. И масса всегда легко принимает самые страшные исторические роли, потому что, пребывая в паранойе или идиотизме, ничего не понимает и ни за что не отвечает.
Масса бессознательна и бессмысленна, поэтому никогда не делает никаких выводов из происшедшего, не извлекает уроков из исторических событий, она никогда не помнит своей прежней, даже совсем недавней паранойи, подобно тому как пластилиновый ежик не помнит того, кем был в своей прошлой жизни».

Зазвонил телефон.
- Андрюша, прости меня.
- Я не сержусь, Ира, я все понимаю.
- Помоги мне, Андрюша. Ну, к кому я еще могу обратиться, к маме, к Алке?
Да уж, к Алке, точно, не стоило.
-Как ты себе это представляешь? Во-первых, я друг твоего покойного мужа.
- Ты и мой друг, Андрюша.
Да, я был ее другом, потому что не смог стать возлюбленным, и она всегда умела заставить меня делать то, что было нужно ей. Но я попытался сопротивляться.
- Ну и что? Что я должен, придти к твоему любовнику и уговаривать его: она теперь вдова, ей плохо, вернись к ней, только в постели с тобой она сможет пережить потерю мужа?
- Почему бы и нет?
- Да потому что у меня еще сохранились крупицы достоинства и здравого смысла.
- Андрюша, я покончу с собой, меня здесь ничего не держит. А ты останешься со своими достоинством и здравым смыслом. И когда-нибудь, достойный и здравомыслящий, вспомнишь обо мне.
- Но я даже не знаю, как его зовут.
- Михаил. Он живет у нее, за городом.
- Что, я к ним домой должен ехать?!
- Придется, он нигде не работает.
У-у-х!
- Ну, говорить адрес?
- Говори, но раньше выходных я не выберусь.
- Я неправильно поступила, мне надо было выйти замуж за тебя. Записывай.
Хоть от этого Господь меня уберег. Но, в самом деле, если я могу хоть что-нибудь для нее сделать, почему бы и не сделать? Вдруг ей от этого станет хоть чуточку легче? И я взял ручку.

 
Я очнулся.
- Дадут материальной помощи тысячу рублей, а ходить за ними придется месяц, - тараторила Алла. – Да еще и кланяться. На хрена нужна такая помощь?
- Все они такие, кто у кормушки. Свою миску от чужих псов стерегут. И хозяина своего защищают, потому что у нового хозяина найдутся собственные суки и кобели, - поморщился Гарик. – Давайте-ка, господа, помянем демократию!
- Не забывай, где ты, - сказала Алла.
- Хорошо, что хоть ты с нами, Алла. Без тебя мы бы вообще бы распоясались. Теперь, после ухода Нинель Марковны ты должна стать нашей совестью.
- Помолчал бы! Я, что ли, была секретарем комсомольской организации?
- Ладно, ну их к черту. Правда, давайте об Игоре. Я прочитал его книгу.
- Ну, и как она тебе?
Гарик был в своем репертуаре:
- Странная какая-то, неожиданная. И жанр невозможно определить. Эссе, фантастические вкрапления, истории какие-то непонятные вставлены. Одним словом – россыпь, фрактальная структура, ни интриги, ни сюжета. Вышла сразу после смерти, но на труд всей жизни явно не тянет, скорее так, продукт кризиса среднего возраста. К сорока же просто полагается круто жизнь изменить: или влюбиться, или развестись, или что-то новое затеять, сменить род деятельности. А лучше все одновременно. Иначе конец, скука несусветная до самой смерти, полное отсутствие интереса к жизни. Вот он и написал, решил стать мыслителем.
- Тебе не понравилось?
- Да не особенно. От него я ожидал большего. Хотя его смерть может вызвать к ней повышенный интерес,
- А я не дочитал до конца, сессия, запарка, - сказал Жора. – Но мне она кажется любопытной. Хотя, конечно, на любителя.
Вернулась Ира.
- Вы о книге? Он был ей очень увлечен. Думал долго, а написал очень быстро. У нее уже есть поклонники. В интернете обсуждают широко, мне звонят журналисты. Но денег никаких она, конечно, не принесет.
- В интернете чего только не обсуждают, - Гарик был непреклонен. – Но давайте выпьем за то, чтобы книга эта все-таки осталась в анналах. А я, скорее всего, чего-то не понимаю.
Я разозлился окончательно, налил очередную рюмку, выпил.
- Да что здесь понимать? Эта книга про всех нас и про каждого конкретно. Ты просто найди то, что там про тебя.
- Что там может быть про меня? Я живу, а не симулирую.
- А про меня - есть, - сказала Алла.
Не ожидал от нее.
- Это где же там про тебя? – спросила Ира.
- Пойдем, покурим, - позвал меня Гарик.
Старыми друзьями нельзя бросаться, а теперь, после смерти Игоря, у меня их почти не осталось. Придется с ним мириться. Да и Аллу слушать неохота, Гарик ловко выбрал время.
- Я трубку не взял, но пойдем, постою с тобой за компанию.
Мы вышли на балкон, я молчал, я только что выразил свою добрую волю, теперь была его очередь.
- Ну, как тебе эта коза Нинель Марковна? - сказал Гарик, протягивая мне сигареты.
- Женщин старше сорока я не обсуждаю. Это жестоко.
- Все пижонишь?
Он помялся:
- Я был тогда не прав, старик. Пьян-с и буен, ты же меня знаешь, пьяный я дурак. Ты и сам вон как выступил на похоронах.
Да, тогда на похоронах, я выступил, да еще как. Муха укусила, спятивший осел лягнул. Тогда все было глупо, дико и непристойно. Гарик был прав. Извиняться и в самом деле следовало мне.



Пафос смерти


Светило солнце, и на нашем старом кладбище было чудо как хорошо, так прекрасно, так замечательно, что просто хотелось поскорее умереть. Пахло прошлогодней листвой, дымом, черемухой, птицы пели, гудели пчелы, кто-то веселый время от времени брызгал сверху легкими каплями дождя.
А народ был невесел, подчеркнуто скорбен, безутешен и даже суров. Черные костюмы и галстуки, креповые платья, крепдешиновые блузки, велюровые шляпки, шелковые перчатки, кисейные вуали и шали. Все вокруг демонстрировало, что подлинный интеллигент уважает смерть и не может придти ко гробу в сером или коричневом. А здесь собрались интеллигенты, исключительно одни интеллигенты, самые-самые интеллигентные из всех интеллигентов, провались они все в тартарары.
Вся эта чернуха, вся эта почти непроглядная темень подчеркивались яркостью дня и делали благородное собрание похожим на слет заморской мафии. Впечатление разбивали только могильщики, самые живые из всех живых, почти веселые, сверкающие великолепными полуголыми торсами, в грязноватых майках-алкоголичках, наши, российские, других таких не сыскать. Они стояли в сторонке, опираясь на лопаты, покуривали, слегка посмеивались, явно обсуждали собравшихся. И одуванчики не соответствовали случаю – ярко-желтые, ослепительные на невыносимо зеленой траве. За границей таких нет, наверняка нет, во всяком случае, не на погостах.
А вот стоящие неподалеку автомобили вполне подходили компании: классические, черные, глянцевые, отливающие сияющим хромом автомобили богатых профессоров. Российский оксюморон, потому у нас профессор, по определению, не может быть богатым, а нашим умным неприлично иметь такие автомобили. Дорогие автомобили в российской науке - тест на профпригодность, и когда я вижу профессора на «бэнтли», то уверен, что он ни черта не смыслит в своей специальности и вынужден администрировать в силу отсутствия хоть толики таланта. Тот, кто сам не умеет учить, учит, как надо учить. Одним словом, собрание методологов, жужжание и стрекотание. Зачем же они пожаловали, как же снизошли? Ах, да, ведь хоронили мировую знаменитость, так что на всякий случай, для потомков. Но одна машина все же диссонировала, била в этой непроглядной черноте по глазам алым цветом, словно разряженная красавица среди монашек. Чья же это, красивая до непристойности? Кто посмел попрать устои и нормы академической и кладбищенской жизни?
Мой затуманенный, но все же мужской глаз доложил мне, что многие скорбящие дамы не забыли накрасить губы, напудрить носы и нарумянить щеки, и теперь их косметика, подчеркнутая черным, освещенная ярчайшим кладбищенским солнцем, напоминала египетские погребальные маски или грим белого клоуна. Вон там, справа от меня, кучкой стояла кафедра Игоря, и нежные дамы старательно делали вид, что смахивают слезы, поднося выставочные кружевные платочки к уголкам накрашенных, аккуратно плачущих очей.
И лишь две особы выбивались из хоровода погребальной скорби. Приглядевшись, я понял, что своей значительностью они отличаются от всех прочих женщин, как русские платки от затейливых несерьезных шляпок. Одна - стоящая в стороне от всех блондинка лет сорока с умным и спокойным лицом, без косметики и в простом черном платочке. Она не плакала, думала о чем-то своем, но каким-то образом ощущалось, что кладбище для нее – особое место, а похороны – вовсе не удобный повод надеть подходящий к лицу траур и явить миру свое умение скорбеть и сопереживать. Но именно на ней взгляд и останавливался.
А на другую, состоящую из противоречий, совсем еще юную, но уже полностью сложенную, покрытую черным шелковым платочком, но с легкомысленным горошком, со страдающими, но обведенными широкой траурной каймой глазами, я просто засмотрелся.
- Господи, зачем же ты, киска, так глазки-то подвела, - мысленно сказал я ей, испытывая острейшее желание сказать это вслух. – И губы сначала карандашом обведены, а сверху еще и блеском накрашены. Ведь не заплакать, не проститься с усопшим. Ну, разве можно такими губами поцеловать покойника на прощание? Хорошо, хоть гроб закрыт, а то ведь у нас полагается.
Шпильки туфель красотки глубоко проваливались в жирную землю, она вытаскивала их из грязи, отходила в сторону, вытирала о траву, снова проваливалась и снова вытирала. Даже здесь, у гроба моего друга, она все время думала о своих проклятых туфлях, и о своем то и дело съезжающем назад платке. Было непонятно, отчего так страдает эта детка: оттого, что умер прекрасный математик, наверное, ее учитель, или оттого, что портит такую дорогую обувь. Я представил тела длинных красноватых дождевых червей, разрезанных пополам ее каблуками, и содрогнулся.
- Позвольте продолжить траурный митинг…
Я любил тебя, Игорь, но устал прощаться, и, по-видимому, не я один. Мы уже попрощались с ним дома, потом в актовом зале, и это третье прощание потекло вяло, но все-таки выходили, говорили, хвалили и сожалели, вспомнили и про меня.
- А теперь слово лучшему другу…
Вышел я, потому что я и был его лучшим другом, нет, не лучшим, а самым старым. Для того чтобы стать лучшим другом, надо для начала быть хорошим, а хорошим другом ему я никогда не был. Но я все-таки вышел. Он правильно распорядился, хорошо, что мы его не видим. Интересно, он в парадном костюме? В галстуке? В моей голове мелькнуло воспоминание о том, как известного всей стране журналиста хоронили в ставших брендом очках, а бабушка моя, посмотрев похороны по телевизору, сказала:
-Зачем же ему очки? Что он, Боженьку через очки, что ли, рассматривать будет?
И стараясь победить и те очки, и мнимый галстук, и гипотетический венчик, который, наверняка, притащила из церкви атеистка Алла, я произнес то, что должно было бы порадовать моего бедного единственного друга:
- Ты был прав, Игорь, ты всегда был прав. Наша жизнь – симуляция, подделка, и даже сегодня, и даже здесь, в этом самом живом в городе месте, все симулируют, моделируют и имитируют скорбь. Но я не испытываю скорби, Игорь, ни настоящей, ни поддельной. Я рад за тебя, потому что считаю, что тебе, так глубоко и тонко воспринимавшему мир, живому и умному, не пристало жить среди не испытывающих человеческих чувств полуживых дураков. Ты был прав, Игорь, ты был самым умным, прости меня.
Это было труднее, чем я думал, но я сделал это. Народ слегка зашевелился, загудел, но в целях собственной душевной безопасности тут же коллективно решил, что я пьян. Меня же интересовали здесь только двое. Я посмотрел на Иру: она, слегка покачиваясь, стояла справа от гроба, безучастная, совершенно белая, накаченная лекарствами, и ее поддерживала Алла, делавшая мне страшные глаза из-под огромной фиолетовой шляпы и, по-видимому, согласная полжизни отдать за то, чтобы меня тут же, немедленно похоронили в могиле Игоря. В ярких солнечных лучах чудовищная эта шляпа производила впечатление ультрафиолетового ядерного гриба, и я почти зажмурился, настолько поганым было зрелище. Не желая ослепнуть от этой шляпы, я отыскал глазами девицу на шпильках. Эта смотрела на меня с восторгом, я напился из ее взгляда и продолжал. Мне оставалось сказать совсем немногое, и я смог договорить:
- Я знаю, что ты попал туда, куда попадают гении. И прошу тебя: оттуда, из своей гениальной вышины, помогай мне, потому что моих сил и моего слабого разумения не хватит, чтобы справиться с тем, что ты мне поручил. Прощай.
Я отошел в сторону и услышал, как декан мехмата сказал проректору по науке:
- Похоже, это заразно.
День и так был экстраординарным, и поэтому я решил, что бить морды мерзавцам не время и не место, а на будущее загадывать не стал. Будет день, будет и морда. Да и Ира расстроится, когда ей расскажут. А вот девочка, пожалуй, обрадовалась бы. Я поискал ее глазами. Вон, стоит у ближайшей оградки, опустила глазки, потихоньку наблюдает за мной. Что же с ней такое, что мне без нее так скучно? Я же уже и минуты без нее прожить не могу. Или это со мной? Нет, пожалуй, все-таки с ней, мало ли девиц вокруг, мне и дела до них никакого нет, а эту я вижу даже спиной. И вдруг я понял: это же женщина Игоря, мне всегда нравились только его женщины.
А оргкомитет похорон не растерялся, быстренько сориентировался и решил, что не пристало заканчивать скандалом благопристойное прощание с мировой знаменитостью, и, чтобы покрыть мои слова, тут же выдвинул из своих рядов кого-то подходящего и надежного, старательно забубнившего банальные пристойности.
- Ну, ты даешь, старик! Горжусь, хотя ты и меня причислил к дуракам. Расцениваю это как издержки чрезмерного обобщения, индукции на неопределенном множестве.
Это был Вадик, молодой коллега Игоря, умный, всегда ехидный, но почти никогда не вынимающий фигу из глубокого кармана.
- Я сказал для него, а не для всех.
- Все тоже не безухие, так что жди последствий.
Он мысленно потирал руки в предвкушении скандала.
- Вадик, а это что за девочка?
Не было нужды объяснять, кого я имел ввиду, она была заметна на сто километров.
- Живые о живом, да, старик? Ну, ладно, не стесняйся, дело житейское. Нравится?
- Нет, просто какая-то странная.
- Она была влюблена в Игоря, как кошка. Студентка его. Не поверишь, но год назад ты бы ее не узнал. Даже не синий, а серый чулок, мышь незаметная. Косица, серенькие глазки, обгрызанные ноготки, невзрачная одежка, удобные туфлишки. Вдруг как-то иду по факультету, гляжу – незнакомая красотка невиданной прелести и непревзойденной сексапильности, таких у нас наперечет, а эту не знаю. Пригляделся - ба, да это Анфиса! Влюбилась и постаралась, изменилась чуть ли не за один день, изменилась до неузнаваемости, мне потом Игорь рассказал. Хотя нет, в ней и раньше что-то было. Она умная девка, и есть в кого. Знаешь, кто ее отец?
Он назвал фамилию академика, я кивнул: да, химическое светило.
- Вот потому такая и красивая. Что может быть сексуальнее, чем ум, льющийся из-под накрашенных ресниц? Ты же замечал, что мужчинам необыкновенно идет красить глаза? Но у нее, по-моему, ресницы и вовсе наклеены, она просто помешана на своей внешности, поверь мне. А Игорю она проходу не давала, все время крутилась рядом, подманивала и провоцировала. Он, конечно, любит Иру, но сам понимаешь… Заволновался, оживился. Но, кажется, не успел.
Оратор, старательно замазывавший мое выступление, замолчал. Уныло, в разнобой, загундосил оркестр, неузнаваемо портя великую музыку. Боже, еще и оркестр, хорошо, что гроб закрыт, терпи, Игорь, терпи, немного осталось. Гроб подняли, понесли, стали опускать в разверзнутую яму. Он, покачавшись на ремнях, нехотя скрылся в могиле. Музыканты, выпустив по последнему петуху, наконец, заткнулись. А могильщики заволновались, явно недовольные результатом:
- Слишком длинный, не встает.
Один из них спрыгнул вниз, поскакал на гробу, для верности топнул ногой еще пару раз и вылез наружу. Как же ты живешь на свете-то, парень, чего боишься, во что веришь? Старший могильщик, и у них тут есть главные, проорал:
- Пусть каждый кинет по три горстки земли.
Пусть каждый кинет своих три камня, маленьких, мягких, но три. Все по команде поковыляли к могиле, самыми кончиками пальцев взяли по щепоти, еще и еще, бросили вниз, стали тщательно вытирать руки платками. Я видел как Анфиса зачерпнула землю полной горстью, не пожалев длиннющих ногтей и отошла, перепачкав туфли так, что каблуков вообще не стало видно из-за налипшей грязи. Это было забавно: туфли, у которых вместо каблуков колобки из жирной земли. Перепачканные пальцы сделали ее похожей на ведьму, только что раскопавшую чью-то свежую могилу. Сам я землю в могилу кидать не стал, не знаю, почему, но не стал, не стал и все. И тут же заметил, что кое-кто посмотрел на меня осуждающе: друг, мол, а побоялся руки запачкать. Старуха Майорова стала пялиться на меня так, что я чуть не показал ей язык.
Лопаты замелькали, как весла Харона, как черная вода, полилась вниз земля, и он уплыл от нас, уплыл навсегда, поплыл по бесконечной круговой реке, медленно несущей свои воды вокруг царства теней. Хотя он думал, что царство теней находится не там, а здесь. Я же ни в чем не был уверен, знал лишь, что больше не увижу его здесь.
Vale!
- Нормалек закопали, - загорелый полуголый атлет утирал ладонью лоб, радостно щурился на солнце.
Это был тот парень, что спрыгнул в могилу. Я молча вынул из сумки бутылку, протянул ему, ему нельзя без спиртного. Он сорвал головку, достал из кармана брюк стограммовую граненую стопку, налил, выпил. Выдохнул. Повторил.
- Примешь?
Я кивнул, и он налил мне полную.
- Ты молодец, мужик, я слышал, как ты сказал. Все симулянты, уж я-то знаю. А мне надоело, вот, живу теперь. Тут хорошо!
Он улыбнулся, и я поверил ему.
- Нашим надо оставить.
- У меня есть еще.
- Ну, тогда я допью. Твое здоровье.
На этот раз он обошелся без стакана. Он пил вкусно, запрокинув красивую голову, а я внимательно смотрел на волны, которые бежали по мускулистой шее, и видел, как быстро убывает водка. Молча достал из сумки вторую бутылку, протянул ему.
- Молоток! Только ты не прав, люди не дураки, люди очень даже умные. Запомни, всегда и везде найдутся умнее тебя. И никто ни из какой вышины на тебя не посмотрит, если и посмотрит, то только из глубины. Хотя ты так и не думаешь, просто перед девчонкой этой выпендривался. Одобряю! Если что, обращайся, мы всегда тут.
Водка сделала свое дело, и по дороге к автобусам я догнал Анфису, пошел рядом, совсем близко и позволил себе не быть интеллигентным, жарко сказав ей на ухо:
-Что же ты, детка, в таком виде на кладбище пришла? У тебя совесть есть?
Она дернула плечом, остановилась, пропустила меня вперед, я зашел в первый автобус, она демонстративно прошла во второй. Я видел, как Ириному брату Сане не хватило места в машине, куда сели Ира, ее мама и, разумеется, Алла с мужем, и помахал ему рукой. Саня кивнул мне, зашел в наш автобус и сел рядом со мной.
- Устал? – спросил я его.
- Да конечно, вчера весь день бегал, и сегодня с утра. Но в таких случаях считать не приходится. Только вот Владик дома один. Тебе, наверное, уже рассказали? Ну, в общем, он теперь как малый ребенок. Я стараюсь не афишировать, но всем, конечно, все известно. Компьютерная зависимость. Больше всего это напоминает аутизм. Он все время проводит за компьютером, я кормлю его почти насильно, заставляю ходить в туалет и укладываю спать. Думаю, что и Наташа из-за этого умерла. Только Игорь как-то ухитрялся отвлечь его на некоторое время, больше Владик ни с кем не разговаривает. Не знаю, что теперь будет.
- Но можно же как-то лечить?
- За пять лет все перепробовали, проходили курсы психологической реабилитации, лежали в клиниках, лишали его компьютера. Но без него он становится таким несчастным, ты бы только видел, ему просто не хочется жить. Некоторые отлученные заканчивают суицидом, я этого очень боюсь, да и не желаю, чтобы он лежал в сумасшедшем доме. Поэтому иду у обстоятельств на поводу и терплю все это. Время от времени, конечно, предпринимаю очередную попытку, но все зря, и я уже ни во что не верю. Вот так вот и живем. Ты-то как? Давно тебя не видел.
- Да ничего, целый семестр преподавал в Англии, читал русскую литературу. Теперь вот предаюсь любимому занятию – бездельничаю.
- Все бы так бездельничали. А остаться там не захотел?
- Однозначно нет. Мне предлагали, но там скучища жуткая, овсяная каша. То ли дело у нас.
- Да уж, у нас скучать не дадут.
Мы подъехали к университету, и я видел, как Анфиса вышла из своего автобуса и пошла куда-то прочь, явно не собираясь на поминки. Я постоял немного на улице и в кафе зашел почти последним, когда все уже расселись. Столы почему-то были на пятерых, и люди расселись проверенными коллективами, образуя многочисленные черные пентаграммы, некоторые правильные, некоторые перевернутые. За столиком с Ирой уже сидели Саня, Алла с мужем и Ирина мама. Оставались и пустые столы, и я уже, было, решил сесть в одиночестве, потому что вряд ли кто-то захочет принять в свою компанию распоясавшегося фрика, как вдруг кто-то помахал мне рукой. Это был Олег. Я подошел.
- Садитесь с нами, Андрей Евгеньевич.
С ним сидели Вадик, Гарик и Ашот Амбарцумян. Люди были свои, Ашот приглашающе отодвинул стул, и я сел.
- Кто за то, чтобы напиться? – спросил Гарик, и Ашот сумрачно кивнул.
- Пусть земля ему будет пухом, царствие небесное, - сказал Олег очень серьезно.
Вадик попытался чокнуться.
- Ты что, турок, что ли? – остановил его Гарик. – Не чокаются.
Кто-то вдалеке от нас вставал, что-то говорил, но ничего не было слышно, так что поминали разъединено, каждый своей пятиугольной компанией. Мы выпили под кутью, под селедку и перед щами, после чего отведенная нам бутылка закончилась и я достал из сумки свою.
- Не надо, - сказал Ашот. – Убери, позже пригодится. Девушка, нам еще бутылочку принесите.
Проходящая мимо официантка покосилась недовольно, но водку принесла.
- Черт, никак не попаду на нормальную водку, хоть за сто рублей покупай, хоть за двести, хоть за тысячу – одно говно, не кондиция, - поморщился Гарик. – Помните, мужики ту, что за три шестьдесят две – слеза!
- За три шестьдесят две я не застал, успел только за десять, встречалась и ничего, - вспомнил Вадик.
- А у меня до сих пор в гараже стоит ящик по четыре двенадцать, с моей свадьбы осталось, я берегу себе на поминки, - похвастался Ашот. - Так что, если что - требуйте, чтобы вам той дали.
- Что за идиотский обычай – без вилок, ну как можно ложкой есть колбасу и селедку? – сказал Вадик.
- Колбасу вообще не положено, а селедку ложкой - вполне, - успокоил Гарик.
- А кто это определяет, что положено, а что не положено?
- Народ, Вадик, народ, а он всегда прав. С традицией не поспоришь, и чокаться на похоронах также неприлично, как дарить четное число роз на день рождения.
- А вилок, вилок почему нельзя? – не унимался Вадик.
- Не знаю, может, потому что они острые? – задумался Гарик. – Маленькое подобие дьявольского трезубца.
- Что же мы, дьявольскими трезубцами каждый день едим?
- Трезубец у Посейдона, у чертей вилы, – сказал Ашот. – Успокойся, Вадик. Ты где сейчас, Олег?
- У меня фирма.
- Компьютеры?
- Что ж еще?
- Ну, и как?
- Да ничего, на жизнь хватает.
- Все-таки зря ты тогда ушел от Игоря.
- Я и сам часто жалею.
- Так возвращайся, я поруковожу.
- Поздно, дисквалифицировался.
- Мозги никогда не дисквалифицируются. Подумай.
- А ты чего молчишь, умник? – неожиданно обратился ко мне Гарик. – На кладбище все дерьмо выложил? Не верю.
Похоже, Гарик уже достиг поставленной цели и напился, но я твердо решил быть сегодня пай-мальчиком.
- Обозвал, значит, всех публично дураками, и молчит. Морду бы тебе за это набить, но неудобно в такой день.
Да, не одного меня в сей скорбный день посещает мысль об набить кому-нибудь морду, может быть, так и должно быть. Но я все еще вел себя, как ангел.
- А о чем говорить-то? О чем вообще можно говорить на похоронах?
- Ну, хотя бы о том, почему он всегда был Игорем, а я Гариком. Вроде я и учился не хуже него, и старостой в группе был – нет, он с первых дней Игорь, а я Гарик. Вот и объясни мне, умник, почему.
Ба, да он продолжал завидовать даже мертвому Игорю! Примерно так же, как когда-то Вадик завидовал Олегу, а бедный Сальери – Моцарту. Этим людям не давал покоя именно чужой дар, а не богатство или красота, и именно это выделяло их в особую группу. Да, классифицировать людей можно и по тому, чему они завидуют.
- Чего здесь объяснять-то? Тебя же так мама всегда звала, как назвали, таким и стал. В этом имени ты органичен, оно все и определило. А Игоря и дома всегда звали Игорем.
- То есть он всегда представлял из себя что-то серьезное, а я так, пустячок? Это ты хочешь сказать, филолог хренов?
- Да ничего я не хочу тебе сказать, отстань ты от меня, чего прицепился. - Я уже злился и постарался увести разговор в сторону. – Слушай, Ашот, следующую доставать? Больше нам наверняка не дадут.
- Давай, - согласился Ашот.
- Что же будет с Ириной Александровной? Туго ей придется, она же не работает, и детей нет, - сказал Олег.
- За Иру вашу не беспокойтесь, - сказал Гарик со злобой. – Найдутся утешители.
Реплика явно касалась меня, и я сказал так жестко, как только смог.
- Кого ты имеешь в виду?
- Не бойся, не тебя, на хрена ты ей нужен, козел старый. У нее уже год как молодой любовник, красивый и сильный, нам с тобой не чета.
Я взял его за запястье, сжал изо всех сил.
- Заткнись, мразь, а то и в самом деле получишь по морде.
- Хорошо сидим, - сказал Вадик, крысеныш
- Руки убери. У нее, значит, любовник, а в морду мне?
- Даже если так, не твое это собачье дело.
- Еще какое мое, до него-то был я. Пока ты мечтал, я имел, все очень просто.
Я стал подниматься из-за стола, потащил за собой пьяного Гарика. Он стоял передо мной, слегка покачиваясь и нагло улыбаясь, и я совсем легко смазал его пощечиной. Его пижонские серебряные очки упали на мраморный пол, зазвенев, словно серебряная ложечка, и одно идеально круглое стекло вылетело и покатилось куда-то.
- Ты разбил мои очки! – заголосил Гарик. - Да ты знаешь, сколько они стоят? Ты сам, сука, столько не стоишь вместе со всеми своими потрохами и дешевыми писульками.
Весь зал уже давно смотрел на нас, и я потянул Гарика на улицу, но Ашот встал между нами
- Не надо, Андрюша, ты же видишь, он пьян. И Иру пожалей, это же поминки.
Да уж, поминки удались, ничего не скажешь.
- Садись, Андрюша, сейчас второе принесут.
Эта мразь не дала мне нормально помянуть друга, но столь частых в нашем отечестве сценариев застолья, когда вместе пьют, потом бьют друг друга, потом мирятся и снова пьют, я не практиковал. Поэтому сказал:
- Нет, мне пора, я уже наелся. А с тобой, мерзавец, мы поговорим в другом месте.
Со своего места поднялся Олег.
- Я с вами, Андрей Евгеньевич.
- Не сегодня, Олег, мне надо побыть одному, позвони мне как-нибудь на днях. Счастливо оставаться.
- Очень уместное прощание, - прокомментировал Вадик.
Значит, все-таки обиделись даже эти, самые преданные и умные. Я подошел к Ире.
- Мне пора, Ира, держись. Звони, я сразу приеду.
Она равнодушно смотрела на меня, потом вспомнила через пелену транквилизатора.
- Ты зайдешь за его бумагами? Он оставил их тебе.
- Зайду завтра. Алла, ты сегодня у нее ночуешь?
- Да, мы с Геной переночуем. И Надежда Владимировна. Что это вы там с Гариком затеяли? Тебе кладбища мало? Не ожидала от тебя!
Я сделал вид, что не услышал.
- Надежда Владимировна, и вы, пожалуйста, звоните, если что.
- Спасибо, Андрюша, ты уж нас не оставляй.
- Само собой разумеется.
- А про Игоря ты все правильно сказал, не переживай.
Я поклонился.
- До свидания.
- До свидания, милое создание, - едва слышно пробормотала Алла.
Я прошел мимо столиков со сразу замолчавшими представителями ректората и деканата, кивнул на прощание еще кое-кому из зала, и тут увидел идеальное стекло из очков Гарика. Я хотел наступить на него, но зачем-то поднял и положил во внутренний карман пиджака. А выйдя на улицу, сразу понял, что ангелом сегодня мне все-таки не быть. Она стояла, прислонившись к кованой университетской ограде, в уже чистых, отмытых до блеска туфлях, бледная, красивая и ждала меня.



Да, тогда, в первый раз, мы его нехорошо помянули, и я к этому приложил руку. Так что, в самом деле, извиняться следовало мне. Но у меня опять не получилось.
- Я лично никогда не видел, чтобы кто-нибудь, напившись, умнел. Потому и сам далеко не всегда напиваюсь. А тогда выступил, кстати, совершенно трезвым.
- А помнишь, у нас на кафедре Алексей Иванович был, чудный мужик, умница превеликий, царствие ему небесное. Так он после стакашка-другого беленькой такие лекции по матанализу читал – любому трезвому за счастье. Иногда, понимаешь, пробуждает ум и инициирует фантазию.
- Тебе виднее.
- Да ладно, хватит тебе. А я вот, значит, со своей стороны приношу и сожалею. Мы ведь не чужие и Игоря оба любили. Конечно, я слегка завидовал ему, но видит Бог, это в прошлом. Я ведь, когда повзрослел, трезво оценил свои возможности. И теперь олигархам, красавцам, силачам и гениям не завидую. И благодарен Богу за то, что он милостиво наделил меня некоторыми способностями. Мог бы ведь и олигофреном уродиться.
- Ладно, считай, что не было ничего. Главное, чтобы Ирка была довольна.
- Ты ведь знаешь, Андрюша, я же ее со студенчества люблю. Нравятся мне такие как она, умные, злые, стервозные. Только с такой женщиной я не расслабляюсь.
Да, она и в самом деле была достаточно плоха, чтобы ее любили.
- А Игорь сам виноват, привык, прекратил обращать внимания. А ей необходима любовь.
- Вы и в самом деле решили пожениться?
- Да.
- А как же этот ее Миша?
- Это была блажь, старик, с кем не бывает. Она и думать про него забыла. А нам с тобой теперь ссориться нельзя, ты лучший друг, я муж.
- Слушай, а очки-то твои как?
- Мне, между прочим, их Игорь из Англии в подарок привез. Сказал: как увидел, понял – твои. На днях починю, это память о нем.
- Давай я сам починю, в знак примирения. У меня есть знакомый мастер.
- Что за счеты, Андрюша, не стоит. На дачу в выходные поедем?
- Не знаю, но вряд ли. Кое-что надо написать.
- Так вся жизнь и пройдет, писатель. Ты Игоря почаще вспоминай.
- Я про него и не забываю.
Мы бросили окурки вниз и вернулись к столу. Там все еще говорили о книге.
- Я вот не вполне понимаю, - вопрошала Алла. – Что все же это значит – симулякр?
Как это можно: не вполне понимать? Второй свежести, немножко беременна?
- Улыбка без кота, фантом, - улыбнулась Анфиса.
- А если кот с улыбкой? – улыбнулся и я.
- Это абсолютная реалия. Мой кот все время улыбается.
- Наверное, потому что, во-первых, он кот, а во-вторых, потому что он твой.
- Вы все шутите. Лучше объясните мне. Как это: копия того, чего нет в действительности, отражение несуществующего. Я даже выписала себе. Как может быть то, чего нет в действительности?
- Кентавры есть? – спросил Жора.
- Конечно, нет.
- Нет в действительности. Но когда ты говоришь «кентавр», ты же что-то имеешь в виду, что-то представляешь?
- Это называется выдумка, - не сдавалась Алла. - На самом же деле нет никаких кентавров.
- А что такое «на самом деле»? На самом деле ты о нем думаешь, Алла.
- Да не думаю я ни о каких кентаврах.
- Ну, пусть не ты. Но кто-то думает?
- Никто о них не думает.
- Игорь Васильевич думал, - жестко сказала Анфиса.
А Жора был терпелив:
- А греки думали?
- Откуда я знаю, о чем думали греки?
- Подозреваю, Алла, что эта книга написана не для тебя.
- Не делай из меня дуру, я, плохо-бедно, кандидат экономических наук.
- Ну, значит, она написана не для кандидатов экономических наук.
- Не строй из себя умника, вы все просто сумасшедшие.
Кентавры. Сумасшедшие. Если бы мы все были сумасшедшими! А то сумасшедшим был только он. Только он. И он действительно думал о кентаврах. И даже говорил о них со мной. Я больше не мог их слушать, я снова был там, в шестинедельном далеке.


Сон разума

Жизнь полагалось смаковать, а приходилось проглатывать. Давиться приходилось, кашлять и выплевывать. Не чувствуя вкуса, оттенка, букета. Не испытывая наслаждения, не ощущая удовольствия. И этот непонятно кем навязанный темп, этот рваный ритм, эта изнурительная, принудительная гонка заставляли все время торопиться, вприпрыжку, галопом мчаться к стремительно приближающемуся концу, к финишу, о котором начинаешь мечтать задолго до его приближения. Такими мыслями я встречал очередной понедельник.
Я ленив, и поэтому не люблю понедельники. Тяжесть этого дня начинает давить на меня задолго до его наступления, понедельник пугает меня уже с вечера пятницы, и своей тенью затмевает выходные. Мой любимый день – четверг, и уже с утра я начинаю ощущать, как неделя, покачавшись мячиком на вершине, бежит под гору, все быстрее и быстрее, до субботы, своего самого короткого дня, который я обычно провожу в приятном ничегонеделании. Была бы моя воля – я и во все остальные дни делал бы ничуть не больше, потому что убежден, что все мыслимое и немыслимое давно уже совершено, а общественно-полезная суета меня мало интересует.
Хотя, конечно, и меня иногда начинает мучить совесть, жрет поедом, не давая наслаждаться бездельем и придумывая все новые и новые дерзания и деяния, невыполнение которых, равно как и выполнение, ни к чему не приводит. А время от времени воскресает и призрак честолюбия, тянет что-нибудь сотворить или где-нибудь показать себя в глупой надежде, что еще не все потеряно, и еще кое-что удастся, и кто-нибудь заметит, поймет и оценит. Но редко, потому что к прижизненной славе я никогда не стремился, популярности же в узких кругах уже давно достиг.
Да, я ленив и всегда стараюсь следовать правилу: не стоять, если можно сесть, не сидеть, если можно лечь. Работа моя позволяет мне бездельничать много и со вкусом, и я благодарен ей. И именно она позволяет мне твердо осадить совесть, напомнив ей, что свое сладкое безделье я заслужил, многие годы вкалывая как вол, и успокоить честолюбие тем, что все-таки немалого добился. Многие не верят мне, когда я рассказываю о своей лени, и считают меня человеком целеустремленным, организованным и очень трудолюбивым. Люди вообще так устроены, что стараются объяснить чужие успехи старанием и прилежанием, потому что уж очень трудно обнаруживать, а тем более, признавать в ком-то другом способности или таланты, позволяющие пренебречь трудолюбием и достичь многого без титанических усилий.
Талант рассеян, ленив и беспечен, но вопреки всему этому деятелен. И очень не справедлив к тем, кому он не принадлежит, несправедливее разве что гений. Я и сам завидую оперным дивам, которым неизвестно за какие заслуги Бог дал такой полной мерой. Хотя и благодарен своим скромным способностям, позволяющим мне в обычной жизни не поднимать ничего тяжелее двухлитрового чайника и самостоятельно устанавливать себе режим дня. Кирка и лопата свели бы меня в могилу, а конвейер - с ума, но, к счастью, мои умные родители сумели объяснить мне в детстве, что если не хочешь всю жизнь работать как каторжный, имеет смысл много и старательно учиться в детстве и юности. Но понедельников не избежать и мне, потому что все остальные начинают в понедельник.
Я думал об этом, оттягивая неизбежный подъем, нежась в кровати последние перед предстоящими делами минуты, блаженствуя под душем и неторопливо готовя себе утренний кофе. День полагалось начинать с молитвы, но я позволял себе заменять ее подобными мыслями. Мысли эти были размеренными и неторопливыми, и почти никогда – тревожными, что, безусловно, свидетельствовало о том, что жизнь моя покойна и хороша. Слегка тревожило лишь отсутствие каких-либо тревог, потому что здравый смысл и опыт подсказывали, что слишком хорошо не бывает слишком долго.
Итак, был понедельник, полдень, за окном цвел май и шел снег. Я давно уже приучил останавливать свой рассеянный взор на изысках природы, потому что может быть лучше этого? Я пил кофе и лениво смотрел в окно. В своем медленном, нереально медленном падении хлопья снега перемешивались с осыпающимся яблоневым цветом, падали на яркую траву, мокрые, крупные, словно гусиный пух. Я поставил на стол недопитую чашку, вышел на балкон и застыл, почти задремал, засмотревшись на ленивое кружение. Запах мокрого снега перемешивался с запахами цветущих деревьев, и это был странно и красиво. Последний раз снег в мае я видел лет двадцать назад. Это был нехороший, страшный год, тот майский снег наделал бед, и думать об этом, разумеется, не стоило. А сегодняшний снег был просто очередным подарком судьбы, как гроза в начале мая, как весенний ясный гром. Как эти еще клейкие листочки. После «лис» – «точки». И в этом весеннем снегопаде казалось, что я слегка сошел с ума. Я слегка сошел с ума.
«Я слега сошел с ума, я слегка сошел с ума», – пел телефон голосом Фредди Меркури, и я вернулся в комнату.
- Слушаю вас.
Голос был женский, незнакомый.
- Это ты?
- Кого вы имеете в виду?
- Извините, я ошиблась.
Я отключился, но телефон запел снова. Несомненно, это была та же особа, но я все же ответил:
- Слушаю вас.
- Андрей, здравствуй. У нас беда.
Звонила Ира.
- Что случилось?!
- Игорь в клинике, у Пащенко, за городом. Диагноз пока только предварительный: параноидальный бред.
- Как это могло произойти?
- Ты же знаешь, последнее время он был слишком погружен в себя, совсем замкнулся, молчал. А заговорил вчера, на юбилее у Наконечного. Рассказывал какие-то странные вещи, завелся. Его пытались успокоить, но он начал спорить, злиться, кричать, кого-то ударил, что-то разбил. Кончилось тем, что вызвали скорую. А я, дура, с ним не пошла, неохота было.
- Мерзавцы! Могли бы просто отвезти его домой, ты бы сама решила, что делать.
- Ты же знаешь, сколько у него завистников, кто-то воспользовался ситуацией. В общем, его отправили во вторую, а там дыра дырой, и лишь потом позвонили мне. Я кинулась туда, сюда – воскресенье, вечер, никого не найти. Но сегодня утром мне удалось перевести его.
- Что же ты не сообщила сразу?
- Замоталась, было не до того. Собрала его вещи, помчалась туда, оттуда к Пащенко договариваться, с утра опять к Игорю, перевезла его. Вот только что освободилась.
- Так что же все-таки с ним? Ты видела его? Что он говорит?
- Я не вполне понимаю, но что-то совсем непонятное. Внешне он вполне нормален, но вот это… Он говорит только об этом. Я не могу передать. И все время спрашивает тебя.
- Я могу поехать к нему сейчас?
- Когда хочешь, клиника частная, дорогая, у него отдельная палата, персональный врач, режим посещений свободный.
- Сейчас еду. А с деньгами у тебя как?
- Все нормально. Его учебник вышел за границей, гонорар приличный, только что получили. Не думала, что его придется тратить его так!
- А то у меня есть.
- Нет, не надо.
- Так я прямо сейчас туда и поеду. Купить что-нибудь?
- Нет, не надо, там приличное питание, и я кое-чего отвезла, лучше поезжай скорее. Дорогу ты знаешь?
- Примерно представляю, проезжал мимо несколько раз.
- Обратись в приемную, он на втором этаже в пятнадцатой палате.
- Хорошо, как вернусь домой, позвоню тебе. Держись.
- Постараюсь. Пока. Позвони обязательно.
Игоря я не видел уже пару месяцев, а это был мой лучший друг, нет, единственный друг, друг детства, юности и всей жизни. Он был прекрасным математиком, часто работал за границей, его знали, ценили. Гением при жизни не называют, но талант за ним признавали даже недоброжелатели. Трудно представить, что же могло вывести из строя столь ясный, столь безупречный ум. Мне всегда были отвратительны сентенции по поводу того, что большой ум граничит с безумием, это было мнение завистливых бездарей, но иногда все же случалось.
Совсем недавно он несколько раз подряд звонил мне, хотел встретиться, говорил, что ему следует сообщить мне нечто очень важное. Я пообещал, один раз даже условился с ним о встрече, но потом перезвонил и отказался, случились какие-то дела. А теперь вот наша встреча произойдет за городом.
Я позвонил своему ассистенту и попросил прочитать за меня лекцию, отменил пару деловых свиданий, быстро собрался, вывел машину из гаража и отправился в путь. Снег прекратился так же внезапно, как и начался, но тут же спустился туман, густой, вязкий, так что ехать приходилось очень медленно. Через полчаса я миновал небольшой поселок, свернул на дорогу, ведущую через лес, и мимо меня поплыли старые ели. Туман стал таким густым, что дорога впереди совсем исчезла. Я вдруг засомневался, там ли я свернул, притормозил, понимая, что спросить дорогу не у кого. Но тут послышались звуки колокольчика, блеянье, и буквально в нескольких метрах впереди на дорогу вышло стадо призрачных коз.
Я остановился, а они обступили машину, любопытные, нелепые, всклокоченные, серые, под стать туману. Козел засмотрелся прямо на меня, и мне хорошо были видны дурацкая морда, несимметричные, по-разному завитые рога и маленькие бессмысленные глазки. Козел моргнул, и я показал ему язык. Заинтересованные животные явно не собирались уходить, пастуха не было видно, и я уже собирался выйти и попытаться разогнать их, но тут из леса появился мужик в плащ-палатке и высоких сапогах, талантливо заорал матом, оттащил козла за рога от машины, дал ему пинка, и стадо освободило мне дорогу. Я опустил стекло, крикнул пастуху:
- Эта дорога в клинику?
- Да, до клиники рукой подать.
Я тронулся вперед, и туман мягко расступался передо мной. А через пару минут расступился и лес, и из тумана выплыла круглая заасфальтированная площадка с большим белым зданием. Я вышел из машины, огляделся. Здание было недавно отремонтированным купеческим особняком, перед ним зеленел приличный газон. За домом сквозь туман проступал старый сад, обнесенный старинной вычурной оградой с цветами и птицами, чуть поодаль стояло несколько дорогих машин. Все было респектабельно, чинно и благородно, никаких решеток на окнах, никаких будок с охраной.
Я поднялся по ступеням, прочитал надпись на дорогой табличке, с трудом отворил массивную дверь и оказался в отлично обставленной приемной. Гранитный пол, натертые до блеска низкие столики, кожаные диваны, деревья в горшках. Внушает доверие, добротно, порядочно, тихо, все, как в лучших домах. В стороне за стеклянной конторкой сидела приятная, даже красивая дама, и я слегка обрадовался тому, что на мне хороший костюм. Улыбаясь, она выслушала меня, сказала:
- Подождите пару минут, я поднимусь и узнаю у Эдуарда Генриховича, можно ли вам пройти. Может быть, сейчас у пациента какая-нибудь процедура.
И поднялась наверх по мраморной лестнице. Я сел на диван, но дама тут же вернулась.
- Пройдите, пожалуйста, на второй этаж, пятнадцатый бокс, Елена Станиславовна вас проводит.
Она нажала какую-то кнопку, и в холле появилась высокая отлично сложенная девушка в идеальном халате и лакированных черных туфлях на огромных шпильках. Шпильки тоже внушали доверие, на них не побегаешь, а значит – полный порядок, бегать не за кем и не от кого.
- Елена Станиславовна, гость к Игорю Васильевичу, будьте любезны, проводите.
- Пожалуйста, идемте со мной, - улыбнулась девушка.
Я шел за ней, окутанный облаком дурманящих духов, и мне приятно было смотреть на ее замечательно прямую спину, на крепкие, прекрасной формы ягодицы, на рельефные длинные ноги. Интересно, она медсестра или врач? Да, ничего не скажешь, в этом заведении многое радует глаз, а в медсестрах и в самом деле есть необъяснимое, но хорошо ощутимое притяжение. Мы поднялись на второй этаж, прошли по мягкой серой дорожке почти до самого конца коридора и тут нога великолепной Елены Станиславовны подвернулась, она охнула, остановилась, приподняла ножку, слегка наклонилась, рассматривая туфельку. Я поддержал ее под локоть, ощущая чудесную крахмальную жесткость халата, а она сморщила носик, закусила губу. Каблук надломился и держался только на внутреннем металлическом стержне.
- Досада какая, и гарантия закончилась как раз вчера. Точно, я купила их четырнадцатого. Придется менять каблуки, а где такие найдешь. Конец туфлям.
Слова ее снимали напряжение, впускали жизнь в эти печальные стены, и я слегка улыбнулся.
- Главное, чтобы не ногам. Туфли – дело наживное.
Я продолжал придерживать ее за локоть, но она освободилась умелым легким движением. Слегка прихрамывая, наступая только на носок, дошла до темной полированной двери.
- Я хочу вас предупредить: с ним нельзя спорить. Пожалуйста, соглашайтесь со всем, что он будет говорить, споры и возражения могут повредить ему. А так, пожалуйста, беседуйте на любые темы, но лучше побольше слушайте. Не волнуйтесь, сейчас он совершенно спокоен.
Я кивнул, по-видимому, все-таки врач, женщина-психиатр, упаси Боже жениться на такой. Елена Станиславовна постучала, не дождавшись ответа, приоткрыла дверь, пропела:
- Игорь Васильевич, к вам гость.
Затем повернулась ко мне.
- Я вас оставляю, но ненадолго, скоро процедуры. Полчаса вам хватит?
- Не знаю, наверное.
- Договорились, я приду через полчаса.
И изящно захромала прочь. С замирающим сердцем я шагнул в комнату. За огромным не занавешенным окном висел густой, как кисель, туман, буквально вползал в комнату. На кровати у окна полулежал Игорь в красивом бордовом халате и дорогих комнатных туфлях. Увидев меня, он резко сел, затем вскочил, подошел ко мне, расцеловал.
- Как я рад, садись. Я ждал тебя.
- Здравствуй, как ты?
Он молча указал мне на большое кресло, сам сел на кровать, стал смотреть на меня пристально. В комнате был полумрак.
- Может быть, включить свет, Игорь?
- Не надо, садись.
Я сел и наконец рассмотрел его. Игорь был нехорош, небрит, бледен, глаза его блестели слишком ярко. Он заговорил, и я вздрогнул, таким непривычно хриплым был его голос.
- У нас мало времени, так что я сразу к делу. Нас наверняка подслушивают, но деваться некуда.
- Кто подслушивает?
Он махнул рукой.
- Да все, и те, и эти.
Я не решился спросить, кого он имеет в виду, но мне стало страшно, а он продолжал:
- Слушай, Андрюша, слушай внимательно, запоминай каждое мое слово. Мне некому рассказать обо всем, кроме тебя, а это наша с тобой последняя встреча.
- Что за ерунда, почему последняя?
- Пожалуйста, не уводи меня в сторону. Мы все в опасности, Андрюша, мы все в опасности.
- Кто это мы?
- Все мы, все человечество.
Я и не представлял, что это будет так страшно. Он слишком походил на сумасшедшего.
Игорь хрипло засмеялся.
- Я знаю, о чем ты думаешь, но иначе не скажешь. Да, именно все человечество. Не знаю, может быть, чукчи с эвенками, да какие-нибудь там африканские племена и в безопасности, но думаю, что и они в результате окажутся в одной лодке со всеми. А так - весь мир.
- Погоди, не торопись, объясни, что ты имеешь в виду.
- Человечество спит, находится в неестественном, вынужденном гипнотическом сне, в который само же себя и погрузило, заглядевшись в стеклянный магический шар. Понимаешь?
- Пока нет.
- Мы сами себя погубили Андрюша, мы сами. Мы их создали, породили, а им этого мало. А теперь они усыпили нас, чтобы пожрать.
- Кто, Игорь? Кого мы создали?
- Не кого, а что. К счастью, они не одушевлены. Это фантомы, химеры, а точнее всего – симулякры. Симулякр – это подобие, копия копии, копия с несуществующего оригинала, образ, не имеющий реального аналога. Видимость, кажимость, наваждение. Отражение несуществующего предмета в отсутствующем зеркале. Мнимое изображение Ничто. Все то, чему нет места в реальности, но что определяет реальную жизнь. Сначала они создавались как преображенные образы действительности, в виде знаков и символов. Затем – как извращение действительности, в виде мифологических объектов. Потом – как замещение полностью отсутствующего в действительности, в виде колдовских, магических, мистических сущностей, маскирующих несуществование соответствующих реалий. И еще позднее - как не имеющие никакой связи с действительностью образы, специально созданные масс-медиа и рекламой. Теперь понятно?
- Более или менее.
- И вот именно на этой последней стадии симулякры стали чрезвычайно опасными.
- Чем же они опасны?
- Это иная, сотворенная человеком реальность, если хочешь, новый уровень жизни. Жизни бесплотной, но энергетически выгодной, мощной и очень агрессивной. Это ирреальность, превосходящая реальность по степени человеческого восприятия и скорости происходящих в ней процессов. И благодаря этому вытесняющая реальность, превращающаяся в суперреальность, назойливую, лезущую в глаза, уши и сознание через телевидение, рекламу, прессу. Это пространство, где воображаемое становится более ощутимым, чем существующее, а ложное – более правдивым, чем истинное. Суперреальность мелькает кадрами, баннерами и плакатами, стремительно несется вперед, вовлекая человека в навязанную ему гонку за несуществующим.
Я понимал, что разговор следует поддерживать, и выдавил из себя:
- Но ты сам сказал, что люди всегда придумывали идеальные образы и мечтали, с незапамятных времен.
Он хрипло захохотал, я никогда раньше не видел, чтобы он хохотал. Обладая отменным чувством юмора, он всегда лишь слегка улыбался, когда другие покатывались со смеху.
- О, раньше они создавали иные химеры, призраки другого рода, те, что были сложными образами ценностей, достоинств, уродств или грехов. И делали это, для того, чтобы расставить все по своим местам, обозначить границы собственных возможностей. И химеры эти были бесконечными пределами человеческих качеств, достоинств и недостатков. Или обозначали будущее, воображаемый мир, что и делало их полезными, добрыми или предупреждающими. А теперь это простейшие образы, которые создаются производством, диктуются законами потребления и изображают сегодняшний мир. И даже не изображают, а подменяют собой и вытесняют. Раньше это были мифы, а теперь – промышленные бренды, идолы рекламы, продукты политтехнологий, поставленные на поток. Если говорить метафорически, был Геракл, а стал Шварценеггер.
- А в чем, собственно говоря, разница?
- Бесконечный предел заменяется конечным, манит кажущейся доступностью. Нельзя мечтать стать Гераклом, а превратиться в Шварценеггера можно попробовать. Отсюда следует разная степень воплощенности в реальности. В отличие от прежних, вновь созданные симулякры зримы, растиражированы и пытаются обрести плоть. Гераклу достаточно существовать в сознании, Шварценеггеру требуется воплощение. И он хоть чуть-чуть, но воплощается в каждом, кто ходит в спортзал.
- Ну и пусть себе воплощается, не понимаю, что в этом плохого.
- Ну, как, как не понимаешь?!
Он вскочил, стал быстро ходить по комнате, но говорил спокойно и четко, словно читал лекцию.
- Эти создания начинают аннексию, они атакуют, пытаются захватить чужую территорию. Мир многослоен, Андрюша, имеет сложную иерархическую структуру. Существуют уровни материального и идеального бытия, и можно по-разному объяснить происхождение этих уровней. Я разделяю ту точку зрения, что материальное и идеальное созданы Творцом. Симулякры же нематериальны, поскольку существуют лишь в виде бесплотных образов, символов и знаков, но созданы человеком, рукотворны и помещаются между материальным и идеальным мирами. А человек не обладает способностями Творца, поэтому созданный им уровень бытия несовершенен и уродует совершенный до этого мир. Симулякры гораздо более опасны для человека и мира, чем любое оружие, чем любая катастрофа, потому что нарушают исходное равновесие, смешают центры, вызывают перекосы и асимметрии. И разрушают не только тела, но и души.
- Каким же образом?
- В настоящее время мы имеем дело с перепроизводством симулякров. Их стало слишком много, им тесно, они не помещаются на своей ступени бытийной лестницы, там, где им положено быть. И больше не желают помещаться. И теперь они существуют не поодиночке, а объединяются, образуют собственные структуры, стараются занять соседние ступени. Сначала они взялись за легкое и бесплотное идеальное, легко справились с ценностями и идеалами, пожрали, подменили их. Закрыли от человечества Небо плотной завесой облаков. И люди теперь мечтают не о любви, а о невиданной мужской потенции, невообразимой женской сексуальности и невероятном эротическом разнообразии. Место дружбы заняли симулякры корпоративного духа и выгодных деловых отношений, место красоты – симулякры безукоризненных зубов, неправдоподобно длинных ног и болезненной худобы. Симулякры множатся, реальность вытесняется супереальностью. Мы попадаем в нее и уже не желаем из нее выходить.
- А почему не желаем?
- Там уютно, тепло и просто, поскольку суперреальность лишена реальных человеческих неудобств, неприятностей и несчастий. Там, внутри, множество прекрасных впечатлений, яркие краски, положительные эмоции, а снаружи – только одиночество, страхи, волнения, болезни, загрязненная природа, обыкновенная жизнь. Суперреальность так хороша, так совершенна, потому что теперь ее создают не только человеческое воображение, но и огромное число умелых технических устройств. И там мы не одиноки, Андрюша, там много таких же, случайно зашедших и оставшихся навсегда. В суперреальности нормальные человеческие переживания заменяются искусственными, а количество устремлений социума сводится к минимуму, поскольку все начинают желать одного и того же, понятного простого. Такие основы человеческого существования, как индивидуальность, одиночество, изолированность, самодостаточность, изгоняются из нее, потому что находятся с ней в абсолютной противоположности, противоречии и контрасте. И люди стараются потерять свои особенности, чтобы оставаться в суперреальности, не задумываясь о том, что именно внутри нее – настоящий концлагерь, в который человечество загнало себя само и где сознательно проводит опыты над собственной психикой и собственной душой.
- Что ты имеешь в виду?
- Чтобы не выйти из этого выдуманного, упрощенного мира, человек стремится стать глупее, чем он есть. Человечество старательно впадает в детство, потому что именно ребенку более всего свойственно жить в выдуманном пространстве, заменять реальные отношения вещей придуманными. Очень хочет быть инфантильным, потому что именно подростку комфортнее всего в обществе себе подобных. Взрослому и умному место не в суперреальности, а в действительности, умный не боится многочисленных реальных связей и не стремится упрощать все до простейших схем, умный и сильный наслаждается сложностью мира, а не его простотой, и может позволить себе быть одиноким. Теперь понимаешь?
- Отчасти.
Он говорил все быстрее.
- Мы имеем дело с нашествием, почище, чем нашествие гуннов или татаро-монголов, с величайшей в истории аннексией. Число симулякров продолжает расти, они множатся и множатся, стремясь разрушить бытийные границы, сломать существующие перегородки между уровнями и заполонить собой весь мир. Их производство давно уже поставлено на конвейер, и если раньше они создавались мечтателями и гениями как уникальные, неповторимые объекты, то теперь их творят всего лишь специально обученные люди и в огромных количествах. Производство, одержимое целью расти и продавать произведенное, старательно и бездарно создает примитивные модели и образцы, которые начинают контролировать человечество, диктовать образ жизни и вкусы, нацеливая на приобретение, кодируя его на массовые стереотипы. Причем это линейные коды, Андрюша, понимаешь, линейные!
- Линейные?
- Да, и это значит, что они вызывают простейшие отклики, общие для всех. И люди начинают вести себя одинаково, отличаясь не более инкубаторских цыплят или зерен граната, думают в унисон, а иногда и вовсе не думают, принимая за собственные мысли навязанные им извне схемы. Утрачивают свою сложность, специфические характеристики, усредняются. И такая синфазность, однотипность поведения, обеспечивает энергетический резонанс, который питает энергий порождающий его симулякр и непременно усиливает его. И, поскольку существуют определенные соотношения между энергией и массой, то бесплотное начинает воплощаться, если энергия становится достаточной для этого. Тогда эти созданные на потребу дня простейшие фантомы, примитивные химеры, называй их так, если хочешь, материализуются. А реальной цивилизации приходит конец.
- Я не вполне понимаю, как они могут материализоваться. Это что, метафора?
- Никакая не метафора. С этим ты сталкиваешься каждый раз, когда видишь на улице огромного ряженого Микки Мауса или мчишься в магазин за ненужным товаром.
- Но и ведь кентавров рисуют.
- Редко, и не для того, чтобы непременно что-то продать, а чтобы пробудить воображение. Но есть и другой, самый значительный показатель их материализации – это способность управлять реальной жизнью, причем жизнью миллиардов людей. Среднему человеку плевать на кентавра, но белозубая улыбка рекламной девки побуждает его действовать во вред себе самому, переплачивая солидные деньги за ту пасту, которой она якобы пользуется и которая отбеливает зубы ничуть не лучше советского порошка за четыре копейки. А главное – заставляет быть чрезмерно озабоченным белизной своих зубов, что от природы ему несвойственно и что вытесняет действительно достойные человека заботы и мысли.
- Ну, ладно, пусть так, а почему нам-то конец? Пусть себе воплощаются, реализуются, материализуются, на Земле места всем хватит. Пусть все станут мускулистыми и белозубыми. Что в этом плохого?
Он остановился и стал пристально смотреть мне в глаза, так долго, что мне стало не по себе.
- Представляешь, что будет с нами, если мы будем придумывать только их, жить только ради них, отдавать им всю свою энергию? Что будет, если наше сознание ограничится мыслями о холестерине, самых удобных прокладках и идеальном шампуне от перхоти? Что будет с нами? Они же они питаются человеческой жизнью, Андрюша. И отнимают у человека образ и подобие, превращают людей в нелюдей, готовых забыть все заповеди, чтобы завладеть домиком в модной деревне, или даже умереть, чтобы иметь талию и бедра определенного размера
Он сел на кровать, поник головой. Затем продолжил:
- А главное, это же все передается генетически. Вообрази, какие детишки появятся у безмозглых беспощадных самок, озабоченных лишь длинной своих ногтей и блеском своих волос, если они спарятся с болванами, главные ценности которых сосредоточены в марках автомобилей, вкусе пива и эффективности определенного дезодоранта? Если, конечно, эти самки не прекратят рожать вообще, чтобы не попортить свои выстраданные фигуры.
Мне было очень жаль его, и я сказал.
- Подожди. Давай проверим, так ли я тебя понял. Ты говоришь, что человек поставил на поток производство идолов. Это те зримые и сильные образы, которые рождаются рекламой, телевидением, прессой, ну, и так далее. Ты говоришь, что люди уже сейчас оказались в плену у этих идолов, забыли о вечных ценностях и ведут вести себя в соответствии с простейшими, созданными ими же самими схемами, примитивными моделями. Правильно?
Он долго думал.
- Да.
- Но ведь не все же люди?
- Все, практически все. Все во власти тех или иных симулякров: политических, потребительских, поведенческих. Все ведут себя, как зомби. Все не едят, а принимают пищу, и не потому что голодны, а потому что надо поддерживать необходимый баланс жиров, витаминов и углеводов. Не съедают, а лишь надкусывают, и тут же бросают, привлеченные новым разрекламированным куском. Покупают вещи без необходимости, только потому, что они есть у других или лезут в глаза с экранов. Хотят иметь женщин, соответствующих невесть кем установленным стандартам. Выбирают в парламент неучей, подлецов или идиотов лишь потому, что те являются членами определенной партии. Ездят отдыхать только в те самые места. А кто не может, тот мечтает именно об этом. А иных, кто так жить не хочет, отталкивают от кормушки, презирают, считают неудачниками. И так поступает большинство, причем абсолютное.
- Большинство – это еще не все. Большинство всегда ведомо, а независимы лишь единицы. В каждом поколении совсем немногие являются хранителями ценностей и традиций, и человечеству всегда хватало этих немногих. А эти твои симулякры - лишь то, что мы производим, плод нашей мысли, итог общественных договоренностей, выразитель средних вкусов. И пусть не мы с тобой, но кто-то же контролирует процессы их создания. И эти кто-то - люди. Вот с этими людьми-то и следует бороться, а не с бесплотными фантомами, которых они выдумали.
- Нет! – закричал он, меняясь в лице. – Ты все ставишь с ног на голову. Симулякры давно уже не выражают человеческих вкусов, а создают, диктуют их. Как ты не понимаешь, они давно уже вышли из-под контроля, давно уже поработили всех, а своих создателей – в первую очередь! Как ты можешь этого не понимать!
- Мне все-таки кажется, ты несколько преувеличиваешь. Человечество вполне может справиться с ними. Например, можно прекратить смотреть дурацкие телепередачи, не читать дешевую прессу, не покупать рекламируемые товары.
Он смотрел на меня, как на дурака.
- И как ты себе это представляешь? Что же касается преувеличения, то напоминаю тебе, что симулякры удовольствий и власти в свое время разрушили Рим. К счастью, в то время существовал естественный, не зараженный симулякрами противовес в виде варваров, а то бы и всему миру пришел конец. Теперь же такого противовеса нет, арабы, китайцы и индийцы в этом смысле ничуть не лучше европейцев и американцев. И все зашло настолько далеко, что остановить это можно разве что всемирной катастрофой. И тогда лишь выжившие получат возможность снова стать людьми.
- Ты говоришь страшные вещи, Игорь. То есть, сейчас, по-твоему, мы не люди?
- Да, большинство лишь социально-биологические сингулярности, обремененные остатками способности мыслить. Но лишь остатками, потому что думать сегодня умеют немногие. Прочие же лишь плывут по течению, довольствуясь вместо собственных мыслей обрывками увиденных на экране и услышанных в эфире фраз и образов. Мысль – это структура, на производство которой необходимо затратить энергию. Гораздо проще содержать в головах информационный мусор, время от времени откапывая в нем что-нибудь подходящее к случаю.
- Хорошо, пусть мы сингулярности, но все-таки биологические. Живем-то мы.
Он стал ломать себе руки.
- Но если даже ты, даже ты не понимаешь, то что же делать мне, что делать мне? Да пойми же ты, глупец! Мы не живем, мы больше не живем! Ведь это не жизнь.
- А что же?
-Это вовсе не та единственная, дарованная каждому в отдельности бесценная жизнь, которую следует прожить медленно и в соответствии с собственными вкусами. Эта давно уже не та прекрасная жизнь, насыщенная независимыми от незнакомых людей впечатлениями. С длинным, наполненным полезными и приятными делами днем, с восходом, закатом, сумерками, долгим вечерним чаепитием с близкими, с любимыми, с детьми. Это жизнь, определенная чужими намерениями. Это жизнь, чуждая человеческой природе, не соотнесенная с реальным миром. Это жизнь с жадными и жалкими вешалками вместо возлюбленных и детьми, которые общению с отцом предпочитают любую телепередачу. Не созерцание, а мелькание. Не жизнь, а прозябание или запарка. Жизнь, недостойная называться жизнью. Подделка. Моделирование. Симуляция!
- Господи!
- В суперреальности человек вынужден выбирать из всего бесконечного веера жизненных сценариев только один из двух противоположных способов существования. Первый – напрячь все силы и участвовать в бессмысленной, пожирающей время гонке, в непрерывных мельтешении и суете. Все покупать, везде мелькать, всюду успеть, не отстать, опередить. Второй – быть профессиональным зрителям, наблюдателем за чужими жизнями, жалеющим времени и чувств на свою собственную. В этом случае все события происходят с другими участниками суперреальности, а зритель навечно прикован к экрану, как Прометей к скале, и с ним решительно ничего не происходит. Он всегда предпочитает экранные события реальным событиям своей собственной жизни. Либо бегун, либо зритель
- И все-таки, ты преувеличиваешь. Говоришь, никто ни о чем не думает, а сам всегда все додумываешь до конца. А идущего до самого конца нередко поджидают тупики, мне кажется, что и ты уперся в стену.
- Да, я уперся, только не в стену, а в стены, - он улыбнулся, оглядел комнату. – Каждый, кто думает слишком много, обязательно попадает в потенциальную дыру, в яму, из которой очень трудно выбраться. Вот это –моя, и я из нее уже не выйду никогда. Конечно, надо уметь вовремя остановиться, а я не умею. Не умею не думать. Думаю непрерывно, то есть большую часть времени пребываю в своем собственном мире.
- А разве и это не подмена реальности, не симуляция?
- Симуляция, конечно, но симуляция иного рода, та, что породила науки и искусства.
- Но ты не можешь не согласиться, что твой мир несколько отличается от действительности, в которой все совсем не так уж страшно.
- Действительность, Андрюша, давно уже демонстрирует нравственный коллапс. Следующий этап – коллапс интеллектуальный, когда все будут лишь тупо жевать жвачку, смотреть сериалы и листать глянцевые журналы. И потреблять, потреблять, потреблять до поноса и блевотины. Пока окончательно не превратятся в кретинов. Чего уж тут страшного!
- Ты не прав.
- Я прав, Андрюша, я знаю, что я прав, я уверен, что я прав. И знаешь, почему? Потому что я умнее. Я умнее тебя и абсолютного большинства из известных мне людей, ты это знаешь. А поэтому могу принимать в расчет только собственные мысли и верить только себе. Это крайняя позиция, позиция непревзойденного умника, но я такой, мне так дано. Есть и другие такие же, но нас мало, очень мало, поэтому с таким, как я сам, мне встретиться практически невозможно, это было бы слишком большой удачей и слишком большой силой. Вот почему мне приходится объяснять все это тебе. Прости, что я говорю так, но это правда, а я сейчас не могу позволить себе говорить что-либо, кроме правды. Конечно, я теперь не такой, как раньше, потому что сошел с ума. Думая о них, нельзя не сойти с ума, Андрюша, им ничего не стоит свести человека с ума. Сначала они уговаривали меня, потом угрожали, а теперь они просто приходят ко мне, присылают самых ужасных уродов. Ты бы только их видел, ты бы их видел! Ты даже не представляешь, как страшно бывает мне иногда, как страшно! Но даже и такой, сумасшедший и до смерти перепуганный, я понимаю то, чего не понимает почти никто. Мне скоро конец, Андрюша, и я вполне осознаю, что подвергаю тебя великой опасности, но я не могу, не смею оставить все это при себе, унести в могилу. В могилу, если повезет. После меня хотя бы один человек на свете должен все это знать, а кроме тебя меня никто сейчас не выслушает. Может, найдутся на свете и другие, может, и еще кто-то понял все это, но я не могу рисковать. Пойми, что сейчас речь идет уже о физическом уничтожении людей. Этим уродам не хватает только плоти. Получить же ее они могут только от нас. И не только поглощая нашу энергию, но и потребляя наши тела. Понимаешь?
Я молчал, потому что язык не слушался меня. Но собрался с силами.
- Почему же им так хочется воплотиться?
- Это единственное, чего им не достает. Тело весомо, массивно, инертно, оно дает уверенность и покой. Оно замыкает, обуславливает равновесие, обеспечивает гармонию. Тело – единственный сосуд, в котором дух может жить спокойно. Понимаешь, спокойно. Иначе он мечется, не находя пристанища. Им надоело метаться, трепыхаться в эфире, плавать в телевизионном пространстве, пребывать на плоских рекламных плакатах. Они жаждут почувствовать силу тяжести и трение. Мечтают стать совершеннее. Потому что даже порабощенный ими человек все же несравненно совершеннее их. И они хотят походить на нас.
- А почему же мы совершеннее?
Он снова смотрел на меня с жалостью.
- Их кто создал? А нас? Ну, понял?
- Но тело смертно.
- Они будут менять тела по мере надобности, людей много.
Мне нечего было сказать. Помолчал и он, затем заметно оживился, взял с тумбочки большую записную книжку
- На днях выходит моя книга о них. Но там не все, не все можно публиковать. Вот, тут я еще кое-что записал. У меня и дома есть записи, ты их обязательно прочитай, я сказал Ире, она отдаст их тебе. Но на всякий случай, я решил повторить самое важное. Тут у меня некоторые рецепты, помогающие избавиться от симулякров, я долго собирал их, в Лондоне, в Иерусалиме, в Каире. Им много веков, людей и раньше преследовали наваждения. Вот тут самые простые, которые я помню наизусть. Если возникнет необходимость, опубликуй их, тогда ими смогут воспользоваться все, не желающие быть пищей для бестелесных монстров.
- Что я должен сделать?
- Я хочу, чтобы ты жил, а не симулировал. И помнил о том, что я рассказал тебе. В память обо мне.
Я хотел возразить ему, но в дверь постучали, вежливо, но настойчиво. Игорь приложил палец к губам. Дверь отворилась, и вошла прелестная Елена Станиславовна. Она переобулась, и ее ослепительные красные туфли просто били по глазам, я не мог отвести от них глаз.
- Игорь Васильевич, вас ждут на процедурах. Извините, пожалуйста, но вам пора.
- Я подожду тебя здесь, Игорь.
Мне показалось, что он подмигнул ей. Меня это обрадовало. Игорь любил женщин, и женщины любили его. Слава Богу, значит он думает не только о симулякрах.
- Это категорически запрещается, извините.
- Тогда внизу.
- После процедур у Игоря Васильевича обед, ванна и сон.
- А вечером?
- Вечером процедуры.
- Тогда я приду к тебе завтра, завтра с утра, слышишь, Игорь?
Он помолчал.
- Хорошо. До встречи.
Проходя мимо меня, он качнулся и едва слышно прошептал мне на ухо:
- Прощай, помни о том, что я тебе сказал.
И сунул мне в карман блокнот.



- Какая вкусная лапша! – хвалила Элла. – Ты готовила, Ира?
- Нет, это мама все. Ну, и Алла помогала.
- Нет, я почти ничего не делала. Все Надежда Владимировна, своими руками. И блины она пекла.
- А ты почему ничего не ешь, Андрюшенька? Не нравится?
- Нравится, Надежда Владимировна, очень вкусно.
- Ешь, ты такой худой, видела бы тебя мама. Тебе надо поправляться.
- Сейчас поправимся, - подмигнул Гарик. – Подвинь-ка мне рюмку.
- А пить-то тебе можно? – нахмурила брови Алла.
- Можно и даже должно, - Гарик протянул мне рюмку. – Ну, помянем Игоря. Сегодня сороковой день, и будем надеяться, что очень скоро он окажется в раю.
- А сейчас он перед Господом предстает, - сказала Любовь Ивановна. – И от нас теперь тоже многое зависит. Сегодня следует особо усердно молиться за него. Царствие ему небесное.
- Я уверен, что все талантливые люди непременно попадают в рай, - Жора был очень серьезен.
- Это почему? – подняла брови Алла.
- Им многое прощается. Им слишком многое прощается.


Игра в ящик


По дороге я несколько раз останавливался и не помню, как доехал до дома, но точно знаю, что видеть в тот вечер мне никого не хотелось. Однако на площадке рядом с моей дверью толпился народ: бывший сосед Юрий Семенович, две его дочери, Марина и Ольга, слесарь Дима, какой-то мужчина в милицейской форме, по-видимому, участковый, и еще пара пожилых соседок по подъезду. Слесарь возился с дверью, женщины возбужденно переговаривались. С Мариной я учился в параллельных классах, в школе даже дружил, да и с Олей был в хороших отношениях.
- Добрый вечер. Что-то случилось, Мариша?
- Здравствуй, Андрюша. Да мама три дня не отвечает на телефонные звонки. Сначала мы не беспокоились, она последнее время вообще странно себя вела. Но вот сегодня приехали с Олей и папой, но дверь открыть не смогли, закрыта на засов изнутри. Звонили, стучали, барабанили, вот, сходили за участковым, вызвали слесаря, пытаемся открыть.
- А снаружи засов открыть никак нельзя?
- Когда-то был специальный ключ, но его давно уже потеряли. Теперь только изнутри.
Варвара Ильинична, мать Марины и Оли, была моей ближайшей соседкой, ныне скромная, незаметная пенсионерка. Всю жизнь прожила с Юрием Семеновичем, а после того, как он выкинул фортель и на старости лет ушел к другой, совсем замкнулась, почти не выходила из дома. Когда-то она дружила с моей покойной матерью, и я, несмотря на чудовищную опустошенность и усталость, не посмел уйти к себе, хотя сейчас мне этого хотелось больше всего на свете. Она была мне не чужой, Варвара Ильинична, а я в последнее время совсем забыл о ней, и не видел ее очень давно. Она ведь еще не так стара, что же могло с ней произойти?


Еще не так давно жизнь Варвары Ильиничны была очень скучной, не обремененной никакими страстями. Дом-работа, работа-дом, дни, как одинаковые пластмассовые бусины нанизывались на серую длинную нить, не оставляя воспоминаний. Но как-то раз, включив телевизор, Варвара Ильинична увидела не привычные сермяжные физиономии, бубнящие о надоях и добыче угля, а нежное девичье лицо и, заинтересовавшись, откуда на экране такое чудо, засмотрелась на медленную, но прекрасную историю, рассказывающую о невероятных жизненных ситуациях и всепобеждающей любви. Когда она поняла, что смотреть эту историю можно долго-долго, каждый день, день за днем, ее собственная жизнь засверкала разноцветными красками, словно подставленная под струю воды невзрачная стекляшка.
Когда сериал кончился, Варвара Ильинична снова заскучала, но почти тут же начался новый, потом еще один, и еще. Она уже не беспокоилась, когда очередной фильм подходил к концу, лишь слегка грустила, и ждала новой нелепой, но прекрасной истории. Только там, на экране, существовала настоящая жизнь, такая, какой она должна была быть, с сильными чувствами, приключениями, справедливостью и воздаянием, и какой она не случилась ни у Варвары Ильиничны, ни у кого из ее знакомых. И она сопереживала героям всем своим недолюбившим сердцем, готова была убить негодяев и разлучников, плакала, когда не везло хорошим, переживала из-за измен экранных любовников больше, чем из-за измены собственного мужа.
-Это же надо, какая мерзавка, подменила младенцев, убивать таких надо!
Многих зрителей возмущало то, что герои сериалов были как дети и никак не могли объясниться между собой, не произнося самые важные, объясняющие и раскрывающие все интриги слова в течение десятков серий.
- Ну же, скажи, скажи ей! – уговаривала и Варвара Ильинична очередного нерешительного. – Скажи и все образуется!
Но участники драмы, ограничившись очередными «все было не так, как ты думаешь», «скоро ты все поймешь» или просто молчанием, в очередной раз расходились, так и не обменявшись самой важной для счастливого будущего информацией и заставляя всех соболезнующих сидеть у экранов в ожидании развязки еще несколько месяцев. Поразмыслив, Варвара Ильинична решила, что как раз это очень реально.
- Разве в жизни не так? – говорила она приятельницам на работе. –Ну, кто из нас сказал другому хоть что-то серьезное? Предупредил кого-нибудь, что ему грозит увольнение или изменяет муж или жена? Все и всегда молчат о самом важном, а разговаривают так, ни о чем: о погоде, покупках, ценах, политике. Вон, даже у Шекспира Король Лир не дал и слова сказать дочери, выгнал ее и все, а выяснил все через много лет. Нет, очень, очень правильно, что они не объясняются.
Число сериалов увеличивалось, и Варвара Ильинична с трудом успевала смотреть все. День на службе теперь был наполнен разговорами о невероятных обстоятельствах очередной серии, и она дивилась тому, как непонятливы были ее коллеги, ухитрявшиеся то и дело путать имена и события. Варвара Ильинична же была непревзойденным экспертом, и быстро ставила путаников на место.
- Смотреть надо внимательнее, - говорила она, строго поджав губы.
А потом снисходительно объясняла непонятливым, кто, что и как.
После работы она бегом бежала домой, заскакивала в магазин, на кухне быстро кидала на сковороду котлеты, ставила на огонь воду для вермишели или гречки и кидалась к телевизору. Вода выкипала, котлеты горели синим пламенем, но эти глупые мелочи не могли омрачить лившейся с экрана радости.
Муж Варвары Ильиничны подгоревшие котлеты не любил, зато любил хорошо выглаженные рубашки и нормально выстиранные носки. И теперь, не находя ни тех, ни других, выражал недоумение, а иногда и откровенное недовольство. Жена время на споры с мужем не тратила, молча вставала с дивана, запускала стиральную машину, а белье наскоро развешивала после окончания серии. Пожив так пару лет, привередливый, абсолютно чуждый прекрасному муж нашел себе женщину, которая была настолько любезна, что готовила ему съедобный ужин, а вечерами предпочитала заокеанским страстям общение с простым российским мужчиной. После чего с женой незамедлительно развелся и женился второй раз.
Когда муж ушел, Варвара Ильинична не очень огорчилась, скорее обрадовалась. Теперь уже ничего не отвлекало ее от любимого занятия, и она предалась просмотру с той же страстью, с какой стареющие дамы отдаются молодому любовнику. Неприятности начались позднее, когда отличные сериалы начали показывать одновременно по разным каналам. Время было тяжелое, но Варвара Ильинична поднатужилась, продала пару колечек, покрытый бурьяном крохотный кусочек земли, которым лет пять назад облагодетельствовали ее на службе, и купила второй телевизор и видеомагнитофон. Теперь в разных комнатах параллельно работали два телеприемника, и принимали, принимали, принимали. На одном велась запись менее любимого фильма, а Варвара Ильинична смотрела ее позже, иногда до поздней ночи.
Сериалы множились и множились, но, к счастью, подоспела долгожданная пенсия, и жизнь Варвары Ильиничны потекла по раз и навсегда установленному жесткому графику. Она рано вставала, завтракала, до девяти успевала переделать почти все домашние дела, а ровно в девять садилась перед телевизором. Обедала днем, когда в телепрограмме случались окна. С магазинами было сложнее, в них она ходила крайне редко и всегда с утра, в те дни, когда эти мерзавцы с телевидения устраивали профилактику, и почему-то одновременно на всех каналах. Старалась купить все сразу, как минимум на неделю, чтобы не тратить драгоценное время на всякую чепуху.
Гулять во двор выходила нечасто, и только в перерывы, главным образом для того, чтобы поделиться впечатлениями с соседками или расспросить их, если что-то в фильме вызывало сомнения. Всех гулявших во дворе она поделила на две категории: свои – те, кто смотрят сериалы, чужие – те, кто смотрят другое. Чужие делились еще на два класса. Садисты-мазохисты обожали всякие страсти-мордасти, реалисты смотрели все, без исключения, реалити-шоу.
Она сторонилась садистов, которые при встрече с наслаждением заваливали ее всякими гадостями, но иногда попадалась. И вынуждена была выслушивать про женщину, у которой из обеих глазниц извлекли по ножу, помещенных туда в пылу спора мужем-алкоголиком. Про другую женщину, которая нашла себе мужа на пятьдесят лет младше, а он через неделю привез к ней в квартиру семью из шести человек, и теперь она живет на помойке. Про мужика, который убивал женщин, а потом вдвоем с женой делал из них мясные консервы, весь погреб заставили. Варвара Ильинична морщилась, молчала, но как женщина интеллигентная терпела, а переполнившись человеческими нечистотами под завязку, норовила откланяться. Она жалела этих людишек, которые привыкли будоражить себя столь низким способом, вместо того, чтобы приобщаться к великому и прекрасному искусству, повествующему о любви и добре, но общаться с подобными бездуховными персонами не желала.
Реалисты были не лучше, к героям обожаемых, длящихся годами телепередач, относились, как к близким родственникам: вязали им теплые носки, посылали посылки, тратили безумные деньги на звонки в студию, захлебываясь, рассказывали последние новости про незначительные делишки своих любимцев. Варвара Ильинична сердилась: как могут кому-то нравиться эти недоученные, недовоспитанные, неумные, некрасивые, неотмытые, нечесаные, косноязычные и косоротые, да к тому же еще бесстыжие неудачники, которым и жить-то негде вне этих прозрачных для всего мира бутафорских стен. То ли дело смотреть на опрятных, ухоженных, одетых с иголочки, отлично причесанных, вежливых даже в злодействе. Среди своих же Варвара Ильинична слыла первым знатоком, пользовалась огромным уважением и нередко выступала судьей в споре недопонявших и просмотревших.
Времена пошли благодатные, появились и недурные отечественные сериалы, и Варвара Ильинична старалась успеть посмотреть все новинки, так что и гулять стало некогда. Свое время Варвара Ильинична использовала теперь очень рационально, на кухню и в туалет ходила только во время рекламы, в эти же все учащающиеся ненавистные паузы ухитрялась переделать все домашние дела. Импульсно, две минуты через десять, вытирала пыль, поэтапно подтирала полы, с интервалами прибирала на кухне. Грязнить было некому, так что порядок поддерживать удавалось прежний, но по инерции, потому что прежнего интереса отсутствие пыли в квартире у Варвары Ильиничны не вызывало. Равно как и присутствие.
Идиллию нарушали только дочери. Они время от времени заходили, звонили в самые неподходящие моменты, почти никогда не попадая в рекламные паузы, и все время что-то требовали и требовали: посидеть с детьми, погулять с ними, забрать из садика, а потом и из школы. Первое время Варвара Ильинична была излишне мягкой, мямлила что-то о своих болезнях, а потом решила покончить с этим раз и навсегда и сказать твердое «нет». Раз и навсегда не получилось, и пришлось неоднократно повторить:
- Это ваши дети, я вам ничего не обязана, я свою очередь уже отвела, вас двоих воспитала.
Первой поняла младшая дочь, обиделась, почти перестала звонить, затем сдалась старшая. Их поведение Варвара Ильинична обсудила с дворовыми товарками и получила полнейшую поддержку и одобрение.
-Правильно ты, Варя, сказала. А то взяли моду до старости у родителей на шее сидеть. Сами нарожали, а бабушка воспитывай. И где это видано – детей из школы забирать! Нас никто не забирал, и наши сами домой бегали. А теперь повадились на другой конец города в школы возить, не знаю, чего там ищут. Школы-то в каждом микрорайоне есть, пусть переводят, если времени не хватает. А то им английские-китайские подавай, а бабушка, значит, корячься, привози их.
- Мои тоже пытались меня запрячь. Дескать, в садике ребенок болеет. А я им сказала, что ребенка закалять надо, а не кутать. Да и поболеет, ничего страшного, все дети болеют, а потом вон какие из них коровы вырастают, по шесть пудов, как Валентина моя. Так что я тоже отказала, наотрез. Я тоже имею право на личную жизнь.
Танечка появилась, когда дочери окончательно ушли из ее жизни. Они познакомились случайно, в магазине, разговорились и сразу почувствовали друг в друге родственные души. С виду они были такими разными - молоденькая хорошенькая Танечка и пожилая некрасивая Варвара Ильинична, но их внутренняя близость с первой встречи поразила и обрадовала обеих.
У Танечки был цельный, твердый характер, сериалы же она любила с нерастраченным пылом не обретшей любви девственницы. Собственно говоря, любовь ей было получать некогда и не от кого, потому что все свое время она отдавала любимому занятию. Первое время она еще ходила в институт, но когда начались и утренние показы, а студенческие занятия окончательно прекратили укладываться в сетку телепередач, от учебы категорически отказалась. Родителям же поставила ультиматум: если они любят ее и дорожат ею, то позволят жить, так, как ей захочется ей. Иначе она уйдет из дому, устроится работать куда-нибудь, скажем сторожем или консьержкой, и все равно будет смотреть, смотреть, смотреть. И если деньги им дороже дочери, если они вдвоем не могут прокормить единственного любимого ребенка, то она сделает это немедленно, прямо сейчас. Родители пытались сопротивляться, уговаривать, пугали безрадостными перспективами, но Танечка не отступала, и все устроилось.
Телевизоров у Танечки было не два, а три, один – родительский, для всякой ерунды, и два ее лично, позволяющие смотреть практически все, без исключения, шедевры. Обнаружив, что обе ведут записи, женщины обрадовались и решили оптимизировать этот процесс, потому что сериалов становилось все больше, так что не хватало уже и двух телевизоров. Подружившись, виделись они редко, не чаще раза в неделю, чтобы обменяться кассетами, но перезванивались ежедневно, по утрам, или поздними вечерами. Обсуждали, восхищались и возмущались, иногда спорили, но ни разу не поссорились.
Очарованная Танечкиными достоинствами, Варвара Ильинична даже начала подумывать о том, не пригласить ли ей Танечку переехать к ней. Но, обсудив это по телефону, от идеи отказались, потому что разумная Танечка объяснила Варваре Ильиничне, что у ней самой доходов нет никаких, а пенсии пожилой дамы на двоих не хватит. Уговорить же родителей, чтобы они приносили ежемесячное и по возможности приличное вспомоществование Варваре Ильиничне на дом, вряд ли удастся. Так что все осталось на своих местах, но в прежней гармонии и при прежнем согласии.
Катастрофа случилась, когда из-за невесть откуда взявшегося смерча в доме у Варвары Ильиничны оборвались провода и свет отключили на целых три дня. Но Танечка, умница, не растерялась, не подвела и взяла пожилую даму к себе. Варваре Ильиничне, конечно, было немножко неудобно перед Танечкиными родителями. Но желание не пропустить изменения в сюжетах пересилило, и она трое суток провела под чужой крышей, в комнате своей юной подруги. За это время Танечкиных родителей она видела всего пару-тройку раз, так что особой неловкости и не почувствовала. А Танечку отныне считала своим единственным другом и спасителем.
Серьезно болеть Варваре Ильиничне было некогда, да и нельзя, потому что какой в наших больницах телевизор? В лучшем случае, один на этаж, да черно-белый, да с единственным каналом. Так что она и не болела, а, напротив, чувствовала себя превосходно, гораздо лучше, чем в молодости. Но в жизни не обходится без завистников, и когда у человека все хорошо, всегда найдутся сволочи, начинающие трепать нервы. От товарок по двору, с которыми доверчивая Варвара Ильинична поделилась и рассказами про свою счастливую жизнь, и про дружбу с Танечкой, до нее стали доходить слухи, что некоторые соседи сомневаются не только в ее здравом смысле, но и в ее рассудке и даже дееспособности. Ей и самой приходилось ловить на себе вполне определенные взгляды, слышать подленькие перешептывания. А один раз она даже слышала, как у нее за спиной какой-то ханура сказал другому:
- Смотри, вон та бабка окончательно в ящик сыграла.
Да уж, людишки у нас! Поругав про себя невежд, которым не дано понять подлинных смыслов жизни, которые ни о чем, кроме своего брюха и толстой задницы, и подумать не могут, Варвара Ильинична об обиде забыла. Вот тут-то и нагрянули дочери, пришли сразу обе, чужие, сумрачные, пытливые. Пришел и муж, первый раз за пять лет. Увидев их всех троих, Варвара Ильинична сразу почувствовала недоброе, все поняла. Явились с инспекцией, по-видимому, по звонку от кого-то из соседей, проверять, как живет спятившая мать. Она поджала губы, и хотела попросить их из квартиры, но вспомнила, что муж и младшая дочь до сих пор прописаны, значит, зайти имеют право. Лучше не сопротивляться, а то эти и милицию способны привести, скандала только не хватало, придется серию пропустить. «Узнали про Танечку и испугались за квартиру», – догадалась Варвара Ильинична и перешла в жесткую оборону.
- Как ты, мама? – залебезила хитрющая старшая. – Мы вот забеспокоились, решили тебя навестить. У тебя, я смотрю, все хорошо, кругом чистенько, порядок. Еда-то есть у тебя?
Она открыла дверцу холодильника. В холодильнике было пустовато, и Варвара Ильинична непреклонной рукой захлопнула его.
- Свиней дома нет, вот и чисто. А по чужим холодильникам воспитанные люди не лазают.
- Да что ты, успокойся. Расскажи, как у тебя дела.
- Какие у меня дела, живу потихоньку.
- Как твое здоровье?
- Помаленьку.
- Хватит церемониться, - встрял бывший муж. – Какое там здоровье! Ты, Варя, больна, давно больна. Я проконсультировался со специалистами. У тебя телемания, болезнь новая, но опасная. Понимаешь: мания, хоть и теле. С тобой приключилась беда, и кроме нас никто о тебе не позаботится. Давай договоримся и на днях сходим к психологу.
- Человек ведет приличную тихую жизнь, на свои деньги, заметьте, не пьет, не гуляет, сидит дома, иногда смотрит по телевизору милые добрые фильмы – это вы называете болезнью? Да это вы сошли с ума.
- Мама, - вмешалась младшая дочь. – Мы же хотим тебе добра, только добра. Ну что тебе стоит сходить к врачу? Тем более, если ты здорова.
- К врачу, говоришь? А папочка твой сказал, что к психологу. Упечь меня хотите? Квартира понадобилась? Не выйдет! У нас вон одна все время нагишом на улицу выходит, на соседей с ножом бросается, и то не могут ее без ее согласия в клинику отправить. А я веду себя чинно и благородно, все подтвердят. Не выйдет! А что я дома делаю – мое дело, мы живем в демократической стране.
- О клинике никто и не говорил, мамочка, – начала лебезить старшая. – Но, согласись, что это нездорово – целые дни сидеть дома перед телевизором.
- Как хочу, так и живу. Мстите мне за то, что не удалось из меня няньку сделать.
Стрелки кухонных часов приближались к заветной отметке, и Варвара Ильинична начала нервничать. Разговор следовало закончить как можно скорее.
- В общем, я никуда не пойду. Ладно, у меня дела. Что еще вам от меня надо?
- Может быть, чайку попьем? – старшая стала выкладывать на стол свертки. – Вот, смотри, что мы принесли.
- Пейте без меня.
Варвара Ильинична развернулась и отправилась в дальнюю комнату к телевизору. Через несколько минут в комнату вошла младшая, встала перед экраном.
- Мама, мы уходим.
- До свидания.
- Я хочу тебе кое-что сказать.
Варвара Ильинична поморщилась.
- Знаешь, что бывает на том свете с такими как ты? Они попадают в ад, и там смотрят длинный-длинный, бесконечный сериал, в котором изо дня в день повторяется одна и та же ужасная серия. Серия про них самих.
Дочь вышла, и Варвара Ильинична услышала, как захлопнулась входная дверь, и порадовалась тому, что ее так легко оставили в покое.
Как-то вечером Варвара Ильинична по обыкновению позвонила Танечке, но трубку взял мужчина. «Отец», - догадалась она и вежливо сказала:
- Добрый вечер, извините, пожалуйста, за поздний звонок. Не могли бы вы пригласить к телефону Татьяну?
- А кто ее спрашивает?
Варваре Ильиничне показалось, что мужчина сильно навеселе.
- Ее знакомая Варвара Ильинична.
- А, это тот самый старый придурок, который уже целых десять лет без отрыва смотрит всю эту херню?
Варвара Ильинична подавилась словами, а трубка продолжала.
-Из-за таких, как ты, знакомых Таню увезли сегодня в больницу, в психиатрическую, поняла? В пси-хуш-ку. А тебе, старой п… уже смертное пора собирать, а ты все фильмы для дебилов смотришь, корова неумная. Тебя бы вместо Таньки надо, да таких даже туда не берут. Не смей больше звонить!
И трубка запищала. Больше всего Варвара Ильинична обиделась на «корову неумную». Как смело это ничтожество так обозвать ее, чей интеллект отточился как бритва, отточился настолько, что она не только с легкостью разбиралась во всех хитросплетениях самых длинных сериалов, но даже могла совершенно точно предсказывать любой самый невероятный конец! Вот негодяй! Танечку, конечно, жаль, жаль до слез, но при чем здесь телевизор? Варвара Ильинична вспомнила, что некоторые странности за Таней она замечала еще с момента их самой первой встречи. Нет, сериалы здесь решительно ни при чем, дурная наследственность, нездоровая кровь, что еще можно получить от такого папаши? Звонить она, конечно, больше им не будет, вот Таня поправится, позвонит сама, если, конечно, захочет. Но Танечка не звонила, а особо горевать у Варвары Ильиничны времени не было. Сериалы накатывали волнами, и чтобы держаться на поверхности этого самого лучшего в мире моря, следовало трудиться.
С некоторых пор Варваре Ильиничне вовсе не хотелось спать, ну, ни капельки. Она специально ложилась все позднее и позднее, даже начала гулять перед сном, но сон не шел. До утра она ворочалась в опостылевшей постели и вела нескончаемые споры с любимыми героями. Упрекала, подсказывала, журила, уговаривала. Начинала придумывать собственные сюжеты и находила, что у нее получается не хуже, чем у известных сценаристов. Вставала, пила чай, снова ложилась, и так до самого утра. Помучавшись с месяц, Варвара Ильинична придумала отличный выход из положения и стала ночами просматривать записи старых сериалов. Их было много, и она с удивлением обнаружила, что открывает все новые и новые обстоятельства в известных наизусть фильмах.
- Как же я это пропустила? – удивлялась она вслух.
Обнаружив это, она решила непременно пересмотреть все сериалы, а те, которых у нее не было, купить. Пенсии не хватало, но на черный день была у нее маленькая заначка, и она позволила купить себе все самое-самое любимое. Теперь ночи ее были так же интересны, как и дни, время летело незаметно. Жизнь была прекрасной, и Варвара Ильинична боялась лишь одного – умереть, не досмотрев очередного сериала.


Дима наконец справился с дверью, милиционер вошел первым, все осторожно за ним.
Двухкомнатная квартира была пуста. Опешив, мы несколько раз друг за другом обошли комнаты, кухню, ванную, узенький коридор, вышли на балкон. Спрятаться здесь было негде, но каждый нагнулся и посмотрел под кровать, под стол и под низкий диван. Заглянули в шифоньер, в крохотный стенной шкаф и даже в холодильник, вышли на балкон и долго смотрели вниз – Варвары Ильиничны не было. Личики у всех нас были ничего себе, стоило посмотреть. Все молчали.
- Думаю, тут ее нет, - важно констатировал милиционер.
Ну вот, а Игорь утверждал, что у нас никто не думает. Думают, да еще как думают.
- Ну, и что нам теперь делать? – спросила Оля.
- Что делать? Да ничего не делать, радоваться. Трупа нет – значит жива. Не волнуйтесь, погуляет и придет. Обычное дело.
- Где погуляет?
- Откуда же мне знать, где она у вас гуляет?
- Да ведь дверь же была закрыта изнутри.
- Вы же сами сказали, что был ключ.
- Да его уже лет десять как нет!
- Наверное, засов сам закрылся, когда дверь захлопнули. Это бывает.
- Можно же, наверное, объявить розыск? – наконец смогла сказать что-то и Марина.
- Что она, Березовский, что ли, что бы ее разыскивать?
- При чем здесь Березовский, он-то, как раз, известно где, - сказал Юрий Семенович.
- Ничего, спецслужбы до него и там доберутся.
- Погодите, при чем здесь спецслужбы? Мы хотим подать заявление об исчезновении. И не в спецслужбы, а в милицию, - не выдержал я.
- А вы кто такой, родственник?
- Нет, ближайший сосед.
- Тогда пройдите, посторонним здесь не место.
Больше всего после этого жуткого дня мне хотелось дать ему по морде, но я сдержался, всегда сдерживался.
- Во-первых, мы его пригласили, - вызверилась Оля. – Заметьте, в свою квартиру. Во-вторых, вы же сами сказали, что здесь не произошло ничего не обычного.
- Да уж, что здесь необычного, всего-навсего женщина исчезла из запертой изнутри квартиры, - хихикнул слесарь. - И всего-навсего с пятого этажа.
Милиционер и ухом не повел.
- Так когда мы можем подать заявление об исчезновении? – гнула свое Оля.
- Только через трое суток.
- Трое суток уже прошло.
- Трое суток с момента обнаружения отсутствия наличия гражданина на законном месте регистрации, то есть в вашем случае с семнадцати часов двадцати минут сегодняшнего числа. Только после этого может быть возбуждено уголовное дело.
Наверное, они ставят ударение именно на втором слоге по той же самой причине, по которой говорят «присаживайтесь» вместо «садитесь». Дабы не напоминать и соблюсти чистоту народных помыслов.
- Да мы уж сколько ее не видели!
Определенно, он четко выполнял должностные инструкции.
- Мало ли кого вы не видели, может, она пятнадцать минут назад из дома вышла, а вы сразу двери ломать.
Ольга махнула рукой, участковый ретировался, за ним – слесарь и очень неудовлетворенные отсутствием трупа соседки. Пытаясь успокоить Марину и Олю, я посидел с ними еще немного, рассказал одну похожую историю, только что придуманную, но со счастливым концом, попросил звонить и заходить, если что, и поплелся домой. Дома набрал Ирин номер.
- Я был у него.
- Я знаю, я сейчас здесь.
- Ну вот, а меня выставили.
- Я же жена, у меня привилегии.
Судя по голосу, Ирина немножко пришла в себя.
- Спасибо, он в хорошем настроении, твой визит ему явно на пользу. Расскажешь мне попозже, когда я вернусь домой?
- Ира, извини, я жутко устал, тут еще у соседей неприятности, потом расскажу. Хочу пораньше лечь спать, а завтра с утра снова приеду, мы с ним не договорили. Так что сегодня уже больше звонить не буду. Давай завтра встретимся в городе. Там и поговорим.
- Хорошо, до встречи.
Моя голова разболелась так сильно, что я смог только выпить стакан воды, принять душ и лечь в кровать. Но сон не пощадил меня, и моя бедная голова все прокручивала и прокручивала нескончаемую пленку с нашим разговором. Бедный мой друг, мой единственный друг, мне следовало подумать, как помочь ему, но мои тяжелые, чугунные мысли тонули в его словах. Думать действительно было трудно, он, как всегда, был прав. Помучавшись пару часов, я все-таки встал, включил лампу, достал из кармана блокнот и стал с некоторыми опасениями его листать. Игорь считал, что уважающий слово всегда пишет красиво, что именно подчерк более всего выдает эстета, и очень интересовался людьми, умеющими хорошо писать. Его собственные записи всегда были каллиграфическими, и даже смута в его мыслях не коснулась этих удивительно ровных, вычурных букв.


«Несмотря на кажущуюся эфемерность, все эти «псевдо», «квази» и «полу» весьма продуманны и технологичны, подчинены единой стратегии. Это стратегия трансформации личности в безликость, мысли в недомыслие, тела - в фигуру. Но на любые технологии и стратегии найдутся контр-технологии и контр-стратегии, нашлись и на эти. И пункты этих «контра» просты, как пение петуха.
Уважайте собственное тело, любите его как неповторимое творение, как вместилище своего Я, как уникальный феномен, обладающий поистине бесконечными возможностями. Разрешите ему жить. Не укладывайте его перед телевизором, не усаживайте перед компьютером, позволяйте ему свободно передвигаться, ходить, бегать, плавать, есть, любить, спать, нюхать цветы и всякими прочими способами осваивать мир.
Лелейте собственные мысли, идеи и мнения, верьте себе более, чем другим. В оценках, вкусах и пристрастиях не спешите присоединяться к большинству. Любите даже бессмыслицу, если она является плодом вашего воображения или частью вашей неповторимой жизни. Помните, что абсурд и путаница смыслов не менее бесценны, чем любая законченная мысль. Думать полезнее всего остального, но лучше быть глупцом, чем посредственным умом.
Бережно относитесь к своим особенностям, не стыдитесь своих странностей, дорожите собственной неповторимостью. Помните, что правильное – всего лишь усредненное, неправильное же – штучный товар. Норма – ничто, ум и красота всегда суть отклонение от нормы. Красота есть то, что дано лично тебе, а не то, что предписывается большинством. Ум всегда парадоксален, не укладывается в каноны.
Совершайте необдуманные, бесполезные и даже глупые поступки. Подавайте нищим, потому что они обязательно пропьют ваши деньги. Делайте добрые дела, потому что это самый простой способ нажить себе неприятности. Вступайте в мезальянсы, любите, неудобных, дружите с неподходящими. Поезжайте туда, куда никто не ездит, покупайте то, что кроме вас никто не купит.
Испытывайте обстоятельства, попадайте в дурацкие истории, оказывайтесь в затейливых ситуациях, казусах и коллизиях. Принимайте кризисы и катастрофы как желательные, полезные, благотворные, потому что только они дают новые возможности. Помните, что любое недоразумение, конфликт или непредвиденное стечение событий значат больше, чем спокойно прожитый день.
Твердо осознайте, что любое естественное всегда превосходит искусственное ровно во столько же раз, во сколько Создатель первого превышает делателя второго. Бабочка неизмеримо выше банта, роза – украшения на торте, солнце – софита.
Помните, что в вашу жизнь не могут поместиться все события, которые кажутся важными другим. С годами она убывает, течет все быстрее, и следует научиться отличать необходимое, от того, без чего можно прекрасно обойтись. Это позволит вам не устать от жизни слишком рано.
Не желайте, желания уродуют. Большая часть того, чего вы хотите, не принесет вам ни радости, ни покоя. Оглянитесь вокруг – разве может у вас быть больше?
Следуя хотя бы некоторым из перечисленных правил, вы достигнете определенной свободы и избавитесь от необходимости симулировать».


Все прочитанное мною было вполне разумным, нисколько не напоминало бредни параноика и соответствовало моим собственным представлениям о жизни, разумеется, идеальным, в реальности я далеко не всегда мог позволить себе поступать именно так. Уже светало, когда я отложил записки, твердо решив завтра же с утра встретиться с лечащим врачом Игоря.
Спал я без снов, а утром встал совсем разбитый. Но к Игорю решил ехать немедленно, а перед этим узнать, нет ли известий о Варваре Ильиничне. На всякий случай я вышел на лестничную площадку и долго звонил в соседнюю дверь, но в квартире не раздалось ни звука. Вернувшись к себе, я разыскал телефон Марины.
- Мариша, здравствуй, это Андрей. О Варваре Ильиничне что-нибудь узнали?
- Ничего, я очень волнуюсь.
- Может быть, все-таки уехала куда-нибудь, в гости к какой-нибудь старой подруге?
- Нет, мы всех обзвонили. Я же говорила тебе, она последнее время была очень странной. Ее интересовали только телесериалы.
- Да у нас таких полстраны.
- Конечно, но Наталья Петровна рассказала мне, что мама смотрела их абсолютно все, а ночью пересматривала старые. Я думаю: не пришла ли ей в голову какая-нибудь странная идея?
- Например?
- Не знаю, ума не приложу. Что-нибудь экзотичное, в духе мыльных опер. Но уехать она точно не могла.
- Почему?
- Тогда бы она пропустила очередные серии.
- Бред какой-то!
- И потом, мне не дает покоя эта закрытая дверь.
- Но, может быть, с металлическими дверями такое, и правда, иногда случается?
-Ты забыл, что я инженер-механик? Чтобы дверь сама так закрылась, необходимо, как минимум, землетрясение. И папа так же считает.
- Но не могла же она выбраться через балкон? Пятый этаж, все-таки.
- Вроде не должна, но мы ходили к соседям снизу и в соседний подъезд. Обзвонили больницы и морги, вдруг упала.
Я не мог представить себе, чтобы человеческое падение с пятого этажа осталось незамеченным соседями, а инженер-механик, по-видимому, допускала такую возможность. И, подчиняясь окружившей меня в последние сутки дури, спросил:
- Ну, и как?
- Никаких следов.
- Я чем-нибудь могу вам помочь?
- Да чем тут поможешь? Если услышишь, что она вернулась, дай знать.
- Конечно. А я сейчас к Игорю в больницу еду.
Мне хотелось поговорить с кем-нибудь об Игоре, он все время был внутри меня и просто просил выхода.
- А что с ним?
- Нервный срыв.
- Ничего, поправится. У меня вон перманентный нервный срыв, если бы я каждый раз к врачам обращалась, то из психушки бы не вылазила. Привет от меня передай.
Вот и поговорили.
- Передам. А ты звони, если что понадобится.
Никогда раньше я так быстро не узнавал, что не смогу выполнить своего обещания. Я положил трубку и услышал, как надрывается мой сотовый. Из трубки неслись рыдания.
- Андрюша, Игорь умер.
Я не понял.
- Что?!
- Игорь умер.
- Как?!
- Ночью, от разрыва сердца.
- Ты где?
- В клинике.
- Я сейчас приеду, жди меня.
Я кое-как оделся, скатился по лестнице, прыгнул в машину и помчался по уже знакомой дороге. Моя голова не хотела ничего понимать, в ней мелькали обрывки каких-то мыслей, кусочки воспоминаний. Я вспоминал, как в первом классе Игорь, маленький, лопоухий, перепачкал все тетрадки в портфеле маслом с бутерброда, и горько плакал, а я вытирал обложки платком, но только все напортил, и мы подрались. Как в девятом мы с ним первый раз пили «Зубровку» на скамейке в соседнем со школой дворе и напились до того, что огромная луна начала бегать по небу, а мы, запрокинув головы, смотрели на нее. Как одновременно влюбились в Иру, как я страдал, когда Ира выбрала его, хотя я был выше и сильней, как они гуляли по улицам, а я следил за ними, обмирая сердцем всякий раз, когда они останавливались. Как вместо университетских лекций пили пиво, и в пивной Игорь обязательно находил себе случайных друзей, каких-то жутких мужиков, одутловатых теток, таких, что и в страшном сне не приснятся, и беседовал с ними до самого закрытия, шел провожать их пешком в трущобы на другой конец города, и потом долго-долго вспоминал о них, неприкаянных. Он любил жизнь, и меня любил, и только с ним мне было хорошо, спокойно и всегда интересно. Как же я смог от всего этого отказаться, как мог не видеть его месяцами? И как теперь больше не увижу его никогда?
Я заплакал и плакал до тех пор, пока снова не въехал в это чертово стадо. На сей раз пастух сидел неподалеку, на поваленной ели, и я вышел из машины, чтобы извиниться, а он оживился, обрадовался непредвиденному развлечению.
- Ты что, ох…л? Не видишь, куда прешь? Всех коз перепугал, доиться не будут.
Он явно рассчитывал выручить компенсацию за моральный ущерб козам. В другой раз я бы обязательно полез за кошельком, но Игорь бы так не сделал, он бы обязательно поговорил с ним по-человечески, а потом бы и выпил вместе, даже бы и подружился. Дружить мне с ним было некогда, но я сделал попытку обнаружить в нем человека.
- Друг у меня умер, понимаете, я еду в больницу.
- А мне какая х… разница, кто у тебя умер! Чуть коз всех не передавил, а каждая коза теперь больше твоего драндулета стоит. В психушку он к мертвому другу едет, и сам псих долбанный! Как же, плачет он, крокодил хренов!
Я сел в машину, нажал на газ, не обращая внимания на громкое блеянье и мат, рассек норовистое стадо и рванул к клинике. Ира стояла около чугунной ограды сада, спокойная, но совершенно черная. Я оставил машину, медленно подошел к ней.
- Где он?
- Его уже увезли в морг, завтра утром привезут домой. Никогда себе не прощу! Как я могла оставить его одного?
Слезы потоком полились у нее из глаз, просто заливали лицо. Я гладил ее по голове, по плечу, а слезы все текли и текли, так что шея и воротничок блузки стали мокрыми. Только один раз во сне я видел столько слез. Я достал платок и попытался вытереть ей щеки, но она отталкивала мои руки.
- Успокойся, ну что ты могла сделать?
- Настоять, забрать, остаться с ним здесь. Он не выдержал, не выдержал унижения. Он – и вдруг в дурдоме! Как я могла!
- Ты ни в чем не виновата, ни в чем.
Я гладил ее по голове, прижал к себе, как ребенка, и она, рыдая, спрятала голову у меня на груди. Теперь и моя рубашка моя стала мокрой, но рыдания понемногу стихли.
- Так как же он умер? Отчего?
- Обширный инфаркт, обнаружили ночью, он был мертв уже несколько часов.
- А что, у него в последнее время были проблемы с сердцем? Я ничего не знал.
- Нет, ничего такого. Господи, какая, наверное, это была страшная боль, какая чудовищная боль!
Ира завыла в голос.
- Тебе необходимо успокоительное, пойдем внутрь, тебе сделают укол.
Она прекратила плакать как-то сразу, я даже перепугался.
- Уже сделали, больше нельзя. Отвези меня лучше домой. Знаешь, оказывается, он оставил завещание, его нашли рядом.
- Завещание?
- Да, там всего несколько строчек. Я наследница, тебе – все записи, а его нужно похоронить в закрытом гробу.
- В закрытом? Ты его видела?
- Только мельком, не смогла смотреть. Но вроде ничего такого, он был как живой. Просто он так захотел.
- Что мне нужно сделать?
- Я уже сообщила ему на работу, они помогут. Саня уже в похоронном бюро, выбирает гроб и венки, оттуда поедет в кафе.
- Зачем в кафе?
Ира вытаращила на меня опухшие глаза. Как странно, я никогда прежде не видел вытаращенных опухших глаз, разве что в каком-то старом японском фильме.
- А поминки? Надо же помянуть по-человечески.
- По-человечески помянуть можно только дома, это что, праздник, что ли, чтобы устраивать его в кафе?
- Но ведь столько народу, весь университет придет, из других вузов.
- Ты что, позовешь тех, кто отправил его сюда?
- На поминки не зовут, Андрей, а придти захотят многие.
- А по-моему, поминать человека должны только те, кто любил его.
- Тогда только мы с тобой, Саня и мама моя.
Да, родители Игоря давно уже умерли, других близких не было.
- Ну, и не зови никого.
- Нельзя, что люди подумают.
О чем мы говорим? Прости нас, Игорь.
- Ладно, делай, как знаешь. Поехали домой?
- Надо подождать Аллу, она пошла за документами и вещами. Халат, тапочки забрать.
Тьфу!
Тяжелая дверь отворилась, и красные туфли осветили серенький тусклый день. На крыльце стояли Елена Станиславовна и Ирина подруга Алла, обе старательно печальные. Я молча кивнул им, взял Иру под руку, повлек к машине. Она упиралась, оглядывалась. Я остановился.
-Алла, пойдем, Андрей нас довезет.
Алла сказала что-то Елене Станиславовне, та ответила, прощально помахала нам рукой. У Ирины зазвонил телефон, она выслушала сообщение, сказала хрипло:
- Хорошо, давай дубовый. Нет, цветы должны быть живыми.
А потом нам:
- Похороны завтра, в двенадцать.
- Я обзвоню всех наших.
Мы снова ехали по чертову лесу мимо дурацких коз. Они бродили вдоль обочины, пастух сидел на прежнем месте. Только козел мог пасти козье стадо на дороге, ведущей в клинику для душевнобольных, и мне очень хотелось выйти и устроить разгон и стаду, и пастуху, но я миновал их благополучно. Господи, неужели, когда я умру, люди будут вести себя так же? А ведь мы и в самом деле любили Игоря.
Лекарство, по-видимому, подействовало, и Ира задремала. А Алла сказала голосом сочувствующей училки:
- Да, Сане теперь непросто будет. Сын на руках, теперь вот Ирочка.
- А что с Владиком?
- А ты что, не знаешь?
- Откуда мне знать, я его сто лет не видел.
- А Ира не рассказывала?
- Нет.
- Стеснялась, наверное, все-таки племенник.
Почему все-таки? И зачем же ты, сучка, рассказываешь, если она стесняется? Может, не расскажет? Но Алла не остановилась, лишь выдержала необходимую для важного сообщения паузу.
-У него тяжелейшее нервное заболевание, какая-то мания, связанная с компьютерами. Саня измучился. Это, наверное, семейное, вот и Игорь…
- При чем тут Игорь, – прошипел я. – Владик – Ирин племянник, с Игорем они не кровные родственники.
- Ой, и правда! Я не подумала. А Игорь любил Владика, часто навещал. Ира рассказывала, что Владик ни на кого не обращал внимания, разговаривал только с Игорем, и то редко. Да, я забыла. Вот, нашли на столе, наверное, он написал незадолго до смерти. Это тебе.
Алла полезла в сумочку, и достала большой, вчетверо свернутый лист, протянула мне. Не хотелось читать при этой, и я сунул листок в карман.
- Что же ты молчала?
- Да забыла. Как ты считаешь, можно мне надеть на похороны не платок, а шляпу? У меня красивая шляпа, только не черная, а фиолетовая. Но очень темная.
Боже, спаси и сохрани, дай мне силы сегодня никого не убить!
Я отвез Иру и Аллу, поговорил с Саней, попытался, как мог, утешить Надежду Владимировну, пообещал сам обзвонить всех наших однокурсников, посидел еще немножко, но, почувствовав, что мое присутствие излишне, отправился домой. И только во дворе достал наконец листок, который дала мне Алла, развернул. Листков оказалось два, подчерк был Игоря, но непривычно небрежный, рваный. Я прочитал первые строчки, и слезы потекли из моих глаз. Меня обступили какие-то дети, на меня глазели местные старухи, но, обливаясь слезами, я дочитал до конца.


«Андрею

Ангел смерти нес меня прочь, в зияющее космическое чрево. Нес как орел ягненка, как ястреб малую пташку, сжав жесткими десницами безвольно поникшую плоть. Безвиден был лик Ангела, но страшен и суров, как картина Гойи. Со скоростью мысли вдаль улетала крохотная голубая пулька Земли. Как снаряды, мимо пролетали изломанные астероиды и гладкие кометы. Мрак и холод окутывали все, словно огромное черное одеяло с мокрым пододеяльником.
Легкие хотели дышать, но дышать не получалось; сердце останавливалось, как сломанные часы, отстукивая последние отведенные ему удары. Мозг превращался в беспомощное месиво, в несъедобную серую кашу. Кровь редкой мартовской капелью стучала в артериях. Руки заледенели, свисали вниз, точно поломанные крылья.
Я хотел взмолиться, упросить, пообещать, но не было ушей у Ангела, и не было у него уст, чтобы ответить на мольбу.
Но вот, словно звон драгоценного хрустального бокала, сверху, из сосредоточенной сияющей лазури, прозвучал высокий голос:
- Он ваш?
- Наш, - раскатился обертонами из черной глубины вкрадчивый бархатный баритон.
- Ему нельзя помочь?
- По-видимому, нет.
- И что же вы его, на атомы?
- На нейтрино, их не найти.
Поняв смысл разговора, я дернулся и застонал. Тело чудовищно болело, болел каждый орган, каждый нерв, каждая клетка. Эта переполняющая все естество невыносимая боль и была смерть, чудовищная, безжалостная и неумолимая. Сознание тоже умирало, все более и более вытесняясь тьмой и пустотой. И из этой темноты, из холодной Вечности, словно непробиваемые стены, заслоняющие улетающую Землю, встали три последних слова.
Никогда. Никогда уже не вдохнуть мне морозного вкусного воздуха, не передернуть зябко плечами, не увидеть раскрывающихся на весенних ветвях зеленых почек, не вглядеться в открывшийся лазоревый кусочек неба, не прищуриться от солнца, не почувствовать ветра, не намокнуть под теплым дождем. Никогда не пройти по темнеющей улице к освещенному дому, не открыть дверь своим ключом, не надеть любимые тапочки, не включить уютную лампу, не развалиться в кресле, не потрепать мурлычущую кошку, не открыть книгу, не пощелкать лениво пультом телевизора; не встать под упругие струи душа. Никогда не поцеловать сладких губ, не заснуть, не проснуться в утренней теплой неге.
Ничего. Ничего мне больше не увидеть, не услышать, не съесть, не выпить. Не удастся мне отведать ни ломтика теплого душистого хлеба, ни чудесно пахнущего куска жареного сочного мяса, ни домашнего горячего пирожка, ни яркого веселого помидорчика, ни соленого грибка, ни тающей на губах малины. Не пригубить мне ни стакана холодной воды, ни запотевшей рюмки водки, ни бокала золотистого вина. Не увидеть домов, деревьев, облаков, автомобилей, столов, диванов, картин, ничего. Не услышать человеческой речи, смеха, плача, музыки, мяуканья, лая, кваканья, гогота, блеянья, писка. Не написать ни строчки, ни слова, ни буквы, ни цифры.
Никого. Никого больше не любить, не жалеть, не ненавидеть, не бояться, не ждать, не желать, не презирать, не обожать. Ни матери, ни отца, ни сестры, ни друзей, ни женщин.
Увидев эти олицетворяющие Небытие слова, понял я со всей ясностью и отчетливостью, что отныне называюсь Никто и Ничто, и от ужаса попытался закричать, но губы не послушались меня и лишь чуть-чуть шевельнулись.
- Как же так получилось? - вяло подумал. - Ведь я же был.
- Но ведь шанс ему можно дать? Еще не поздно, душа не покинула тело, – почти пропел высокий голос. – Мы договорились, каждый имеет право на спасение.
-Что толку, но если вы настаиваете, извольте, - вкрадчиво ответили снизу.
- Слышишь, говори, тебе дают последнюю возможность.
- Но только одно слово, - усложнил задачу вкрадчивый..
И, поняв, что сейчас от этого единственного моего слова зависит все, я испугался, понял, что не справлюсь, не смогу, ошибусь. И заторопился, застарался, начал мысленно перебирать слова. Но одно слово не получалось, и в голову приходили лишь тривиальные триады «Я больше не буду», «Пожалуйста, простите меня», «Я был глуп», « Я ничтожество, червь». Эти тройки не хотели оптимизироваться, объединяться, сливаться в единое. Но вот в угасающем сознании, словно солнечный луч в глубине океана, засияло единственно возможное, нужное, беспредельно емкое слово, раскрылось, будто прекрасный цветок. Я понял, что это оно, что именно это слово следует крикнуть сейчас на все Мироздание. И мертвые губы мои помимо моей воли прошептали:
- Каюсь!
И я испустил дух».


Это было признание в том, что он хотел умереть. Я подумал, что он написал это между двумя сердечными приступами, так и не позвав врача. Пока душа еще не покинула тело. Он хотел умереть, потому что сошел с ума, и еще вчера вечером, прощаясь со мной, знал, что умрет ночью. Бедный мой любимый друг, бедный мой любимый друг! Он написал все это, чтобы я начал жить.


Я очнулся. Поминки текли своим чередом, народу поубавилось, заговорили о внезапности любой смерти.
- Она всегда обманывает. Даже когда ждешь ее, даже когда человек очень болен или очень стар, настает момент, когда кажется, что смерть на время отступила, что еще есть время, что она случится не завтра. Вот тогда-то она и приходит, и непременно сегодня. Я уже не говорю о тех случаях, когда она настигает молодых, – сказал Олег. – Страшная штука.
- Смерть – ерунда, - возразила ему Надежда Владимировна. - Ты еще молод, и не понимаешь. Ранняя смерть – благо. Страшна не смерть, а старость, немощь. И только к старости начинаешь понимать, как много не дожил. И осознавать, что надо было всякий раз, когда можно было делать, – делать. Любить, куда-то ездить, путешествовать, гулять по улицам, ходить в веселые компании. А не тратить время на всякую ерунду, на статейки всякие, диссертации.
- Помните анекдот?
У Жоры есть анекдоты на все случаи жизни.
- Умирает старый профессор и с горечью говорит ученику: «Видишь вот эти стеллажи с книгами, которые я написал?» Ученик благоговейно молчит, ждет наставлений. А тот продолжает: «Эх, если бы можно было бы взять все эти книги положить под задницу Дуське, с которой я молодым на сеновале! А то я тогда так, и эдак, а она все проваливалась и проваливалась». Я тоже начинаю это понимать. Жить надо, жить, пока живется, а не отрабатывать и выполнять обязанности. Человек в первую очередь обязан сам себе.
Анфиса подняла ясные, до этого опущенные глазки и сказала:
- Я с вами согласна, Георгий Константинович. Следует жить, причем играючи, и постоянно менять игры, придумывать новые.
- Главное – не заиграться, - ответил я.


Бьюти-билдинг

Анфиса была хорошей девочкой, девочкой-паинькой, девочкой-умницей, девочкой-отличницей, девочкой с портфелем и с коротко подстриженными ноготками, гордостью своей семьи, и механико-математического факультета, и команды по программированию, и студенческого научного общества. Хотя никто-никто на свете и предположить не мог, о чем все время думает это скромно причесанная, приличная, ясноглазая головка.
Анфису же волновала красота, и только красота, чужая и собственная, волновала чрезвычайно, не давала покоя, будила сложные эмоции, заставляла напрячь мозги. Привычка и умение думать достались ей от мамы, и от бабушки, и от папы, и от дедушки, но папа и дедушка были даже излишними, потому что давно известно, что гены интеллекта находятся в икс-хромосомах, значит, интеллект передается исключительно по женской линии. Но и папа с дедушкой явно не умаляли, а добавляли и способствовали. И Анфиса думала, думала, думала, все время думала, зачарованная красотой.
Не имея возможности поразить мир собственной красотой изначально, лишь по праву рождения, по дару свыше, она твердо решила понять, что такое красота и из чего слагается. А уж правильный анализ мог повлечь за собой и благотворный синтез, созидание себя новой и красивой. Потому что в одном Анфиса не сомневалась: умная женщина всегда красива ровно настолько, насколько она сама того пожелает. Анфиса же умна, и желает, и станет, а до этого будет спокойно плавать в море своих мыслей, пока не найдет нужного течения, которое и принесет ее к правильным представлением о прекрасном. Ну, и наблюдать, конечно, следует, пытливый глаз еще никому не помешал, а наблюдение, как известно, обязательно должно предшествовать и построению теории, и эксперименту.
Чем еще могла быть красота, как не свидетельством образцового здоровья, правильного действия ферментов и гормонов, оптимальной кооперации аминокислот, полисахаридов и витаминов, демонстрацией генетически унаследованной способности рожать полноценных и сильных детей? Разве что следствием существования силы тяжести, позаботившейся о том, чтобы все было симметрично, чтобы рук и ног было непременно по две, и чтобы одинаковой длины, ведь нужно же минимизировать энергетические затраты? Или результатом эволюции, задумавшейся об органах дыхания, и зрения, и осязания, так, чтобы на и лице было все в порядке, и было чем дышать, и случилось, чем есть, потому что только так и не иначе, можно жить в соответствии с природой, не очень напрягаясь, проще и веселее?
Но была, по-видимому, совсем не первым, и абсолютно не вторым, и совершенно не третьим. Да умом сразу было и не понять, существовала ли она, эта самая красота, принадлежала ли реальности, или только мнилась, виделась немногим, меняясь от века к веку, неузнаваемо преображаясь, превращаясь в свою полярность, временами становясь, если посмотреть туда, в глубину времен, некрасивой и даже чудовищной?
Но чувства убеждали, что эта непонятная, ничем не обусловленная красота, красота человеческих тел и лиц, все же существовала, сильно отличаясь от красоты заката, или утреннего моря, или облака, или чашечки цветка. Та, вторая, природная, всего лишь останавливала взгляд, заставляла задуматься, переполняла негой, а эта первая, главная, человеческая, дарила сильными чувствами, побуждала к действию, рождая намерение немедленно обладать.
И, если все же была, то складывалась из мелочей: из едва заметных линий, из смутно ощущаемых пропорций, из выпуклостей и ложбинок, из крохотных ямочек, из цвета щек, из формы глаз, из пушистости ресниц, из изгибов губ, из родинок и прочей ерунды. Но такая незначительная, случайная, несерьезная, поражала и лишала покоя, и порой сосредоточивала мир в одной линии, в незаметной другим точке, и была всесильной, и становилась страшной, лишала судьбы, а иногда и разума, жизни – всего.
И все-таки оно было, не могло не быть, это волнующее, сводящее с ума соотношение девичьих талии и бедер, якобы отражающее женское здоровье, вроде бы демонстрирующее половую полноценность, кажется, оптимально приспособленное к деторождению. Но почему-то менялось во времени, заставляя мужчин дивиться тому, как могли кому-то нравиться эти толстозадые пузатые уродины, изображенные на полотнах великих века четыре тому назад. И стоило, стоило постараться, имело смысл поработать над собой, чтобы заполучить себе именно то самое отношение, то, которое позволяет увидеть весь мир распростертым у собственных ног.
Но, если уж говорить честно, если быть беспристрастной, если попытаться стать объективной, хотя объективным может быть только объект, а субъект всегда субъективен, то следует заметить, что далеко не всякий мужчина об этом хоть изредка думает, и не каждый этим взволнован, да, и вообще, женская красота на самом деле не такой уж значительный повод для мужского волнения, есть у мужчин поводы и поважней. Да, пожалуй, из-за женской красоты из мужчин по-настоящему волновались разве что поэты, но поэты, они не считаются, потому что волнуются всегда и по любому поводу. Да и можно ли назвать их мужчинами, этих самых поэтов? Но с ними как раз все ясно. Для них красота божественна, а если не божественна, то и не красота, а если так не думаешь, то и не поэт.
Для женщин же красота была величайшей целью, самой ценной ценностью, причем ценностью рукотворной и гораздо более желанной, чем ум, здоровье и богатство. Да какое там, к черту, здоровье! Чтобы стать хоть капельку красивее, голодали, сдавливали тела тисками граций, надевали в лютые морозы прилипающие к покрасневшим ножкам чулки, выжигали перекисью кудри, конструировали себе, обливаясь слезами, трогательные нежные бровки и носили, проклиная жизнь, тесные туфли на невероятных каблуках. И если все это просуммировать, а еще лучше проинтегрировать, да по всем дням неделям, да по многим-многим годам, то образовывались такие испытания, что муки Геракла или страсти Прометея казались сущими пустяками, нет, мужчинам этого не понять.
И лишь потом, старея, и дурнея, убеждали себя, что самое главное, конечно же, не красота, а здоровье. Но грустили по ней, уходящей, не хотели расставаться, делали дурацкие прически, рисовали египетские глаза, малевали клоунские рты и носили чересчур короткие юбки. А старухами становились лишь тогда, когда начинали предпочитать теплое красивому.
А уж некоторые, самые страстные, самые очарованные, самые влюбленные в красоту, надеясь получить или задержать, совершали непоправимые глупости и добровольно участвовали в кардинальных преобразованиях собственной плоти, которые могли бы привести в ужас палача инквизиции, патологоанатома со стажем или безумца, мечтающего о чужой крови. Позволяли внедряться в свою бедную плоть, перекраивать свои неповторимые лица, ломать хрупкие носовые перегородки, разрезать и шить, словно дешевую тряпочку, собственную тонкую кожу. И помещать внутрь родного, нежного, живого - чужое, грубое, мертвое.
И потом жили с этим чужим, опасным, ощущая постоянный страх и собственную непрочность, подозревая, что добились не совершенства, а неполноценности, и даже, если смотреть в самую суть, – инвалидности, потому что протез, он и есть протез. Красота же, сотворенная таким образом, все равно получалась какой-то иной, пугающей какой-то, скрывая за кажущейся правильностью форм хорошо ощутимый изъян, тот, что отличает кукольное личико от человеческого лица и скрывается в любой маске. И каждая, так разумно спланированная, так дорого скроенная, правильная до отвращения, сталкивалась с необратимостью и уже не могла вернуться назад, к своему прежнему простенькому лицу, и с радостью поменялась бы телом с любой молоденькой дурнушкой.
Но необратимое есть необратимое, необратимые поступки не стоит совершать, потому что обратной дороги нет, и быть не может. И жизнь необратима, поэтому молодость следует ценить, все время помнить о ней, тратить осмотрительно, по дням, по часам, по минутам. Да, молодость ни за какие деньги не купишь, ее не нарисуешь, она неуловима, неизъяснима, но очевидна и неподдельна. Смотришь вот иногда на женщину: хороша, ни одной морщинки, ни одной складочки на лице, и фигура идеальная – но вот видно же, что уже не молоденькая. Что-то такое отсутствует, чего и словом-то не назовешь, но что есть вон у этой, и вот у той, совсем простых, но явно молодых. Как это называется в книгах? Наивность? Флер юности? Он быстро облетает, этот флер, стирается временем, прячется за дымкой зрелости, и внешность тускнеет, словно отражения в старых зеркалах. Так что следует торопиться и именно сейчас, в молодости быть красивой на полную катушку, чтобы потом, в старости, не жалеть о том, что вот так и не поносила синих или зеленых волос, и не походила в дурацких нарядах, не попробовала экстремальных вариантов. Одним словом, чтобы не было мучительно больно за прожитые без красоты годы.
И довольно, довольно всех этих сентенций о духовной красоте. Их сочиняют ленивые, которые не потрудились и не постарались, не позаботились, не повкалывали, не поработали над собой. А пресловутая духовная красота, о которой трещат нерадивые замухрышки, вроде нынешней Анфисы, всегда блекнет и отступает, становится невидимой перед красотой настоящей, физической, плотской. И ей ли, Анфисе, об этом не знать. Истинная красота должна ласкать глаз, а не духовное зрение, должна зриться и осязаться. И понимая это, умные женщины не просто хотят быть красивыми, а напряженно стараются быть ими, используя для этого любые возможности.
Да, женская красота, безусловно, была рукотворной, вернее, вполне могла быть рукотворной. Конечно, существовала и красота естественная, натуральная, затмевающая свое искусственное подобие. И находились, находились счастливицы, неизвестно за что получившие этот самый лучший подарок судьбы. Эти до глубокой старости оставались красивыми, заставляя даже молодых вглядываться в их выцветшие небесные глаза или причудливо вырезанные, в морщиночках, губы. Да, так тоже бывает: смотришь – старушня старушней, а хорошенькая, даже прехорошенькая, и видно до сих пор, и ничего не сделалось, да в морщинах, да старая, но вот бровки, и носик, и все еще ямочки. Но и всем прочим не стоило отчаиваться, нужно было лишь озаботиться и не отступать. Некрасива только ленивая.
Труд самосозидания существенно облегчали тысячелетиями создаваемые методики и технологии производства женской красоты. Мейк-ап был самым прикладным и самым доступным видом искусства, важнейшим жанром живописи и графики одновременно, идеализированным автопортретом, создаваемом на собственном лице. И женщины самозабвенно рисовали себе новые черты, упражняясь в этом со старанием мастеров эпохи Возрождения и в итоге максимально приближаясь к желаемому идеалу. И добивались невиданного природой разнообразия, и удивляли мир ошеломительными оттенками волос, необыкновенной формой глаз, невероятными ресницами и неправдоподобными губами. Причем все это при помощи всего лишь нескольких кисточек, пары карандашиков, двух-трех незатейливых коробочек и одного-единственного тюбика. И приводили в полный восторг чужих мужчин, и в недоумение – своих, не понимающих, как можно мазать губы подкрашенным животным жиром, чернить глаза ароматизированной сажей и носить на носиках и щеках так много рисовой муки. Этот ежедневный труд, сизифов по определению, был нескончаемым, потому что вечерами все смывалось, а назавтра повторялось, и у многих это занятие отнимало целый час утреннего времени, времени которое можно было бы потратить на сон или любовь. Зато простенькие становились очаровательными, страшненькие – интересными, а приятные – роковыми красавицами.
Но много важнее лица было тело, потому что, увы, не личность, а телесность была средоточием того, что привлекало мужчин более всего. А тела, увы, не нарисуешь, тут требовались другие методы, более серьезные усилия и совсем иные затраты. И отвисшие груди, широкие талии, мягкие животы, тяжеловатые бедра, коротковатые ноги – все, что отличалось от юного и прекрасного, хитро прятали, очень тщательно скрывали, старательно упаковывали в лифчики, с усилиями втискивали в корсеты, ловко прикрывали юбками, умело ставили на шпильки или платформы, в надежде, что недалекого и наивного удастся обмануть и перехитрить. И обманывали. Хотя сами-то, конечно, знали, и страдали, и завидовали, и злились, но терпели – куда деваться!
Очень приятным и обнадеживающим было следующее соображение: мужчины до сих пор сохраняют в себе животное начало, это всеядные самцы, которые теряют самообладание при виде любого нагого женского тела, даже сомнительной красоты. И если судить по мировой литературе, если верить Боккаччо и Казанове, если не сомневаться в Гомере и Пушкине, если прислушаться к Золя и Мопассану, если обратить внимание на Хемингуэя и Гашека, то при виде любой обнаженной, даже толстой, некрасивой и не первой молодости, мужчины испытывают желание. И когда далеко не самые худые и не очень красивые, иногда и немолодые, но пытливые и смелые дамы отваживаются это проверить, то, как правило, находят, что так оно и есть. Так что молоденьким можно и вовсе не переживать, следует лишь не бояться и отдавать себе отчет в том, что молода, а значит, желанна.
Плотские же приоритеты мужчин легко определялись статистически. В большинстве случаев мужские вкусы явно удовлетворялись не формами, а размерами. Все умещалось в простую схему: зад и грудь должны были быть большими и, по возможности, упругими. И описывалось простейшей формулой: мужское внимание прямо пропорционально размерам и упругости женских выпуклостей. И только те, кому достались безгрудые, пытались утешить себя и обмануть других афоризмами вроде того, что женская грудь должна умещаться в мужском кулаке. На те же детали, на те телесные пустячки, на те хорошенькие штучки, которые воспевались в сладких любовных романах и непритязательных стихах, почти никто из мужчин и не думал обращать внимания. О розовых же, прозрачных в солнечных лучах ушках, маленьких руках, длинных нервных пальцах, ямочках на щеках, завитках волос на шее вспоминали лишь литераторы, причем только плохие, да и те только в своих произведениях, да к тому же еще, и очень давно.
Рекордсменами мужского внимания явно были ложбинка между грудей и обтянутые узкой юбкой ягодицы, магнитом притягивающие взгляды даже самых примерных мужей, любящих своих жен и даже не помышляющих об адюльтерах. Значит, именно это и следует открывать и обтягивать, все предельно, чертовски просто. Чрезвычайно волновали мужчин и женские ноги. Предпочтение отдавалось длинным, крепким и стройным, но любые женские ноги, даже кривоватые, заставляющие знатоков презрительно морщиться, завораживали мужские взгляды, если только были достаточно обнажены. Объяснить это было проще простого: скользя взглядами снизу вверх, мужчины подспудной, генетически предрешенной фантазией преодолевали препоны и границы юбок и мысленно дорисовывали линию ног, соединяя их в том самом скрытом желанном месте, откуда все они вышли и куда всю жизнь стремятся возвратиться и куда регулярно возвращаются. Если, конечно, повезет. Ноги обрамляли смыкание, замыкание, экстремум, максимум, критическую точку, сингулярность, аттрактор, притягивающую воронку женского тела. Женские ноги были Дорогой Туда. И чем длиннее и круче была эта дорога, тем сильнее и быстрее любому мужчине хотелось ее преодолеть. И ноги непременно следовало показывать, удачные – в коротких юбках и туфлях, неудачные – в сапогах.
Но все же при ближайшем рассмотрении любое нагое женское тело проигрывало в красоте телу полуобнаженному, слегка прикрытому, хотя бы немного одетому. Опытные женщины понимали это, демонстрируя свои тела в минуты любви в особых, тайных, несравненно увеличивающих притягательность женского тела нарядах. Черные ажурные чулки, шелковые пояса, а тем паче, подвязки, кружевные трусики, открытые лифчики, корсеты, подающие мужчине женскую грудь, как на подносе, туфли на тончайших шпильках возбуждали мужчин несравненно более того, что под ними скрывалось. Все эти прелестные дамские штучки стоило снимать, не стесняясь, в полумраке или даже при свете, медленно заводя мужчину, с удовольствием наблюдая, как он превращается в самца.
Ну, а некрасивые лифчики, доходящие до колен панталоны (не в Африке живем!), простые вискозные трусики, зашитые колготки (всякое в жизни случается!), по-видимому, следовало быстренько скидывать, пока любимый отвернулся, укромно прятать, а после надевать украдкой, выбирая удобное время. Но, Бог даст, ей, Анфисе, так делать не придется. Хотя отсутствие красивого белья можно было бы компенсировать тем, что встречать партнера только обнаженной и только лежа, исключив из любовного действа возбуждающую увертюру раздевания.
Но, кажется, вот тут-то она слегка и заблуждается: история государства российского свидетельствовала, что мужчины не брезговали и женщинами в рейтузах с начесом, хлопчатобумажных чулках в резинку и мужских майках. И существовали на удивительной Анфисиной родине дамы, причем даже и многочисленные, которых неизбежное соитие настигало в мужских кальсонах, причем это обстоятельство мужчин не обескураживало, на качество полового акта отрицательно не влияло. Подобные прецеденты наводили на мысль о сильном преувеличении роли красивого белья в контакте полов.
Подумав так с полгода, Анфиса решила, что быть красивой следует вовсе не для того, чтобы покорять мужчин, для этого требовалось совершенно другое, а для того, чтобы превзойти прочих женщин, стать лучше всех, единственной и неповторимой. И поняв некоторые законы трансформации посредственного в превосходное, решила, что пришла пора эксперимента. Любой эксперимент требует материальных вложений, но тут Анфисе повезло. Ее умница бабушка застраховала ее к совершеннолетию, и вот уже полгода как Анфиса была счастливой обладательницей приличной суммы собственных неподконтрольных денег. Для начала она изучила каталоги и купила лучшей косметики. Свое единственное лицо следовало пачкать исключительно качественным и дорогим.
Эксперименты Анфиса начала дома. Был март, пора метаморфоз, солнце лилось из зеркала. И она стояла перед этим сияющим окном в иной мир, имея уже не мечту, а намерение. Распустила надоевший пучок, тщательно расчесала волосы. Длинные, гладкие, блестящие они разительно меняли Анфису, делали ее совсем другой. Да, не зря Анфиса была послушной девочкой, и не перечила маме и бабушке, когда те запрещали ей стричься, теперь не придется наращивать. Но все же ее прекрасные волосы были не теми: не модными, слегка волнистыми, слишком длинными, чересчур густыми. С ними определенно следовало поработать, но не вызывало сомнения, что профессионалы превратят их в конфетку.
А вот лицо было то, что надо. Бледное, большеглазое, с мягкими губами, небольшим носиком. Ей повезло: на таком лице можно было нарисовать все что угодно. Серой быть лучше, чем яркой, рыжей или, скажем, черной, серость мягка и податлива, горизонт возможностей куда шире, и можно не привязываться к единственному навязанному природой образу. Ну, с Богом! Ляхпох-тихпох-меера! Неуверенной рукой она впервые в жизни начала красить губы, и серенькая бледная гусеница прямо на ее глазах начала превращаться в бабочку, яркие крылья озарили лицо. Это было чудо, настоящее чудо, совершенно другое лицо. Анфиса стерла помаду, попробовала другую, потом еще и еще, пока не подобрала нужные цвета. Сердце ее стучало от радости, она умылась, и принялась за глаза.
С глазами все было сложнее: тени ложились неровно и неправильно; дрожала выводившая стрелки рука, и они получались неловкими, косыми, кисточка от туши норовила попасть в глаз. И попала-таки. Анфисин глаз заплакал, истекая черными слезами. Но и черная слеза на щеке, и черное облако вокруг глаза были на удивления красивыми, сделали ее похожей на актрису немого кино. Анфиса еще раз умылась и стала осторожнее. То, что получилось, было страшно и прекрасно одновременно. Глаза, обведенные кривоватой толстой полоской, стали огромными, бесстыжими, вызывающими, нелепыми, как у ленивой шлюхи или подслеповатой нимфоманки. Да, глаза следовало учиться красить. Учиться, учиться и учиться! Что ж, она всегда следовала этому призыву.
Анфиса разделась донага. Никогда раньше она не рассматривала себя обнаженной, видела лишь случайно, мельком и изредка. Это было испытанием, разглядывать собственное обнаженное тело, да еще такими вот обведенными черной краской глазами, да еще в таком ослепительном зеркале. Это было очень трудно – видеть свое тело как чужое и над ними такие чужие, такие безумные глаза. Она зажмурилась на мгновение. Но открыла глаза и приняла все, как есть. Тело было нормальным, не потрясающим, не совершенным, а нормальным, не хуже, чем у других. Даже лучше, чем у многих, это несомненно. Главное – худое, сейчас это очень важно. Талия, слава богу, тонкая, а то вон некоторые ребра выпиливают, чтобы достичь нужных параметров. Бедра, пожалуй, слишком округлые, ну, это ничего, это сойдет. Ноги длинные, чуть полнее, чем надо, а может быть, и не полнее, это как посмотреть. Не идеальные, но приятные, юбку покороче, хороший каблук – и глаз будет не отвести, закачаешься, умрешь и не встанешь. И чулки, обязательно прозрачные, дорогие-дорогие. Ну и эпиляция, причем полная, без этого в короткой юбке уверенно себя не почувствуешь.
А вот грудь хороша, да что там говорить, девичья грудь – она и есть девичья грудь, что может быть прекраснее? Размер приемлемый, меньше не следует, больше – обременительно, пожалуй, самый раз. Руки… Руки как руки, не слишком длинные, не топорные, не мосластые. Пальцы длинные, тонкие, пальцы потомственной интеллигентки, слава Богу, на протяжении нескольких поколений женщинам в ее семье не приходилось работать в поле или таскать тяжести, напротив, - скрипка, фортепьяно. А вот ногти безобразные, неприличные, непристойные, совсем короткие, как в детсаду. Она максималистка, и специально маскировалась, ждала своего времени, чтобы выстрелить по миру разом из всех орудий, рядилась под серую мышь, под простушку-дурнушку, и стригла ногти под самый корень. Не любила этих дурочек, которые сами страшенькие-расстрашненькие, но обязательно с длинными, словно у гарпий, яркими ногтями, будто кричащими: «Мы единственное, что есть у этой дурнушки приличного!» И теперь вот из-за этих ногтей с метаморфозой придется повременить с месяц, пока они не отрастут. Ничего, это время она использует с толком, научится рисовать себе лицо, обойдет магазины в поисках подходящих тряпок. Терпенье и труд все перетрут, повторенье мать ученья.
В час «зироу», в день рождения красавицы, Анфиса записалась в лучший салон на восемь утра, а через пару часов вышла оттуда со спадающими до пояса шелковыми прямыми волосами, шикарным маникюром и отличными бровями. Ее и так было не узнать, но она вернулась домой и довершила преображение. Уже вполне умелой рукой тщательно накрасила лицо, одела припасенное самое-самое, встала на невероятные каблуки.
Из зеркала на Анфису смотрела потрясающая девушка, девушка с картинки, почти незнакомая Она пытливо осмотрела себя, повертелась, оценивая длину юбки и проверяя гладкость чулок. Главное теперь было не испугаться. С бьющимся сердцем она вышла из дома, в тревоге, что не заметят. Двор был пуст, и целых сто метров она шла, трепеща, но лишь выйдя на улицу, поняла: вот оно!
Это было неописуемое ощущение, она знала, что больше никогда не испытает ничего подобного. Потому что это был первый раз, когда на нее смотрели все, таращили глаза мужчины, глазели женщины, гудели проезжающие мимо автомобили. Она сразу и многократно потеряла невинность, потому что ее раздевали взглядами и брали, мысленно, но ощутимо. Это было очень неловко, но чрезвычайно приятно.
Решив, что на таких каблучищах в троллейбусе ей не место, Анфиса остановила такси. К двери аудитории она с выпрыгивающим из груди сердцем подошла перед самым началом последней пары. Вошла, небрежно кивнув, и, наслаждаясь оторопью однокурсников, пошла не к своему обычному месту в первом ряду, а наверх, в последний ряд, на место картежников, маргиналов и двоечников, поднимаясь медленно, чтобы все-все смогли как следует рассмотреть ее. Она не зря купила такие дорогие чулки и такие дорогие туфли, теперь она понимала, за что она заплатила деньги. Кто-то присвистнул, кто-то сказал:
- Ну, ты даешь, Фиска!
Она обернулась и улыбнулась дерзко. Во время своих домашних упражнений она поняла, что улыбка молодыми накрашенными губами не может не быть дерзкой. И осталась одна на ряду, потому что ни картежники, ни маргиналы, ни двоечники не посмели сесть поблизости. Ну что ж, она отдавала себе отчет в том, что, став красивой, окажется в одиночестве, потеряет своих прежних, теперь уж не подходящих ей друзей, так и случилось. Дружить с красавицей может только абсолютная дурнушка, ухаживать за красавицей отважится либо дурень, либо настоящий мужчина, у них на потоке таких, вроде, нет. Красавица обречена на одиночество, и сегодняшнее отсутствие соседства является показателем полной Анфисиной победы. И там, на непривычном верху она чувствовала себя как магараджа на слоне, нет, как индийский божок на алтаре, притягивающий зачарованные взгляды тех, кто внизу.
Но подлинный триумф ждал ее, когда в аудиторию вошел он. Она сидела далеко, выше всех, но он увидел ее сразу, увидел только ее, сначала не узнал, стал рассматривать, подслеповато прищуриваясь, потом оторопел до неприличия, так что некоторые даже захихикали, и затем всю лекцию не отрывал от нее глаз. И это взрослый, вполне приличный человек, умница! А ведь она всего-навсего сидит. Вот и говори после этого о духовной красоте! Ее духовная красота заставляла его лишь иногда одобрительно взглядывать на нее, прилежную девочку, сидящую в первом ряду, ее физическая красота просто приклеила к себе его взгляд. После лекции она добила его, быстро спустившись вниз и позволив ему, все еще стоявшему за кафедрой, рассмотреть себя всю. Это было настоящее наслаждение, открывшее перед ней ее собственные истинные намерения. Да, с собой следует быть честной. Вот, оказывается, для чего она так старалась. Не мир, а он.
Домой она просто летела. Можно было бы еще погулять по университету, пройтись по городу, по весенним улицам, но Анфиса была переполнена впечатлениями и устала от каблуков. Когда она вернулась, родители уже были дома, и она прошла в папин кабинет, не разуваясь, чтобы разом со всем покончить.
- Господи, Анфиса, что ты с собой сделала, зачем все это? – спросил папа, вставая из-за стола.
Следом вошла мама, помолчала, посмотрела внимательно, она впервые смотрела на нее так, оценивающе, не по-матерински. Потом сказала:
- Какая ты умница, ты все поняла. Наверное, насмотрелась на меня и все поняла. Молодец, а я вот все, все пропустила.
- Да что вы такое говорите! Я всего лишь подстриглась и чуть-чуть подкрасилась.
- Ты выглядишь потрясающе, - мама обошла ее вокруг, погладила волосы, потянула к окну, чтобы рассмотреть лицо. – Ты настоящая красавица, в тебе есть порода и стиль. И интуиция, ты выбрала сногсшибательный образ. А туфли!
- А где же ты взяла деньги? – вдруг испугался отец.
- Это те, что бабушка подарила.
- Ты и в университет так ходила?
- А что такого?
- Это неприлично.
- Что же здесь неприличного?
- Нельзя же ходить в присутственное место, где собирается столько мужчин, в такой юбке.
- А что, университетские мужчины дикари, не умеют сдерживать свои инстинкты? Юбка как юбка. Ходи, детка, потом и захочешь пойти, да поздно будет.
Анфиса еще немного повертелась перед матерью, с удовольствием показала свою косметику, платья, переоделась и отправилась в ванную. Она поняла, что наделала, лишь когда умылась. На нее смотрело тусклое, снова некрасивое, уже непривычное лицо. Ее родное лицо. Лицо, с которым она отныне не сможет показываться на люди, лицо, которое больше не должен видеть он, лицо, которое больше ее саму не устраивало.
Прежде это не знавшее косметики лицо было обыкновенным, всего лишь не слишком привлекательным, но нормальным, удовлетворительным и самодостаточным. Теперь же раздетое, лишенное покрова, оно стало недостаточным, убогим и просто вопило обо всех своих недостатках и изъянах, превратилось в лицо «на двойку». И, вытирая свое прежнее лицо полотенцем, она уже скучала по новому. Анфисе стало ясно: она все-таки совершила необратимый поступок. Она на крючке, в ловушке, в силке у своей новой сконструированной красоты. Она подсела на нее, сама сдалась в плен, нет, сама испросила плена, и отныне несвободна. Навсегда.



- Главное - не заиграться, - повторил я.
- Если ты сам устанавливаешь правила игры, то она не может надоесть тебе. Всегда можно сменить правила.
- Можно попасть и в чужую игру, и тогда придется следовать чужим правилам. Из такой игры труднее выйти, ты можешь оказаться в проигрыше или в долгу. Тогда игра, причем чужая, будет продолжаться, а ты окажешься в зависимости, в плену. И будешь трепыхаться, как муха в паутине. Помните, как у Бернса: «Прости, мой край! Весь мир, прощай! Меня поймали в сеть».
- Это вы на меня намекаете, Андрей Евгеньевич? - пискнул Коля.
Он сидел рядом с Анфисой, на меня смотрел волком.
- Это гордыня, Коля, думать, что все говорят только о тебе.
Сердцу не прикажешь. Он был моим спасителем, а я все равно не любил его. Он-то был обречен на зависимость, выпутавшись из паутины, тут же попал в тенета.



Сеть


Все девушки были стервами, спесивыми, заносчивыми, и совсем не обращали на Колю внимания. Не очень-то и хотелось, но все-таки иногда возникали обидные ситуации, причем так часто, что Коля прекратил ходить в клубы и на дискотеки. Дома он подолгу разглядывал себя в зеркало: симпатичный парень, только вот кожа слегка проблемная, и росту немного не хватает. Но он подрастет, еще как подрастет, мужчины растут до двадцати пяти, за шесть лет можно ой-ей-ей как вырасти.
Друзей у Коли тоже не случилось, он слегка шепелявил, стеснялся этого, мало разговаривал, поэтому в компаниях не приживался. Но Коля не унывал, он знал себе цену. Парень он оригинальный, с изюминкой, не дурак. Он не виноват, что окружающий его мир полон примитивами и олигофренами, которые не способны по-настоящему оценить его. Чтобы обрести признание, следовало просто сменить круг общения. Поразмыслив, он решил, что в нынешнее время приличных парней и девушек можно найти лишь в интернете, и уговорил отца купить ему компьютер в кредит. Время было летнее, каникулы, и Коля прочно обосновался у монитора.
Сначала он робел перед дорогой игрушкой, боялся сделать что-то не так, испортить. Но вскоре понял, что сломать ее практически невозможно, это надо очень постараться, чтобы ее сломать, а овладеть ею оказалось на удивление просто. Умная вещь сама подсказывала, что надо делать, мягко руководила, давала возможности исправлять ошибки.
И в Сеть попасть было проще простого. Совсем немного денег, несколько движений – и перед тобой весь мир, и ты перед миром, и способен сам выбирать себе развлечения и знакомых. Воображение у Коли было отменное, и первое время у него даже кружилась голова, когда он представлял себе этот раскинувшийся перед ним огромный мир. Он и в самом деле казался ему гигантской светящейся сетью, прочной, шелковой, наброшенной на темную ночную Землю, с миллиардами ячеек и узелков, и в каждом узелке – человек, с которым можно поговорить. Просто море возможностей, океан. И свободно плавать в нем могут все, кто пожелает. А реальные Колины знакомые утонули в этом океане, казались теперь просто крохотной жалкой кучкой неудачников, не имеющих представления об истинных масштабах жизни и не достойных того, чтобы принимать их в расчет.
Коля пытался понять, где все же помещается Сеть. Несомненно, это было огромное пространство, большее, чем Земля, а может быть, и бесконечное, в котором действовали какие-то особые, неведомые людям законы. Скрытое от глаз, позволяющее видеть лишь небольшие свои части, высвечивающиеся в миллионах домов компьютерными мониторами, оно было где-то рядом, но все-таки не здесь. Это был иной мир, но связанный с земным непонятными сложными связями, параллельный мир, а может, и перпендикулярный, куда при желании мог попасть не медиум, не Мерлин, а любой обладатель компьютера. Мир, куда не помещалось тело, остававшееся за компьютерным столом, но куда целиком погружалась самая важная часть человека – сознание. Думать об этом почему-то было страшновато, почти так же страшно, как задумываться о потустороннем или о смерти. И Коля особо и не задумывался, а просто с наслаждением плавал, кувыркался, кувыркался в волнах эфира, парил над бренной землей, ощущая себя всемогущим, как джин. Несомненно, это было что-то необыкновенное, колдовство, чудо.
Сеть не просто жила своей собственной жизнью, но и давно уже вобрала в себя реальный мир, не давая даже далеким от нее людям обходиться без нее. Крепко взяла в свои щупальца банки, протянулась по транспортным магистралям, запутала телевидение и прессу. И каждый, кто расплачивался кредиткой или брал в руки газету, оказывался в ее власти. Исчезни она – и человечество оказалось бы в параличе, не смогло бы совершать самых необходимых действий, стало бы беспомощным, как младенец.
Поплавав по Сети, Коля обнаружил, что внутри нее можно жить вполне полноценной жизнью: зарабатывать деньги, развлекаться, творить, учиться, дружить, заниматься любовью. Здесь существовали целые города, биржи, банки, журналы, кладбища и бордели, клубы, игротеки, библиотеки, музеи и университеты. Здесь обитали многочисленные таланты: художники, музыканты, поэты – те, кого в реальной жизни почему-то не оценили по достоинству, и те, кто почему-то не оценил реальную жизнь. Даже мертвым здесь находилось место: достаточно было лишь зарезервировать себе участок на одном из виртуальных кладбищ – и лежи себе спокойненько на глазах у всего мира.
Некоторые занятия были для Коли пока не доступны: содержание респектабельного дома и участка земли в кибергороде или кибермогилы незабвенного покойника влетало в такую копеечку, которая ему и не снилась. Хотя идея пожить здесь была чрезвычайно привлекательной. Это же надо, ведь существуют счастливчики, способные поселиться в эдаком викторианском городке, чистом, зеленом, с белыми, увитыми плющом, домами и невысокими белыми же заборами, за которыми виднеются аккуратно подстриженные кусты роз и гортензий, где все называют тебя мистером, кланяются и снимают шляпу при встрече, где в домах прохладно и горит камин, а перед ним - щипцы и кованая корзина для поленьев! В реальном мире такого нет, а может быть, и не было никогда, а здесь – пожалуйста, живи в свое удовольствие. И он, завидуя тем, кто может стать полноправным и уважаемым жителем сказочного поселения, решил обязательно вернуться в эти превосходные места немного попозже, когда встанет на ноги и сможет зарабатывать приличные деньги.
А вот секс и даже любовь можно было найти по сходной цене и даже даром. Сеть была просто переполнена желающими подыскать себе пару или просто побеседовать об этом самом. Коля был поражен и обрадован количеством тех, кто явно не нашел себе возлюбленных в реальности. Да, по-видимому, не только Коле окружающие отказывали в сексуальной привлекательности, и все неудовлетворенные, отвергнутые и не обретшие повалили в Сеть
Общение в Сети с жаждущими духовной или плотской любви дарило невиданную свободу. Здесь можно запросто было произносить любые скабрезности, говорить о том, о чем и думать-то непристойно и приписывать себе небывалые сексуальные дарования. Здесь можно было врать, не боясь разоблачения, просто полагалось и считалось хорошим тоном врать. А иначе что интересного можно было рассказать о себе, все дни напролет сидящем перед экраном? Сочинять и фантазировать было одним из условий игры, негласной договоренностью, и просто следовало придумать себя другого, более тонкого, умного и загадочного, чем в действительности.
Только здесь, и нигде более, он мог быть сам у себя не один, потому что получал способность обладать любым телом, возрастом и полом. Собственно говоря, можно было обойтись и вовсе без тел, но и здесь люди, которые даже в раю и в аду не могли представить себя бестелесными, не желали быть невидимыми и бесплотными, хотели иметь внешность, то есть тело и лицо, причем непременно привлекательные. Коля выбрал себе сразу несколько тел, красивых и сильных, желанных, уверенных в своей неотразимости, столько же имен и оба пола.
Сначала он пользовался всеми именами, телами и легендами, но вскоре запутался и понял, что их слишком много. Тогда он выбрал два любимых тела и два имени. Остальные тела потихоньку умерли, сошли на нет. Ник был двадцатипятилетним синеглазым брюнетом, гигантом, автогонщиком, обладателем черного пояса по карате, умевшим водить самолет и яхту. Кэлли - двадцатилетней студенткой, блондинкой, ноги сто десять, восемьдесят восемь - пятьдесят восемь - восемьдесят восемь, пятьдесят один килограмм, огромные карие глаза, задумчивая, но веселая. Оба были весьма остроумными и пользовались огромной популярностью среди многочисленных поклонников.
С удовольствием Коля описывал себя всем заинтересованным, рассказывал о своей силе, храбрости, красоте, способностях. Его новая телесность окрыляла, меняла настроение и характер. Он поверил в нее больше, чем в свою прежнюю, и умело пользовался ею. Так долго подавляемая, взращенная в гордом одиночестве сексуальность Коли заливала его невидимых собеседников, словно липкий любовный мед, в котором многие увязли, словно беспомощные мушки.
Было и еще одно приятное обстоятельство, делающее сетевую любовь чрезвычайно привлекательной. Общаться со своими поклонниками и поклонницами можно было нечесаным, неумытым и небритым, в тапочках и старых трико, попивая кофе или чай. Ухаживать за девушками удавалось без гроша в кармане, принимать комплименты от юношей - без макияжа и маникюра. Чтобы иметь свидание, не надо было гладить брюки и рубашку, трястись в автобусе, поджидать подругу на морозе, а затем провожать к черту на рога. Все было здесь и сейчас, под руками, в зоне прямой досягаемости. Кто-то гениальный и заботящийся обо всем человечестве создал пространство, позволяющее минимизировать необходимые затраты и энергию, то есть принял в расчет человеческие жадность и лень.
Столь приятное общение требовало значительного времени, и Ник с Кэлли беспощадно пожирали трафик и досуг. Досуг, к счастью, был бесплатный, на трафик приходилось клянчить у отца. Но удовольствие того стоило, и Ник с Кэлли продолжали радовать мир своими совершенными виртуальными телами и многочисленными, не менее виртуальными достоинствами. Сам Коля был в восторге от своих ипостасей, они были лучшими из всех, кого он когда-нибудь знал. Другие тоже оценили их по достоинству: от предложений встретиться или даже или даже немедленно создать семью отбоя не было.
Однако Колино реальное тело, усталое и полузабытое, увы, продолжало упрямо отвлекать Колю от его любимого занятия. Оно по старинке хотело есть, пить, спать и испражняться. И любить, любить не на волнах эфира, а на грешной земле. Возбужденное любовными признаниями виртуальных поклонников, оно страстно мечтало о примитивной, но реальной, плотской встрече с одним из них. Оно настойчиво требовало свидания, и пойти на него мог только Ник. Пока только Ник, потому что сознание Коли давно уже раздваивалось, грозя снести заборы усвоенных с детства запретов. Но здравый смысл подсказывал, что прежде любых альтернативных экспериментов следует побывать в классической ситуации и встретиться с женщиной.
Коля долго выбирал. Нужна была не слишком умная, не совсем молоденькая, но веселая и красивая. Он остановился на Мадлен, которой было двадцать четыре. Она давно забавляла его отличными шуточками, рыжая, зеленоглазая, острая на язык. Они долго договаривались о встрече, и наконец время и место были выбраны. Два дня Коля крутился перед зеркалом, уговаривая себя что за двадцатипятилетнего вполне может сойти. А вот на синеглазого гиганта он явно не тянул. Но решил по пустякам не париться, и в случае необходимости отговориться тем, что пошутил. Ведь теперь он нравится людям не внешне, а сам по себе, за интеллект, за остроумие, за фантазию, за тонкую душевную организацию. А тело – так, вывеска, упаковка, на которую, конечно, внимание, обращают, но только до тех пор, пока не залезли внутрь. Но он все же сходил в парикмахерскую и солярий, купил новые джинсы и вечером в воскресенье отправился на встречу.
Кафе, где они должны были встретиться, располагалось в самом центре, модное, современное, с огромными стеклянными витринами и маленькими столиками на двоих. Коля пришел заранее, занял столик, с которого просматривался весь зал, стал ждать. Это было его первое свидание, и сердце его то стучало слишком быстро в сладком и страшном предчувствии, то замирало, когда в дверях появлялась очередная девушка. На всякий случай они договорились, что Мадлен будет держать в руках ромашку. Именно ромашку, а не розу, потому что вечерами многие девушки гуляли с розами, подаренными им кавалерами. И теперь Коля беспокоился:
- Где же она ромашку найдет? Зачем я придумал эту ромашку, идиот, без ромашки, что ли, нельзя было обойтись?
Когда ромашка вплыла в дверь кафе, он сначала увидел только ее и замер, и лишь затем перевел глаза сначала на держащую цветок руку с длинными и яркими ногтями, потом на высокую крупную грудь, и оттуда – на лицо. И опешил. Вошедшая и в самом деле была рыжей, даже слишком рыжей, и зеленоглазой, но двадцать пять ей было лет десять назад. "Да она почти как мама моя", – в ужасе подумал Коля и опустил глаза, втянул голову в плечи. Но все же видел, как дама оглядывалась по сторонам, как, неуверенно улыбаясь, сделала несколько шагов по направлению к столику, за которым сидел крупный мрачноватый брюнет лет тридцати. И с ужасом разглядел, что одета она чрезвычайно ярко и вызывающе: в шорты, пеструю открытую майку и туфли на очень высоких каблуках. Загорелые ноги были необыкновенно хороши, длинные с выделяющимися икрами, тонкими щиколотками и стройными коленками, но это были ноги зрелой дамы, и, высоко оголенные, смотрелись непристойно. И грудь была слишком оголенной, и тоже непристойной, и взрослая шея. Это еще больше напугало Колю, и он подумал: «Довольно мерзко смотрится, когда взрослая тетка так одета. Что же будет?» Дама тем временем дошла до столика с брюнетом и что-то сказала ему, а Коля, низко наклонив голову и впервые в жизни радуясь тому, что так мал и неприметен, проскользнул к выходу и выскочил на улицу.
На улице он засомневался, и для верности пооколачивался около кафе еще с полчаса в тщетной надежде, что произошла ошибка и с минуты на минуту придет еще одна девушка с ромашкой. Девушка так и не появилась, но через стеклянную витрину он мог наблюдать, как брюнет отшил Мадлен, как она села за свободный столик, положив ногу на ногу, как спустя некоторое время к ней подкатил какой-то лысый, заказал что-то и как она хохотала, запрокидывая голову. Поникшая ромашка лежала на столе как памятник Колиной глупости.
- Вот это Мадлен, - сказал вслух Коля. – Вот это девушка с цветком!
Как же он, дурень, забыл, что свободой выбора в том призрачном мире обладали решительно все, и каждый, абсолютно каждый, имел возможность присвоить себе желаемое тело и возраст. «Хорошо еще, что какой-нибудь семидесятилетний пидор не притащился», - подумал Коля и пошел домой, проклиная собственное недомыслие. И отныне очных встреч решил избегать.
Лето прошло, и Коле следовало продолжать учебу, но в институт он ходил теперь от случая к случаю, не желая тратить драгоценное время на всякую дребедень. Лекции его совершенно не интересовали, к сокурсникам, перед которыми он заискивал всего несколько месяцев назад, относился он теперь снисходительно, а до разговоров с ними и вовсе не опускался. Ну, о чем с ними говорить: какой деспот доцент Кошкин-Мошкин, почему задерживают копеечную стипендию, на какой перемене съесть в буфете пончик? Нет, подобающие ему собеседники ждали его только там, в Сети, и он бежал к ним, как только удавалось вырваться из опостылевшего вуза. Круг Колиных мнимых знакомых тем временем еще расширился, и он с трудом успевал общаться со всеми.
Родители на поглотившее сына занятие сначала особого внимания не обратили, ну, сидит себе парень за компьютером, и пусть сидит, все лучше, чем по пивнушкам шляться и от девок всякую заразу собирать. А забеспокоились лишь тогда, когда в ноябре позвонили из деканата, и спросили, почему Коли так давно не было в институте. Отец отругал Колю за пропуски и взял с него слово занятия не пропускать, а Коля это слово с легкостью дал. Теперь по утрам он выходил из дома раньше всех и из-за угла дома или из подворотни напротив подглядывал, когда уйдут на работу отец и мать. После чего выжидал для верности минут пятнадцать, бежал домой и окунался в Море. Хуже всего было в субботу: у отца с матерью выходной, а него занятия. Но он и тут приспособился: на нерастраченные за неделю карманные деньги посещал интернет-кафе, где и проводил полдня, после чего, как ни в чем не бывало, возвращался домой.
В январе выяснилось, что Коле грозит отчисление. Отец пошел к декану, а вернувшись, неистовствовал, орал про то, сколько сил и денег было потрачено на репетиторов, сколько нервов - на поступление, и все для того, чтобы этот олух похерил все ради счастья переговариваться с толстозадыми уродливыми дурами, на которых без слез и не взглянешь. Потому что девушка, на которую хоть кому-нибудь приятно посмотреть, перед компьютером сидеть не будет, а найдет себе нормального парня, и не такого урода, как это исчадие, посмотри на него мать, с него все, как с гуся вода. А когда успокоился забрал компьютер, и, посоветовавшись с матерью, отвез к себе на работу. Отдать же обещал лишь после того, как увидит зачетку с приличными оценками. И напрасно Коля рыдал и кричал, что за месяц растеряет круг общения, что место в сетевой тусовке займут мгновенно, а он столько сил отдал на создание и поддержание устойчивого статуса, и теперь все коту под хвост - отец был непреклонен. Пришлось сесть за книги и сессию сдать.
В начале февраля Коля принес отцу зачетку с тройками и потребовал вернуть компьютер.
- Хорошо, но сначала давай сходим кое-куда.
- Это куда же, - насторожился Коля. – К психологу, что ли?
- Зачем к психологу, к одним моим знакомым.
- Чего я там не видел?
- Поверь, кое-что интересное.
Коля посопротивлялся, но деваться было некуда, пришлось идти. У дверей обычной квартиры в брежневской многоэтажке он последний раз попытался увильнуть от визита, но отец, не слушая его, нажал кнопку звонка. Дверь открыл пожилой мужчина, гораздо старше отца.
- Здравствуй, Леня, дорогой, здравствуйте, проходите, раздевайтесь.
- Ну вот, мы пришли, как договаривались, Саня. Знакомься, сын мой, Коля.
- Александр Александрович. Может быть, сначала чайку?
- Нет, мы на минуточку. Ты еще раз извини, но сам понимаешь, приходится.
- Не извиняйся, правильно, что пришли, пойдемте.
Александр Александрович повел их куда-то в глубь квартиры, открыл дверь в маленькую комнату, зашел, сделав приглашающий знак. Они вошли следом и в профиль увидели сидевшего за компьютером молодого человека, бледного, очень худого, с длинными спутанными волосами.
- А вот это мой сын Владик.
Владик не обратил на них внимания, читая текст на мониторе.
- Владик, к нам пришли гости.
Владик и ухом не повел.
- Познакомься, вот Леонид Иванович, мой старый приятель, а это его сын Коля.
Молчание.
- Владик, а есть ты хочешь? Хочешь супу?
Молчание.
- Скажи, какой день недели?
- Хорошо, - ответил Владик.
Пальцы парня, не останавливаясь, бегали по клавиатуре, и Коля вдруг заметил, какие длинные у него ногти. «Как же он, ему же неудобно», - подумал он и вдруг испугался. Александр Александрович положил руку сыну на плечо, попытался развернуть к себе, тот недовольно дернул плечом, скинул отцовскую ладонь и продолжал набирать текст. Тогда Александр Александрович взял парня за подбородок, повернул лицом к себе, сказал почти по слогам:
- Владик, я сейчас отключу электричество.
Лицо Владика стало несчастным, глаза стали наполняться слезами.
- Не надо.
- Ты ответишь мне?
- Да.
- Какой сегодня год?
- Три тысячи шестьсот пятьдесят восьмой.
- Как меня зовут?
- Папа.
- Достаточно, Саня, - не выдержал Колин отец.
Александр Александрович отпустил сына, и тот тут же отвернулся к монитору. Все трое вышли из комнаты.
- Прости меня, Саня.
- Ничего, я привык. Он уже почти пять лет так, как пять лет назад сел, так и сидит. Я кормлю его насильно, иногда заставляю мыться, но редко удается. Он плачет, как ребенок, когда нет света, или кончаются деньги. Мать вот не выдержала, год, как схоронили.
- А Вика?
- Она ушла почти сразу.
- Лечить пробовали?
- Много раз, все перепробовали, но он становится таким несчастным, счастлив только там. Но Владик еще ничего, тихий, когда он лежал в клинике на реабилитации, мне показали мальчика лет четырнадцати, который зарезал мать и бабку, отвлекавших его от компьютерных игр. Так как насчет чаю?
- Какой уж тут чай, хочется напиться до чертиков. Мы, пожалуй, пойдем, Саша. Еще раз, прости.
- Надеюсь, это пойдет на пользу.
Когда они вышли из подъезда, отец сказал:
- Ну, ты видел?
- Я-то здесь причем?
- А ты не думаешь, что тебя ожидает то же самое?
- Тоже мне, психоаналитик, показал какого-то олигофрена и думаешь, что запугал.
- Десять лет назад я гулял у него на свадьбе, он был красавцем и умницей, подавал большие надежды.
- Какое мне дело до того, кем был этот дебил.
- Ты все же подумай.
Они молчали до самого дома, так и не сказав друг другу ни слова, разошлись по комнатам, а вечером Коля снова пришел к отцу.
- Ты обещал вернуть компьютер, ты обещал
- Компьютер ты не получишь никогда. Во всяком случае, от меня.
Коля ушел к себе, а через несколько часов, когда в доме все стихло, снял с подоконника горшки с геранью, распахнул настежь окно и, не задумываясь, шагнул вниз с восьмого этажа.
Но в жизни он был неудачником, лузером, лохом, и смерть принял по-дурацки, как киношный идиот. Вернее не принял, вернее, она его. Потому что, шагнув в двадцатиметровую пропасть, попал в единственный во дворе сугроб, аккуратно сложенный уродом дворником. И, угодив в самый центр этой ненавистной пирамиды, всего лишь сломал лодыжку и сотряс свои нелепые мозги. Потому что умирать нужно было совсем не так.
И он все время думал, как. Думал, пока лежал два месяца в больнице, пока отпивался материнскими бульонами, пока его организм сращивал ненужную ногу, а кретин психиатр полоскал ему мозги. И он уже знал, как именно, когда в апреле мать с отцом забирали его из больницы. Но жизнь, добрая и капризная, иногда балует даже лузеров и лохов. Когда Коля вернулся домой, компьютер стоял на месте.


- А я долгие годы симулировала здоровье, - говорила Надежда Владимировна. – Спасибо Игорю, он меня остановил.
- Как это можно симулировать здоровье? – подняла брови Алла.- Болезнь – я понимаю, а здоровье?
- Симулировать можно все, что угодно: силу, молодость, ум, красоту. Мне нравилось симулировать здоровье. Я вела правильный образ жизни. Сначала много лет бегала от инфаркта, пока не выяснилось, что это, наоборот, бег к инфаркту. Потом стала смотреть и слушать все эти передачи, где все время находят какие-то панацеи, эликсиры здоровья, бодрости, молодости. Травы разные заваривала, настои пила, березовую чагу ела, жевала пророщенные пшеницу.
- Я тоже овес ел, - скривился Жора, - пока не понял, что скоро начну ржать.
- Калории считала, - продолжала Надежда Владимировна, - разгрузочные дни устраивала, ходила за целебной водой на источник. Покупала таблетки, витамины, чаи.
- А я вот недавно по телевизору видела, - сказала Алла, - как от тяжести в желудке избавляться. Нужно стучать в барабаны, ну, или в кастрюли. Мужик один показывал, а вся студия стучала. И это все на полном серьезе.
-Это они стучат по мозгам таким, как я. Ну, я и старалась, чего только не делала, сейчас самой не верится. До тех пор, пока не умерла одна моя приятельница. Уж она так была озабочена своим здоровьем, так пеклась, так трудилась. Пила исключительно серебряную воду, готовила только по особым полезным рецептам и специально купила себе участок, чтобы есть только экологически чистые фрукты и овощи, сама все выращивала, на зиму заготавливала. А умерла, не дожив до пятидесяти, от тяжелой болезни.
- Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет, - хмыкнул Гарик.
- Да, что-то наподобие. Тут я и задумалась. Почему я верю всем, кто вещает о здоровье, даже если он «гыкает», «чокает» и говорит «ложить надо побольше»? Почему рецепты ведущих знатоков так часто исключают друг друга? Почему озабоченные и продвинутые продолжают болеть и умирать, не исключая самих врачей и народных целителей? И если даже что-то кому-то помогает, может ли быть так, чтобы всем сразу? Ведь мы все такие разные, молодые и старые, тонкие и толстые, спокойные и нервные. Ну, почему мне должны помогать рецепты буддистских монахов, мне, живущей в российском климате, ездящей в городском транспорте, употребляющей напичканную химикалиями пищу и почти не имеющей представления о том, кто такой Будда? И как возможна надпись на этикетке: ноль калорий? И почему невесть из чего сделанные и неизвестно кого оздоровившие таблетки должны стоить в сотни раз больше всегда и всем помогающего аспирина, химическая формула которого прозрачна? Я много говорила об этом с Игорем и кое-что поняла. Во-первых, существуют целые индустрии, делающие миллиарды на человеческом страхе оказаться нездоровым, а если смотреть в корень – то на страхе смерти. И они запугивают людей смертью и болезнями, потому что избавление от них – самый востребованный товар. Но от старости и смерти пока еще никто не выдумал лекарств, все болезни стары, как мир. Человечество болеет так давно, что от большинства болезней уже найдены традиционные рецепты, и придумать что-нибудь принципиально новое практически невозможно. Если же появляется новое превосходное лекарство или медицинский метод, то в рекламе он не нуждается, потому что к нему сразу выстраиваются очереди из страждущих. И о нем не рассказывают по телевизору неграмотные дядьки или таинственного вида тетки. И следует понимать это, а не бежать, задирая ноги выше головы, после очередной рекламы в аптеку или магазин. Во-вторых, надо думать ни о том, что ты ешь, а о том, как ты ешь. Есть надо по-доброму, не проклиная кусок, за то, что он вкусен, а значит, и калориен, а с уважением, с благодарностью. Ведь в мире полным-полно найдется людей, которым приходится есть не каждый день. Не стоит нервничать, злиться, торопиться, надо вкушать пищу, наслаждаясь ею, сопровождая ее приятной беседой или созерцанием. Гораздо проще заработать болезни, постоянно оговаривая себя, отказывая себе в еде, испытывая постоянные муки совести. И, в-третьих, нужно позволить себе быть немножко животными. И даже научиться этому.
- Как это? - не понял я.
- Да, животными, ведь в нас есть и животное начало. Мы не только умы и души, мы, слава Богу, еще и тела. И надо уметь уважать свое тело, прислушиваться к нему, верить ему. Оно многое знает, природа одарила его инстинктами, об этом не стоит забывать. И если твоему телу безумно хочется спать, следует дать ему выспаться, а не отправлять на пробежку. Если оно хочет есть, не надо лишать его этой радости. Ведь человеческая природа такова, что человек должен есть, причем есть разную пищу, а не один проросший овес. Это естественно. А есть таблетки – противоестественно. Надо верить своему телу, ну, если вас пугает это слово – то организму.
- Эдак можно разожраться настолько, что в двустворчатые двери не пройдешь, - засмеялась Алла.
- Если ты научишься слушать свое тело, то пройдешь. Потому что у твоего тела есть и другие желания, например, двигаться. Или любить. От любви, любой, плотской или духовной, еще никто не растолстел. Любовь – лучшее средство от ожирения.
- Скажи еще, что огромные дамские сумки – это лучшее средство от карманников, - улыбнулась Ира. - В них никогда не найти кошелька.
- Слушай, а ведь правда. Но согласись, Аллочка, женщине свойственно, женщине естественно иметь небольшие утолщения на некоторых частях своего тела. На груди – чтобы отличаться от мужчин и тем самым привлекать их к себе.
- И чтобы младенцу легче было найти, особенно ночью, - засмеялась Алла.
- И это тоже. А на бедрах и животе – чтобы охранять плод в случая удара, падения или другой опасности. Настоящая женщина не может позволить себе быть излишне худой. А чтобы не стать излишне толстой, следует просто включить мозги. Не забывать, что помимо тела, у нас есть еще и ум. Он вполне способен контролировать желания тела, останавливая чрезмерные. То есть, человеческие, потому что у животных в природе нет чрезмерных желаний.
- Поэтому нет толстяков и извращенцев, - заключил Гарик. – Ум, значит, порождает чрезмерные желания, он же их и контролирует.
- А как можно симулировать силу? – усомнился Коля.
- Это проще простого, - объяснил Гарик. – Гора мышц не есть сила, это масса, это тебе каждый физик скажет. А массу надо носить и питать, и тратить усилия именно на это, а не на освоение мира. Тяжелому сложнее действовать, в этом и состоит ответ на вопрос, почему вымерли динозавры.
- Это ты преувеличиваешь, Гарик, - сказала Ира. – Просто завидуешь силачам. Эталонами мужественности являются именно рельефные, мускулистые мужчины. Геракл, например.
- Нашла эталон мужественности! Всю жизнь чужие прихоти исполнял. Открою тебе секрет: художники часто изображали Геракла в желтой юбке, золотых серьгах и тюрбане. Он любил переодеваться женщиной, этот эталон. Как ты думаешь, почему? А уж про всех этих Мистеров Вселенная и говорить нечего. Тоже мне, мужчины. Тоннами лопают стероиды, литрами пьют белковые коктейли и просто помешаны на своей внешности. Такие позы, эдакие, так ручку, эдак ножку, мышцами поиграть, ягодицы напрячь - нарциссы и импотенты! Подделки под мужчин, и эти горы мышц тоже поддельные. Маскулинность сосредоточена не в горах мышц, а в мужских стратегиях поведения. А мускулы у мужчины должны расти во время дела: на охоте, в военном походе, в кузнице.
Я вспомнил кладбищенских могильщиков. А Гарик продолжал:
- А у этих – во время безделья, ничегонеделания. Потому что разве можно назвать делом все эти их упражнения? Вы разве не знаете: самые сильные мужчины – худощавые, жилистые?
- Как ты, Гарик, да? – сладко пропела Алла.
Гарик сверкнул на нее очками.
- А я, Надежда Владимировна, с вами не соглашусь в том, что ум есть у всех, – сказал Жора. – Какой ум может быть, у тех, например, кто переделывает себя, чтобы стать похожим на знаменитость. Это же нонсенс: расстраиваться из-за собственной уникальности, хотеть стать похожим не на самого себя, а на кого-то еще! Ненавидеть себя настолько, чтобы ломать себе носы, перекраивать уши, опускать или поднимать скулы и лбы, полностью менять форму рта, разрез глаз. Переносить десятки операций! Б-р-р! Тут палец-то порежешь – неделю болит, а они себе морды свои несчастные режут и режут. Ужас!
- Да ладно, хотя бы похожих выбирали, - сказал Коля. – А то ведь частенько мечтают превратиться почти что в свою противоположность. Просто хотят и все, ни с чем не соизмеряясь. Здравого смысла – ноль!
- Какой здравый смысл может быть у безумцев? – разлил Гарик водку. – А в результате они так же похожи на своих кумиров, как фигурка Ленина, вырезанная советским чукчей из оленьей кости, на самого Ленина. Я в молодости как-то раз видел на выставке, обхохотался. Только больной может радоваться тем чудовищным рылам, которые у них в итоге получаются. Глаза не моргают, губищи как у вурдалаков – тьфу! Подделки, грубейшие, за сто километров заметные подделки под человеческие лица.
-Ума у них, конечно, нет, - согласился я. – Но в этом-то они совсем не виноваты. Тут за них постарались другие. Причем не их папы с мамами, потому что не безмозглыми и не безумными они появились на свет. А те, кто сознательно и умело, талантливо даже, создает кумиров, идолов, кто превращает самых обыкновенных, иногда даже неказистых и бездарных людей в мнимые образцы и эталоны. А в их сети попадаются самые податливые, неуверенные в себе, не любящие себя, неприкаянные. И именно им очень тщательно посыпают мозги золотой пудрой пиара и вешают на уши лапшу рекламных роликов. И в итоге сводят их с ума.
- Не всякие мозги можно запудрить, - отрезал Жора.
- Всякие, все зависит от того, кто пудрит. От визажиста.
- Те, кто себя переделывают, не всегда стремятся быть похожими на других, - сказала Ира, - иногда они как раз хотят быть ни на кого не похожими. Или похожими на черт-те что и сбоку бантик. Я по телевизору видела: женщина, английская аристократка, молодая, красивая, самолично просверлила дрелью себе в черепе дыру. Чтобы этим дырявым бантиком своим острее чувствовать мир. Так и живет теперь с дырой в башке, оригинальная-преоригинальная.
- Ничего и не оригинальная, - возразил Коля. – Это мода такая, теперь таких много. Они тоже стараются стать похожими на кого-то. Я тоже видел: мужик один прямо перед камерами мелено-медленно сверлил себе лоб, кровью обливался, и сам все комментировал, для своих последователей. Они тоже компаниями с ума сходят.
- Теперь вообще модно быть уродом, - сказала Надежда Владимировна. – Чего только стоят раздвоенные языки, слоновьи уши и кожа, нет, шкура, полностью покрытая татуировкой. Включая лицо.
- Люди просто хотят быть привлекательными, любыми способами, - сказала Анфиса.
- Это какое же изначально должно быть лицо, - удивилась Надежда Владимировна, - чтобы оно казалось привлекательнее, после того, как стало буро-зеленым, как у жабы? Да еще с инопланетными ушами и змеиным языком?!
Мне хотелось договорить.
- Всех этих несчастных, мечтающих стать подделками…
- Квазичерепахами! - воскликнула Анфиса.
- Да, квазичерепахами…
- Что это за квазичерепахи такие?
- Из квазичерепах, Алла, - взял реванш Гарик, - делают квазичерепаший суп. С виду они вроде черепахи, а вот головы у них телячьи, и ноги, и хвосты. И своими телячьими мозгами они изучают грязнописание, драматику и четыре действия мать-и-мачехи: скольжение, причитание, умиление и изнеможение. Поняла теперь, начитанная моя?
Алла обиделась.
- А ведь здорово, да, Гарик? Ведь это, и в самом деле, про них. Молодец, Анфиса, Игорю бы понравилось, но он, наверное, уже думал об этом, он очень любил Кэрролла. О чем я говорил? Ах, да. Так вот, этих несчастных следует пожалеть. Уж они-то точно всегда играют в чужие игры и только по чужим правилам.
- А вы сами-то всегда играете в собственные игры? - насмешливо сказала Анфиса. - Вам часто удается устанавливать собственные правила?
- Ты же знаешь, почти никогда.
Во всяком случае, в наших с ней играх правила устанавливал не я.




Секс-пиар


На улице было словно в комнате с низким потолком. В сложном предзакатном освещении тучи клубились, нависали над самой головой, тяжелые, близкие, грозные. Она сделала пару шагов мне навстречу, подождала моих слов.
- Смотри, какое низкое сегодня небо. Кажется, стоит протянуть руку или сделать всего один шаг – и ты там.
- Не шаг, а прыжок. У меня к вам серьезный разговор.
- Что же ты, туфельки помыла, а глазки нет. Вон они у тебя какие грязные.
- Зачем вы так, я хочу поговорить с вами серьезно. И почему вы со мной на ты? Мы ведь даже незнакомы.
- Мне кажется неестественным говорить «вы» ребенку. Так же, как и разговаривать с ним серьезно.
- Только с детьми и стоит серьезно разговаривать. Но вы же прекрасно видите, что я не ребенок, да и ощущаете меня совсем иначе.
- Какая умная и смелая детка, но ты права. Хотя тебе все же следует умыться.
В дверях кафе появился Олег, шарахнулся взглядом от Анфисы, но сказал:
- Может, я все-таки подвезу вас, Андрей Евгеньевич? Мне бы очень хотелось поговорить с вами кое о чем. Не волнуйтесь, у меня шофер.
Что это им всем приспичило сегодня со мной поговорить? Нашли время для разговоров. Хотя понятно, где еще можно увидеть нужного человека, как не на похоронах.
- Я и не волнуюсь, Олег, но не поеду. Я просто одурел от сегодняшнего дня, хочу немножко пройтись. Позвони-ка мне вечером.
- Хорошо. А когда будет удобно?
- Да всегда.
- Спасибо, я сегодня же позвоню. До свидания.
Он подошел к ослепительно-красной, удивительно красивой машине, оглянулся, помахал мне рукой, сел на заднее сиденье. Автомобиль мягко тронулся, через несколько мгновений скрылся, и без него на улице стало безрадостнее и темнее. Так вот чья развеселая машина так порадовала мой глаз там, на кладбище! А Анфиса сказала:
- Да, машина красивая. А вы пользуетесь ситуацией и позволяете себе говорить со мной в недопустимом тоне, потому что чувствуете мою заинтересованность. Оскорбляете меня, понимая, что я вынуждена все это терпеть. И знаете, вы правы, я бы даже умылась, если бы была уверена, что после этого вы узнаете меня и не пройдете мимо.
- Да я узнаю тебя даже в толпе женщин, скрытых под паранджей.
- Это как же?
- По излучению.
- Насколько мне известно, вы филолог. Что вы можете знать об излучении?
- Об этом излучении знают и филологи, снимающие шляпы перед физиками, которым известно и о множестве других.
- Вам Вадим Сергеевич, наверное, сказал, что меня зовут Анфисой?
- Какая ты внимательная, догадливая, умненькая. А как меня зовут, ты, конечно, знаешь?
- Да, Игорь Васильевич о вас рассказывал. Я, собственно, поэтому и решилась с вами поговорить. Извините, что сегодня, но я же не знаю вашего адреса и телефона, поэтому вот так, некстати.
- Что стоит такой умнице раздобыть мой телефон? Ну, да ладно. Поедем ко мне?
- Что вы, как можно вечером к неженатому мужчине?
Она явно издевалась, слегка мстила. А я не сомневался, что такая девица ради дела не перед чем не отступит. Только бы понять, что у нее за дело ко мне.
- Ты и это знаешь? Да, я не женат. А что, для тебя существуют запреты?
Народ повалил из кафе, выходящие пялились на нас, откровенно, с удовольствием. Подмигнул Вадик, слегка кивнул Ашот. Вышли и Ира с Аллой, Алла аж рот открыла.
- Вам, наверное, неудобно со мной здесь разговаривать.
- Как раз-то с тобой и удобно, детка. Ты повышаешь мой рейтинг, улучшаешь реноме. Но ты права, бесплатные удовольствия портят людей, пойдем-ка отсюда. До меня пешком недалеко.
Мы медленно пошли по почти пустой улице, было тепло, непривычно тихо, пахло сладко, солнце шло на закат. Она слегка покачивалась на высоких каблуках, так что хотелось поддерживать ее под руку, но я не решился.
- Понимаете, я знакома с идеями Игоря Васильевича и знаю, что именно вам он завещал свои записи. Это правда?
- Да, но у меня их пока нет, они у его жены.
- Отдайте их мне. Вам они не пригодятся, они слишком иррациональные, фантастичные даже, вы их, в лучшем случае, прочитаете и оставите не память. А мне они очень нужны.
- А тебе-то они зачем?
- Я жертва.
- Игоря?!
- Что вы, - она засмеялась. – Я жертва симуляции. Когда сегодня на кладбище я услышала от вас это слово, то поняла, что вы в курсе, вот и решила с вами поговорить.
- Ну вот, ты убила интригу, обнажила тайну. А я-то надеялся, я-то уже что-то такое почувствовал, нарисовал картины, построил прожекты.
- Напрасно вы смеетесь. Но не могли же вы и в самом деле подумать, что у меня к вам интерес как к мужчине?
Этого я не ожидал.
- Ты слишком откровенна, детка, нельзя так откровенничать с незнакомцами. Но откровенность за откровенность. Ты обижаешь меня, просто ранишь. Я что, настолько непривлекателен? Мне казалось, что я нравлюсь женщинам, даже своим студенткам.
- Нет, почему же, наверное, вы вполне привлекательны. Но я не могу этого оценить сразу, ведь я вас совсем не знаю, и потом, у нас же большая разница в возрасте.
- А для этого надо знать друг друга? Зачем же тогда ты красишь глазки, если мужчина должен сначала хорошенько узнать тебя, прежде чем почувствовать влечение? К чему тогда твои глаза, и шпильки, и юбка?
- Замучили вы меня с моими глазами. Я же сказала: я жертва. Квазикрасавица, псевдопривлекательная. А на меня естественную без слез и не взглянешь. Ну, что вам еще нужно?
- К чему такое самоуничижение? Ничего себе «псевдо», вон как все пялятся.
- Смотрят только на видимость и кажимость.
- Для секса этого вполне достаточно.
- А для любви – нет, я, к сожалению, слишком поздно это поняла.
- А тебе нужна именно любовь?
- Да.
- Так стань прежней, говорю же, умойся.
- Из ваших уст это звучит почти так же, как «подмойся».
- Зачем ты мне хамишь? Просящий должен быть смирен и вежлив, иначе может не получить желаемого.
- Извините. Объясняю еще раз: я не могу умыться, то есть могу, но только наедине с собой. Я жертва мною же сотворенной ложной красоты. Но, в отличие от многих других, я понимаю, что являюсь жертвой. И я снова хочу быть естественной, поэтому и прошу у вас бумаги Ключевского. Насколько мне известно, там могут содержаться нужные мне рецепты.
- А нельзя ли просто прекратить малеваться?
- Нельзя.
- Ну, хорошо, про бумаги я подумаю, сначала я должен их сам как следует просмотреть. Но ты объясни мне кое-что, для меня это важно. Вот ты сказала про разницу в возрасте. У тебя, у умницы, наверное, и критерий есть, ты уж, конечно, все продумала. Так какая же разница, по-твоему, допустима?
- Какой здесь может быть критерий? Слишком много условий, для того чтобы получить однозначный критерий. Но должны же существовать пределы разумного.
- И кто уже устанавливает эти пределы?
- Ну, не знаю, природа, общественное мнение.
- Природа чувственна, общественное мнение бессмысленно. И вообще, что может быть рационального в вопросах пола? Подобие существует, может быть даже и топологическое, но скрыто от глаз, и каждый устанавливает его интуитивно. Разве можно вычислить себе подходящую женщину? Так ты считаешь, что разница в двадцать лет непреодолима?
- Так вот что вас так задело!
- А как ты думала? Объявила меня стариком, да еще и низкосортным. Ведь такая же разница в возрасте с Игорем тебя, кажется, не смущала?
- С Игорем Васильевичем нас связывала только интеллектуальная общность.
- Ври больше. Это для интеллектуального асексуального старика ты начала рисовать себе глаза до ушей и ходить почти без юбок?
- Ага, Вадим Сергеевич успел вам и об этом натрепать? Не я виновата в том, что женщину в мужчине чаще всего привлекает ум, а мужчину в женщине – тело. Ум был отменный, а тело посредственное, я всего лишь попыталась уравновесить чаши весов.
- Дурочка ты.
- Вы же говорили, что я умная.
- А от меня неинтеллектуального и физически непривлекательного тебе, умница, нужны, значит, только бумаги умершего влюбленного в тебя интеллектуала?
- Как вы можете так говорить?
- Последний раз спрашиваю: мы идем ко мне?
- Насколько я могу разобраться в ситуации и в ваших намерениях, вас привлекает не интеллектуальное, а физическое общение со мной. Поэтому сразу предупреждаю. Вы неправильно оценили меня. Прежде всего, я девственница, это моя сущность. И насколько мне подсказывает мой девичий разум и некоторые знания того, что от вас пока еще скрыто, это именно то качество, которое может иметь решающее значение во взаимодействиях с инобытием, с которым я и намерена справиться с вашей помощью или без нее.
- Не понял.
- Поймете, когда познакомитесь с заметками Игоря Васильевича. Так могу я рассчитывать, что после прочтения вы дадите их мне хотя бы на время?
Да у нее была бульдожья хватка, а бульдогов я не любил. К тому же, прекратил понимать ее, а сейчас был вовсе не в том настроении, чтобы общаться с женщиной, которая знает больше меня, оскорбляет меня, а спать со мной точно не собирается. Что ж, я действительно, неправильно ее оценил. Так что следует на время прекратить общение, хотя бы до тех пор, пока не появятся нужные знания и верные оценки.
Я уже давно и хорошо знал, что подобная тягомотина ни к чему не приводит, равно как и не сомневался в том, что Анфиса никуда не денется. Или я никуда не денусь. Поэтому собрал в себе силы, чтобы прервать разговор. Хорошо, конечно, быть опытным человеком, в двадцать лет я бы проговорил с ней до утра. Заканчивать надо резко, просто, вот так:
- Никакие записи я тебе не дам. Сама во всем разберешься, раз такая умная. Прощай.
Анфиса остановилась, а я пошел вперед, не оглядываясь, чувствуя спиной, как она стоит и смотрит мне вслед. Низкие, тяжелые облака заслоняли от нас небо. Я очень жалел, что расстался с ней так скоро, очень хотел вернуться назад, но знал, что нельзя. Эта девочка обидела меня, мгновенно лишив своими словами того, что я приписывал себе как неотъемлемое качество. И по дороге домой я погрузился в неприятные, нежелательные для себя мысли. Впервые меня больно щелкнули по носу тем, что я стар, в то время как старым я вовсе не был, но был уже не настолько молод, чтобы не обратить внимания на подобные слова. Говорить в глаза про разницу в возрасте было не принято, разве что во время ссор и разрывов. Но ведь, если верить трудам великих психиатров, да и расхожему мнению, именно эта запретная разница, равно как и противоположение «профессор-студентка», должны были как раз и стимулировать ее влечение. Потому что и поныне, после бесноватого Фрейда, после развращенного Фуко, после сексуальных революций, в эпоху сексуальной вседозволенности большую часть своей притягательности секс облекал именно в форму табу.
Сексуальное всеми и во все времена воспринималось как нечто запретное, а доступное мгновенно превращалось в асексуальное. Это было непонятно, потому что как могло слыть запретным то, что было направлено на продолжение рода и полезно для здоровья? Или секс – это что-то совсем иное, то, что прячется за всем этим полезным и здоровым? Или он в принципе неполезен и нездоров, как вообще неполезно и нездорово любое по-настоящему приятное занятие? И так ли уж он приятен? И что неприличного в том, чтобы всего лишь поместить орган одного человека в орган другого? Определяется ли это тем, какие органы контактируют? Или это непристойно всегда, и таким же неприличным, как коитус, является акт публичного помещения собственного пальца в чужое ухо или в рот соседа? Не зиждется ли вся эта мнимая непристойность на том, что любое вторжение извне в собственное тело воспринимается как опасность, как угроза телу? Но не сладка ли эта угроза? Или всякая угроза сладка? Хотя тут я, кажется, загнул. Может быть, кто-то и знал ответы на все эти вопросы, но это были чужие ответы, а я хотел своих. Я давно не думал об этом, пожалуй, с юности, а может быть, и с детства.
Дома, чтобы хоть как-то справиться с накатившей волной отчаяния, я выпил полстакана коньяка, лег и принялся за чтение записей моего умершего друга, которого все еще не научился воспринимать как умершего. Я раскрыл наобум и прочитал:

«Секс есть самый значительный фантом, созданный человечеством, симулякр невиданный силы, влияющий на всех и вся. Нет ни одного человека, не испытавшего на себе ошеломительного воздействия этого симулякра. Мыслители и монахи, государственные деятели и священники, философы и моралисты находились в его власти, меняли под его влиянием убеждения, свои жизни и ход истории. Это и самый универсальный симулякр, потому что сексуальным может мниться абсолютно все».

Подумать только, как кстати!

«Секс сотворен словом. Со времен создания «Камасутры» и «Илиады» именно воображение определяло сексуальность, отличая ее от полового инстинкта и сосредотачивая ее в сознании более, чем в органах размножения. Ничто не возбуждает так, как слово, и именно благодаря словам женственное и мужественное оказывается много более сексуальным, чем сучье и кобелиное.
Естественный секс, секс как биологический и физиологический феномен, секс, доставшийся человеку в наследство от животных, секс, питаемый бессознательным, секс, являющийся функцией тела, меркнет, блекнет перед сексом, созданным человеческой мыслью. Но сегодня этот последний, в древности ощущаемый, как Божественный и Сакральный, как Вселенское Творческое Начало, как энергия, изливаемая из Космоса, позднее расцениваемый как запретное, темное, злое, сатанинское, сводится к обыденному, полезному и всего лишь приятному занятию.
За последние десятилетия симулякры секса окончательно победили естественное половое влечение, а миллиарды людей были ограждены от нормальных традиционных соитий заслонами вымышленных сексуальных феноменов. Созидание симулякров телесности привело к генерации симулякров новой сексуальности, абсолютно открытой, почти пристойной, отделенной от сакрального, не имеющей никакого отношения к продолжению рода и даже чурающейся этого продолжения».

Даже после смерти мой любимый друг спасал меня от разочарования в себе самом, потому что, конечно, не стоило переживать из-за фантома. Он прав, все определялось воображением. В детстве это было тайной и волновало, как всякая тайна, заставляло мысленно дорисовывать то, что стояло за ней. Именно недостоверность информации приводила к распространению множества легенд, мифов и небылиц. Это была не просто тайна, а постыдная тайна, и секс казался тогда мне и Игорю очень неприличным занятием. В разговорах мы сходились на том, что наши собственные родители сексом не занимались, а нас самих взяли из детдома. После раздумий и обсуждений категоричность этого заявления несколько смягчилась: занимались, но только один раз, по необходимости, чтобы родить любимого и так необходимого ребенка, причем занимались каким-то особым, более целомудренным, чем обычно, способом.
Секс был эквивалентен мирозданию, и для нас, как и для любого человека, начинался со слов. Чувствуя себя приобщившимися к запретному, мы с удовольствием ругались матом, рассматривали в подъездах и школьных туалетах неприличные рисунки с поясняющими надписями и стрелками, устанавливающими четкое соответствие. На всякий случай, чтобы никто не перепутал. Подобно Фрейду, сведшему любые символы к сексуальным, мы с удовольствием обнаруживали в пристойных словах тайные смыслы, связывающие их с запредельными глаголами и существительными, и хихикали всем классом, когда на уроках математики нам твердили о многочленах. Любая мелочь, хоть отдаленно связанная с запретными влекущими действами взрослых, воспринималась нами как особый знак, как подарок из неведомой пока страны.
В поисках информации о сексе мы за неимением подходящей литературы читали все, что ни попадалось под руку. В нашем классе находились даже любители читать толстенную «Гинекологию и акушерство», чуть не падавшие в обморок на отдельных страницах, но в результате вооружавшиеся бесценным знанием, способным оттолкнуть от секса любого. Самые интеллектуальные наши сверстники штудировали классику, выискивая хоть что-нибудь, отдаленно напоминающее эротику. Кто-то, особо предприимчивый, ухитрился раздобыть истертую и замусоленную перепечатку толстовской «Бани». Невзрачная отличница, профессорская дочка Наташа принесла в школу академическое издание Светония, повергающее в смятение своей откровенностью. По школе ходили матерные стихи, приписываемые советскому поэту Евтушенко. Кто-то, поднимая руку на святое, утверждал даже, что об этом писал сам Пушкин. Это было не так уж давно, а нынешние школьники могут запросто смотреть на дневных каналах порнографические фильмы и знают о сексе во много раз больше меня нынешнего. И что же, они сексуальнее, чем были мы? Сомневаюсь, вернее, не сомневаюсь в противоположном.
Тогда везло тем, у кого были старшие братья и сестры, от них можно было многое узнать. Спрашивать о сексе у родителей было так же не принято, как у инспектора районо. Правда, находились, взрослые, которые могли и даже очень хотели поднять перед нами завесу тайны, но они были опасны, отвратительны, и именно поэтому намертво врезались в память. Помню, как мы вместе с моей школьной подругой Сонечкой, высунув от удовольствия языки, рассматривали витрину в магазине канцтоваров, и Сонечка была так увлечена, что не сразу заметила, как в ее в руке сначала оказалось что-то мягкое, а мгновения спустя теплое и липкое. Оглянувшись, она увидела дяденьку в очках, шляпе и с портфелем. Пока моя подружка пыталась понять, что с ней происходит, очнувшиеся наконец от послеобеденной дремы продавщицы подняли крик и прогнали мужика, а я навсегда запомнил его улыбку.
Сам я классе в девятом, проезжая ранним майским утром по еще не проснувшемуся городу, увидел из окна почти пустого троллейбуса картину, заставившую меня не поверить собственным глазам. У центрального кинотеатра, около автомата с газированной водой стоял молодой мужчина и, явно рассчитывая на зрителей, с видимым наслаждением мыл свое причинное место в стакане. Отличить реальность от фантома мне помогла поднявшаяся ругань бабок, спозаранку едущих на базар, и с тех пор я никогда не пью на улице из многоразовых стаканов. Теперь же то, о чем раньше детям нельзя было узнать ни у одного приличного взрослого, преподают на уроках в школе, и уроки эти, оснащенные схемами и разрезами, на мой взгляд, стимулируют сексуальное желание не более, чем тот памятный для меня урок биологии, на котором нам показывали учебный фильм о размножении аскарид

«Сегодня сексом занимаются не для того, чтобы зачать ребенка, и даже не для того, чтобы получить наслаждение, а для того, чтобы приобщиться и не отстать, чтобы оказаться в рядах благополучных и современных. Тень чужого секса отныне всегда лежит на собственном».

Да, с чужим сексом сталкиваешься много раньше, чем со своим. А потом всегда сравниваешь, забывая о том, что сравнение невозможно, если, конечно, не являешься обладателем минимум двух неидентичных тел. Я до сих пор помню, как весенними и летними вечерами садики и скверы, мимо которых приходилось идти мне домой с тренировок или от репетиторов, были переполнены сладкими стонами, горячим и частым дыханием, недвусмысленными вскриками и двусмысленными словами, и помню, как замирало тогда мое сердце, которое теперь не реагирует на любое жесткое порно. Воздух тогда сгущался от изливаемой энергии, а ночи становились темнее. В подъездах и лифтах круглый год можно было встретить слитые воедино, жарко дышащие парочки. Мое искренне удивление вызывало занятие сексом в пальто, брюках, колготках и рейтузах, которые любителям подъездного секса, казалось, не сильно и мешали. За всю жизнь я так и не удосужился попробовать ничего такого, и даже слегка сожалею об этом, ощущая себя излишне целомудренным.

«Любой сексуальный симулякр порождается конкретной деталью, мелочью, пробуждающей воображение. Незначительное, но связанное с сексом слово может существовать в сознании долгие годы»".

Да, я не помню, как звали некоторых моих учителей, но до сих пор помню надписи, которыми испещряли заборы и подъезды приобщенные к радостям секса или только мечтающие о них. Некоторые надписи были увековечены масляной краской и годами щекотали чувства обывателей, многие явно принадлежали женщинам и изменили мое отношение к ним, заставив совершить невероятное открытие: они тоже хотят. Вторым подтверждением этого открытия, стало случившееся несколько позже знакомство с девушкой по кличке Простыня, которая была наготове настолько, что всюду носила с собою в сумочке одноименную постельную принадлежность. Но тогда непостижимая буря эмоций, которая заставляла девушек брать ночью ведро с краской и публиковать свои наблюдения столь непростым, но эффектным способом, перевернула мой мир. Порой эти надписи удивляли очевидным несоответствием содержания мысли и маргинальностью ее воплощения: «Именно сперма делает любовь грязной», «Сакральность единицы и двойки определяется очевидным фактом: при половом акте бедра мужчины сдвигаются, а бедра женщины - раздвигаются», «Коитус божественен». Получалось, что на заборах писали даже задумчивые и образованные, и это поражало.

«Естественный секс – занятие, имеющее возрастные ограничения. Симулякры секса вводят всех в заблуждение, уверяя, что ограничений практически нет. Сексуальность по Фрейду начинается в младенчестве, сексуальность по Фуко заканчивается только со смертью. Но это не есть реальная сексуальность. Чрезмерное же мнимое расширение естественной временной сексуальной шкалы непременно ведет к извращениям и болезням».

Что касается возраста сексуально активных, то в детстве я полагал, что все заканчивается лет в тридцать, а в юности узнал, что хотя мужчины теоретически и могут заниматься этим до глубокой старости, практика существенно ограничивает их возможности. Мужские надежды питали мелькавшие время от времени в газетах сообщения о столетних кавказских старцах, только что ставших отцами, но я никак не мог представить себе такого дряхлого во время полового акта, да и сейчас не могу.
Мой огромный практический интерес вызывал и возраст женщин, способных предаваться плотским утехам. И я, начитанный мальчик, знал, что в Индии во времена королевы Виктории чопорным английским военным предлагались восьми- и даже шестилетние наложницы. В советском Узбекистане девушек тайно выдавали замуж в двенадцать и даже в одиннадцать. Джульетте было тринадцать, все познавшей Нана – восемнадцать. Тридцатипятилетняя Клеопатра оставалась самой желанной женщиной мира, сводя с ума пресыщенного Антония. Сорокалетняя Эстер до безумия влюбила в себя грозного Ахашвероша и спасла свой народ. Шестидесятилетняя Шанель имела любовников вдвое моложе себя. Девяностолетняя Сара родила сына от дряхлого, но любящего мужа.
Практика несколько сужала и этот диапазон, но женщины, безусловно, начинали раньше. Некоторые мои одноклассницы познали радости соития уже в восьмом классе, на зависть мальчикам, которые еще только удивляли друг друга фантастическими рассказами, выдаваемыми за реальные сексуальные достижения. Кое-кто потом со скандалом покидал стены школы с огромными, гордо выпяченными животами, не стыдясь пятен на лице, набухших грудей и пополневших губ. Нимфетки тяжелели, наливались бабьими соками, на глазах становились женщинами, казалось, не сожалея о столь быстрой метаморфозе. Никто из вкусивших греха не казнился, не переживал, не испытывал чувства вины. Девушки не боялись секса, познавшие телесную любовь, казалось, расцветали и прекрасно осознавали, что их видимая доступность делала их желаннее для мужчин.
На другом полюсе блудниц находились взрослые женщины, иногда даже и в годах. К немолодой соседке-продавщице ходили школьники, нескончаемые солдаты, студенты. Своей видавшей виды любовницы юноши не только не стеснялись, за нее устраивались настоящие побоища. Соседки с завистью судачили о ней.
- Розка-то опрокинула на себя кастрюлю с борщом. Теперь в больнице лежит, тридцать процентов кожи сожгла.
- Допилась, шалава.
- Так к ней туда ходит Димка Морозов, а ему ж только двадцать стукнуло. Он ухаживает за ней, ничем не брезгует, представляешь, даже подмывает ее, не стесняется.
- Вот дурень, девок, что ли, нет, на старуху кинулся.
Другая соседка, яркая сорокалетняя женщина, постоянно изменяла мужу, развлекая сонный двор классическими ситуациями из анекдотов: мужчины прятались в шкафах и на балконе, находились многоопытным мужем, были биты или били сами, прыгали с третьего этажа, но продолжали приходить снова. Все это веселило и удивляло, но меня, скованного воспитанием, отталкивало. Я не мог тогда представить себя в объятиях даже тридцатилетней женщины.
Нынешнее расширение этих и без того широких границ было подобно бесстыдному публичному раздвижению обнаженных женских ног и однозначно связывалось с непотребством и извращением. На мой взгляд, на соитие с ребенком мог решиться только больной, коитус со старухой мог доставить удовольствие только неполноценному, а маленьких детей, которые бы предавались блуду с изначальной радостью, в природе просто не существовало. Но если бы все же нашлись такие, их следовало бы немедленно изолировать от нормальных людей и лечить, бедняг.

«Реальный секс требует лишь желания. Симулятивный секс нуждается в стимуляторах, все более и более сильных по мере увеличения симуляции».

В моей юности сильнейшими стимуляторами секса были пьянство и дармовая жратва. Многие ходили к бабам, чтобы выпить, заодно и пожрать, ну, а переспать – только на третье, когда все уже выпито и съедено. По количеству партнеров не очень молодые и не очень красивые, но пьющие или поощряющие пьянство женщины оставляли далеко позади юных красоток, не приобщившихся к спиртному. Мужички заходили в дни получки с бутылочкой на огонек, скрываясь от непогоды и сварливых жен – и неизбежно оказывались в сомнительной, но теплой, постели. На ко всему привычных детей внимания никто не обращал, поэтому дети не были помехой.
Чемпионками мужской востребованности были работницы ликероводочных заводов, медсестры, повара и воспитательницы детских садов. У первых двух категорий всегда было что выпить, а у вторых – закусить. При уличном распитии возникали немыслимые, невообразимые пары: молоденькие красавчики-студенты и пятидесятилетние алкоголички босховского вида, бухгалтеры и укладчицы шпал, тенора и служительницы морга, только что освободившиеся зэки и библиотекарши. Иногда они даже начинали любить друг друга.
Но еда, наверное, не стимулятор, она всего лишь обеспечивает реальную возможность биологического секса. Хотя это как посмотреть, не помню я, чтобы голод кого-то останавливал. Нет, все-таки стимулятор. Похоже, многие народы осознавали этот факт и придавали огромное значение вкушению пищи перед занятиями любовью. Одно наслаждение влекло за собой, стимулировало другое. Помню, как меня увлекало чтение китайских средневековых романов, где необычайно вкусно описывался стол, с особым тщанием накрываемый перед любовным свиданием. Разумеется, женщиной. Так что наши мужички всего-навсего поддерживали славные традиции китайских волокит.
Сегодня секс стимулировался соображениями мифического прагматизма. Тело рассматривалось как многофункциональный комбайн, и имело смысл использовать все его функции. Раз природой ему положено не только есть, пить, работать, но и испытывать наслаждение – следовало наслаждаться, в противном случае снижалась эффективность его использования. Сексом следовало заниматься, чтобы употребить имеющийся у тебя пол, ну что ему зря пропадать, раз уж он есть. Чтобы высвободить бессознательное, потому что хранить в себе тайные желания вредно для душевного здоровья, можно получить невроз, а то и манию. Чтобы сделать карьеру, это очень полезно для карьеры, несексуальные люди медленнее продвигаются по службе. Чтобы моложе выглядеть, хотя это чушь собачья, ничего так не старит, как интенсивные занятия любовью, омолаживает не секс, а воздержание, достаточно сравнить проститутку и монашку. Любовью занимались и для того, чтобы получить необходимые физические нагрузки и похудеть. В итоге для многих секс превратился в форму аэробики, которая и сама являлась симуляцией движения.
Секс прекратил быть запретным, а становился обязательным, предписанным и полезным, а потому не интересным. Потерянный же интерес старались повысить с помощью специальных технологий, создавая новые и новые сексуальные товары самых различных форм: от игрушек до женских и мужских секс-символов. И продавали, продавали, продавали. Сексуальность превратилась в форму капитала, была вынуждена все время обращаться. И неизбежно должна была сделаться очевидной, прозрачной для контроля, обнаженной. И лишь мудрый Восток продолжал скрывать женщину.

«Сегодня традиционные сексуальные идолы заменяются на свои прямые противоположности: девственность – на ее отсутствие, невинность – на развращенность, женственность – на мужественность, крайняя мужественность – на крайнюю гомосексуальность. Третий случай нуждается в пояснении: женственное никогда не бывает равноправным мужскому и никогда – сексуально агрессивным. В брюках нельзя отдаваться или рожать».

Вот она, девственность, мой друг заговорил со мной о девственности, как раз тогда, когда я в очередной раз задумался о ней. Боже, такой пустяк, но за ним стоит совершенно иное качество. Малость, отделяющая невинность от познания. Кроха, превращающая недоступное в доступное. Мелочь, позволяющая сравнивать, и поэтому опасная. Толика, чреватая возможностью принять в свое лоно чужое. Да, в юности я часто размышлял о девственности, думали о ней и все советские мужчины, в большинстве своем с неодобрением относящиеся к добрачной дефлорации. В то время как весь мир, включая две родные столицы, прекратил принимать ее в расчет при оценке женских достоинств, советские провинциалы со средневековой последовательностью хотели жениться только на девственницах. И находились мужчины, расценивавшие добрачный разрыв тоненькой преграды, охраняющей женскую внутренность от нежелательного вторжения, как чудовищный грех, как смертельную обиду, нанесенную поруганному мужу.
Бросали не девственных красавиц, становились мужьям скучным, неинтересным, некрасивым, даже уродливым, но сохранившим цветок девственности. Умирали от любви к доступным, распутным, легким на передок, позволявшим и дававшим, но запрещали себя жениться на них. Стать мужем согрешившей девушки позволяли себе лишь в тех редких случаях, когда были уверены, что невинность потеряна с ними, а девушка была уж очень хороша и желанна. Женившиеся на недевственницах всю жизнь попрекали их, кляли, вспоминали, били, ревновали, сомневались в отцовстве, мучили себя. Считалось, что в подобных случаях мужчина делает женщине огромное одолжение. На просторах Советского Союза девственность была знаком качества, единственным достоинством многих никому не интересных женщин, вымпелом, который женщина должна была вручить мужу и только мужу.
Иначе относились к тем, на ком жениться не собирались. В этих случаях обожали своих веселых гулящих подруг, с удовольствием заставляли их рассказывать о прошлых развлечениях, наполнялись превосходством оттого, что смогли заполучить такую опытную. Иногда, увлекаясь и влюбляясь, не могли совладать с собственными убеждениями и все-таки женились, но тогда опять мучились, страдали, ревновали, били.
Были в Союзе и районы, где девственность встречалась так же редко, как розы и лилии: комсомольские стройки Сибири и Дальнего востока, районы Крайнего Севера, куда попадали самые отчаянные или видавшие виды девицы. Там мужчины, ведомые основополагающими для человеческого выживания инстинктами довольствоваться тем, что есть, и привыкать ко всему, о важности девственности легко и благополучно забывали, женились на тех, кто нравится или тех, кто оказался поблизости. Туда и ездили выходить замуж женщины, которым сделать это в родном городе мешала определенная слава.
Удивительно, что при таком мужском отношении к девственности недевственниц было на удивление много. То ли девушки не стремились замуж, то ли сильно влюблялись в мерзавцев, не щадивших их невинности, то ли были глупы, то ли им было по русскому обычаю плевать на все – но не больно-то они боялись укоризны будущих мужей или сулимого им советской моралью одиночества. Не девушек вокруг было так много, что наша Ира ввела тогда новую классификацию:
- Если у женщины один ребенок, то она еще девушка. Не девушка – это когда два ребенка.
Потеря девственности редко подстерегала девушек в домах или квартирах. Советская бытовая скукоженность практически не оставляла шансов влюбленным остаться дома наедине. Если родители были на работе, то дома околачивались младшие братья и сестры, толклись бабушки и дедушки. Было вообще непонятно, как ухитрялась не вымирать эта страна, в которой люди не могли уединиться для соития ни днем, ни ночью. Во многих семьях супружеские пары спали в одной комнате с детьми, а, случалось, и с родителями. Сексуальные изыски при этом сводились к минимуму, необходимому для простейшего успокоения плоти и деторождения.
Стандартными местами дефлорации были подвалы, подъезды, сараи, гордо именуемые гаражами, домишки, называемые дачами, школы, улицы, скверы и реже – машины. Голь на выдумки хитра – и ухитрялись. Встречались однако молодые счастливчики обоих полов, которые постоянно или временно, на время отъезда родителей в отпуск или командировку, владели вожделенной квартирой. Они обычно не скупились и щедро уступали на время сокровище друзьям, знакомым и знакомым знакомых, повышая КПД своих диванов почти до ста процентов. Но такое везение случалось редко, и немногие девушки могли похвастаться тем, что стали женщинами в разобранной чистой постели.
Да, все-таки эта девочка, кичащаяся своей девственностью настолько, чтобы сказать об этом почти незнакомому мужчине, который об этом ее даже и не собирался спрашивать, сильно задела меня, вон как я ударился в воспоминания.

«Сексуальная симуляция, как впрочем, и любая другая, всегда чрезвычайно серьезна. Симулякр важен, значителен, туп и, как всякая глупость, не терпит насмешек, улыбка губит его».

Смех действительно уничтожал секс, хотя секс мог быть забавным, но только апостериори, не случившийся или прерванный насмешливым казусом. Помню, как одна веселая, связанная с гостиничным блудом история, насмешила весь город. У нас тогда было множество секретных институтов, и их сотрудники давали подписку о неразглашении государственной тайны. В этом документе содержался и пункт о недопустимости любых контактов с иностранцами. В городе иностранцев не было, но одна из сотрудниц подобного закрытого заведения поехала по делам в Москву. В Москве дама с трансцендентным именем Муза поселилась в гостинице, в коридоре познакомилась с невиданным ею ранее красавцем негром и не устояла. Они как-то уж очень быстро договорились и пошли к Музе в номер. Но органы безопасности тогда не дремали, и то ли гостиничный филер сообщил куда следует, то ли сам негр был под наблюдением, но очень скоро в номер, в котором уединилась столь быстро образовавшаяся пара, вломилось несколько мужчин в штатском. Излишне говорить, что дама и африканец находились в постели. Муза была вынуждена написать объяснительную записку, копия которой была отправлена руководству ее института. Объяснительная была следующего содержания. Она, Муза, шла по коридору гостиницы и столкнулась с молодым человеком, несшим стакан воды. Парень случайно облил ее и как воспитанный человек решил исправить положение. Он пригласил Музу в номер, предложил снять платье и высушить его утюгом. Аккуратная Муза так и поступила, но в это время в номер стали ломиться. Напуганная женщина бросилась в кровать под одеяло, а парень кинулся открывать дверь, но, споткнувшись о провод утюга, упал и угодил в постель целомудренной Музы. Абзац.
Директор института, человек серьезный и ответственный, прочитав Музино объяснение, вволю насмеялся сам и рассказал своему заместителю, взяв с него слово молчать. Тот не имел секретов от жены, и история покатилась по городу. Заметная ранее лишь своей откровенной некрасивостью, Муза стала знаменитостью и на пике свалившейся на нее славы даже вышла замуж за молодого, но известного художника-маргинала, привлеченного пикантностью ситуации.
Но Игорь прав, смех действительно губил любую постель. Стоило любой стороне безобидно посмеяться, чуть-чуть пошутить, иногда даже не вовремя улыбнуться – и срыв соития был гарантирован, особенно если смеялись над мужчиной, женщину все же можно было попытаться уговорить. Смешное становилось асексуальным, даже легкое подобие улыбки умаляло наслаждение. Хохотать, совокупляясь, мог только маньяк.

«Естественный секс не объединяет, а разъединяет людей, потому что секс – это пол, а пола два, и только два. Объединение полов так же немыслимо, как и их равенство. Если равенство, то зачем два? Природа не позволяет себе повторов. Сексуальные симулякры, напротив, нивелируют различия между полами и объединяют в группы, сообщества, организации, течения, меньшинства».

Секс, и в самом деле, чаще разъединял мужчин и женщин, демонстрируя их физиологические различия, чем объединял их в общем наслаждении. Очевидность делала мужчин уязвимыми, ранимыми, мнительными. Совершенно невозможно было представить себе женщину, которая переживала бы по поводу размеров своей вагины, недостаточные же размеры собственного мужского достоинства могла превратить в ад жизнь любого мужчины. Еще одно важное обстоятельство отделяло мужчин от женщин, делая последних гораздо более полноценными в собственной сексуальной оценке: женщина всегда могла. Причем могла столько раз, сколько хотела, чего нельзя было сказать о мужчинах.
А объединяются, и в самом деле, почти бесполые или лица с промежуточным полом и обязательно под флагом какого-либо фетиша. Сильные и полноценные вполне способны перемещаться в сексуальном пространстве в одиночку.

«Райское сексуальное наслаждение – лишь идол, создаваемый тысячелетиями. Находящиеся у него в плену и не нашедшие ничего подобного в действительности, испытывают разочарование, но не верят себе и лихорадочно продолжают поиски бесконечного экстаза. Существуют многочисленные наслаждения, значительно превышающие сексуальные, но не удостоенные человечеством такого значительного внимания».

С этим я был абсолютно согласен. Около секса слишком суетились. Главными человеческими удовольствиями были и остаются еда и сон, но никому и в голову не приходило страдать по поводу отсутствия конкретного блюда, писать романы, посвященные ощущениям человека, вкушающего или переваривающего любимую пищу или стихи, описывающие процедуру засыпания. Культовое отношение к сексу действительно было результатом самой удачной пиар-кампании в истории человечества, рекламной акции, которая длилась более трех тысячелетий, и рекламировала, в общем-то, не слишком высокосортный товар. На поверку секс оказывался гораздо менее захватывающим и приятным, чем это казалось в детстве. Секс был прекрасен, пока оставался тайной, а срыв покрова всегда разочаровывал. Моя бывшая соседка, сапожница Зинаида, как-то сказала об этом так:
- Сначала все пробуют по дурочке, а потом привыкают, а так – ничего особенного!

«Пафос секса ни на чем не основан, он есть фикция, усердно поддерживаемая всеми. В основе сексуальных симулякров по-прежнему лежат табу, но горизонты дозволенного чудовищно расширились».

Темное, тайное, запретное, запредельное, недоступное, а иногда и преступное, всегда сопровождали настоящий секс. Симуляция секса, сопровождающаяся снятием запретов, не позволяла отличать норму от патологии.
В Лондоне мне в составе одной делегации довелось посетить ассоциацию инвалидов, оценивающих в сексе свою и чужую нетривиальную телесность с непривычным для здоровых людей знаком «плюс». Всех поразила одна горбунья. Крохотная, с необычайно умным некрасивым лицом, огромными глазами и губами, она вызывающе рассказывала нам:
- Мои любовники принимают меня такой, какая я есть: с отвратительным уродством и огромной жаждой физических наслаждений. Но у меня есть перед всеми одно преимущество: я неповторима!
У нас тоже старательно приобщались к тому, что раньше было запрещено, невозможно, и даже уголовно наказуемо. Стало модным выворачивать себя наизнанку, показывать самое скрытое, публично рассказывать о том, что должно навсегда оставаться лишь в собственной голове. Проговоренные вслух или воплощенные фантазии мгновенно прекращали быть заманчивыми, становились скучными. Перепробовали всех и всячески: африканок, азиаток, худышек, толстушек, мальчиков, девочек, трансвеститов, стариков, старушек – и соскучились неимоверно. И некоторым даже снова захотелось простых, трогательных и наивных отношений между женщиной и мужчиной, как хочется наутро после изобилующего деликатесами банкета манной кашки или куриного бульона.
Но табу действительно существовали до сих пор, хотя их границы давно уже далеко вышли за пределы смертных грехов. У кого-то я, кажется, читал, что в своей сексуальной гонке человечество дойдет и до того, что узаконит поедание себе подобных.

«Любовь и естественный секс находятся в такой сложной связи, что выявить между ними какие-либо закономерности невозможно. Спектр их отношений простирается от отрицания до тождества. Сексуальные же симулякры не имеют никакого отношения к любви».

Мой опыт свидетельствовал, что секс без любви, безусловно, существует, хотя часто именно секс инициировал любовь. Было что-то такое в некоторых женщинах, что, побывав в их постелях, мужчины стремились вернуться в них, скучали, начинали страдать и даже влюблялись. Было ли это связано с физиологией или с чем-то еще? Неужели любовь – это всего лишь возвеличенное в культ совпадение формы гениталий и гормональных фонов? С другой стороны, первую, самую сильную и памятную любовь большинство людей испытывает в ранней юности, иногда в детстве, когда о сексе еще нет и речи. Или уже есть? Очень сложные нелинейные обратные связи между любовью и сексом, в самом деле, не поддаются общему анализу и должны изучаться в каждом конкретном случае отдельно. И вообще, для того, чтобы определить соотношение между двумя объектами, сначала необходимо определить сами объекты, а любовь и секс - таинственны.
Что же касается сексуальных симулякров, то не могу себе представить, как можно полюбить женщину, практикующую секс в качестве утренней гимнастики или всерьез озабоченную тем, как влияет мужская сперма на цвет ее лица.

«Реальный секс таинственен и сокрыт, постоянно, прячется, мимикрирует, маскируется, камуфлируется, принимая изощренные платонические формы, сублимируясь в письма Цветаевой или сонеты Петрарки, являя себя почти незаметными намеками. Сексуальные симулякры откровенны, просты и конкретны, связаны лишь с симулякрами телесности. Крайняя форма сексуальной тривиальности – порнография. Это воплощенное в образах полное снятие тайны, абсолютная асексуальность, совершенное отсутствие желания, сексуальное ничто, половой ноль. Разверзнутые промежности, открытые всему миру влагалища, гигантские воспрянувшие на экранах фаллосы – памятники на могиле нормального полового влечения, ярлыки, удостоверяющие явную импотенцию, совершенное половое ничтожество. По расхождению цели и результата порнография абсурдна».

С эти нельзя было не согласиться, порнография создается для тех, кто еще или уже неспособен к естественному сексу – подросткам, импотентам и безумцам. Секс регрессирует там, где прогрессирует порнография. Создающий порно испытывает к тому, что видит, примерно ту же степень влечения, что и гинеколог или уролог. Разверзнутые на широком экране промежности возбуждают не более чем все тот же памятный мне учебный фильм о размножении гельминтов.

«Все сексуальные теории производят исключительно сексуальные симулякры. Естественный секс убивается рассуждением».

Игорь прав, человечество не стало сексуальнее после Фрейда, оно стало озабоченнее. О сексе думают только в его отсутствии, когда он есть – не до раздумий. Когда существуют желание и объект желания, следует действовать. Вон, индейцы, лучшие в мире мужчины, наверняка, не размышляют, а делают, да еще как. В этот момент мои размышления прервал телефонный звонок:
- Добрый вечер, Андрей Евгеньевич, это Олег. Я не поздно?
- Да нет, что ты.
- Вы меня извините, что я в такой день. Может быть, мне перезвонить в другой раз?
- Хватит извиняться, я слушаю тебя
- Я пару месяцев назад уже разговаривал с Игорем Васильевичем по тому же поводу, но теперь, когда его уже нет, мне просто необходимо посоветоваться с вами. Вы ведь в курсе его идей? Сегодня на кладбище…
- Да, я в курсе. Рассказывай, что у тебя.
- По телефону неудобно. Мы не могли бы на днях с вами встретиться?
Ну, что же, Игорь, похоже, я поневоле действительно становлюсь твоим восприемником.
- Завтра тебя устроит?
- Конечно.
И мы договорились о встрече.




Олег всегда был чрезвычайно вежлив, а сейчас его голос звучал жестко:
- А вы, юная леди, по-видимому, всегда устанавливаете собственные правила, а игры, в которые вы играете, опасны для окружающих.
- Ну что за мужчины, - вступилась Ира. – Даже на поминках вам девушки покоя не дают, побольше бы думали о женах.
Эта тема не могла развиваться без Аллы, и лишь в определенном ключе, но сегодня она изменила себе:
- Ну уж, Олежека нельзя упрекнуть в невнимании к жене. Все бы были такими мужьями. Он жену и дочку на руках носит, других женщин не замечает, у них идеальная семья. А почему нет Катюши?
- Дашу не с кем было оставить.
- А мама?
- Мама с папой на даче. А у няни недельный отпуск.




Глянцевание


Олег мечтал о любви и хотел жениться. Он с интересом наблюдал за выбором парнями своей будущей половины, и его мужской факультет активно поставлял ему обширную информацию.
В большинстве своем молодые люди предпочитали иметь дело с веселыми, но чтоб смеялась только над другими; компанейскими, но не назойливыми, согласными ждать, когда парень сам решит зайти в гости; симпатичными, но не слишком. Одним словом, чтоб хвалила, но не надоедала, все умела, но не попрекала. Только рядом с такой девушкой можно было расслабиться.
Взрослые же мужчины выбирали веселых полнотелых бабенок, румяных, попастых, сисястых, не дур выпить и закусить. У этих все горело в руках, в доме - чистота и порядок, на зиму всего накручено-наверчено, в холодильнике – бутылочка, на сковороде – шкворчащие котлеты.
Если речь шла о женитьбе, то наибольшей популярностью пользовались самые обыкновенные, некрасивые, но и нестрашные, простые, мало заметные девушки и женщины. Вообще же, встречались с теми и женились на тех, кто оказался рядом, был удобен и не отказывался.
Сам же Олег утилитарные подходы к любви категорически отвергал, и слегка морщился, слыша, как какой-нибудь ушлый его приятель поучал очередного неопытного:
- Зачем тебе Танька, она же из Ленинского района, охота тебе ее в такую даль провожать, через весь город пилить. Вон Галка живет рядом с тобой, на мордашку ничего, и папа у нее прокурор.
Свою любовь Олег готов был искать долго и обстоятельно, и дойти в своих поисках хоть до самого края света, но влюбился поблизости и совсем внезапно. Его избранницей стала простая девочка с филологического, на два курса младше, реснички, губки, ножки, без звезд с неба, зато чертики в глазах. Сам же Олег с первого курса слыл талантливым программистом, да и был им. А кому как не программистам, тем более талантливым, демонстрировать чудеса интуиции и фантазии? И он сразу почувствовал, чего хочет эта милая скромная девочка, и легко придумывал то, что могло бы ей понравиться. А девочка очень хотела, чтобы все было романтично и красиво.
И он вместо того, чтобы отправиться с подругой по проверенному маршруту в родной студенческий лагерь и там отдыхать по всем известной программе, делал ей сюрприз. Внезапно, не предупредив, вез ее на вокзал, а оттуда в Питер, чтобы белыми-белыми ночами гулять по широким, рассеченным водой улицам и читать бесконечные стихи, желательно собственные. Ему нравились одуванчики, а преподносил он букеты из лилий. Вместо того чтобы пригласить в кафе, подгонял к дому любимой автовышку и возникал в балконном проеме с огромной связкой разноцветных шаров, словно только что прилетевший похудевший Карлсон. Вместо джинсов дарил своей девочке томик Борхеса, вместо колготок – восточные благовония. И все это в перерывах между учебой и работой, потому что для того чтобы возить, возникать и дарить нужны были деньги, деньги и еще раз деньги.
Он целовал ей руку всякий раз, когда ему хотелось поцеловать ее куда-нибудь еще, и вставал на колени, вместо того, чтобы посадить ее на свои. Все было бы ничего, но Олега постоянно не оставляло ощущение неестественности происходящего.
- Дурак ты, - останавливали его опытные друзья. – Пошел у бабы на поводу, теперь всю жизнь будешь плести вирши и гладить ее по голове, вместо того, чтобы нормально трахать. Это же надо, было бы из-за кого так мучиться!
Олег и сам знал, что дурак, знал, что на поводу, причем на очень коротком, но любовь, как известно зла, тайна великая есть, правит миром, и поделать с собой он ничего не мог. И после университета он, наплевав на аспирантуру, куда настойчиво звал его любимый научный руководитель, пошел работать по своей высокооплачиваемой специальности, и охрана компьютерной безопасности позволила ему обеспечить необходимый фон и материальные основания для идеального ухаживания.
Через два года они поженились, причем свадьба тоже была очень-очень романтичная. Олег мечтал о дружеском застолье в узком кругу, так чтобы прямо из-за стола вдвоем с любимой куда-нибудь в самую глушь, в сено, на луг, под бегущие облака, и уж там только вдвоем, целые месяц, лучший месяц в жизни. Но в итоге свадьба произошла по всем правилам, с белым лимузином, подружками в одинаковых платьях, крохотными девочками, несущими воланы шлейфа, дежурным венчанием, кучей незнакомых гостей и свадебным букетом, брошенным в завизжавшую толпу разнаряженных красоток. А потом был изматывающий тур по Италии, когда за две недели удалось посмотреть все-все, но в постели больше всего хотелось немедленно заснуть.
Дома утомленный Олег слегка заленился. Нет, не в прямом смысле, в прямом он как раз вовсе не ленился, а трудился, как муравей, как пчелка, как голландцы, сумевшие поднять всю страну на десятки метров над уровнем моря. Он считал, что мужчина должен давать, обеспечивать и баловать, а его уже хорошо знали как специалиста и постоянно подкидывали работу, и он ни от чего ни отказывался, потому что вскоре выяснилось, что не Борхесом единым может быть жива хотя и романтичная, но молодая и хорошенькая особа, и что благовония, даже самые расчудесные, не заменяют колготок. Его очаровательной юной жене нужны были подходящие шубки, сапожки, туфельки, халатики, трусики и много-много чего еще, и Олег все это обеспечивал, постоянно прибавляя темпа и ритма, и ума, и все той же фантазии.
Так что интеллектуально и физически он не давал себе расслабиться, а вот пылкие и нежные изъявления эмоций позволил себе несколько сократить. Стихов он больше не писал, до стихов ли тут, у него же не две головы, чтобы одна программы сочиняла, а другая – стихи, а деньги платят именно за программы, потому что они гораздо лучше у него получаются. Ручки целовал очень редко, на колени вовсе не вставал, потому что вечерами с трудом добирался до постели. Жена обижалась, надувала губки, но терпела, бедняжка, такова уж женская доля – терпеть около себя неотесанных мужланов.
Через пять лет Олег окончательно встал на ноги и основал собственную компьютерную фирму. Дела его быстро пошли в гору, и очень кстати, потому что выяснилось, что ненаглядная его Катя ждет дитя. Олег поднатужился и купил приличную квартиру, потому что нельзя же с малышом в доставшейся от прабабушки однокомнатной. Он все продумал и позаботился о том, чтобы в квартире была большая светлая детская и кухня, тоже большая и светлая, и ванная, большая, современная, и вся техника, облегчающая непосильный женский труд. Ведь его маленькой женушке теперь несколько лет предстоит провести около ребенка, и ведение домашних дел должно доставлять ей минимум хлопот и максимум удовольствия.
Даже глубоко беременная Катенька оставалась хорошенькой, и ей очень шли специальные милые туалеты с талией под грудью, с рюшечками по подолу, нежных оттенков, из натуральных тканей, и их было куплено предостаточно несмотря на то, что носить это было особо некуда, а после родов все равно придется выкинуть или кому-нибудь отдать. Олегу было не совсем понятно, как это ей сейчас, на пороге новой жизни, а может быть, Господи сохрани, и смерти, есть дело до всего этого, но он ничего не говорил и продолжал баловать жену изо всех сил. Будущему ребенку тоже купили все милое и тонное, нежное, кружевное, воздушное, такое, что Олегу только оставалось недоумевать, как во все это удастся писать, какать и срыгивать.
Роды прошли по всем правилам, в особой палате в присутствии падающего в обморок супруга и с непременным запечатлением всего происходящего на кинокамеру. Совершив подвиг деторождения, Катерина, родовые страдания которой, конечно, не шли ни в какое сравнение с тем, что обычно испытывают прочие, не столь нежные женщины, отвела очередь и выполнила долг перед мужем, так что теперь могла рассчитывать на вполне определенное отношение и разнообразные награды.
Родилась девочка, и сам Бог велел, чтобы с первых часов ее окружали ленты, бантики, оборки, помпоны и бомбошки. Заниматься их подбором было делом многотрудным и ответственным, поэтому пришлось нанять няню, которая бы взяла на себя такие второстепенные мелочи, как кормление, купание, стирку, укладывание и вставание по ночам. Гуляла же с девочкой только мама, разумеется, когда успевала привести себя в подобающий порядок, потому что именно после родов, когда недоброжелатели ждут от тебя, что ты превратишься в разжиревшую неряшливую корову, следует выходить в люди только в таком виде, чтобы наповал. Во всех прочих случая для прогулок с крошкой могли сгодиться папа, бабушки, дедушки, прабабушки, прадедушки и все та же безотказная няня.
Бедная Катя крутилась, как белка в колесе, но, к счастью, ей хоть в чем-то повезло, потому что после родов она не потолстела, а похудела, и теперь не должна была горбатиться по спортзалам и фитнес-клубам, чтобы догнать необходимую форму. С грудью тоже проблем не возникло, потому что с первых дней никаких кормлений грудью, мы ни в каменном веке. А то через полгода придется вставлять силикон, а это неполезно, да и зачем, когда есть свое. К тому же, только начни кормить грудью, как придется по два раза за ночь вставать к ребенку, а это и малышке ни к чему, пусть лучше с вечера поест поплотнее, смеси куда питательные, и спит до утра, да и мать в одночасье превратится в старого урода. Потому что со времен Клеопатры известно, что два лучших друга женской красоты и молодости – это сон и секс. Сон на первом месте, да и какой секс, если не высыпаешься. Бессонные же ночи ужасно старят, а она, слава Богу, выглядит, как девочка. А все потому, что интеллектуалка, а не бабища какая-нибудь, которая думает только о муже, о ребенке и о пожрать, а это никому не нужно и никогда не ценится, а интеллектуальная деятельность позволяет долго-долго оставаться молодой, не верите, так сравните любую университетскую преподавательницу французского и любую дорожную рабочую одного года рождения.
Пока все прохлаждались на работе или на улице Катя времени не теряла и непрерывно читала. Чтение плохому не научит, тем более, специально подобранное, элитное чтение, чтение для избранных. И молодая женщина читала и читала «Прелестную мамочку», «Пупсика», «Очаровательную крошку», «Красивую семью», «Тужур гламур», «Мир неги» и другие не менее пристойные и достойные периодические издания. Собственно говоря, читать-то там было особенно нечего, больше приходилось листать, зато сколько всего следовало внимательно разглядеть, сколько запомнить важнейших деталей, сколько выстроить планов и стратегий, чтобы и дома именно вот такое, в точности так, и никак иначе. И молодая жена старалась не отстать, оправдать и не подвести.
- Мама, - капризно выговаривала она свекрови, - ну как можно было купить ползунки в этих жутких зайчиках, это же пошло, и по цвету не подходит ни к коляске, ни к обоям.
- Катя, ну они же такие мяконькие, теплые.
- Нет, Дашенька их носить не будет, ни за что. А мишку этого ободранного зачем принесли?
- Это еще Олеженьки мишка, он его очень любил, вот я и подумала…
- Нет, заберите его, пожалуйста, домой. И неваляшку, зачем нам оранжевая неваляшка. И на будущее, прошу вас, покупайте только светлые игрушки. Розовенькие, голубые, ну, бледно-салатные, бирюзовые, лимонные можно. А красных, синих, зеленых – ни-ни! Дашенька же девочка.
К первой годовщине рождения дитя удалось превратить в ангела, и теперь малышка гуляла в парке в локончиках, огромных бантах, платьях, напоминающих торты-безе, кружевных панталончиках и даже в крошечных перчатках. Молодая мама вполне соответствовала дочери и упивалась охами, ахами, всплесками и восторгами встретившихся знакомых. День рождения дочери отметили на славу, с сотней воздушных шаров, букетами роз и лилий, шампанским, клубникой и многоярусным тортом, огромную свечу на котором пришлось задувать всей семьей.
Когда девочка чуть-чуть подросла, а няня, бабушки и дедушки наконец-то поняли, как ее следует одевать и что приличествует ей покупать, Катя взялась за квартиру. Теперь основным ее чтением стали «Идеальный дом», «Квартирный гламур», «Абажур», «Гнездышко», «Ремонт за двадцать четыре часа» и «Терра интерьера». Через месяц-другой образцовая хозяйка почувствовала себя законченным специалистом в области дизайна и с пылом принялась за переустройство дома.
За двадцать четыре часа не получилось, и почти полгода ломали, переносили, расширяли, клали, клеили, навешивали, ютились, мучились, отдали девочку родителям, жили на два дома, но результат превзошел все ожидания и все оправдал. Квартира стала пустоватой, кипельно белой, идеальной, стерильной, почти пустой, отпугивая желающих отдохнуть невообразимо дорогими белыми диванами, а желающих попить чаю – стеклянными, натертыми до невероятного сияния столиками. Все блестело, даже покрытые специальным воском листья комнатных деревьев, ослепляло, переливалось глянцем и глянцевало переливами.
Через пару дней выяснилось, что белизна и стерильность требуют немыслимых усилий, после чего была нанята домработница. Обнаружилось и то, что оставленные в прихожей тапочки смотрятся на белом полу как комья грязи, а брошенный на диван пиджак или брюки выглядят как рубище нищего и полностью убивают интерьер. Олегу теперь приходилось подолгу думать, прежде чем положить куда-нибудь какую-нибудь вещь, потому что решительно все его вещи в этой квартире казались мусором и гадостью. Существовать же в этом выверенном пространстве в футболке и спортивных штанах казалось отвратительным кощунством, и для гармонии, для целостности восприятия пришлось сменить домашний гардероб, а заодно и все прочие носильные вещи.
Теперь, приходя домой, Олег немедленно облачался в бежевый барский халат и подобранные в тон ему домашние кожаные туфли и тут же норовил улизнуть из развернутого белого пространства в свой кабинет, который после долгих споров ему все же удалось наполнить необходимыми для работы вещами, не всегда светлыми. Но и тут его на каждом шагу поджидали милые пустячки, оставленные любящей женой: вазочки с цветами на компьютерном столе, которые запросто можно было опрокинуть и залить стоящий внизу системный блок; непонятные для непосвященного, сложно изогнутые статуэтки на письменном столе, которые просто приклеивали взгляд своей несуразностью и неуместностью и мешали сосредоточиться; картины, а вернее, картинки, от которых Олегу хотелось отвернуться. Низкие пуфы и мягкие коврики воспринимались как знаки вторжения и экспансии оттуда, из аквариума квартиры, и Олег спотыкался о них, матерился, но убрать не смел.
Есть на шикарной кухне разрешалось не все и не по-всякому. Только на накрахмаленных льняных салфетках, исключительно с тарелок, превышающих в диаметре огромный разрезанный арбуз, лишь запивая из широких низких бокалов отфильтрованной охлажденной водой или свежевыжатым соком. Олег мечтал о нарядном наваристом борще, а довольствовался постным бульоном в английской безликой бульоннице, хотел жареной картошки, а жевал мюсли, любил свиные отбивные, а давился диетическим индюшачьим филе. О холодце не могло быть и речи – холестерин, ожирение, мучительная смерть, о жареной курице не стоило даже заикаться, селедка была изгнана давно и навечно. И никаких трех блюд! Что-нибудь одно, легкое, красивое, почти невесомое, сбалансированное, низкокалорийное, не напрягающее печень, почки и желудок, обеспечивающее хороший цвет лица. Лучше всего салаты с преобладанием зелени и салатных листьев, брюкву, турнепс, морепродукты и японскую редьку. К счастью, была мама и рестораны, и Олег особо не спорил, дома не ел, а чуть-чуть добавлял. Даже по утрам он теперь не завтракал, потому что именно по утрам хотелось покоя и расслабленности, а на образцовой кухне приходилось все время быть начеку, взвешивать намерения, рассчитывать движения. И он просто потихоньку выскальзывал из квартиры, а на работе пил кофе.
Любить в столь непростом месте следовало в спальне цвета топленых сливок, на широкой белой кровати, при приглушенном свете пары светлых заабажуренных ламп, и непременно на шелковых простынях. Делать это следовало страстно, но неторопливо, разнообразно, но стильно, соблюдая необходимую меру между животным и высокохудожественным, и Олег теперь чувствовал себя на супружеском ложе как не справившийся с задачей школьник, вечный двоечник, который всегда сомневается, как и куда. По выходным предписывалось приносить жене в постель особым образом оформленный завтрак, и Олег, встав пораньше и стараясь не разрушать стерильности кухни, сервировал, выстилал салфетками, украшал цветами, и порядком от этого устал.
Первой, как ни странно, не вытерпела интеллигентная, выдержанная мать.
- Сынок, я давно хочу поговорить с тобой. Что происходит у вас дома? Как ты живешь в вашей квартире? Там же ни сесть, ни лечь. Ни одной фотографии, ни одной памятной вещи, одна новая дешевка.
- Не такая уж это дешевка.
- Ты понимаешь, о чем я. И голодный ты все время, и дома не хозяин. И нас всех выстроила по стойке смирно, я вынуждена все время заискивать, лебезить. Ты обязан навести порядок в доме, ты мужчина.
- Ты же знаешь, мама, Катя такая тонкая, такая чувствительная. И потом, ты же всегда защищала право женщин не обременять себя хозяйством.
- Права-то я, может быть, и защищала, но об обязанностях своих никогда не забывала. А Катя твоя не женщина, а наглая, сбесившаяся с жиру, ленивая тварь. Ей бы на работу, с работы в магазин, оттуда в садик, потом сготовить, постирать, прибраться – она бы узнала, что значит быть замужем. А так у нее полное обеспечение, а вместо мужа – покорный приходящий любовник, незаметно исчезающий по утрам. Да она бы с радостью согласилась, чтобы ты прилетал по вечерам и вылетал по утрам в форточку спальни, да и то не каждый день, не забывая, конечно, оставлять деньги на тумбочке. Чтобы не сорил, не пачкал и не мешал всякую ерунду читать. Ты для нее карман и дежурный хрен, прости меня, сынок, но сам знаешь, что это правда. Вот посмотришь, она и любовника себе заведет, потому что это модно. Ну, разве это жена? Беги от нее, беги, пока она тебя окончательно не погубила. Она же упырь, вурдалак, нелюдь.
- Зачем же ты так, мама. А что же будет с Дашенькой?
- И Даша ей никакая не нужна, ребенок для нее аксессуар, добавление к наряду. Дашей она будет манипулировать и отдаст ее, если ты поведешь себя правильно, то есть пообещаешь ей приличное содержание.
- Я не могу так, мама, у девочки должна быть мать.
- Это не мать, сынок. Мать не та, кто украшает бантами, а та, что дает ребенку заботу и представления о нравственности. Представляешь, какая женщина вырастет у такой матери? Кому она будет нужна? Ведь таких дураков, как ты, больше нет. Нет, девочку, конечно, надо забирать. Ей уже почти три года, она все понимает и все впитывает как губка
- Хорошо, я поговорю с Катериной. Действительно, в нашей жизни кое-что надо изменить. Ты только не волнуйся.
Но поговорить с женой так и не удалось. Катя начала посещать дамский клуб, где и завела себе подходящих приятельниц, которые, в отличие от ее университетских замороченных жизнью подруг, понимали, что важнее выглядеть, а не быть, казаться, а не оказываться. Теперь-то наконец Олег понял, что их непригодные для человеческого жилища диваны все-таки замышлены и созданы кем-то не зря, и что в природе все же существуют персоны, которые отлично себя чувствуют на подобных седалищах. Дамы и девицы из гламурного клуба не просто возлежали на них, а смотрелись весьма органично в ансамбле со своими длинными сигаретами, сверкающими широкими бокалами, плещущейся в них золотистой жидкостью и тающими кусочками льда. После того, как их попытки пококетничать с Олегом закончились ничем, они дружно записали его в разряд чудил и импотентов, и теперь, когда он, буркнув приветствие, проскальзывал мимо них в свой кабинет, обращали на него внимания не больше, чем на пролетающую муху, спокойно продолжая свои бесконечные беседы:
- В этом сезоне модна легкая безвкусица, нежный кич. Золото, серебро и бронза, много и в различных сочетаниях. Крупные, очень крупные тяжелые цепи, множество звенящих браслетов. И сапоги, даже с открытыми платьями, никаких туфель, а сапоги золотые, в крайнем случае, бронзовые.
- А красные? Я только что купила такие красивые красные.
- Ни в коем случае! Это прошлый сезон, ты опоздала, милочка.
- Ой, как жалко! Придется кому-нибудь отдать, я бы отдала прислуге, но у меня видите какие тонкие икры, а у нее ноги, как у слона.
- Это беда небольшая, а вот у меня неприятности так неприятности, утром взвесилась – прибавила полкило.
- Сходи на массаж и в сауну.
- Завтра с утра непременно. Кто со мной?
Именно наличие на диванах подвижных манекенов и превысило критическую массу глянца в отдельно взятой квартире, и Олег взвыл, начал жаловаться друзьям.
- С Катькой твоей все с самого начала было ясно, она же не баба, а кукла, просто кукла, - не пощадил его старый друг Гена. – Я вообще не понимаю, как ты столько лет терпел.
- Да нет, она просто хочет соответствовать определенным стандартам.
- Что это за стандарт такой, когда у баб ни жоп, ни сисек, а в домах нельзя вкусно пожрать и негде нормально отдохнуть. Это ведь нонсенс: обедать за стеклянными столами, сидя на стеклянных стульях. Вот у одного моего знакомого жена недавно купила красивый диван, он очень узкий, а если разложить – то шаткий. Так они вынуждены трахаться на ковре, чтобы диван не сломать. Ну, где это видано? Вещи победили людей.
- Я вот все думаю: может, это какая-нибудь болезнь?
- Если болезнь, то эпидемия, повальная. Сейчас таких дурищ, как твоя – воз и маленькая тележка.
- Может быть, это деньги ее портят?
- Деньги, конечно, таких идиоток, как Катя твоя, до добра не доводят. Но для того, чтобы засрать себе мозги, денег не требуется. Красиво жить и без особых денег никому не запретишь. Большие же деньги требуются именно на бледность, на отсутствие цвета, яркое стоит меньше. У бедных своя красота, заметнее и дешевле. Поп-культура не дремлет, и отныне, Лесик, мы живем в мире пластмассовых цветов и анилиновых красок. Тетки все сбесились, дурацкие телепередачи и газетенки внушили им, что красиво то, что слепит глаза, и они как обезьяны обвешались сусальным золотом и фальшивыми бриллиантами. И все безмозглые подставили свои пустые головы под рекламные помои. Так что низы тоже проводят тотальную гламуризацию.
- И что, много таких?
- Ты в троллейбусе давно ездил? Так сходи в народ, сходи.
Выбрав свободную минуту, Олег вышел прогуляться по городу, походил по улицам, зашел кое-куда и удивился, как он не замечал всего этого раньше. Окружающий его мир усердно и грубо пародировал красоту и благополучие. Из всех витрин лезли букеты, гирлянды, композиции из искусственных цветов, подчеркнутые бархатным ил парчовым фоном. Магазины были переполнены дешевой пластиковой имитацией дорогой фарфоровой посуды, отвратительными фаянсовыми кошечками разных размеров, погаными улыбающимися свинками, мерзкими собачками, гадкими лягушками, плетеными панно, грубыми вычурными светильниками, аляповатыми подделками под картины. Пошлость не церемонилась, кич бил по мозгам. Олег сел в троллейбус, заполненный почти одними дамами. Женщины, даже старые, были накрашены, как клоуны в цирке шапито, как полусумасшедшие проститутки из фильмов Феллини. Крупные груди немолодых дам растягивали яркие трикотажные кофточки с фальшивыми самоцветами, тетки весом в семь пудов, словно квантунские собачки, были втиснуты в укороченные брючки всех цветов радуги. Старушечьи лысоватые головы удивляли мир крупными разноцветными бантами и заколками, сами же бабки носили пестрые, явно недоношенные внучками, наряды, которые, судя по написанных на них именам великих дизайнеров, должны были стоить сотни их пенсий. Худющие простоволосые девицы с длиннющими загнутыми ногтями и такими же длинными загнутыми носами туфель напоминали гофмановских ведьм. Нелепые сумки, сияющие дешевые шмотки, слишком заметные серьги и браслеты переполняли пространство, какофония цвета и дисгармония стиля заставляли зажмуриться. Тотальная гламуризация завоевывала мир.
На фоне разворачивающегося спектра всех цветов и оттенков радуги и осыпающейся позолоты, собственная обезличенная квартира показалась Олегу вполне пристойной, а твидовые и полотняные костюмы, которые заставляла носить его жена ощущались теперь как верх вкуса и совершенства
- Да не виновата она, - сказал он себе. – Бедная девочка увлеклась, попала под психическую атаку. Я был к ней слишком невнимателен, надо поговорить с ней, кое-что объяснить. Я сам виноват, молчать и закрывать глаза легче всего.
А дома его поджидал сюрприз. Жена была одна и с порога кинулась к нему на шею.
- Как хорошо, что ты пришел, я ждала тебя. Олежек, мы приступаем к ремонту.
- Подожди, мы же этот сделали меньше года назад.
- Но белое и техно уже в прошлом, Люся уверяет, что теперь в моде более теплые и даже насыщенные тона, более мягкие линии. Ты же знаешь, она эксперт по дизайну и согласилась меня консультировать. Разумеется, и мебель нужно поменять. Я уже посмотрела каталоги.
- А эту куда ты денешь?
- Ты же знаешь, продавать я ничего не умею, да и все равно больших денег за нее не выручишь. Отдадим кому-нибудь. Хочешь - твоим.
- Да маму воротит от этой мебели.
- Ну, отвезем в деревню.
- Значит, те деньги, которые я заработал каторжным трудом, пойдут в помойку только потому, что твоя Люся хочет подработать? Да ты в уме? Приличные люди покупают мебель один раз в жизни, а ты, кто ты такая, чтобы менять мебель каждый год?
- Ты меня еще куском попрекни. Приличные люди ни в чем не ограничивают жен, а я и так вынуждена считать каждую копейку, лишний раз в салон не могу сходить. А работу твою я знаю: кнопки нажимать да кофе пить. Машинистка!
Олега просто затрясло от злобы.
- Вот работу мою ты не трогай, я мог бы стать компьютерным гением, а размениваюсь по мелочам, чтобы обеспечить твое сладкое безделье.
- Знаю я этих гениев, которые за всю свою жизнь всего два костюма покупают. Первый – когда женятся, другой – когда на пенсию выходят. В последнем их и в гроб кладут. Да у нас полгорода таких гениев в советских еще туфлях и лоснящихся брюках.
- Ты лучше на себя посмотри. Волосы искусственные, ногти гелевые, ресницы наклеенные – тьфу! Ты же кукла дешевая!
- Да что ты понимаешь? У тебя же напрочь отсутствует эстетическое восприятие. Тебе бы только налопаться и спать, а что вокруг – тебе без разницы. И немудрено, у такой мамочки.
- Мать не трогай!
- Тоже мне, интеллигентная семья, всю жизнь в дерьме прожили, ремонт по десять лет не делали, квартира старьем переполнена, книгами вонючими, которым место на помойке. Все жадность ваша нищенская. Вот ты и вырос жлобом!
- Это я жлоб?
- Ну не я же! И правильно девочки говорят, что ты похож на импотента, я, конечно, молчу, потому что стыдно признаться, но это очень похоже на правду. Да я никогда, никогда тебя не любила, и если бы ни училась на филфаке, никогда бы ни вышла за такого урода, как ты. Просто на безрыбье и рак рыба.
- Гадина!
Катя зарыдала, а Олег прошел в свой кабинет, достал чудом сохранившуюся со студенчества биту и подаренный отцом охотничий нож, зашел на кухню, спросил прислугу:
- Анна Федоровна, а где Дашенька?
- На прогулке, Олег Григорьевич.
- С кем?
- С вашей мамой.
- Будьте добры, Анна Федоровна, выйдите из кухни, мне здесь кое-что надо сделать. И вообще, на сегодня вы свободны.
- А Катерина Андреевна в курсе?
- В курсе.
- Спасибо, Олег Григорьевич.
Олег подождал, пока женщина выйдет, а затем употребил всю свою фантазию и весь свой талант на то, чтобы разнести кухню вдребезги. С экстазом вандала он корежил металл, бил по стеклянным дверцам шкафов и столешницам и радовался победному звону осыпающегося стекла, срывал светильники и занавески, топтал полуразбитое ногами. Когда кухня удовлетворила его, перешел в гостиную, и ножом начал вспарывать упругие тела диванов, удивляясь, почему он так долго лишал себя этого невообразимого наслаждения.
- Ну вот, теперь можно и новые покупать, - приговаривал он, полосуя кожу. – Теперь самое время.
Визг и кваканье зашедшейся в истерике жены только подзадорили его, и когда вернулись мать и Даша, целыми в квартире остались только детская и кабинет.
Мать поняла все с первого взгляда.
- Мама, не пугайся, выведи Дашу, мы едем к вам. Я только возьму кое-какие вещи.
- Мы ждем тебя на улице, сынок.
Выходя из квартиры, он услышал, как захлебывающаяся от рыданий Катерина звонит в милицию.



- Да, Олег молодец, и жена у него прелесть, и дочка,- сказала Ира. – Настоящий мужчина. Вот он точно задает правила игры, и меняет их по своему усмотрению. Не то, что наши умники, всю жизнь приближаются к абсолютным истинам, все приближаются и приближаются, приближаются и приближаются. Полуприсядом, гусиным шагом. Все ищут ответы на никого не интересующие вопросы. И все это за копейки, слава Богу, хоть с них деньги не берут. Словами жонглируют, в бирюльки играют, плетут кружева, бисером вышивают.
- Мечут бисер перед свиньями, - поддакнула Алла.
- И это тоже. Господи, как мне надоело слушать всю эту дребедень. Дома – про банаховы пространства, тензоры и базисы, в гостях – про шаг намотки спирали, фазу влета электронов и коэффициент усиления. И ведь как говорят-то – волнуются, заходятся, слюной брызжут, приходят в экстаз. А сами-то по двадцать лет в одном костюме ходят, я уж не говорю про плащи. Да вы на их шапки зимой посмотрите – кошки облезлые, ни у одного бомжа такой не найдешь.
- Это я уже слышал, - процедил Олег.
- А как они пахнут! Как во времена Советского Союза. Вы про дезодоранты слыхали, профессора хреновы? К Игорю на кафедру зайти же невозможно.
- Зато мы себя не продаем, - обиделся Жора. - И раз уж нам Господь дал таланты, мы их в землю не зарываем. А академическая деятельность, дорогая моя, предполагает наличие некоторых, пусть и небольших способностей. Без них, да будет тебе известно, профессором не станешь.
- Какие там способности! Настырность и удобные задницы. Ум симулировать проще всего, никаких материальных затрат. И таланты мне ваши известны, и работы ваши гениальные, слава Богу, десять лет в библиографическом отделе проработала. «Осеменение кобылиц в Удмуртии бесконтактным способом» и «Уборка урожая груш на Крайнем Севере методом встряхивания». Умеете вы груши околачивать.
- Ты не права Ира, - сказал я. – Мы не околачиваем, мы молотим.



Сумерки смыслов


Была пятница, лунный день, и совет, как всегда, был назначен на два. На два пополудни, потому что был диссертационным, совет лунатиков, вероятно, начался бы ближе к полуночи. Но наши ученые ничем не одержимы, поэтому к назначенному часу собрались не все, собравшиеся же, как и полагается после трудовой недели, перед началом заседания со вкусом выпили и закусили, неспешно обменялись новостями и в приятном настроении отправились вершить судьбу очередного страждущего.
В элитное научное сообщество на сей раз вознамерился войти мужчина в почтенных годах, бывший армейский политработник, которого недавние российские метаморфозы заставили искать светского пристанища. И он нашел его, пристроившись работать не сторожем на автостоянку, как многие его бывшие коллеги-полковники, которых в государстве нашем, как известно, гораздо больше, чем полков, а лаборантом на одну из кафедр нашего доброго и для всех открытого университета. Правильная рекогносцировка подсказала ему, что стоит попробовать овладеть плацдармом, а навыки, приобретенные на политработе, позволили завести новых добрых друзей и с их помощью годков через пять защитить кандидатскую диссертацию. Теперь же бывший властитель умов и нынешний любитель изящной словесности решил одолеть и докторство, уразумев, что в здешнем табеле о рангах доктор – это почти что генерал, ну уж никак не меньше полковника, потому что студенческий поток своей ретивостью заменит любой полк, и что для этого вовсе не требуется мотаться по гарнизонам, рисковать в горячих точках или жениться на некрасивой дочери своего командира. Хотя жениться ему, пожалуй, было поздновато, все-таки семидесятый год пошел.
Защита, а полковник знал в толк в защитах, даром, что ли, ему приходилось в славном армейском прошлом обороняться от стольких комиссий из центра, началась, как и полагается, с его собственного выступления, то бишь, доклада, а уж докладывать он был приучен. Вот и рапортовал, не тушуясь, хотя и несколько монотонно, в стиле брежневских «сисек-масисек». Его речь вкупе с его видом, помноженные на сложность текста, были настолько необычными, что я заслушался и засмотрелся, отдавая себе отчет в том, что подобного зрелища может больше и не случиться в моей быстротечной жизни.
Чтобы увеличить удовольствие, сделать себе мультимедиа, я открыл диссертацию, и эти пятьсот страниц сказали мне то, о чем никогда не расскажет он. Бравый полковник не был знатоком чего бы то ни было, не был мыслителем, не был генератором идей и удовлетворительно не написал бы даже диктанта, но в тексте, автором которого он выступал, встречались предложения, занимающие двадцать строк и состоящие исключительно из сложнейших терминов, предлогов, союзов и знаков препинания. Это повсеместно практиковалось, это было в порядке вещей – играть словами как фишками, не понимая их истинного значения, или специально скрывать бессмыслицу под мнимой сложностью текстов. Исповедовать основную заповедь посредственностей: если тебе нечего сказать миру, а очень хочется, то скажи так, чтобы никто ничего не понял.
Для подобного сознательного сокрытия смыслов, затемнения, затуманивания я даже ввел специальный термин «обскурация», но существовал и превосходный русский эквивалент – «наводить тень на плетень». Вот и здесь кто-то очень постарался, не пожалел тени, окурил, напустил тумана, который, клубясь, камуфлировал текст, и мне пришлось изрядно пошевелить мозгами, прежде чем разобраться в том, что большая часть из написанного является припудренной галиматьей. Но и для того, чтобы создать подобную абракадабру, надо было знать в тысячи раз больше, чем бравый полковник.
Написать всего этого он не мог по определению, и мое восхищение должен был вызывать скорее тот факт, что ему удается все это хотя бы прочитать. Народ, однако, моего восхищения не разделял, докладчика не слушал, а занимался своими делам, громко сплетничал, слонялся туда-сюда, поминутно отлучаясь, кто выпить, кто покурить. Я же, жалея бравого полковника, предчувствуя, что вот сейчас, всего через несколько минут, когда закончится доклад, на него обрушится канонада убийственных вопросов, безжалостных научных пасквилей и насмерть разящих рецензий, даже приготовил несколько слов в его защиту, открывающих глаза научной общественности на его несомненные заслуги перед родиной и факультетом.
Но выказать себя защитником полезных отечеству, но бесталанных воинов мне не удалось – его просто не от кого было защищать. На вопросы, которые задавали будущему доктору, с легкостью мог бы ответить пятиклассник, а в выступлениях его неприлично, непотребно хвалили.
- Перед нами продолжатель традиций русской мысли, преемник великих российских умов…
Не грех ли это - так уничижать русскую мысль? Особенно для тебя, Харитонова, ведь ты одна из наших двух «бэ». Это остряк Женя Чернов придумал, что у нас на факультете две «б»: Марина Златогорская, форменная б…, и Ангелина Харитонова, в прошлом библиотекарь. Нет уж, библиотекарю точно не пристало так умалять великие русские умы.
- Эта работа является новым словом, открывает новое направление в развитии…
Хотелось бы хоть одним глазком взглянуть на развитие, новым направлением которого является вот это. И ведь все это без тени насмешки, без намека на улыбку, без подмигивания своему, посвященному в шутку, без доли скепсиса, без тени сарказма, разве что с крохотной фигой в кармане, но и ее мне не удалось разглядеть. Все было предельно искренне и серьезно, симулякры не терпят смеха. Чистейшая симуляция познания, пародия на совместное постижение истины, псевдознание, квазинаука, за которыми стояло устрашающее Ничто.
Я не верил своим глазам и ушам, а когда поверил, вышел в комнату, где был накрыт фуршет и прохлаждалась добрая половина членов совета. Почти все они сидели здесь с самого начала и не слышали ничего, и я просто выпил пару рюмок, заливая переполняющий меня абсурд.
- Ну, как тебе защита? – впорхнула вышедшая за мной красавица Петрова.
- Я вот обдумаю возможности. Первая: я ничего не понимаю в своем предмете. Эту мысль, как не соответствующую моему статусу и вообще не свойственную человеку, я категорически отбрасываю. Вторая: все остальные ничего не понимают. Вроде нет, Нема Гинзбург всегда был для меня авторитетом, и Троицкий, и Пак. Третья: я сошел с ума. Ущипни меня, так, чувствую. Проверь меня: ботинки одинаковые, сегодня пятница, восемнадцатое, мне тридцать девять, тест в психдиспансере запросто пройду. Четвертая: все сошли с ума. Исключаю, как невероятную, потому что это незаразно. Мысль пятая: все притворяются, серьезно вешают лапшу друг другу на уши. Тебе какая нравится?
- Мне – третья, - хохотнула Петрова. – Она означает, что я сама в порядке.
- Ничего такого она не означает, мы оба можем быть сумасшедшими. Ты слышала? Почему они так себя ведут? Ведь ни один, ни один… Ты вспомни недавнюю защиту Хотинского. Мужик – умница, знает семь языков, какую книгу издал – шесть черных шаров, чуть не прокатили! А какой была агрессия выступающих!
- Потому и была, что умница. Кому нужен еще один умный на одной ступени с собой. А этот дурень, защитится – и все, - сказал толстяк Вейсман.
- Вы допрыгаетесь, он еще председателем совета станет, он же привык ходить по прямой, а эта должность в зоне его видимости.
- Все учтено, не станет, через пару недель ему семьдесят, это все тоже принимают в расчет. Ну, не будь букой, мужику скоро восьмой десяток, он осуществил, наконец, свою заветную мечту. Что тебе, жалко, что ли? – успокоила меня Петрова.
- Да при чем здесь жалко? Нормы-то должны быть хоть какие-нибудь? Должна докторская превосходить курсовую работу троечника?
- Она и превосходит – по объему, - сказал Вейсман.
- А мне кажется, докторская как раз ничего не должна превосходить и содержать минимум информации, - вмешался Тягунов. – Она должна быть ни о чем, тогда ее принимают доброжелательно. Представь себе, что ты написал работу, опровергающую теорию относительности. Приходишь в какой-нибудь совет, говоришь, так мол и так, Эйнштейн не прав, я умнее его и создал опровергающую теорию. Как ты думаешь, научное сообщество обрадуется? Позволит тебе защититься? Ну, что будет?
- В лучшем случае – попытаются отделаться, в худшем – вызовут скорую, - ответила за меня Петрова. – Но больным стопроцентно прослывешь.
- Вот видишь, - продолжал Тягунов. - Сейчас вообще никому не нужны сложные идеи, а уж тем более осмысленные тексты. А современные книги? Подтекст отсутствует, коннотации полностью исключаются. Не книги, а пособия для олигофренов, буквари. Мама мыла раму, Мила мыла маму. Самые примитивные схемы, литература, с которой по художественной значимости могут соперничать ценники в магазинах. А ведь настоящий текст должен хотя бы слегка сопротивляться прочтению, задерживать хоть чем-то, что следует обдумать.
- Линеаризация текста? – спросил я.
- Слушай, неплохое слово. Выпрямление, которое в итоге приведет к тому, что скоро во всех мозгах останется одна извилина, да и то прямая.
- Пространство смыслов превращается в плоскость, - включился Вейсман. – Отныне «яйца Фаберже» следует произносить только в специально подготовленной аудитории, иначе можно оконфузиться.
Да, следует признать, что даже такому сверх меры образованному умнику, как я, которому уже давно пора не новое надо узнавать, а старательно забывать старое, всегда полезно побеседовать с думающими людьми. Обмен мнениями расставляет точки над «ё» и проясняет сознание не хуже нашатыря. Вот и сейчас коллеги помогли понять мне весьма важную вещь. Существует два вида бессмыслицы: откровенная, кичащаяся собой, нагло бравирующая отсутствием смысла, и стеснительная, пытающаяся скрыть свое настоящее лицо под маской мнимой сложности. Первая атакует с экранов и глянцевых страниц, вторая скромно прячется внутри якобы интеллектуальных книг и псевдонаучных трудов. И обе умаляют истину.
- Но если уж быть до конца честными, мальчики, то следует признать, что диссертации самых видных наших членов совета ничуть не лучше нынешней, - сказала Петрова.
- Это почему же?
- Они когда их защищали? Лет двадцать назад? Представляешь, какую чушь приходилось писать в те годы в гуманитарных работах? На каждой странице про партийные съезды и пленумы, самый великий философ – Ленин, непревзойденные знатоки языкознания – Сталин, Брежнев и, как там его, Черненко, что ли? Мне как начинает какой-нибудь старикан замечания делать, я думаю: интересно было бы, дорогой старый друг, заглянуть хотя бы краешком глаза в твои эпохальные труды советского периода.
- Ты права, но, похоже, скоро снова придется упоминать в научных работах имена руководителей государства.
- Проснись, уже давно упоминают. Слушай, Никифоров, налей-ка и мне коньячку.
Выпил и я, но даже коньяк меня не успокоил.
- Вам самим-то необидно? Вы ведь что-то стоящее написали.
- Мне - нет, он в семьдесят защищается, а я защитилась в тридцать четыре.
- Ну, ладно, отнеслись бы просто нормально. Но почему так хвалят?
- Ты же знаешь наших людей – ни в чем меры не знают, - сказал Никифоров, закусывая икрой. - Начали хвалить – вот их и понесло, сами себе, наверное, удивляются.
Проголосовали, разумеется, единогласно, я хотел бросить черный шар, но передумал. Убогим надо подавать. Банкет был в том же кафе, что и поминки Игоря, и настроение мое окончательно упало. Я зачем-то пошел и теперь напивался под оды и панегирики вновь испеченному доктору. И с удивлением наблюдал заметное преображение. Все вместе смогли, убедили-таки этого, который в школе радовался тройкам, этого, для которого составлять слова в предложения было нестерпимой мукой, этого, до недавнего времени вполне трезво оценивающего свою персону в науке на единицу по десятибалльной шкале, в том, что он стоит, как минимум, девять. И полковник опьянел от похвал, приосанился, поглядывая вокруг с очевидным намерением продолжать столь успешную научную деятельность.
Почувствовав, что стал совсем уж мрачным и пьяным, я вышел на улицу. Было еще совсем светло, но я не сразу узнал ее. И немудрено: она была не одна, а с каким-то сопливым охламоном, и выглядела так, что ее даже родная мама не узнала бы. Тяжелые золотые веки, насурмленные ресницы, нарумяненные щеки и огромный кровавый рот делали ее похожей на одну сумасшедшую старуху, которая жила где-то поблизости от меня и на улицах частенько приводила меня в замешательство. Она выглядела так, что мне бы не хотелось показаться с ней в публичном месте. Зато мальчик был незаметным: совсем серенький, плюгавый и тихий. Зачем с ней этот мальчик? Но даже в таком виде она была радостью, была мне лучшей наградой за весь этот день. Моя ужасающая красавица сделала шаг навстречу.
- Добрый вечер, Андрей Евгеньевич. Мы ждем вас, на факультете сказали, что вы здесь. Познакомьтесь, это Коля.
Коля недружелюбно кивнул.
- Вы позволите нам проводить вас до дому?
Я скучал по ней, все эти два дня я скучал по ней и только теперь почувствовал, насколько сильно. Наверное, до понедельника дотерпел бы, а в понедельник обязательно пошел бы ее разыскивать. У меня был свой рецепт: чтобы не вырвались слова восхищения или любви, надо говорить о простом, как коровье мычание, болтать всякую чепуху.
- Как же тебе на ум пришло, расспрашивать обо мне на факультете в таком виде? Представляю, что про меня теперь думают. Ладно, отправляй-ка своего Колю домой, пойдем ко мне.
- Зачем? – выгнула она спину.
- Покажу тебе папку с бумагами, там их много, нужно разбираться.
- Можно мы с Колей?
- Нет.
Я развернулся и пошел к дому, через несколько шагов остановился.
- Ты идешь?
Она что-то шептала своему хилому Коле на ухо, тот непримиримо подергивал головой, почувствовал соперника, малыш.
- Ну?
Она чмокнула Колю в щеку, подбежала ко мне, пошла чуть сзади. Я замедлил шаг.
- Объясни, почему ты в таком виде? Это же непристойно.
- Я вам сейчас все объясню. Понимаете, у симуляции иные законы, там нет противоположностей. И отрицать что-то следует не противоположным, а таким же, но большим. Страшное – не красивым, а безобразным. А красивое – слишком красивым, уродливо красивым. Красота побеждает себя, лишь становясь чрезмерной. Заострение, доведение до абсурда, клоунада, кич делают симуляцию очевидной и смешной, ну, как в Северной Корее, например, или у нас в годы застоя.
- Сомневаюсь, что в Северной Корее смеются над собой. Это тебе Игорь объяснил?
- Да. Я не могу бороться с искусственной красотой, просто не пользуясь косметикой. Так я стану незаметной, и не смогу привлечь к проблеме внимание. Накрасившись же, как клоун, я выгляжу настолько противоестественно, что завораживаю взгляды и убеждаю многих в несомненной прелести естественного.
У девочки, кажется, запоздал переходный возраст.
- И как же к этому относятся твои папа с мамой?
- Мама с папой на даче, бабушка не видела, она отдельно живет.
- Но ведь рано или поздно увидят. Или это разовая акция?
- Нет, буду ходить так, пока не приду в себя. А родители… Ну что ж, надо же выдавливать из себя раба по капле.
- Знаешь, таким выдавливанием можно близких в могилу свести. А мне кажется, ты просто выпендриваешься, изощренно кокетничаешь.
- Я практикую другие изощренные способы кокетства, например, лучше всех учусь.
- Ну, и как улов?
- Одни пескари.
- Но согласись, тебе нравится эпатировать публику.
- А вам разве не нравится? Разве не хочется иногда слегка шлепнуть какого-нибудь унылого мужичонку с портфелем ромашкой по лысине и сказать: «Ты что такой мрачный, мужик?»
- Я с собой ромашек не ношу.
Она засмеялась, и в сгустившихся сумерках я попытался поймать ее пальчики, задержать в своей руке, но она выдернула их, сделала шаг в сторону.
- Вот чего не могу понять, так это того, как тебя занесло в математику.
- Исключительно по зову сердца. Люблю я математику, люблю. Это самая универсальная наука о мире.
- А этот Коля?
- Я же сказала, сосед. Студент-географ.
- Географ? Любит путешествовать?
- Нет, на физфак баллов не добрал.
- А почему ты привела его с собой? Боялась меня?
- Нисколько.
- Он влюблен?
- Как вам не стыдно, вы же ничего не знаете. Он зимой пытался покончить с собой.
- Из-за тебя?
- Кто сейчас на это способен? Просто отец забрал у него компьютер.
- И из-за этого он хотел умереть?
- Да, причем серьезно, он выбросился с восьмого этажа, это вам не таблеток наглотаться. Так что он тоже жертва, и теперь его не меньше меня интересуют способы преодоления симуляции.
Да не способы его интересуют, а ты, крошка. Ты – тростинка, держась за которую, он возвращается в жизнь. Вон как сверкал на меня глазками, словно мышонок. Мы подошли к моему дому.
- Ну, вот мы и пришли.
- Я вас тут подожду, вот здесь, на скамейке. Вынесите мне бумаги сюда, я вам их верну через несколько дней.
- Нет уж, пошли. Может быть, я решу потребовать с тебя какую-нибудь плату. Нельзя же на улице.
- Не стройте из себя мачо.
Я пропустил ее вперед.
- Второй этаж, налево.
Интуиция у женщин всегда начеку, и ей было трудно войти в квартиру, а войдя, она перепугалась, затрепетала. И не зря.
Я разулся.
- Сними туфли, ножки, наверное, устали.
Было так сладко произносить это – «ножки». Она чуть наклонилась, скидывая туфли, а я схватил ее в охапку и, не давая опомниться, потащил в ванную. Она была молода и сильна, как кобылица, она сопротивлялась по-настоящему, но мои силы, сэкономленные на не перенесенных тяжестях и не произведенных актах любви, значительно превосходили ее. Она лягалась, кусалась, щипалась, но я, впервые в жизни применяя к женщине физическое насилие, не чувствовал боли. Дотащив ее до ванны, я открыл кран и сунул под струю ее начесанную голову, а пока она захлебывалась от воды, схватил губку, гель и стал яростно тереть ее лицо.
- Пустите, мне щиплет глаза, я сама, - орала она, но я продолжал умывать ее.
Я бы давно уже отпустил другую, другой бы просто некуда было бы деться, и она умылась бы, как миленькая. Но эта вполне могла припустить прочь и с разводами на лице, так что я продолжал. Несколько случайных прикосновений к ее груди смутили меня, и я бросил губку на дно ванны.
Она выпрямилась, вода ручьями стекала с совершенно мокрых волос, прилипшее тоненькое платье почти обнажило ослепившую меня грудь. Глаза, словно у панды, обведены черными кругами, подбородок красный, будто у только что оторвавшейся от добычи кровососущей летучей мыши.
- Выйдите, - хрипло сказала она.
Да, воспитание никуда не денешь, другая бы кинулась с кулаками. Я вышел, но остался под дверью, прислушиваясь к тому, что делается внутри. Она долго умывалась, сообщила мне непреклонно:
- Я возьму ваш халат.
И вот, наконец, вышла, с распущенными волосами, завернутая в черное, смущенная. Я рассмотрел ее: прелесть, прелесть, чудо, какая дурочка, зачем же было скрывать?
- Не ожидала от вас.
- А что ты думала: старичок-профессор, никогда не имевший дело с женщинами, не посмеет прикоснуться к личику девственницы?
- Знали бы, что про вас говорят в университете.
- Скажи, и узнаю.
Она помялась, но все-таки сказала.
- Что вы имеете все, что движется.
- Ба, как лестно! Большего комплимента в мои преклонные годы не могу себе даже представить. Значит, ты боялась меня, боялась нападения.
- Ничего я не боялась.
- Знаешь, не в моих привычках насиловать девиц, но в любом случае сначала стоит посмотреть, с кем имеешь дело. А ты, честное слово, прехорошенькая.
- Хватит меня утешать.
- Ладно, пойдем попьем чайку, и примемся за дела.
- Мне надо повесить одежду.
- В ванной есть сушилка, а хочешь – на балкон.
Пока она развешивала одежду, я приготовил чай. Она грела руки о чашку, и пила, как котенок, вернее, как в моем представлении должен был бы пить чай из чашки котенок с хорошенькой мордочкой.
- Знаешь, теперь я понимаю Игоря. Была ведь хорошенькая девочка, милая, умненькая, наверняка, любимая ученица. И вдруг такое сексуальное преображение. Твой поступок сказал ему все, он сразу понял, что ты безумно влюблена в него. И оторопел, конечно. Это каждого может потрясти.
- Не была я ни в кого влюблена.
- Половина твоих фраз начинается с отрицания. Но поверь моему опыту: твой нормальный вид гораздо привлекательнее для мужчин, чем твоя маска.
- Ага, особенно с косичкой и без каблуков.
- Ты просто старательно держишься крайностей: или Крошечка-Хаврошечка или киска из мужского журнала. Может быть, попробовать что-то среднее? И тогда никакие рецепты Игоря не понадобятся.
- Все-таки не хотите показывать его записей!
- Почему же, допивай, пойдем в кабинет. Не люблю, когда что-нибудь пьют или едят над написанным.
- Я уже допила.
Мы перебрались в кабинет, и она сидела, как задумчивый ангел в черном, в моем кресле около стола, подвернув под себя одну ножку и перебирая бумаги, а я сидел на диване напротив и рассматривал ее. Эта девочка умела работать с текстами.
- Я закурю?
Она кивнула, не поднимая головы, и я закурил трубку, но моя трубка не произвела на нее никакого впечатления. Теперь я знал, чего не хватало в моей квартире.
- Вот это надо перевести.
Это был тот самый маленький зеленый листок.
- Знать бы, какой это язык, хотя вариантов немного.
- Тоже мне, филолог. Это иврит.
- Завтра же найду переводчика.
- Не надо. У вас есть интернет?
- Конечно.
Она включила компьютер, поясняя:
-Там есть словари, могут попасться незнакомые слова.
Она снова сумела удивить меня.
- А иврит откуда?
- Из воскресной школы, в детстве ходила, бабушка с папиной стороны еврейка, она и пристроила. А я подумала: плохо, что ли, лишний язык знать. Тем более, такой.
Она шевелила губами, прилаживала, пробовала слова, наконец сказала.
- Смотрите, что получается.
И протянула мне листок.
- Да у тебя же подчерк Игоря! Ты ему подражаешь?
- Нет, это мой. Почти мой. Я люблю красиво писать, много раз меняла почерк, а Игорь Васильевич так чудесно писал на доске. Я переняла некоторые соединения. Ну, читайте же.

"Вспомни недавнее. Возьми самое яркое, помести в него чуть-чуть бледного, мягкого, словно туман. Захвати с собой то, что приближает. В ту самую ночь, когда цветок готов раскрыться, являя плод, в час, когда вода приливает, ступай, ведомый очарованной девственницей, туда, где выше всего. Встань лицом к светилу, и думай только о шестерых. Дождись пламени и крика совы, поймай луч, и когда огонь съест бледное и дойдет до яркого, воскликни трижды: "Уйди тень, вернись свет". И шестеро очнутся, тебя же возьмет вечный сон".

- Ну что, как вам идея такого похода?
- Слушай, здесь же ничего не понятно. Определенно, что сегодняшний день – день обскура, день, когда прячутся абсолютно все смыслы. Ясно только, что идти мне, а сопровождать меня должна ты. Откуда ты узнала про девственницу?
- Игорь Васильевич что-то такое говорил. Да, очарованная девственница - это, несомненно, я. Но почему именно вы? Любой сгодится.
- Ты жестока, но я и в самом деле не обязателен, а ты нужна непременно. Иначе где же мы найдем еще одну девственницу?
- Не будьте пошляком.
- Но все-таки, по-видимому, это именно я. Потому что другого такого дурака, который бы согласился просто так умереть, мы вряд ли найдем.
- Почему обязательно умереть?
- Вот же: «возьмет вечный сон».
- Может, это не смерть.
- А что же?
- А может, возьмет и выпустит. Тут же не сказано, что навсегда.
- Не уговаривай меня, я и так на все согласен. А тебе, похоже, наплевать на то, что я умру. Лишь бы Колю твоего спасти, правда, неизвестно от чего. Ладно, а это что же: яркое, бледное и мягкое, как туман, и то, что приближает?
- Это только вам может быть известно. Там же написано: «вспомни недавнее». Вот и вспоминайте.
- Что-то я ничего такого не помню.
- Что, ничего яркого не видели?
- Да яркого-то сколько угодно, но какое же из них?
- Должно быть самое яркое.
- Убей, не знаю. Может, машина Олега? А туманное тогда что?
- Только вы можете это понять. Но машина – вряд ли.
- Да, тут возникает неоднозначность интерпретации.
- Но вы же знаете основной закон герменевтики: любая осмысленная интерпретация верна. Как вы решите, так и будет.
Я посмотрел на нее недоуменно, а она похвасталась:
- В прошлом семестре философию сдала отлично.
- Это здорово, но вот туманное для меня туманно, а то, что приближает - далеко. Колесо от машины?
- Далась вам эта машина. Тащить с собой колесо? Вы представляете, когда это написано? Тогда и колес-то, наверное, не было.
- Колеса были, но вряд ли это колесо.
- Так думайте!
- Нет, сразу не получится, необходимо время, мне нужно все как следует вспомнить. А где это – там, где выше всего?
- Это как раз просто, надо по карте найти самую высокую точку в окрестности.
- В окрестности чего?
- Ну, не знаю, может, города?
- Ладно, с этим действительно можно разобраться. Вот со временем труднее.
- Чего здесь разбираться, яснее ясного – полнолуние.
- Почему полнолуние?
- Там же сказано, когда женщины рожают.
- Где это сказано?
- Когда цветок готов раскрыться, являя плод.
- Ну, у девственниц и ассоциации! Да с чего ты взяла, что это про роды?
- А какой еще цветок раскрывается, являя плод? Когда раскрывается обычный цветок, никакого плода еще нет и в помине. Только, когда этот самый. Хорошо, пусть я не права, но дальше написано: когда воды приливают. Это про полнолуние.
- Ты путаешь детка. Приливы происходят ежедневно, когда всходит луна. Приливающая вода указывает на час.
- Точно. А день – полнолуние.
- Пусть полнолуние. По закону жанра, это и должно быть именно полнолуние, такие психи, как мы с тобой, активизируются именно в полнолуние. И, конце концов, какая разница?
- Так вы не верите во все это?! Просто хотите от меня отделаться, вам все равно, какой это будет день.
- Да нет же, я просто так сказал. Но послушай, у нас же здесь отродясь никаких сов не водилось.
- С чего вы взяли? Экая невидаль – сова в средней полосе России!
- Да мне придется ждать крика этой совы до трубы архангела.
- Но попробовать-то можно.
- Попробовать все можно. Но только один раз. Иначе это не проба.
- Так вы согласны!
- Подожди, а пламя?
- Пламя не должно вас волновать, вам же не надо приносить его с собой, оно появится само.
- Логично.
- Что вас еще смущает?
- Здесь говорится о светиле, а луна ведь светит отраженным светом. Может нужно дождаться рассвета?
- Луна – светило, ночное светило, так принято говорить. Но можно и рассвета дождаться, если с луной не получится.
- А эти шестеро, кто они?
- Те, кого вы пожелаете спасти. Надеюсь, и я попаду в их число. И я очень прошу за Колю. Иначе я никуда не пойду.
- С Колей нет проблем, проблема с тобой. Похоже, эта самая девственница не должна входить в число этих шести. Поищем другую?
- Но там же нет запрета, что не запрещено, то разрешено.
- Надо подумать, а шестерых я, конечно, найду.
- И Колю?
- И Колю.
- Так вы будете это делать?
- Я уже сто раз сказал: да.
- Знаете, чего я не понимаю? Пусть вы правильно определите нужные предметы, выберете людей, пусть мы разберемся с местом и временем, пусть вы все сделаете, как нужно. Но почему именно это сочетание вещей, обстоятельств и событий должно дать желаемый эффект? Явно же нарушаются причинно-следственные связи.
- Ты всегда хочешь знать все, потому и не понимаешь. Нельзя считать, что связей нет, лишь на том основании, что они не очевидны. Связи-то не нарушаются, они просто скрыты. Это вообще принцип мистического: почти ничего не знать, но доверять рекомендациям. Помешивай себе лягушачьей лапкой в горшочке, где в бульоне из бычьей крови варится хвост одноглазой змеи и кусочек одежды повешенного на перекрестке трех дорог, и верь, что где-то, может быть, на другом конце света, кто-то в кого-то влюбится, разбогатеет или умрет. А знать, почему так случится, тебе не дано, и с этим следует смириться. Может быть, ты просто дергаешь за указанные тебе висящие сверху ниточки, а их невидимое тебе небесное переплетение заставляет задрожать где-то далеко такие же ниточки, с которыми связаны другие люди и иные обстоятельства. Но «хочу все знать» – это не для магии, тут всегда сохраняется тайна, непостижимая и опасная. Поняла?
- Поняла. А вы откуда все это знаете?
- По молодости лет почитывали с Игорем кое-что.
- Тогда распределяем обязанности. Я все узнаю про самую высокую точку и точное время следующего полнолуния. А вы вспоминаете об этих предметах и берете их с собой.
- Они могут мне не принадлежать или их нельзя будет взять с собой в принципе.
- Добудьте, что-то придумайте, вы же мужчина.
- Я не мужчина, я престарелый немощный профессор.
- Вы всегда повторяете шутки многократно? Боже, как поздно! Мне пора.
Я знал, что она откажется, но сказал:
- Ты можешь переночевать здесь, твои же на даче.
Про дачу это как-то очень жалко прозвучало, с какой-то тайной надеждой страдальца.
- Нет, мне нужно домой. Интересно, что там с моей одеждой? Пойду переоденусь.
Иди же следом, обними, возьми. Она вернулась через минуту, поеживаясь.
- Ужас, как противно, в мокрой одежде.
- Оставайся, простудишься.
- Да на улице теплее, чем в квартире.
Я начал обуваться.
- А вы куда?
- Как куда? Провожать тебя.
- Что вы, Коля ждет меня во дворе.
Я смотрел на нее укоризненно.
- А вы как думали? Мы с ним сразу договорились, он шел за нами потихоньку.
Маленький жалкий щенок лишил меня даже такой малости, как невинная подлунная прогулка с девушкой. Я хватался, как утопающий за соломинку.
- Я хотя бы выведу тебя из подъезда.
Там, на лестнице, у меня в запасе будут еще несколько мгновений.
- Вы же на втором этаже, и замок кодовый, никто меня там не съест. До свидания. Ой, дайте-ка мне второй текст, я дома переведу. Может, там, какие-то пояснения?
- Он же на латыни. Ты что, и латынь знаешь?
- А чего ее знать-то? Мертвый язык, произношения никакого. Бери себе словарь и переводи.
Латынь я и сам знал, но сходил за листком в кабинет, пусть дитя играет.
- До свидания. Я позвоню.
Все. Идиот, теперь уж я точно упустил ее навсегда. Беги следом, пока не поздно! Я вышел на балкон, она выпорхнула из подъезда, от стены дома отделилась тень, приблизилась к ней. Несколько секунд они разговаривали шепотом и скрылись в темноте. А я, как всегда, утешился чтением.

«Они всегда хотели к людям. Ждали человеческого внимания, как нелюбимое дитя жаждет ласки нерадивой матери, как хромая дурнушка ищет взгляда признанного красавца. Уродливые и прекрасные, прятались за каждым раскидистым деревом, плескались в каждом пронизанном солнцем ручье, с хохотом и песнями бегали по зеленеющим горам, разгоняли ржанием и цокотом копыт тишину желтеющих долин, летали, громко хлопая крыльями, в небесной синеве, швыряли вниз ослепительные молнии, пускали в людей огненные стрелы.
И наблюдали, наблюдали, наблюдали, не в силах ласково прикоснуться или ударить. И дивились на выпуклость, на непрозрачность, на непроницаемость, на плотность. И желали быть такими же. Но люди, озабоченные поисками пищи, пытающиеся укрыться от холода, дождя и палящих солнечных лучей, редко вспоминали о них, разве когда скучали или бездельничали.
Тогда они поселились в человеческих жилищах, и струились, туманились, висели в воздухе, хохотали, рыдали, стенали, пытаясь напугать или разжалобить. Поджидали, искали встреч, оставляли как знаки своего присутствия милые пустячки или страшные отметины. Но достаточного внимания так и не получили.
Необходима была организация, и они создали ее, сумев привлечь в нее и людей, неудовлетворенных собственной реальной жизнью. И эти недовольные, отвергнутые человеческим коллективом или стремящиеся изменить свое место в нем, сумели увеличить армию бесплотных, создав химеры Абсолютно Законопослушного Гражданина, Мыслящего Только о Счастье Государства; Образцового Рабочего, Не Помышляющего Ни о Чем, Кроме Ударного Труда; Сверхчеловека, Которому Дозволено Все; Замечательного Служащего, Радеющего Только об Интересах Корпорации. А чуть позже появились и фантомы Неправдоподобной Красавицы, Уникального Самца и По-царски Живущего Обывателя.
И настало время, когда человеческие существа начали зависеть от них не менее, чем друг от друга. Тех же, кто отвергал этих новых фантомов и химер, общество наказывало, изгоняло и даже убивало. И испуганные люди старались изо всех сил. Пытаясь походить на созданных ими монстров, преобразовывали собственную природу, стремились достичь нечеловеческих характеристик и параметров.
А Эфирные, Ирреальные, Виртуальные, Возможные, Несуществующие, но воспринимаемые таковыми и Существующие, но не воспринимаемые таковыми множились, становились все энергичнее, все сильнее и наслаждались своей новой силой. Они преследовали людей ежесекундно, заставляли их непрерывно суетиться, растекаться, распыляться, размениваться на мелочи. Учили имитировать страсти, подменять вечное сиюминутным, важное - не достойным внимания, подлинное – искусственным. И симулировать, симулировать, симулировать, симулировать жизнь. Но почти проявившимся фантомам, отлично видимым и прекрасно слышимым химерам, чуть-чуть не осуществившимся копиям никогда не существовавшего все же не хватало одной малости – плоти. И они начали охоту за ней».

Я проворочался без сна до утра, а утром, чтобы не слоняться по квартире и не мучиться в ожидании Анфисиного звонка, который наверняка случится очень нескоро, может быть, даже не сегодня, отправился выполнять поручение Иры.



Я прислушался: Жора, по-видимому, сильно завелся.
- Нельзя, нельзя мерить все лишь материальными критериями. Есть же вещи сверх того. Кому какое дело, какая на человеке шапка или ботинки. Да, он такой, на чей-то взгляд задрипанный и неудачливый, но ему хорошо в мире, ему интересно. Он занят любимым делом, он узнает новое, пусть даже это нужно только ему одному. Что вы имеете против?
- Ничего не имеем, но согласитесь, Георгий Константинович, - сказала Анфиса, - что это тоже игра.
- Игра, конечно игра, но игра прекрасная, благородная, которая никому не мешает и никому не вредит.
Ира прищурила глаза, я хорошо знал этот прищур, прищур бешенства.
- Никому не мешает? Да играя в такие игры, нельзя ни семью заводить, ни детей.
- Это почему же?
- Потому что детей надо обеспечивать, кормить и одевать, причем так, чтобы их не дразнили в школе.
- Тебе ли жаловаться, Игорь тебя прекрасно обеспечивал, а детей у тебя нет.
Ира выскочила из-за стола, Алла и Гарик бросились за ней.
- Зачем вы так, - кажется, Любовь Ивановна первый раз подала сегодня голос.
Жора скользнул по ней взглядом и удивился, засмотрелся. Похоже, она ему понравилась.
- Вы не согласны со мной в том, что не все измеряется деньгами и материальными благами?
- Конечно, согласна.
- Ни ум, ни здоровье, ни молодость, ни красоту, ни любовь не купишь за деньги, как бы это ни банально звучало.
- Ума не купишь, но деньги могут сделать умнее, Здоровья не купишь, но маленькую толику можно прикупить. Молодость и красоту не купишь, но скинуть лет десять и стать гораздо красивее за деньги – запросто. И любовь не купишь, но обладание любимым – легко. Все то, что я перечислила, является товаром.
Жора еще больше удивился, и прикрыл свое удивление спесью:
- Вы-то откуда это знаете? На основании чего заявляете подобную чушь?
- Это не чушь, я все это вполне успешно приобретала. Открою вам секрет: это вовсе недорого.


Экстаз приобретения


Любовь Ивановна в этой жизни могла рассчитывать только на себя. Родители ее рано умерли, и она ушла из школы, поступила в техникум, потом в заочный институт. На замужество ей, некрасивой, скромной и небогатой, особо надеяться не стоило, она и не надеялась, жила себе и жила. Конечно, и в ее жизни возникали встречи, и складывались обстоятельства, и мужчины время от времени случались, но все так, чепуха, мелочь, никому не нужная шушера. Ей эти мужчинки тоже были не особо нужны, и когда они исчезали, она сильно не переживала.
О детях Любовь Ивановна не беспокоилась. Нагляделась и знала: чтобы получить от детей кусок в старости, нужно всю жизнь на них батрачить. Да и то безо всяких гарантий, что получишь хоть что-нибудь путное взамен. Вон, стариков, одиноких и при живых детях, пруд пруди, да это еще в лучшем случае. В худшем же одиночество старых и немощных устранялось насильственно, и они усилиями все тех же детей и внуков отправлялись в жуткие стариковские коллективы, в пенсионерские отряды, в дома престарелых и интернаты, где жизнь хуже смерти. Так что старость хорошую все равно не получить, надо постараться сохранить то, что имеешь: спокойную, не обремененную излишними хлопотами и обязанностями жизнь. Себя Любовь Ивановна не обижала, питалась нормально, одевалась прилично, но деньги зря не тратила, откладывала, чтобы были на крайний случай.
Случай этот появился после того, как Любовь Ивановна, отработав десять лет на вредном химическом производстве, получила свою первую квартиру и переехала в нее из коммуналки. Вот тогда деньги и пригодились на обустройство быта, да еще как. Она сразу купила холодильник и телевизор, записалась в очередь на стенку, ковер и палас, сама сделала ремонт, все вылизала, ухетала, на зависть сослуживцам и соседям.
Тут и подоспели смутные времена. Все очереди нарушились, поломались, потом исчезли совсем, вместе с товарами, к которым вели. Потом товары снова появились, дорогущие, но непривычно красивые и яркие, зато исчезли деньги, причем совсем, начисто. На родном комбинате их просто прекратили платить, совершенно прекратили. Не платили годами, но люди не увольнялись, все чего-то ждали. Их держали на прежнем месте недополученные зарплаты, привычка и боязнь прогадать. Любовь Ивановна же на то, что ей задолжало ненадежное отныне государство, наплевала и, решив, что устраиваться надо, пока еще не совсем старая и пока не все места порасхватали, пошла работать в магазин, сначала в хозяйственный, потом в продуктовый.
Она старалась, вкалывала по двенадцать и даже четырнадцать часов в день, терпела, а через три года заняла должность директора и, снова сумев подкопить деньжат, вошла в долю с хозяином-армянином, запутавшимся в долгах и женщинах. Еще через пару лет она окончательно выкупила магазин и наконец-то зажила на славу. Бухгалтерию вела сама, потому что верить нынче никому нельзя, вор на воре и вором погоняет, дела свои содержала в порядке, никогда не рисковала, на себя денег почти не тратила. Вот только купила себе раздолбанную машинешку, потому что без колес ей никак нельзя, и выучилась водить, чтобы ни от какой пьяни не зависеть. Ее отговаривали: у женщин нервы и плохая координация. Но она рассудила, что шить она умеет, вязать умеет, готовить умеет, даже свинью при случае сможет заколоть, так что ее координации вполне хватит на то, что доступно болванам, которые даже пуговицу себе пришить не умеют и разыскать в собственном доме носки не могут. Ну уж, а на нервы она никогда не жаловалась.
Ее скромная квартира долгое время оставалась полупустой, и как оказалось, весьма кстати, потому что вскоре Любовь Ивановна сочла возможным сменить ее на большую. Переехав, она снова затеяла ремонт, теперь уже силами бригады таджиков, и, строго следя за вороватыми и ленивыми пройдохами, умно используя поощрения и угрозы, сумела добиться того, что уже через три месяца квартира ее заблестела, как пасхальное яичко. Теперь светлая, любимая, она ждала, чтобы ее заполнили таким же сияющими новыми вещами.
К тому времени полки магазинов были просто переполнены такими товарами, которые советским гражданам не снились, да и присниться не могли. Но Любовь Ивановна, всю жизнь умевшая справляться с соблазнами, не торопилась, желая действовать только наверняка. Теперь вечерами она подолгу сидела перед телевизором, предпочитая рекламу, рассматривала, что и как у людей, где что продается, какие где акции и скидки. Покупала и газеты объявлений, не ленилась внимательно читать, делала пометки. И только оглядевшись и составив представление обо всем, что ей требовалось, неторопливо, вдумчиво, с толком, вкусом и расстановкой приступила к покупкам.
Она и тут ни на кого не рассчитывала, по магазинам ездила одна, зная, что от советчиков никогда особого проку не бывает, только отвлекают и зря время ведут. Всякий раз долго ходила по огромным, переполненным людьми залам, смотрела как беспечные и неосторожные бездумно бросаются в долговые ямы и покупают в кредит сразу несколько вещей. Она же для себя выработала четкие принципы и правила, которым следовала неукоснительно.
Во-первых, никаких кредитов и займов, берешь чужие, отдавать свои. А сейчас не советские времена, заранее не знаешь, что случится завтра, сегодня все в порядке, а через день-другой можно найти себя под забором. Так что дудки, только наличные! И Любовь Ивановна с удовольствием расплачивалась новенькими денежками, переполненная гордостью оттого, что может позволить купить себе все, что ей необходимо, на свое, честно заработанное.
Во-вторых, следовало не лениться и перед покупкой посетить как можно больше магазинов, сравнить цены и качество продукции, не стесняясь расспрашивать продавцов и читать инструкции к товарам. Это правило она выполняла давно и свято, еще в советские времена, и могла несколько раз обойти рынок, чтобы выиграть пятачок, а то и две копейки при покупке пучка укропа. Потому что деньги любят счет, копейка рубль бережет, свой труд не считается, и не все, хорошо, что дорого стоит.
В-третьих, единовременно следовало покупать только одну вещь, потому что вторая будет куплена внезапно, необдуманно, и, скорее, всего, неправильно. Хотя иногда все же возникали ситуации, когда это правило можно было нарушить, и купить что-то в комплекте. Но и тогда необходимо на время выйти из магазина, немного прогуляться и все взвесить. Покупать нужно лишь то, чего не можешь не купить.
В-четвертых, стоило покупать только самое лучшее. Хватит уж, нажились в дерьме, хочется настоящих вещей, вон они какие, залюбуешься, дрожать начинаешь, при мысли, что такое будет стоять у тебя в доме. Да и какой прок в том, чтобы покупать китайские электрические чайники и печи, которые в лучшем случае, прослужат полгода. Нет уж, если брать, то самое-самое, японское, немецкое, в крайнем случае, французское или испанское. Никакой юго-восточной Азии, никакого Гонконга с Таиландом, только Европа и самый дальний Восток. И здесь нет никакого противоречия со вторым, потому что скупой платит дважды.
А вот мебель имело смысл приобрести отечественную, она надежнее, и могут, у нас, когда захотят, да еще как могут. Вон, какие вещи у нас производились, когда существовал знак качества, до сих пор люди пользуются, даже не чинили ни разу. Тем более, теперь везде совместное производство, эскизы импортные, материалы импортные, только руки наши, поэтому втрое дешевле. А лишних денег тоже не следует переплачивать, так и в трубу вылететь недолго.
И всю мебель Любовь Ивановна и в самом деле сделала на заказ, объездив с десяток дизайнерских студий, просмотрев множество образцов и тщательно рассчитав затраты. И поступила правильно, мебель получилась, как игрушка, загляденье, встала по стенам тютелька в тютельку, ни сантиметра не пропало. Кухня не хуже итальянской, и, увидев ее уже на месте сразу после сборки, Любовь Ивановна заплакала, не стесняясь мастеров. Чего уж тут стесняться, когда красота такая! Можно подумать, их бы жены не заплакали, если бы получили такие кухни, только у них их не было, нет, и не будет никогда.
Идеальная кухня потребовала идеальной посуды и идеальной техники, и Любовь Ивановна с огромным удовольствием их приобрела. Жарочный шкаф, газовая панель, вытяжка, холодильник и посудомоечная к кухне прилагались, сразу встраивались в нее. А вот чайник, комбайн, мельницу, тостер, ростер, СВЧ-печь, купила одной фирмы и одного дизайна, самые дорогие и, разумеется, безо всяких кредитов. Кухонную посуду купила в комплекте, сияющую, никелированную, с прозрачными крышками, просто произведение искусства. Пылесос, конечно, моющий, благо есть кладовка, где хранить, да еще какая кладовка, чуть поменьше ее первой комнаты в коммуналке, Стиральную – полностью автоматическую, с полным отжимом и сушкой. Увлажнитель воздуха, чтобы дышалось легко, и кожа не старела, ведь не старуха еще, ничего себе еще женщина. Подумав, решила установить и кондиционеры - гулять, так гулять, летние месяцы у них в городе духота несусветная. И установила приличные, но купленные с двадцати процентной скидкой, просто повезло. Так что теперь летом можно поплевывать.
Потом, не торопясь, принялась за сервизы, потому что нельзя же на такой кухне да из разномастной посуды. Столовый английский, с однотонным коричневатым пейзажем – чудо, чайный французский, с пасторальными сценами – прелесть невообразимая. Наборы бокалов для воды, вина, коньяка – мало ли, пригодятся. Многочисленные соломенные и льняные салфетки, несколько подносов, один мельхиоровый, один стеклянный, два деревянных, на ножках, для гостиной, и на подушке, для спальни, что она, побаловать себя не может?
Затем взялась за спальню и гостиную. На паркетный пол – по толстенному мягкому ковру, чисто шерстяному, дизайнерскому, в тон мебели. Занавески заказала в специальной студии, там все подобрали, выверили, сделали многослойные, первый слой легкий, прозрачный, кисейный, второй – тяжелый, драпированный, с ламбрекеном и кистями. Багеты купила там же, круглые, с резными наконечниками, подъемными механизмами, вешали и настраивали специалисты. К занавескам был подобран и текстиль: покрывала, подушки, думочки. Но никаких ковров на стену – мещанство, село, Средняя Азия. Ее почти европейский дом их отторгал, хотя, конечно, было немного жаль. Но правила есть правила, и Любовь Ивановна отлично это знала.
Ковры заменили картины, и Любовь Ивановна долго колебалась, какие выбрать. Те, что продавались в модных магазинах, были красивыми, но какими-то ненастоящими. Подумав, она отправилась в художественный салон и снова обратилась к профессионалу. Тут ей пришлось пойти на компромисс. То, что предложила ей хозяйка салона, дама потрясающей красоты, ей решительно не понравилось. Несомненно, что такая дама не могла не понимать толк в живописи, но полотна были слишком яркими и написаны грубыми мазками, так что и понять-то ничего было нельзя, особенно вблизи. Поскольку на картины предстояло смотреть самой Любови Ивановне, и не один год, было бы неверным покупать то, что раздражало ее глаз. И она, долго-долго выбирая из самого дорогого, остановилась на том, что было одновременно и к душе, и к мебели. Здесь тоже существовало правило: на каждой стене должно было висеть не более одной картины. Любовь Ивановна купила четыре больших, по одной в спальню и холл, и две в гостиную. Правильно развешенные по стенам, картины удивительно украшали комнаты и ей самой безумно нравились. Кроме того, как объяснила красавица хозяйка, настоящие картины всегда являются самым лучшим вложением денег, так что этой покупкой Любовь Ивановна осталась премного довольна.
Дольше всего она выбирала светильники. Ей самой нравились хрустальные, с подвесками, предмет всеобщего восхищения и зависти в советские времена. Но понимала – поезд ушел, устарели, сделаны на потребу тем, кто не перестроился, не в курсе современных тенденций. Снова проконсультировавшись со специалистами, разорилась на итальянские и не пожалела, изящество формы поражало даже ее, не привычную к легкому и совершенному. Нынче в моде был нижний свет, поэтому были куплены и подходящие настольные лампы, очень дорогие. Теперь свет мягкими потоками лился из многих источников, делая комнаты нездешними, западными, так что каждый вечер казалось, что именно сегодня канун рождества или какого-то другого замечательного праздника, которые так славно умеют праздновать там, за границами и океанами. Счета за электричество, конечно, запредельные, но уж на то, чтобы жить при свете, она, слава Богу, зарабатывает.
Когда все хлопоты были позади, Любовь Ивановна оглядела свой новый дом, и ахнула. Этого просто не могло быть, это было просто невероятно, что отныне она будет жить в квартире, словно сошедшей с экрана телевизора, в квартире, не хуже тех, что показывают в бразильских сериалах и американских фильмах. Правда, ее квартира уступала тем в размерах, была уменьшенной копией, подобием бразильских и американских, но подобием, сохраняющим все детали, поражающим своим сходством с оригиналом. «Видели бы наши с химкомбината, соседи мои бывшие или родственники деревенские - глазам бы не поверили», - думала она, сидя на удобном диване. – «Да уж, молодец ты, Люба, поднялась, так поднялась. А гостей звать в дом надо поменьше, никогда не знаешь, чего ждать от всяких прощелыг. Да и глаз у людей дурной, особенно нынче. Дальше прихожей – никого!»
Затраты были значительными, и, стремясь компенсировать их, Любовь Ивановна с головой окунулась в работу. Однако время от времени позволяла себе небольшие праздники и хотя бы раз в неделю отправлялась по магазинам, принося оттуда подарки любимому дому. Но и здесь ограничивало правило: квартиру не следовало захламлять излишними вещами, вазочками, статуэтками там всякими, мелкими картинками. А уж какие иногда попадались хорошенькие вещички!
Но Любовь Ивановна терпела и проходила мимо, могла позволить себе купить, но не покупала, потому что знала, что пострадает тщательно продуманный и выверенный, так дорого ей стоивший ансамбль. И она сосредоточилась на покупке красивого, но необходимого, того, чему всегда найдется место в приличном доме, но что никогда не бывает лишним. Покупала барское постельное белье, на котором раньше со страху, что помнет, и заснуть бы не смогла, полотенца, стоящие, как выходное платье, разные штучки в ванную, при виде которых просто хотелось заплакать от счастья, косметические и моющие средства, наполняющие дом ароматами благополучия и достатка.
Когда было достигнуто изобилие и второстепенного, Любовь Ивановна поняла, что самое некрасивое, что есть у нее в квартире – это она сама, и наконец-то задумала приобрести себе новую внешность, а начать решила с одежды. Да любая девчонка из ее магазина одета куда лучше нее, это куда же годится, это уже просто неприлично, ходит как школьная учительница. И здесь, по зрелому размышлению, стоило придерживаться определенного порядка и начать с того, что ближе к телу.
Любовь Ивановна долго не решалась зайти в дорогой магазин дамского белья, уж больно там было мало народу, каждый человек на виду, но все же зашла и обомлела. То, что она увидела, так сильно отличалось от того, к чему она привыкла, что впервые в жизни она потеряла здравый смысл. Ей этого не стоило носить: слишком узкие бретели, слишком прозрачное полотно, слишком много крючочков, завязочек и бантиков.
Но, погружая грубые руки в пену кружев, рассматривая невероятные фасоны и немыслимые расцветки, гладя шелк и атлас, трогая петелки и замочки, дивясь жесткости китового уса и мягкости поролона, она почувствовала, как хочет ее тело этих обворожительных вещей. «Ну и пусть, что я старая, - уговаривала она себя. – Я же не виновата, что в моей молодости ничего такого не было. Раньше ж как было: лишь бы чистенькое да теплое, а если еще и хлопчатое, то вообще, считай, повезло. А о фасонах никто и не думал. Уж кто в Москву или в Прибалтику вырывался, привозил себе штук по двадцать-тридцать, почти одинаковых, да и был рад до смерти. А последние годы – на оптовке, там, конечно, выбор больше, но на мой размер не лучше тех, советских. А тут и на меня вон какое! Что же мне, так и умереть, ничего этого не поносив? И потом, никто же не увидит. Могу же я себя побаловать, что я, не зарабатываю, что ли, на себя?»
И она взяла белое, много черного, лиловое, зеленое с розовым, красное, и еще белое, и сиреневое, и фиолетовое, и бирюзовое и напоследок шоколадное – глаз не оторвать. Продавщицы все были молоденькие, не то, что бабы с оптовки, необыкновенно любезные, и Любовь Ивановна решила бывать здесь постоянно.
Платья, костюмы, пальто и обувь она тоже купила с нарушением почти всех правил: в самых дорогих магазинах, не справляясь предварительно о ценах, и сразу много. Зато самые лучшие, и вещи эти так украшали ее, что она впервые в жизни усомнилась в том, что некрасива. Здесь с ней все были тоже очень вежливы, но теперь она уже знала, что вежливость включена в цену покупки.
Многократно перемерив все обновки дома, Любовь Ивановна решила что дополнительные резервы перевоплощения могут открыться в парикмахерских, и, как всегда, не ошиблась. После похода в один очень известный салон, куда запись за месяц с лишним, но у одной ее девочки, Милочки, там сестра, так что ждать пришлось всего неделю, она из стареющей серой тетки с советским перманентом за пару часов превратилась в элегантную светловолосую даму с очень модной, слегка взъерошенной стрижкой, фен плюс мусс плюс воск.
Стриг и красил ее единственный в салоне молодой мужик, эпатажно нечесаный и небритый, но неповторимый и талантливый, о чем за неделю ожидания и прожужжала ей все уши Милочка.
- Он гений, бог, если попадете к нему – уйдете красавицей!
Но она чуть было не ушла страшненькой и с мокрой головой, когда услышала:
- Привыкли все ходить мандоголовыми, чтобы два раза в год химию - и без проблем. Запомни, сколько в неделю в парикмахерскую сходила, столько раз и секс. А вы два раза в год, дурищи. Волосешки пережженные, перья куриные, ты посмотри, посмотри на себя, на кого похожа. Раз бог не дал, значит, надо исправлять, раз в месяц стрижка, покраска раз в три недели максимум, не молоденькая уже, вон седина так и прет. Укладка не реже раза в неделю, лучше два.
Но опять вытерпела, не ушла. И потом все смотрела, смотрела в зеркало из-под влажной жиденькой челки, боялась, что слишком коротко, слишком непривычно, и уши открыты, и с шеи все снял, а волос и так нет, прав. И все было плохо, правда, мокрая курица, а потом вдруг стало хорошо, да так хорошо, что ахнула, не поверила своим глазам. Витя еще накладывал последние штрихи, а она уже начала благодарить, совать хорошие деньги сверху, лебезить:
- Я уж теперь только к вам, Витенька, вы уж меня не оставляйте, запишите на следующую неделю на укладку, я вас отблагодарю.
- Ладно, - смягчился Витя. – Но чтобы никакой коричневой помады. Ваш тон - зимний рассвет, номер пятьдесят шестой. И сейчас же на маникюр и к визажисту. Маникюр французский, за визажистом понаблюдай, каждый день не находишься, чтобы дома могла повторить. Ну, лады.
И небрежно взял купюру. А когда Любовь Ивановна, теперь можно просто Люба, одурев от счастья, вышла от визажиста, оглядел ее, довольно хмыкнул:
- Ну, вот, я же говорил, тебя еще драть и драть.
Впервые услышавшая комплимент от мужчины, раскрасневшаяся, в новехонькой норковой шубке, непокрытая, Любовь Ивановна выпорхнула из салона. Купить внешность оказалось проще и дешевле, чем она думала, и отныне в реестр ее обязательных покупок навсегда поместилась строчка «вид». Лицо ее с правильными бровями, глубоко очищенными порами, продуманно очерченным глазами и губами теперь выглядело лишь слегка накрашенным, ровным, естественным и только ей было известно, сколько слоев лежит под этой естественностью.
Больше всего преобразились ее руки, руки бывшего мастера химкомбината, руки женщины, до сорока лет не слышавшей о резиновых перчатках, руки бывшей продавщицы рыбы, готовые в любой мороз опуститься в бочку с селедкой, открыть без инструмента деревянный занозистый ящик и долбить каменные рыбные тулова огромными беспощадными ножами. Теперь это были пристойные, ухоженные руки настоящей дамы, правда, немножко крупноватые, но гладкие, атласные, слегка блестящие, с дорогим маникюром. В таких руках органично смотрелась крохотная сумочка, на них можно было помещать любые украшения.
Вдоволь налюбовавшись своими руками, Любовь Ивановна жадничать не стала, а незамедлительно купила себе несколько приличных колец, несколько сережек, несколько цепочек и пару браслетов. Но надевала аккуратно, продуманно, по одному браслету, цепочке и паре колец, потому что все только и ждут от торговки, что она наденет на себя десять колец и пять цепей сразу. Нет, не тут-то было, Любовь Ивановна брала не количеством, а качеством, благо золота сейчас завались, есть очень замысловатое, изысканное, сложных фасонов, с разноцветными натуральными камушками. Свое же старое, оставшееся с советских времен золотишко с крупными красными и сиреневыми камнями, выращенными в оборонных НИИ, убрала с глаз долой. В результате всех этих действий, преобразований, тщаний и мер Любовь Ивановна оказалась не просто ничего, а даже очень ничего, врагам на зависть и себе на радость.
Теперь вечерами после правильно спланированного, тяжелого, но продуктивного рабочего дня Любовь Ивановна, вкусно отужинав на замечательной кухне, посидев перед шикарным телевизором с чашечкой дорогого чая, цепко выхватив из рекламы то, что ей хотелось бы приобрести в ближайшее время, приняв душистую ванну, отправлялась в любимую спальню и, растянувшись на шелковых простынях, блаженно засыпала от счастья.
Источник своего благосостояния, свой магазин, Любовь Ивановна холила и лелеяла не меньше чем дом и тело. Дела ее шли неплохо, хозяйкой она всегда была отменной, а свой труд не считается, и она решила расшириться. Кстати подоспевший дефолт позволил ей сделать это с минимальными затратами. Помогла и осторожность: все свои сбережения она хранила дома и в долларах, так что через пару месяцев после кризиса смогла купить второй магазин у разорившегося молодого парня. Магазин был на бойком месте, и поток средств, поступающих в копилку Любови Ивановны, сначала удвоился, потом утроился и учетверился. Денег стало так много, что она призадумалась и огляделась по сторонам.
Народ не дремал, богател и тратил. Люди не с ее носом позволяли себе дорогие покупки, залезали в долги, брали кредиты, закладывали имущество и приобретали чудесные машины, строили загородные поместья, ухитрялись оторвать себе даже что-то за рубежом, в Праге, Лондоне и на Лазурном берегу. Покупали яхты, вертолеты и самолеты, гонялись за бриллиантами и изумрудами, дарили своим женщинам шубы из шиншиллы и золотые ванны, стояли в очереди за швейцарскими часами ценой в поместье. Те, кто попроще, победнее, тоже старались не отстать и урвать свое от немереных товарных запасов: по телевизору в каждую комнату, обязательно компьютер, пусть ребенок порадуется, кожаную мебель, раньше только у членов ЦК, а мы чем хуже, холодильник до потолка, конечно, сразу не заполнить, но пусть будет, машину черную или наоборот поярче, хватит уже, наездились в серо-буро-малиновых.
Впервые за несколько лет собственные приобретения показались Любови Ивановне недостаточными и даже жалкими. Ну, что она имеет: машину, квартиру, мебель – сущие пустяки. О яхте ей, конечно, было и не мечтать, да и зачем ей яхта, но о доме стоило призадуматься, да и деньги выгоднее всего было вкладывать именно в недвижимость. Любовь Ивановна долго решала, строить ей или покупать, но тут подвернулся счастливый случай, и она приобрела себе превосходный, только что выстроенный особняк в престижном поселке с подведенными коммуникациями, с гаражом, с неплохим уже засаженным участком, с чудесным видом, с внутренней отделкой, но пустой, и совсем недорого, просто сущие пустяки, оторвала, можно сказать.
Теперь перед Любовью Ивановной развернулись совершенно иные горизонты, потому что обустроить и обставить дом, это вам не городскую квартиру, это вам не кот начхал. Она обратилась к дизайнерам и под ее неусыпным контролем через несколько месяцев дом приобрел законченный и жилой вид. Всем, конечно, не расскажешь, каких нервов и сил ей это стоило, пришлось и побегать, и пострадать, и даже поплакать, когда рабочая пьянь била, ломала, портила, уродовала и воровала.
Но все было позади, у нее был свой дом, теперь уже не меньше тех, что в фильмах. Да у них разве там дома? Стены фанерные, перегородки картонные, крыши пластиковые. А у нее – в два кирпича, под зеленой черепицей, с огромным застекленным холлом, французским окном на реку, с террасой, с чудесным видом со второго этажа, а на самом деле, с третьего, потому что есть же цоколь, да еще и подвал, а там прачечная и кладовые – с ума сойти! На сей раз пришлось отметить и новоселье, правила, значит, правила, их выполнение всегда окупается, да и нельзя всю жизнь прожить букой, знакомых появилось немало, и все приличные люди, таких не грех и в дом пустить.
Все было так славно, что Любовь Ивановну даже посетила глупая мысль: может быть, и хорошо было бы вот сейчас, на пике благополучия, в добром здравии и полном довольствии, взять и умереть, потому что лучше и представить себе нельзя, лучше и быть не может. Но умереть не давали деньги, текшие из продуктовой трубы. Они просто требовали материального воплощения, вопили о том, что может быть еще лучше, очень даже может быть. Любовь Ивановна пока не знала, как следует жить, чтобы было еще лучше, и не вполне понимала, на что еще можно потратить валом валившие деньги. Она и так жила на пределе собственной фантазии, имея то, о чем раньше даже не мечтала.
А еще через пару месяцев выяснилось, что до сих пор она имела далеко не все, потому что у нее появился жених. У нее и раньше за эти благополучные годы время от времени появлялись поклонники и воздыхатели, но она правильно оценивала себя и ситуацию, и здравый смысл всегда позволял ей вычислить нахлебника и дармоеда. И она после пары встреч, проходивших обязательно на нейтральной территории, безжалостно изгоняла тех, кто явно был неискренен и более заинтересован в ее достатке, чем в ней самой.
Новый же ее мужчина возник внезапно, но вполне объяснимо, потому что был жил по соседству. Приличный человек, бывший военный, вполне обеспеченный, вдовец. Дом, конечно, не такой шикарный, как у нее, но справный, ухоженный, в образцовом порядке. Уйдя в отставку, Сергей Викторович стал главным инженером какого-то захудалого заводика. Но заводик, давно ничего не производивший, весьма удачно располагался, выходя своими административными зданиями прямо на одну из центральных улиц.
Поглядев пару лет на происходящее, Сергей Викторович уговорил старорежимного директора сдавать в аренду заводские помещения, в результате чего на бывшем заводе мгновенно образовались несколько больших магазинов, аптека, множество мастерских и студий и огромная автомойка. Взяв праведное дело аренды в свои твердые армейские руки, Михаил Викторович без особых хлопот и на вполне законных основаниях имел теперь вполне приличный ежемесячный доход, так что заподозрить меркантильность в его матримониальных намерениях не было никаких оснований.
Да и сама Любовь Ивановна за последние год-другой превратилась во вполне привлекательную даму, о чем и твердили ей все вокруг. К тому же сорок пять – ягодка опять, и она и в самом деле чувствовала себя если и не ягодкой, то уже и не тем засохшим сучком, что раньше. Сергей Викторович оказывал соседке регулярные и достойные знаки внимания. Испросив перед утренним разъездом по службам особого разрешения, наведывался вечерами с фруктами и бутылочкой хорошего вина. Вел долгие беседы, рассказывал о своем житье-бытье, о службе, об умершей супруге, но совсем чуть-чуть, в меру.
Говорил, что одинок, что давно не видел вокруг себя женщин, способных заставить затрепетать сердце воина, пока не познакомился с Любовью Ивановной, которая, положа руку все на то же трепещущее сердце, и есть его настоящий и абсолютный идеал, и он замирает от страха при мысли о том, что она могла бы так и не купить дом по соседству, и он бы никогда ее не встретил, а значит, остался бы несчастным до самой смерти.
Любовь Ивановна и не подозревала, какое удовольствие сидеть вечерами вот так, рядом с мужчиной, слушать его, понимая, что ее присутствие ему приятно. Она, конечно, и раньше знала, что люди - парные существа, но только сейчас отчетливо поняла, насколько в паре быть удобнее и приятнее.
- А знаете, дорогая Любочка, - сказал как-то раз Сергей Викторович. – Мы с вами ведем себя нерационально. По утрам мы отправляемся в город каждый на своей машине, а это неправильно. Давайте-ка я буду отвозить вас в город и забирать с работы, а по городу, если что, вы и в служебной поездите. У вас же в магазине есть служебная?
- Конечно, - улыбалась Любовь Ивановна.
- Да и не пристало таким нежным ручкам баранку крутить, не женское это дело, – и Сергей Викторович брал обеими руками ладонь Любови Ивановны, смотрел со значением, медленно подносил к губам и нежно целовал. – Ну, договорились?
Разве можно было с ним не договориться? И уже на следующее утро они отправились в город вдвоем, помчались с ветерком по трассе, да под музыку Джо Дассена, выплывающую из эфира. Вечером решили встретиться в одном уличном, но приличном кафе неподалеку от ее магазина, там заодно и перекусят, попьют кофейку – и домой.
Любовь Ивановна освободилась чуть раньше, зашла в кафе, села за столик лицом к улице, заказала кофе. Весенний вечер уже спускался, и приятная нега охватила ее, заставляя смотреть на улицу и снующих туда-сюда людей, как на кадры какого-то солнечного неназойливого фильма.
Он шел медленно, явно в никуда, и остановился почти напротив нее, не торопясь, достал смятую пачку, закурил. Словно во сне, Любовь Ивановна увидела, что он молод, слегка пьян, несколько неряшлив, но очень, очень, чертовски красив. Она заворожено рассматривала его. Твердые плечи, это же так важно, какие у мужчины плечи; загорелые шею и грудь, глубоко открытые расстегнутой на несколько пуговиц рубашкой; длинные, небрежно держащие сигарету пальцы; четко вырезанные губы, тоже очень мужские, вычурные какие-то, породистые, что ли; крупный нос, длинные ресницы, выпуклые веки, высокий лоб с падающими на него темными волосами.
Она никогда не смотрела так на мужчину, но сейчас не могла заставить себя оторваться. Почувствовав ее взгляд, парень поднял глаза, серые, дымчатые, увидел Любовь Ивановну, слегка усмехнулся, чуть-чуть поклонился. А она рассмотрела, как появилась в этих невероятных глазах какая-то мысль, как это мысль сформировалась, окрепла и заставила своего хозяина свернуть с дороги. Испугавшись, как ребенок, так, что захотела спрятаться, убежать, она видела, как парень медленно огибает низенькую ограду, как входит под навес, как идет к ней, небрежной, слегка покачивающейся походкой, как останавливается около ее столика и что-то говорит. Она не услышала сказанного, но кивнула, а он отодвинул стул и сел напротив.
- Сколько же ему лет? – подумала она. – Наверняка не больше тридцати. Ну, и плевать, пусть говорят, что хотят, я же ничего такого.
Через десять минут, немного придя в себя, она приняла твердое и осознанное решение. Принципам нужно следовать. Лучшее так лучшее. Она купит себе этого мальчика.



Любовь Ивановна смогла озадачить Жору, он замолчал, а заставить его замолчать было непросто. Нет, в самом деле, я благодарен Ире за то, что из-за ее прихоти познакомился с этой умной и очаровательной женщиной. А теперь они, кажется, подружились, да и не могли не подружиться. И все это очень странно, но чего в жизни не бывает. Но, несомненно, такая женщина может позволить себе любого мужчину.



Ловушка


Поселок этот был хорошо мне известен, а вот дом пришлось поискать. Минут пятнадцать я ползал по улицам, пока не отыскал нужный адрес. Остановил машину, огляделся: замечательный дом, лучший в окрестности. Невысокая изгородь из жимолости, газон с низенькими фонариками, увитая плющом беседка, пара деревьев с совершенно правильными шаровыми кронами, зеленая черепичная крыша, белые с коричневым, в английском стиле, стены – прелесть, как хорошо! Именно с этого места дорога начинала спускаться к реке, так что заводь было видно как на ладони, а уж вон оттуда, со второго этажа, наверное, и вообще открывается благодать. Да, отличный дом, и место отменное.
Однако я решительно не представлял, что делать. Была суббота, и рано или поздно хозяева должны были появиться. Если первым покажется этот самый Миша, я смогу его окликнуть, подозвать и передать Иркины слова. Хотя какие, собственно, слова? Что именно я должен сказать ему? Любит-умирает? Вернись-я-все-прощу? А если они появятся сразу оба? Черт, я вляпался в дурацкую историю. В последний раз в подобной ситуации я оказывался классе в восьмом, когда Санек Миронов послал меня извиняться перед его девушкой, и я вот так же торчал у подъезда, чертыхаясь и осознавая глупость своих намерений. Впрочем, о каком подобии может идти речь? Нынешняя ситуация вообще никакой не подобна, беспредельно нелепа и глубоко аморальна.
Мой друг всего лишь три дня как в могиле, а я по поручению его вдовы пытаюсь вернуть ей любовника, околачиваясь у дома его новой пассии. Реальность в моей жизни в последнее время соперничала с суперреальностью по темпам происходящего, а по абсурдности далеко превосходила ее. Этого просто не могло быть, но происходило, и я оправдывал себя только тем, что следую правилам Игоря. Как там у него? «Любите даже бессмыслицу, если она является частью вашей жизни, совершайте необдуманные, бесполезные и даже глупые поступки, поезжайте туда, куда никто не поедет, испытывайте обстоятельства, попадайте в дурацкие истории», – кажется, так, но утешение сомнительное. А Игорь бы поехал? Ради Иры? Конечно, поехал бы, и не только ради Иры. Эта мысль несколько примирила меня с происходящим.
Никакого Михаила на горизонте по-прежнему не наблюдалось, может, и дома-то никого не было, и с каждой минутой становилось все непонятней, зачем мне здесь находиться. Я сел в машину, включил радио. В этот момент с противоположной стороны улицы показался нарядный автомобиль, подъехал к особняку. Из него вышла приятная дама, хорошо причесанная, отлично одетая, посмотрела на меня острым взглядом. Сделала несколько шагов к дому, но вдруг быстро вернулась к моей машине, наклонилась к окну.
- Вы от Ирины Александровны?
И, видя мою растерянность, улыбнулась.
- Я видела вас на похоронах.
Теперь и я узнал ее, это была та самая блондинка в темном платке, задержавшая мой взгляд. Я вышел из машины, поклонился.
- Доброе утро. Вы очень внимательны и проницательны.
- В самом деле, я же не поздоровалась. Скорее уж, добрый день. Когда дело касается мужчин, проницательность обостряется.
Нет, она вовсе не была глупой, эта приятная дама.
- Простите, но что же вы делали на похоронах?
- Ходила посмотреть на соперницу. Где бы еще я смогла ее так внимательно разглядеть? И чтобы она не заметила?
Да уж, совсем не глупа.
- Но ведь похороны же.
- Проводить человека не грех и не возбраняется никому.
- Но на поминках вас ведь не было?
- Поминают только те, кто знал при жизни.
Умная женщина, и вовсе нестарая.
- Позвольте представиться, Андрей Евгеньевич.
- Любовь Ивановна. Так вы по поручению Ирины Александровны?
Она очень старалась держаться достойно, но видно было, что все-таки напряжена.
- И к кому же: ко мне, к Михаилу?
- К нему. Хотя я, собственно, с ним не знаком.
- Тогда вы приехали зря. Его здесь нет.
Похоже, не врет. Да и зачем ей врать? Бояться ей нечего. Ну, скажу я этому парню про Иру. И что? Так он и разбежался к ней возвращаться - от такой-то женщины и такого-то дома. Конечно, не врет.
- Но раз вы уж приехали, прошу вас, выпейте со мной чаю. Я в шесть часов выпила чашку кофе, а скоро уже полдень. Заодно и поговорим. Я только поставлю машину.
- Да как-то неудобно.
- Что уж теперь для вас может быть неудобного.
Она поставила машину, и мы прошли в дом по замощенной великолепным камнем дорожке. Это была не дорожка, а произведение искусства, расставляющая точки над «и» демонстрирующая допущенным на нее, что в этом месте все неслучайно и продумано до мелочей. Камни были подобраны по цвету, размеру и форме так, что создавалось впечатление благородного совершенства, словно на мостовых старинных городов. По такой дорожке я с удовольствием бы пошел куда угодно. Мы поднялись на крыльцо, и я подивился на висящий на двери изящный молоток. «Это как же не сперли-то?» – мелькнуло у меня в голове. – «И фонарики, и кованую мебель на газоне».
- Здесь отличная охрана, - улыбнулась Любовь Ивановна.
Эта женщина все замечала. Внутри было не хуже, чем снаружи, все, как полагается: светлое пространство, прекрасная мебель, толстый ковер на полу. И еще кое-что сверх того, заставившее меня замереть от восхищения – излучина реки и остров посередине, казавшиеся продолжением комнаты и собственностью хозяйки, буквально вливавшиеся в огромное, во всю стену, стеклянное окно. Да, это была умная женщина.
- Это вы выбирали место для дома?
- Нет, я купила готовый.
Вот так запросто, словно понравившиеся туфли.
- Необыкновенно красиво.
- Я очень люблю смотреть на воду, просто лечусь водой, так что мне очень повезло.
Каждый сам себя везет, мы оба это прекрасно знали, но так она утешила меня.
- Садитесь вот сюда, в кресло или на диван, не стесняйтесь. Извините, я на минуточку отлучусь на кухню.
Широкий проход в кухню просматривался в конце холла, снова все как полагается. Я сел в удобное кресло, так, чтобы было видно реку. Вон мелькнул глиссер, из-за острова показался гидроцикл. Да, это богатый поселок, у здешних людей и водный транспорт приличный. Оторвавшись от реки, я разглядел за окном сад, вернее, цветник. Пышно цвели ирисы и гортензии. Кусты чайных роз были покрыты бутонами, собирались цвести пионы.
Любовь Ивановна принесла чай. Лакированный поднос, почти прозрачные фарфоровые чашки, красивые бутерброды, тонкие ломтики лимона, душистый красноватый чай. И пионы, и ирисы, и водная гладь, и зелень острова, да еще и такой завтрак – с ней было хорошо.
- Пейте, не стесняйтесь.
Очень вкусный чай.
- Берите бутерброды.
- Спасибо.
- Так что же вы хотели сказать Михаилу?
- Поверьте, сам не знаю. Наверное, что Ирина Александровна очень скучает и просит его вернуться.
- А почему он, собственно, должен возвращаться?
- Ну, не знаю, не должен, конечно, но мог бы.
- А я?
- Вас я совсем не знаю, я не думал о вас.
- Так вот послушайте, я кое-что вам о себе расскажу. Родилась я в год вола, вот всю жизнь и пашу, как вол. Я сирота, из деревни, сама получила образование, не бог весть какое, но все же окончила институт, химик-технолог. Чтобы получить крохотную квартирку, пятнадцать лет работала там, где уважающий себя человек работать не станет. Потом, когда все стало рушиться, не стала ни с кого ничего требовать, ничего ждать, а забыла про свой диплом и пошла на тяжелую и грязную работу и вкалывала, как лошадь. Я не позволяла себе ничего, скопила немного денег, и пока все причитали и страдали, вложила их в дело на свой страх и риск. И опять вкалывала, и опять ничего себе не позволяла. Мне никто никогда ничего не дал, ничего не подарил и ничем не помог. И все, что вы видите, здесь, даже эту реку, я заработала сама. Вот вы, наверное, не так давно проснулись?
- Я сегодня вообще не спал.
- Ну, это, наверное, по какой-то вашей прихоти. А я уже с утра побывала в двух своих магазинах, все проверила, сделала распоряжения. У меня десятки служащих, но я до сих пор сама протираю витрину, если она не кажется мне идеальной. Потому что лучше меня никто этого не сделает. Я всегда все делаю сама. За всю жизнь у меня было всего несколько никчемных случайных мужчин, у меня нет, и уже никогда не будет детей, никогда не было подруг. И вот наконец появился кто-то, кто мне нравится, кто мне приятен и нужен. Но я не спрашиваю вас: разве я недостойна хотя бы крохотного счастья? Я задам вам другой вопрос: как вы думаете, легко эту кроху будет у меня отобрать?
- А если он сам захочет уйти?
- Некоторое время не захочет.
- А потом?
- Потом и подумаю, жизнь и так сложная штука, поэтому не следует ее еще больше усложнять и заранее пугать себя. Проблемы нужно решать только после их появления, иначе спятишь. А сейчас никаких проблем у меня нет. Все очень просто: пока мужчине хорошо, он никуда не уйдет. А Мише здесь хорошо.
- А вас не смущает, что он моложе вас?
- Меня давно уже ничего не смущает. Но я работаю над собой, молодею.
- А любовь?
- Не знаю… Люблю, велосипед куплю. Любовь начинается со слов, от слов и умирает. Я предпочитаю дела.
- Но если речь не идет о любви, не идет о страсти, то какая разница, тот или этот? Вы можете найти кого-то еще.
- Где же это можно найти что-нибудь хорошее? Хорошее на дороге не валяется. Вокруг столько вещей, но очень редко попадается что-нибудь стоящее, такое, что непременно стоит заполучить, а остальные совершенно не нужны. Что уж говорить о людях, тем более, о мужчинах? Хорошие мужчины встречаются так редко, что если уж нашелся такой, нечего раздумывать и ждать кого-то еще. А Миша хорош, очень хорош.
- А вот Ира его любит и очень страдает.
- У вашей Иры всегда была не жизнь, а игрушка. Знаменитый любящий муж, хороший дом, сплошные удовольствия. Так что немножко помучиться ей не повредит, даже пойдет на пользу. Но я уверена, что долго страдать ей не придется.
Она была права, но я сказал.
- Она сейчас в очень тяжелом состоянии, ей просто жить не хочется. Она думает о смерти.
- Ну что ж, тут руки не подставишь. Только она не думает о смерти, а говорит о ней. Люди, желающие смерти, ни с кем не откровенничают.
- Очень беспощадно и цинично.
- А то, что делаете вы, не цинично? Вы лучший друг ее мужа, он только что умер, а вы стараетесь вернуть ей любовника. Это у всей интеллигенции так принято или у вас лично?
Она сказала то, о чем я недавно думал, но одно дело думать самому, другое дело – услышать от кого-то. Мне следовало встать и уйти, но почему-то очень захотелось убедить ее в том, что я не виноват, что просто так все получилось. Эта женщина заслуживала того, чтобы я ей кое-что объяснил, вернее, рассказал, объяснять ей ничего не требовалось
- Понимаете, мой друг Игорь был необыкновенным человеком. Перед смертью он был одержим некоторыми идеями. Они довольно сложные…
- Знаете, я в институте математику и химию только на пятерки сдавала, чуть ли не на старости лет овладела бухгалтерией, менеджментом, логистикой и мерчендайзингом, так что уж как-нибудь попытаюсь разобраться. А вы, похоже, и впрямь всех считаете дураками, как сказали там, на кладбище.
- Что вы, вовсе нет.
- Ну, так рассказывайте.
-В общем, Игорь считал, что в наше время мало кто живет настоящей, реальной жизнью. То, что мы воспринимаем, как жизнь, на самом деле является симуляцией, подделкой, причем навязанной нам извне. Мы стараемся добиться того, чем обладают другие, следуем чужим вкусам, покупаем то, что нам не нужно, меняем внешность, отказываемся от наших естественных потребностей. Мы спешим обогнать, боимся не успеть.
- Торопимся к смерти.
- Да, потому что за этой гонкой не стоит ничего.
- Что ж, я это хорошо понимаю. А зачем людям все это навязывают? Чтобы успешно продать какие-то товары?
- Вы уловили самую суть. Так вот, чтобы выйти из этого состояния, следует свернуть с беговой дорожки, остановиться и оглянуться, почувствовать неспешный ритм настоящей жизни. Но как раз это сделать труднее всего.
Она слушала очень внимательно.
- Свернуть можно, только делая что-то не так, как все, совершая те поступки, которые не нравятся или непонятны большинству, подчинясь только порывам собственного сердца. Вот я и делаю, как учил Игорь. И слушаю только свои чувства, а они говорят мне, что Иру очень жаль. При этом я понимаю: то, что я делаю, ей не нужно, вернее, ей нужен не результат моих действий, а просто действие ради действия, как акт соучастия и сочувствия.
- Любите вы, профессора, все усложнять. Достаточно было сказать: ей хочется, чтобы кто-то пожалел ее и попытался ей помочь.
Я был поражен.
- Верно. Игорю уже все равно, а Иру можно попытаться утешить.
- Ну, как раз это-то вы уже сделали, стояли тут, как мальчишка, унижались, ждали старую уродливую торговку, купившую себе молоденького поганца. Так чего же вам еще? Результат-то для вас не важен.
- Скажу вам честно, я давно уже принял твердое решение никогда не жениться, иначе немедленно сделал бы вам предложение руки и сердца.
- Что-то у меня в последнее время женихов развелось, как собак нерезаных.
- Но теперь, наверное, уже было бы поздно, нам следовало познакомиться, когда вы были бедны.
- Я и сейчас не богата. А тогда я была совсем другая, знаете, собственное дело все-таки организует мозги, совсем уж дураков бизнес не терпит. Так что за последние годы я сильно поумнела. Обедать будете?
- Если я у вас еще и пообедаю, то точно изменю матримониальные планы, поэтому позвольте откланяться. Спасибо за угощение.
- Да вы и не съели ничего.
Она проводила меня до машины.
- А знаете, я очень рада, что вы приезжали. Очень.
- Да и моя поездка оказалась на удивление приятной. Был рад познакомиться.


Разворачиваясь, я видел, как она помахала мне рукой. А дома едва смог добраться до дивана и заснул мгновенно, словно младенец на прогулке. Разбудил меня звонок, настойчивый, пробивший мой сон. Звонила безутешная вдова.
- Ты чего трубку не берешь?
- Да я спал.
- Слава Богу, а то я уж подумала, что ты поехал к этой.
- А что случилось?
- Знаешь, приходил Гарик. Мы долго сидели, разговаривали. В общем, решили начать все сначала. Через год мы поженимся.
- Почему через год?
- По православной традиции после смерти мужа снова замуж можно выходить только через год.
- А вы с Гариком находитесь в православной традиции?
- А в какой же еще?
- А что до этого?
- До этого будем просто так жить у меня. После сорока дней он переедет.
- А этого православная традиция не запрещает?
- Не знаю, нет, наверное. Так что никуда не езди и это мурло не уговаривай, не унижайся. Ты рад за меня?
- Безумно. Тебе чертовски повезло: ты заменила Игоря Гариком.
- Тебе что, Гарик не нравится?
- Чудный мужчина.
- Вот и Алла скривилась.
- Потому что понимает, что Гарик не Игорь и быстренько ее отвадит.
- Не злись, я вас помирю.
- Как славно, а то я ночей не сплю, думаю, как мне помириться с Гариком.
- Между прочим, ты разбил ему очень дорогие очки, английские, мог бы и поаккуратнее. Не забудь, во вторник девять дней, приезжай к двенадцати к нам домой. Пока.
Я положил трубку, но телефон тотчас же затрезвонил.
- Андрей Евгеньевич, добрый день, это Анфиса. В общем, я все узнала. Следующее полнолуние - в ночь с понедельника на вторник. А где находится самая высокая точка, вы просто не поверите.
Она сделала торжествующую паузу, напрашиваясь на вопрос, и я его задал:
- Где же?
- На Лысой горе.
- Где же ей еще находиться.
- Представляете? В районе Молочной поляны. Ну что, в это раз идем или через месяц?
Боже мой, абсурд зашкаливал.
- В этот.
- Вот и хорошо, а то через месяц у меня сессия. Тогда вам нужно до того времени все обдумать, определить оставшихся четверых и найти нужные предметы.
- Почему четверых?
- А мы с Колей?
- Ладно, а что на втором листке? Ты перевела?
- Да, но там ничего особенного, какие-то ничего не значащие сентенции о любви. Покажу при встрече. Хорошо?
- Может быть, зайдешь сейчас?
- Нет, не могу, мы с Колей идем в кино. До свидания.
Что-то я никак не пойму, кого я должен спасать-то? Все вроде чувствуют себя совсем неплохо. Я сел за письменный стол и написал, как мог, красиво:

«Яркое. – Красное?
Бледное. – Серое?
То, что приближает - ?»

Я напряженно думал, но внезапно звонки двух женщин совместились в моей голове, а память выплеснула на поверхность один из нужных мне предметов. Теперь я представлял, где взять то, что приближает, ничем другим это просто не могло быть. Зная по опыту, что любое открытие всегда уникально, а находки никогда не появляются даже парами, я прекратил перебирать недавние события. Мое сознание устало и сегодня больше не хотело служить мне, поэтому следовало отпустить его на свободу, дать возможность отдохнуть и напиться из подсознания. В нормальном состоянии сознание должно пребывать в хаосе, подобно океану, только тогда оно сможет родить что-то стоящее. Заставляя же его насильно течь по организованным нашим интеллектом трубам в жестко заданном направлении, мы приплываем к банальностям или паранойе. Так что яркое с бледным сами всплывут, когда естественным образом попадут в водоворот мыслей. Оставив поиски, я нашел в коричневой папке рассказ Игоря и принялся за чтение.

«Воплощение

Экран стал слишком выпуклым и каким-то туманным, и фигурки зверюшек из любимого мультфильма исказились, поплыли, стали еще смешнее. Но Сережа не хотел смешнее, он хотел такие, как всегда. Поэтому громко крикнул:
- Папа, иди сюда, телевизор сломался!
Сделав звук поменьше, прислушался. Было тихо. Мальчик подошел к телевизору, и увиденное озадачило его. Тогда он вышел из комнаты, прошел по коридору, заглянул в кухню, пошел дальше и понял, что папа в ванной. Стал дергать дверь, она была заперта.
- Папа, папа!
- Господи, и здесь покоя нет! Чего тебе?
- Телевизор сломался.
- Погоди, я скоро.
Сережа послушно вернулся в комнату. Телевизор совсем испортился, экран казался мягким и не стеклянным, клубился, как облако, даже пытался выползти из ящика в комнату, словно мамино тесто из кастрюли. Сереже стало страшно, да и папа говорил ему что-то про электричество. Электричество был опасным, но любопытство пересилило, и ребенок тронул этот полупрозрачный кисель пальцем. Пальцу стало мягко и уютно, словно при прикосновении к мыльной пене.
Сережа просунул палец в экран, и палец легко вошел в него целиком, как будто в теплую воду мыльную или в спутанную овечью шерсть, из которой бабушка вязала ему носки. Ощущения были знакомыми и приятными, и Сережа, уже не сомневаясь, погрузил в телевизор всю ладонь. И сразу понял, что напрасно. Кто-то сильный тянул его оттуда, из телевизора, за руку, сильно тянул. И Сережа закричал, заорал так, как год назад, когда в деревне упал с крыши бабушкиной бани, заверещал, как сто резаных поросят, завизжал, заголосил, как никогда в жизни.
Поглощенный собственными непередаваемыми ощущениями, он не видел, как прибежал намыленный папа, как схватил его, стал тянуть из поганого телевизора, как упал с ним назад на ковер, как тут же вскочил и щелкнул пультом, после чего белое облако уползло внутрь, а от телевизора осталась лишь пустая пластмассовая коробка. Он и дальше ничего не видел, потому что потерял сознание от боли и ужаса.
И не знал, что голый его папа, увидев руку сына, кинулся к телефону, кричал, ругался матом, рыдал в трубку. Потом метался по комнате, зачем-то обмотал его руку полотенцем, кинулся одеваться, стал звонить еще куда-то, бабушке, дяде, в МЧС. Только маме не позвонил, потому что мама была в важной командировке, и папа не хотел пугать ее раньше времени.
После папиных криков скорая помощь приехала мгновенно, и врач, молодой парень, выслушав рассказ Сережиного отца, решил, что странный мокрый мужчина безбожно пьян. А когда развернул полотенце и увидел руку мальчика потерял дар речи и засомневался уже не в мужчине, а в собственном рассудке. Сопровождавшая его пожилая сестра ахнула, схватилась за сердце, и только тридцатилетний опыт работы помешал ей немедленно упасть в обморок.
Ручка ребенка почти до самого локтя была прозрачной, сгущаясь от совсем прозрачных маленьких пальчиков, просвечивающих, словно чистое оконное стекло, до слегка замутненной ладошки, переходившей в матовое предплечье, пока не становилась совсем плотной у сгиба, отмеченного голубыми прожилками тоненьких вен. Сквозь прозрачную капроновую кожу отлично просматривались полупрозрачные стеклянные косточки, словно застывшая рыба в покрытом тонкой коркой льда пруду, словно бледный домик в игрушечном стеклянном шаре. Видны были все детали, все до последней, как на картинке в учебнике анатомии, только на картинке живой и очень бледной, нарисованной тонкими кисточками и бледно-серыми акварельными красками. По прозрачным кровеносным сосудам бежала полупрозрачная бледно-алая кровь, слегка пульсировали крохотные нервные окончания. Все было видно, как на ладони, вот только самой ладони видно почти не было.
Потом, спустя некоторое время врач не раз пожалел о том, что не догадался хотя бы на мобильный сфотографировать эту невиданную внеприродную руку, более всего напоминающую гениальное произведение искусства. Но в тот момент даже и не подумал ни о чем таком, а подхватил мальчишку на руки и опрометью кинулся бегом по лестнице вниз к машине, потому что точно знал, что сам ничем ему помочь не сможет. Отец и ополоумевшая сестра не отставали от него, и уже через минуту машина скорой помощи на полной скорости неслась к ближайшей травматологии.
В клинике, разумеется, ничего подобного никогда не видели, но, посовещавшись, решили поместить ребенка в реанимацию, а лечить как от обморожения. Когда через несколько часов мальчик пришел в себя, около него сидел папа в белом халате, а ручка была забинтована до локтя и почти не болела.
- Папа, теперь я знаю, что такое электричество, я сунул руку в телевизор. Мне было страшно папа, и больно, мне показалось, что кто-то пьет мою руку, и ее становится меньше.
- Хочешь апельсин?
- Нет. Папа, мне отрежут руку? Как тому дяде, которого мы видели на улице?
- Не говори глупости, твоя ручка заживет. А завтра мама приедет, придет к тебе с самого утра. Спи, Сережа, тебе надо отдохнуть, чтобы встретить маму бодрым.
- А ты не уйдешь?
- Я никуда не уйду, мой родной. Спи.
Папа поцеловал Сережу, и мальчик почти сразу провалился в сон.


Зал центрального кинотеатра было полупустым. Показывали старый фильм о том, как люди выживали, борясь с бесчисленными разнокалиберными динозаврами. Докомпьютерные монстры не впечатляли, и публика скучала, просто убивая время, поедая поп-корн и попивая пиво.
Прошло уже почти полсеанса, когда кое-кто обратил внимание, что картинка на экране стала слишком четкой, чересчур реальной.
- Нет, ты смотри, все-таки умели раньше фильмы делать.
- Просто до этого старая пленка была, теперь поставили другую часть, поновее. Халтурщики, втюхивают нам негодное старье.
Фигуры чудищ и людей тем временем становились все объемнее, все живее, так что кое-кому стало не по себе. Но публика по инерции сидела, жевала, запивала, хотя волны тревоги, ощущение смутной опасности, дыхание неведомого уже катились по залу, заставляя зрителей не отрывать глаз от экрана, а некоторых, особо впечатлительных, даже слегка задрожать.
На экране буйный стегоцефал гнался за несчастной красавицей, она бежала прямо вперед, на публику, бежала, как живая, и все у нее было живое, и глаза, и волосы, и губы, и грудь. Живое, только очень большое, увеличенное экраном, позволяющее себя внимательно рассмотреть. И пока все, открыв рты, рассматривали эту совершенную, объемную, выпуклую человеческую плоть, девушка добежала до границы заэкранного пространства, разорвала его, словно финишную ленточку, грудью и выбежала в зал, помчалась, почти нагая, легко, невесомо ступая босыми узкими ступнями на пустые кресла, колени, руки и сумочки, а иногда и перепрыгивая через сидящих в зале. Стегоцефал – за ней.
Опешившие люди, как один, повернули головы назад, и увидели, что девушка добежала до стены, противоположной экрану, прошла сквозь нее, как клинок, и скрылась с глаз, а затем наблюдали, как до преграды добралось и припоздавшее чудовище, и рассмотрели, как постепенно исчезает в стене длинный струящийся над залом хвост. И лишь потом снова оглянулись на экран.
Он тем временем превратился в залитую мягким светом сцену, объемную, глубокую, и оттуда, из солнечного, случившегося миллионы лет назад дня, из доисторического ландшафта, в зал медленно вползали, вплывали, влезали, запрыгивали, валом валили неуклюжие, отвратительные огромные животные. Люди завизжали, закричали, кинулись к выходу, роняя одежду, телефоны и сумки.
И только один паренек лет пятнадцати со всеми не побежал, а притаился, присев между рядами кресел. Подняв голову, мальчишка внимательно рассматривал несшихся над ним древних гадов. Динозавры были его многолетним хобби, его давней детской страстью, и он решил воспользоваться случаем и хорошенько все разглядеть. В солнечном свете, лившемся из-за экрана, хорошо просматривались все детали погибших пресмыкающихся: желтоватые змеиные глаза, рога, грубые наросты на коже, чешуйки, колючки, гребни, панцири, рога и хвосты. Все это выглядело вполне реальным, объемным, но слегка просвечивающим, полупрозрачным, колеблющимся. И явно безвредным, потому что таким мягким и зыбким нельзя было проглотить и съесть такого плотного парня, как он сам.
И мальчик сначала совсем не испугался, когда над ним зависла мелкоглазая рогатая голова, стала рассматривать пристально, с каким-то не вполне понятным, но угадываемым намерением.
- Враки, они все травоядные, - успокоил себя паренек, но ему отчего-то стало не по себе.
А мнимое, ирреальное, но очень похожее на настоящее животное близко-близко поднесло к нему маленькую головку на длинной-длинной гибкой шее и стало притягивать его к себе спокойным и даже печальным взглядом восточного дракона, нет, не притягивать, а втягивать, всасывать, поглощать его, медленно, но верно. И мальчик отчетливо почувствовал это притяжение, это собственное убывание, это свое таяние и растворение, почувствовал всем уходящим от него телом. А его сознание, не желающее мириться с исчезновением собственного привычного вместилища, подарило его последней утешительной мыслью. И паренек проговорил ее вслух, четко, стараясь разогнать сгустившийся дурман:
- Мне это все снится. Надо постараться проснуться. Вот проснусь, и выброшу всю свою коллекцию. Хватит уже, не маленький.

А на следующей неделе телевизоры забарахлили у многих, и тысячи обывателей могли лицезреть струящиеся экраны, а затем пустые черные дыры и покореженные остовы сломанных телеящиков. Перепуганных было множество, недовольных – еще больше, и они, обиженные, разгневанные, подхватили изуродованные пластмассовые коробки и повалили в электронные супермаркеты, которые мгновенно сориентировались и отгородились от нежелательных посещений табличками "Закрыто", "Учет" и "Ремонт". В результате на площадках перед магазинами организовались стихийные митинги из тех, кто вынужден был так бездарно терять время, вместо того, чтобы смотреть умные и полезные телепередачи. Телевидение обо всех этих казусах благоразумно помалкивало, но газеты разразились канонадой зловещих статей, и повсюду ползли самые невероятные слухи.
Одна газета написала о новом психотропном оружии невиданной силы, изобретенном в мечтающем о мировом господстве Китае, которое по замыслу сметливых, но жестоких китайцев, помещалось внутрь телевизоров и было предназначено для того, чтобы парализовать волю россиян и заставить их поделиться с южным соседом Сибирью и Дальним Востоком. Продажи китайской техники тут же снизились многократно, но сразу же появились и статьи, рассказывающие о подобных же случаях, происходящих во всем мире, в том числе и в Китае. После чего обвинения с китайцев были частично сняты, а заговорили о неведомой транснациональной корпорации, которая таким способом расправляется с неугодными конкурентами.
Писали и об инопланетянах, которые, отчаявшись привлечь внимание ленных умом и телом землян сверкающими летающими тарелками и безухими зелеными человечками, решили действовать с доставкой на дом, перенесли поле общения прямо в квартиры людей и выбрали для прямого контакта самые популярные среди человечества приборы.
Тут же нашлись и физики-теоретики, обосновавшие теорию, согласно которой клубящиеся экраны были частями неведомого науке поля, способного по своим силовым линиям доставить землян за миллионы парсек от родной планеты. Чернеющие же провалы телевизоров были чем-то вроде черных мини-дыр или мини-черных дыр, черт их разберет. Но в любом случае эти дыры были топологическими сингулярностями, особенностями пространственно-временного континуума, разрывами хронотопа, а проще говоря, лазейками в иные миры, отнесенные от Земли на значительное расстояние и время, тоннелями в иные невиданные и неслыханные места.
И нашлись-таки современные Магелланы и Афанасии Никитины, которых это не напугало, а, напротив, побудило к свершениям. И они, зажмурив глаза и перекрестившись, а некоторые и выпив стакашек-другой для задора и куражу, смело засовывали удалые головы в изуродованные телевизоры в надежде открыть свои ясные очи где-нибудь на далекой прекрасной планете. Но, увы, никому из смельчаков не удалось увидеть хоть чего-нибудь такого, о чем бы стоило рассказать согражданам и всему мировому сообществу, хотя некоторым все же удалось рассмотреть, что внутри покореженных черных ящиков нет решительно ничего, кроме стенок и пустоты.
А чуть позже затуманились и разверзлись зеркала. И многие, рассматривая в них себя, вдруг почувствовали легкое дуновение, движение воздуха, идущее оттуда, из-за, а затем увидели и рябь, легкое дрожание, разбивающие гладкие водоемы зеркал и заставляющие их растекаться, открывая зазеркальные пространства. Кто-то пугался, отходил, выбегал из комнаты с криками о помощи, но были и зачарованные чудным зрелищем, которые коснулись пальцем, протянули руку или даже шагнули внутрь, перелезая через рамы. И нашлись свидетели, которые наблюдали последние шаги тех, кто удалялся туда, постепенно скрываясь внутри потусторонних комнат. Больше всего пострадали разновозрастные дамы, пудрившие перед зеркалами носики или выстраивавшие на голове прически, но в стеклянный омут канули и некоторые мужчины.
Из зазеркалья никто не вернулся, и только одной девушке удалось заглянуть внутрь него и не шагнуть туда, не потеряться, не сгинуть, не раствориться в нем. Ранним утром менеджер турфирмы Анна Арафель в помещении офиса старательно красила ресницы недавно купленной тушью, добиваясь разрекламированного телескопического эффекта. Эффекта не получалось, и она была слегка разочарована, как вдруг маленькое зеркальце в ее руке стало мутным и непрозрачным.
Протирая его подвернувшимся бумажным платочком, Анна почувствовала под пальцами что-то мягкое, на ощупь похожее на воздушный шарик или глазное яблоко. Она поднесла зеркальце близко-близко к полунакрашенным серым глазам и увидела, словно сквозь замочную скважину или объектив фотоаппарата, дивную картину. Узкая туманная аллея вела куда-то вдаль, расплываясь в дымке. В тумане угадывались силуэты закутанных в длинные плащи людей, удаляющихся, исчезающих в мутной осенней мороси; какие-то повозки, покачивающиеся на дорожных ухабах, уезжающие прочь, в незнакомую даль; убегающие крохотные фигурки животных, кажется, собак; улетающие тени птиц. Картина была нереально красивой, совершенной, постановочной, словно кадры из великого кинофильма, и одновременно предельно реальной, объемной и живой. Особенно красивыми были голые ветви растущих вдоль аллеи деревьев, совсем близкие, покрытые крупными каплями, воздетые к небу, точно прекрасные тонкие руки застывших в танце танцовщиц.
Анне показалось, что она уже где-то видела этот пейзаж, может быть, на какой-то старой картине, может быть, на книжной иллюстрации, а может, и во сне. Она буквально чувствовала мокрую взвесь растворенных в воздухе дождевых капель и легкое дуновение прохладного влажного ветра, слышала скрип колес, шорохи и приглушенные туманами звуки, ветви качались прямо перед ее глазами, упругие, живые, хлесткие. Это было именно то место, где ей бы хотелось побывать, и страна угадывалась, Бельгия или Голландия, только старинные, давно скрытые веками. Эти страны девушка очень любила, и ей нестерпимо захотелось шагнуть туда, на эту сюрреально-реальную, оставшуюся в прошлом, тревожащую ее в мечтах аллею. Она бы и шагнула, но зеркальце было слишком маленьким, и на секунду она застыла, переполнившись происходящим.
Оклик уборщица заставил заглядевшуюся Анну выронить зеркало из рук. Оно жалобно зазвенело, покатилось по мраморному полу и рассыпалось на сотни осколков. Сердце девушки оборвалось, упало вниз вместе с зеркалом, и она, сдерживая подступившие слезы, подняла самый крупный осколок. А заглянув в него, увидела только часть прелестной картинки, обломанный, безжалостно вырванный из целого кусочек чуда: катящееся вдаль колесо старинной повозки с налипшей на него осенней грязью, пару метров мокрой дороги и жухлую траву на обочине. Это почему-то так напугало ее, что она тут же бросила стекляшку на пол и зарыдала. А уборщица тут же принялась сметать осколки, приговаривая:
- Ничего, девонька, ничего. Вранье это, что зеркала бьются к несчастью. Я вон перед самой свадьбой свое разбила, а со своим тридцать лет прожила. И ничего жили, не хуже других. Попивал, конечно, и драться любил, но хороший был мужчина, хотя и умер в ЛТП. Царство ему небесное, земля пухом. А как умер, так и жизни у меня не стало, перестройка эта, потом капитализм, за что боролись, на то и напоролись, а с ним хорошо было, нескучно. Так что пусть бьются, стекляшки они и есть стекляшки, цена им три копейки. Хотя твое-то, поди, дорогое было? Да ничего, жених новое подарит.
А чуть позже Анна почувствовала чудовищную головную боль, тошноту, ломоту во всем теле. Она и правда была бледна настолько, что строгий начальник, увидев ее, покачал головой и велел немедленно ехать домой. Проболела она больше месяца, но диагноза ей так и не поставили, да она и сама толком не понимала, что с ней. Вот неможется, и все, но ничего конкретного, и анализы нормальные, только в весе сильно потеряла. И лишь много позднее, когда вышла на работу, узнала она от коллег о массовых исчезновениях и крепко задумалась.
Поначалу Анна не стала никому рассказывать о происшедшем, но от людей, понятное дело, не скроешься. И отчасти на волне внезапно накатившего на всех любопытства, отчасти от скуки, еще в отсутствии приболевшей Арафель расспросили уборщицу, сопоставили факты и домыслы, пытались даже осколки разыскать, да поздно, издержки излишнего порядка. А когда Анна вернулась, с пристрастием допросили и ее. Она отмалчивалась, отнекивалась, но сообща вытащили, выпотрошили, все узнали.
В результате история попала в газеты, и Анна атаковали корреспонденты, ученые, экстрасенсы и просто любопытные. И она терпеливо рассказывала об увиденном в помутневшем зеркале, но так никому и не призналась, что с тех пор все время нестерпимо хочет взглянуть на то туманное место еще раз, хотя бы одним глазком, хоть краешком глаза. И про свою новую мечту промолчала: найти похожую аллею и прогуляться по ней по дождю и туману. Но исполнение мечты откладывалось, потому что на улице был июнь, а аллея была октябрьской или ноябрьской, а если в расчете на Европу - то даже декабрьской, а то - и январской. Так что с прогулкой приходилось подождать, хотя поиски можно было начинать прямо сейчас, методично объезжая середину Европейского Союза. Чем Анна и решила заняться в ближайшем будущем, как только почувствует себя совсем здоровой.
Примерно в то же время, в мае-июне, многочисленные посетители и работники галерей, владельцы художественных салонов и просто любители живописи, владеющие предметами самого зримого из искусств, обнаружили некоторые странности, происходящие с любимыми ими произведениями. Картины, эстампы, офорты, гравюры и иже с ними, до этого плоские и вопреки своим художественным достоинствам вполне помещающиеся в двух измерениях, приобрели еще одно, стали выпуклыми или, напротив, вогнутыми, трехмерными, объемными, рельефными и скульптурными. В преображенные таким образом пейзажи просто тянуло войти, натюрморты так и просились в рот, жанровые и батальные сцены грозили вот-вот сойти с полотен. Покореженные произведения искусства пребывали в подобном виде от нескольких часов до нескольких дней, иногда собирая толпы любопытных, после чего возвращались в плоское состояние, оказываясь при этом существенно попорченными. В результате некоторые великие полотна были практически утеряны, потому что многовековая краска не выдержала натяжений и изгибов и осыпалась почти полностью, в некоторых случаях разорванными оказались даже и холсты. Урон, который был нанесен этими событиями, по предварительным подсчетам оценивался в миллиарды евро, специалисты же утверждали, что он невосполним и не может быть компенсирован даже всемирным золотым запасом.
Но месяца через два обо всех майских событиях практически забыли, потому что начался чемпионат мира по футболу. Улицы почти опустели, и вечерами мало кто мог наблюдать, как по ним гуляют всем известные, узнаваемые персоны. Всех и не перечислишь, но точно известно, что семенил Чаплин, куда-то торопился Ленин, придерживала постоянно взлетающее платьице Мерилин Монро, хрипловато пел Синатра, порхала босоногая Айседора и время от времени возникала кровать, на которой сумасшедший Джон возлежал с похожей на него японкой.
Равнодушные же к футболу, которым случилось наблюдать всех этих особ, этому нимало не удивлялись, полагая, что снующие по улицам Сталины и Гитлеры, поющие в парках Карузо и малющие на площадях Ван Гоги – двойники исторических персон. Эка невидаль, двойники! Кого сегодня можно удивить двойниками? И похожих на исторических знаменитостей субъектов никто не пугался, даже особо и не рассматривал, а некоторые граждане, склонные к альтруизму или просто ценящие прекрасное, пытались порадовать всех этих неприкаянных, не обзаведшихся приличными профессиями, небольшими пожертвованиями, бросая на кровати многочисленным Джонам десятки и засовывая разнообразным Мерилин и Бардо за вырез платьиц пятидесятирублевки и даже сотенные. Нашествие двойников продолжалось пару недель, никакого общественного резонанса не вызвало и прекратилось так же внезапно, как и началось.
Следующее событие оказалось куда более загадочным и гораздо более заметным. Как-то осенним утром жители мегаполисов, больших городов, маленьких городишек, совсем крохотных поселков и даже некоторых деревень, выйдя из своих жилищ, обнаружили, что подъезды, дома, улицы, заборы, площади опутаны легкой серебристой паутиной. Паутина была почти прозрачной, но очень прочной, так что создавала изрядные неудобства, в некоторых случаях даже не позволяя открываться дверям и окнам. Для борьбы со стихией были мобилизованы службы спасения, пожарные, полиция, спецслужбы и многочисленные добровольцы. Паутину резали специальными ножами, смывали водой, поливали химикатами, пока случайно не обнаружили, что избавиться от нее можно, лишь отключив на несколько часов электроэнергию. От напасти особенно пострадали жители Западной Европы и Северной Америки, хотя экологическая катастрофа, а в том, что это была именно экологическая катастрофа, мало кто сомневался, коснулась и Восточной Европы, и Азии, и Австралии.
Происхождение паутины, равно как и ее состав, выяснить не удалось, потому что первое время никто из перепуганной общественности не озаботился тем, чтобы взять ее пробы на анализ, а после того, как было выключено электричество, она бесследно исчезла. При обсуждении катастрофы самой популярной версией стала идея о нашествии на Землю гигантских космических пауков, тот же факт, что никто и нигде ни одного такого паука так и не увидел, разбивался самыми простыми доводами. Во-первых, достаточно пойти в поле, лес или старый сарай, чтобы увидеть сколько угодно паутины, в которой паука словно отродясь и не бывало. Во-вторых, если уж этот самый паук или пауки, кто их знает, смогли опутать почти всю Землю, то размеры их должны быть такими гигантскими, что людям разглядеть их так же трудно, как микробам - людей
Последнее же и ужаснейшее из череды необъяснимых событий случилось накануне Дня Всех Святых. Да, припоминается, что именно в этот день у многих публичных лиц на экранах телевизоров исчезли лица. Причем тела, костюмы, прически и аксессуары остались на месте, как ни в чем не бывало. И обыватели смогли лицезреть, если, конечно, в подобных случаях сохраняет смысл этот глагол, президентов и политиков, телеведущих и любимых актеров без физиономий, догадываясь о том, кто перед ними, исключительно по голосу. Списать это на недостатки телевещания не удалось, потому что нашлись и многочисленные очные свидетели внезапного исчезновения черт лица у очень известных и всеми уважаемых людей. Так, например, охрана Белого дома с ужасом увидела, как размываются и исчезают глаза, нос и губы харизматичного американского президента, но тут же пришла в себя и вызвала личных, если конечно, можно употребить в подобной ситуации это прилагательное, врачей главы государства.
Непонятную напасть побороть не удалось, потому что через пару часов, носы, глаза и рты у всех лишенцев оказались на нужных местах, не претерпев решительно никаких изменений. Но напрасно перепуганный мир щелкал пультами и крутил ручки настроек, напрасно на следующий день шелестел газетными страницами. Ни одно средство массовой информации не прокомментировало происходящее даже в завуалированной форме. Именно после этого обескураженный мир притаился и стал ожидать будущих событий в смутном, но явно неприятном предчувствии».



За стол вернулись Алла и Гарик, а потом и Ира с покрасневшими глазами. Налила себе рюмку, выпила, потом другую. Да, Гарик, тебе надо набраться терпения. Но Гарик, похоже, не сильно переживал. Общий разговор разбился на осколки, все в полголоса болтали с соседями, но тут Ира громко обратилась ко мне:
- Андрюша, мы здесь все свои. Уже настало время рассказать нам, какого черта ты полез на эту гору. Мы ведь до сих пор так ничего и не знаем.
- Да просто было полнолуние, устал, решил проехаться, на луну с высокой площадки посмотреть.
- Ты лунатик, что ли? Не замечала за тобой.
- Ну, если хочешь, я тоже играл. Могу я хоть раз в жизни поиграть?
- Поиграть-то ты, конечно, можешь. Ну, а эти двое что там делали?
- А я откуда знаю? Ты их и спроси.
- Ты как там оказался, малыш?
- Спросите у Анфисы, - обиделся Коля.
- Анфиса?
- У нас с Колей было свидание.
- А Андрей за вами, надо полагать, следил.
- Уверяю вас, все было совсем не так.
- Вот вы и расскажите, как.
- Оставь их в покое, я просто гулял, остальное - цепь совпадений.
- Запутанная у вас какая-то цепь.
- Да я и сам хотел бы ее распутать.
- Ну, гулял – так гулял. Успокойся. Тебе нельзя нервничать. Хватит с меня одного.
Да, вовремя вспомнила.


Цепь

Мое подсознание ночью славно поработало, и, проснувшись в воскресенье утром, я с удовольствием обнаружил, что разгадал эту старинную шараду и знаю, какие вещи следует мне взять с собой в наш с Анфисой поход на Лысую гору. Черт, звучит, конечно, исключительно по-дурацки, но что поделать, если именно Лысая гора всегда самая высокая. Многократно проверив себя, я убедился в том, что прав, и предметы эти действительно дополняют друг друга в предполагаемых мною действиях, алгоритм которых я уже наметил, а, кроме того, складываются в определенный символический ансамбль Нарисованная мною картина, может быть, и не была верной, но была внутренне выстроенной и логически непротиворечивой, если конечно, можно было взывать к логике при анализе подобной чепухи. Однако нужные вещи мне не принадлежали, и я не вполне представлял, как все это добыть, хотя какие-то смутные сценарии уже брезжили в моей голове. В необходимости же самого похода я вовсе не был убежден, я бы даже уверился в его полной ненужности, если бы не три обстоятельства.
Первое было очевидным и простым, но сильно меня стимулировало. Анфиса была увлечена идеей мистического ночного действа или притворялась, что увлечена, и мне хотелось ей помочь. Технически же все было вполне осуществимо и даже несложно. К счастью, мы живем на равнине, и самая высокая наша точка – всего-навсего достаточно пологий холм, почти до самой вершины застроенный домишками городского пригорода. Так что ничего страшного, восхождение особого труда это не составит, не Эверест, доедем на машине почти до самого верха, там немного пройдемся пешком. Ночи сейчас стоят прекрасные, прогулка может стать даже приятной. Свожу девочку на Лысую гору, раз она этого так хочет. Чего мне стоит, а она будет довольна.
Второе обстоятельство, заставляющее меня задуматься об этом нелепом походе как о вполне реальном начинании, стояло на втором плане, но было значительнее и серьезнее первого. Дело в том, что раскрыв коды старинного рецепта и определив необходимые для мистического акта предметы, я понял, что все эти дни судьба усердно посылала мне знаки, готовила это событие как необходимое. То, что я обнаружил, не могло быть случайным, а эти три вещи действительно в определенные моменты времени просто лезли мне в глаза, выпирая из обстоятельств и становясь значительнее самих себя. Тот факт, что именно они были упомянуты в рецепте, убеждал мне в неслучайности происходящего. И если уж так произошло, если некоторые предшествующие важные для меня события сплетались в такой сложный клубок, тщательно подготавливая ночное восхождение, то оно должно было свершиться, вернее, его следовало свершить по каким-то пока неведомым мне причинам и мотивам. Разумеется, я совершенно не верил ничему из того, что было написано в рецепте, я и мысли не допускал, что подобные действия могут разрушить какое-то волшебство или колдовство, их я вообще исключал, но полагал, что это событие каким-то образом должно повлиять на мою последующую жизнь. Так говорила мне моя интуиция, а я привык усматривать в чем-то истинное или благое именно с ее помощью.
Третье же обстоятельство было скрыто первыми двумя, но определяло мои намерения, подобно тому, как существование невидимого Плутона определяет орбиту соседних планет. Я готов был совершить это нелепое ночное восхождение ради Игоря. Сам он непременно бы сделал это, и каким бы глупым не был этот поступок с точки зрения обывателя, его следовало совершить в память о моем друге. Ради этого я полез бы не только на эту чертову гору, а куда угодно, даже зная, что там меня поджидает несомненная опасность, а ведь мне решительно ничего не грозило.
Но хотя своим вторым, высшим умом я понимал, что влезть на гору мне просто необходимо, мой первый практический ум оценивал успех этого предприятия как абсолютно нулевой. Ну, сходим мы туда с Анфисой, естественно, безо всякого результата, после чего она потеряет ко всему этому всякий интерес. Со мной тоже решительно ничего не произойдет, равно как и с теми, ради кого этот поход совершается. Да и Игорю уже все равно, хотя, конечно, память, и все такое. Вот почему я относился к происходящему как к навязанной мне игре с маленьким ребенком, которая вовсе не занимает и не может занимать меня самого, но обязательна, потому что я по каким-то причинам отвечаю за развлечение этого оставленного на мое попечение дитятки.
- Вот надо тебе все это было? – сказал я себе. – Ведь с самого первого мгновения, когда ты увидел ее увязающие в грязи шпильки, и этот дорогущий платочек горохами, и эти ее обведенные глаза, было ясно, как Божий день: до добра все это не доведет. Лазай вот теперь по лысым горам, старый козел.
Сказав это, я понял, что лгу. Потому за первыми, вторыми и третьими смыслами, за очевидностями и скрытостями события таилось мое желание: мне хотелось залезть на гору не меньше горного козла. Да, я хотел пойти ночью на пустынную гору и сделать там все то, что мне предписывалось, хотел и все. Никогда прежде не совершал я совсем уж нелепых поступков, за каждым вроде бы бессмысленным таилось некое должествование, какая-то практическая причина. И раз в жизни стоило позволить себе сделать то, что было практически бесполезным и интеллектуально ничтожным. Выполнить завещание сумасшедшего, подчиняясь прихоти взбалмошной – верх абсурда, но тем и хорошо. Если не сейчас, то никогда, другого случая мне не представится. Никогда больше не умрет мой сошедший с ума друг, никто не оставит мне столь странных записок, и никогда помешанная на своей внешности девица не обратится ко мне с такой дурацкой просьбой, никогда не произойдет подобной череды нелепиц, которая случилась со мной в последние дни. Это был мой шанс совершить очевидную глупость, и я хотел ее совершить.
Однако сделать глупость было не так-то просто, ее свершение требовало определенной работы, предварительной подготовки, неких тактических действий, каждое из которых умным тоже было назвать нельзя, но которые следовало обдумать, чтобы достичь желаемых результатов. Я и задумался. То, что приближает, давно лежало у меня в кармане, а вот яркое и бледное нужно было постараться получить сегодня же, прямо сейчас. Хотя завтра шансов, пожалуй, было бы больше. Подумав еще, я решил, что времени осталось совсем мало, в понедельник начинать что-либо – плохая примета, так что имело смысл сделать все сегодня. Потому что если я опоздаю к нынешнему полнолунию, то до следующего наверняка передумаю.
Зуд неведомого мне прежне авантюризма заставил меня быстренько собраться и отправиться в путь, даже не позавтракав. Я помчался по знакомой мне дороге, свернул в лес и, добравшись до нужного места, вышел из машины.
Стада не было. Собственно говоря, почему я решил, что оно всегда пасется здесь? Наверное, потому что личность пастуха явно обнаруживала его лень. Вряд ли этот тип сильно утруждал себя, скорее всего, во всех случаях жизни старался сделать как можно меньше. Поселок же, где он скорее всего жил, располагался неподалеку, так что и стадо следовало искать где-нибудь поблизости.
Я запер машину и пошел через лесополосу к виднеющемуся сквозь деревья полю. Вышел, огляделся. Впереди пашня, глубоко вспаханная, но незасеянная, словно ждущая своего Ясона, вдоль кромки лесных посадок - никого. Идти вперед было нельзя, и я пошел назад, решив по лесу больше без толку не мотаться, а сразу поехать в поселок и там разузнать, где пасется мерзкое стадо.
До поселка было минут пять езды, и вскоре я уже ехал по центральной улице. Около пивного киоска я притормозил, в этом месте можно было получить максимум информации. Здесь наверняка не было собственной школы, скорее всего, не было и фельдшерского пункта, разумеется, не было библиотеки, а вот пивной киоск наличествовал, мало отличаясь от того, что по соседству от моего дома. Капитализм не дремлет, борется за потребителя, который тоже не дремлет, а вон, стоит, сидит и даже лежит и потребляет, и, по-видимому, уже давно, хотя стрелки еще только приближаются к одиннадцати. Кто выпивает по утрам, тот поступает мудро.
Я выбрал компанию, хорошо сидевшую на травке неподалеку от киоска, и подошел к ней. Все, как всегда и везде: расстеленная многократно употребленная газета, разодранная на части вобла, надломанные полбуханки черного, мутные кружки, бутылочка беленькой, смятая пачка пятирублевых сигарет. И их, как водится, трое.
- Здорово, мужики. Погода-то какая - благодать!
Я был не просто чужой, я был иной, и они напряглись, смотрели на меня хмуро, мутными, словно их пивные кружки, глазами. Ответа я не дождался и продолжал.
- Да я вот хотел бы молоко козье здесь покупать, мне врачи посоветовали. Не подскажете, где пасется стадо?
Зря я сказал про врачей, решат, что мне это необходимо, начнут кобениться.
- А на хера тебе стадо, - сказал один, жуя сигарету. – Если хочешь молока, с хозяевами надо договариваться.
Черт, просчитался.
- Вон у Димановой бабы коза есть, с ним и говори.
Глаза Димана загорелись в предвкушении добычи.
- А че, у нас коза чистая, и молоко жирное. По тридцатке за литр устроит?
По тридцатке меня устраивало, меня не устраивала коза, потому что требовался козел.
- А коза сейчас где? Я хотел бы посмотреть на козу.
- Че на нее смотреть, коза она и есть коза. А коза, само собой, в стаде. Их Серый пасет.
Правильно, серое стадо и должен пасти Серый.
- А где они сейчас?
Диман уже было открыл рот, но вмешался тот, что заговорил первым.
- Ты мужик, не финти. Зачем тебе стадо?
Отойти и обратиться к другим, более покладистым, завсегдатаям заведения уже не получится, эти поднимут бузу.
- Я же говорю: выбрать козу.
- Козу купить, что ли хочешь?
- Да нет, просто хочу спросить пастуха, какая самая спокойная. Мне сказали, что у спокойных коз само лучшее молоко.
- Ты давай не заливай, - сказал третий. - Думаешь, мы деревенщина безмозглая, нам легко лапши на уши навешать, да? Информация стоит денег, кто владеет информацией, тот владеет миром, слыхал?
Я кивнул, библиотеки здесь не было, а телевидение имелось, навязывая афоризмы даже вот таким, живущим своей неповторимой жизнью и далеким от симуляции.
- Так что если хочешь, где стадо, угости народ.
Я достал сотню, протянул ему.
- Нет, так не годится. Мы че, побирушки? Ты нам бутылочку купи.
Больше всего мне хотелось плюнуть им на газетку, уехать из этой дыры и никогда не вспоминать о моей глупой затее. Но я был упрям и, начав какое-нибудь дело, всегда стремился его закончить, иногда даже и в ущерб себе. Конечно, стоило оставить этих вымогателей наедине с их пивом и позапрошлогодней воблой, но тогда мне пришлось бы еще неизвестно сколько мотаться по округе, а то и ждать до вечера, когда стадо пригонят домой. А этот обалдуй-пастух запросто может валяться где-нибудь и дрыхнуть до самой темноты. И я сказал миролюбиво:
- Да я же хотел как лучше. Я и магазин-то не знаю где.
- А в магазин и не надо. Все в киоске у Клары продается.
Так, значит в этом киоске не Клава, а Клара - чудеса цивилизации! Я подошел к киоску. Клара была ничего себе, лет пятидесяти, толстенная, румяная, как в фильме «Кубанские казаки», но приветливая. Синие веки Клары кокетливо поползли вверх, карминовые губы растянулись, обнажая золотые зубы вперемежку с алюминиевыми, или из чего там еще их делают.
- Вам чего?
- Бутылку белого, шесть кружек пива и шоколадку.
Клара споро достала, налила, выставила.
- Решили на природе посидеть? Утро-то отличное.
- Да вот хочу мужичков угостить.
Я взял водку и пару кружек, а на помощь мне уже спешил Диман, наконец-то дождавшийся добычи.
- Я возьму, возьму.
И ловко сгреб оставшиеся кружки.
- Шоколадку не забудьте.
- А шоколадка вам.
Клара заулыбалась еще шире, мгновенно смахнула шоколадку куда-то вниз.
Я подошел к компании, у меня приняли спиртное.
- Садись, посиди с нами.
Тут уж я взмолился:
-Мужики, слово даю, не могу. Некогда, да и за рулем я.
- Да у нас здесь милиции отродясь не бывало.
- Мне же в город возвращаться.
Что-то произошло: может быть, солнце, все эти весенние деревенские запахи, а может, всплыли воспоминания, но мне и в самом деле захотелось сесть с ними, и пива захотелось, и кусочек прошлогодней деревянной воблы, и поговорить, и всласть поругаться матом, и погреться в ласковых лучах. Чтобы потом, слегка подвыпив, долго решать, что ярче, трава или одуванчики, и клонить голову, прищуривать глаз, сравнивая эту яркость, и читать им стихи, им никто не читал стихи, и больше не прочитает никогда, это глупо, но славно. Но опыт подсказывал мне, что скоро из такой компании не уйдешь, до вечера уж точно, а то и до завтра, это уж как расположатся звезды. Хотя сейчас мне казалось, что и это было бы неплохо. Но ехал-то я вовсе не за этим, и не к ним, и не сюда, и остановил себя.
- Клянусь, мужики, я бы с радостью, но не могу. Я вот как-нибудь специально приеду, да хоть в следующее воскресенье.
Я сказал это искренне, и мне поверили.
- В следующее воскресенье выборы, так эти б… киоск закроют. Ты через две недели приезжай. Лады?
- Договорились.
- А Серый со стадом сегодня к заброшенной пасеке пошел. Как выедешь из поселка, налево, до первого поворота, там два раза направо, и увидишь. Там он, мазурик, прохлаждается.
- Спасибо, мужики, до встречи.
- Ты приезжай, посидим так, что не забудешь. Только в следующий раз с нас.
Я отошел, зная, что следующего раза не будет, но испытывая по этому поводу легкое сожаление. Подумав, подошел к киоску и купил у расцветшей в улыбке Клары кое-что с собой, чтобы два раза не бегать. Выехал на дорогу, свернул налево, два раза направо и увидел поляну, заросшую изумрудной травой, по которой между почерневшими ульями бродили дымчатые козы. Сегодня, когда тумана не было, козы казались более реальными, вполне осязаемыми и даже упитанными. Разглядывая их, я обнаружил, что морды у них разные, они были не похожи друг на друга. Не знаю, совпадали ли мои вкусы со вкусом единственного здесь козла, но я выделил парочку симпатичных и трех очень страшненьких, просто чертушек. Все козы недоверчиво уставились на меня, замерли, точь-в-точь давешние мужики. Я пересчитал их: семнадцать. А вот пастуха ни одного.
Мне пришлось поискать его. Он лежал на другом конце пасеки под сенью дерева, спасаясь от яркого солнца, подстелив телогрейку, нога на ногу, рука под голову и крутил во рту какую-то травинку. Я подошел и встал над ним. Он, конечно, давно заметил меня, но делал вид, что в упор не видит, не обращает внимания, словно на зависшую над цветком мушку.
- Здравствуйте, меня к вам из деревни послали.
Чушь какая, кто же это из деревни мог меня послать сюда? Тоже мне, Гермес-посланник. И причем здесь Гермес? Он смотрел на меня, выдерживая мхатовскую паузу. Как его зовут, Серый? Наверное, Сергей.
- Явился, значит, не запылился. Поуродовал, значит, животных и смылся, а отвечать мне. Вон Белка до сих пор хромает.
Хромых коз я что-то не приметил, по-моему, они все сигали за милую душу, но говорить об этом не следовало.
- Вы меня извините, пожалуйста, спешил к другу. Я вот, собственно, и приехал извиниться.
Кто же в это поверит? Но он сел, стал рассматривать меня дружелюбнее.
- Ты вот думаешь, пастух я, пьянь и рвань, со мной можно по- всякому. А с людьми всегда нужно хорошо, ты с ними хорошо, и они с тобой по-человечески. Закон жизни. С людьми надо ладить.
- Ладить со всеми надо, даже с козами.
Я тронул нужную струну, он оживился.
- А ты как думал? Семнадцать душ, и все разные. Ты не смейся, у них души не хуже, чем у нас с тобой, и характеры. Думаешь легко пасти? Да пасти хоть кого непросто, а тем более - коз. А ты по ним автомобилем.
- Да не со зла я.
- Именно что со зла. Неужто такое с добра можно сделать?
- Да стыдно, мне, поверьте, Сергей… Как вас по отчеству?
- Федорович я. А имя-то мое от кого узнал?
- Да мужиков спросил у киоска.
- Ну, ладно, кто старое помянет, тому глаз вон. Ты зачем приехал-то?
- Говорю же, извиниться.
-Ты меня за дурака не держи, я, между прочим, в семьдесят четвертом техникум окончил индустриальный, а в пастухи пошел, можно сказать, по зову сердца.
Господи, куда только люди по зову сердца не ходят - в математики, в могильщики, в пастухи. Какие у всех сердца-то разные! А я, дурак, всю жизнь только по рассудку.
- Да нет, хочу помириться. Воскресенье, погода хорошая, дай, думаю, съезжу.
- Хва заливать, выкладывай, что у тебя.
Врать больше было нельзя, и я сказал.
- Хочу попросить у вас прядку козлиной шерсти.
- На кой тебе?
- Долго объяснять, так ерунда одна.
- Что в городе шерсти, что ли нет?
Я помялся.
- Есть, конечно, но мне нужна прядь именно от вашего козла.
Я сделал его монополистом, но он об этом не задумался, ему пришла в голову совсем другая, почти верная мысль.
- Колдун, что ли?
- С чего вы взяли? Я преподаватель университета, хотите, документы покажу?
Боже, показывать документы пастуху на лесной поляне! Он тоже это почувствовал.
- Что, тридцать седьмой что ли, чтобы документы в лесу показывать? Да и что в них прочитать-то можно, в бумажках этих? Сейчас вон в каждом киоске можно любые документы купить. Но вы там в своих университетах точно все свихнутые.
- Не все.
- Раз не колдун, значит, баба зачем-то заставила, бля буду.
Я был у него как на ладони, я последнее время у всех как на ладони, уж не знаю почему.
- Ладно, пошли к Юрику.
- К кому?
- К козлу моему. Норовистый он, капризный. У тебя ножницы-то есть?
Я достал из кармана маникюрные ножницы.
- Ну уж, и ножницы, ими только лобок подстригать.
Мы подошли к козлу, и он, до этого застывший в своих козлиных раздумьях, напрягся, но Сергей Федорович погладил его, почесал за ухом, спросил меня:
- Все равно откуда?
И получив мой согласный кивок, отрезал красивую длинную кудряшку с козлиной груди.
- Хватит?
- Спасибо, хватит.
Я убрал шерсть в специально припасенный пакетик, спрятал в нагрудный карман.
- Спасибо огромное, подождите меня, пожалуйста.
Я сбегал к машине и принес пакет с бутылками, банками и батоном.
- Это вам, еще раз извините, не сердитесь на меня.
- Нет, так не пойдет. Так не мирятся. Давай посидим.
- Да на машине я.
- Ну и хер с ней, с машиной этой.
Время было обеденное, поляна чудесная, хлеб хрустящий, и водка, и банки с маринованными огурчиками и ветчиной. Да и в самом деле, хер с ней, с машиной, имею я право хоть на маленькую радость.. Мы расстелили полиэтиленовую скатерку, хранившуюся в моем багажнике, оттуда же я достал стаканы и нож, и мы сели под ярким небом на сыроватую траву меж бродящих по лугу коз, чтобы предаться достойнейшему человеческому занятию - беседе во время вкушения пищи. При всем желании я не смог бы пересказать, о чем мы говорили, но поговорили хорошо, к обоюдному нашему удовольствию.
С поляны я уехал часа через два, когда солнце уже стало уходить из зенита, и в приятном подпитии. Я твердо намеревался поехать домой, потому что на сегодня вполне справился со своей задачей, но вдруг что-то подстегнуло меня и, уже выехав на шоссе, я развернулся и поехал в клинику.
В приемной сидела все та же приятная дама, сразу узнавшая меня и вежливо заулыбавшаяся, но заметно насторожившаяся. Ее ощутимая настороженность была естественной. Недели не прошло, как у них в заведении внезапно умер человек, до этого считавшийся физически вполне здоровым, умер при довольно странных обстоятельствах, а тут я, его друг. От моего визита попахивало претензиями, судебным разбирательством, а то и еще кое-чем похуже. И она стала излишне вежливой, слишком заулыбалась.
- Чем могу быть вам полезной?
- Видите ли, мне хотелось бы увидеть Елену Станиславовну. Она здесь?
Ей не полагалось спрашивать зачем, и врать не разрешалось, и она ответила:
- Елена Станиславовна сейчас очень занята. Может быть, вы передадите ей что-нибудь через меня, а она вам позже перезвонит.
Я собрал всю свою фривольность, понизил голос и, низко наклонившись к ней, сказал интимно:
- Понимаете, у меня к ней личное дело. Мне нужна лично она.
И глазами сделал что-то эдакое, что, по моим представлениям, полагалось делать в подобных случаях. Это не должно было сработать, но сработало, может быть, потому, что я был слегка пьян, а может быть, потому, что красавица Елена Станиславовна, скорее всего, была лишена достойной личной жизни, вынужденная большую часть своего времени проводить среди тех, кто в женихи явно не годился. Дама слегка поколебалась, но нажала звонок.
- Садитесь, она сейчас выйдет.
Кожаное кресло буквально притянуло меня, но едва я успел плюхнуться в него, как на лестнице послышался стук каблуков, и мне пришлось встать.
- Здравствуйте, Андрей Евгеньевич.
Вот это память, хотя я, кажется, в прошлый раз не представлялся. Наверное, Алла зачем-то натрепала.
- Добрый день. А я к вам.
- Чем могу быть полезна?
- Вы знаете, дело очень деликатное. Не могли бы мы поговорить с вами где-нибудь наедине?
Она тоже что-то такое подумала, в общем, даже не без оснований, потому что нравилась мне, и с тех самых первых мгновений это почувствовала. И теперь моя просьба могла разочаровать ее, но деваться мне было некуда.
- Ну, хорошо, давайте выйдем на улицу. Я на минуточку, Изабелла Львовна.
Я порадовался чудесному совпадению имени с личностью его обладательницы, это же надо, как правильно иногда родители называют своих детей. Мы вышли на крыльцо, прошли вдоль газона к стоявшей невдалеке скамье, сели, и я бросился в омут с головой. Все-таки, водка – великая вещь, лучшее подспорье для излишне вежливых.
- Понимаете, мне нужны ваши туфли.
Она очень удивилась, она ожидала совсем другого.
- Какие туфли?
- Ярко-красные.
Какое-то смутное, но приятное предчувствие посетило ее, какая-та странная мысль о неведомых страстях и сильных непонятных желаниях. И, на секунду почувствовав себя объектом чьего-то внезапного вожделения, она вздрогнула в душе, слегка напряглась и сказала с едва уловимым кокетством:
- Зачем вам мои туфли?
- Не могу вам всего объяснить. Скажу только, что это связано с завещанием, которое оставил мне Игорь Васильевич.
Она поняла, что ошиблась, и обиделась.
- Игорь Васильевич завещал вам попросить у меня мои туфли?
- Не совсем так. Он поручил мне кое-что сделать, причем в аллегорической форме, и вот, по размышлению, я понял, что для этого мне необходимы ваши красные туфли. Вернуть их вам назад мне вряд ли удастся, но, разумеется, я заплачу вам за них. А вы купите себе новые, точно такие же.
- Точно такие же купить мне не удастся, я покупала их четыре года назад.
- Подумать только, а выглядят как абсолютно новые.
- Я надевала их всего несколько раз, только по особым случаям.
Значит тот случай, когда она впервые увидела меня, был особым? Заметив след смятения на моем лице, она улыбнулась. Теперь был ее черед меня разочаровывать.
- Вы же помните, я в прошлый раз сломала каблук, и вынуждена была надеть их, они оказались у меня здесь совершенно случайно. Я как-то приехала в них на работу после одной затянувшейся вечеринки, переобулась, да так и не удосужилась увезти их домой. Понятно?
Укол ревности был ощутимым. Понятно, еще как понятно, что ты ходишь на вечеринки, которые продолжаются до утра, да еще в красных туфлях на шпильках. Ну что ж, слава Богу, значит, за твою личную жизнь можно не переживать. Но почему мы ревнуем не принадлежащих нам женщин? Значит ли это, что мы посягаем на чужое или считаем всех женщин своими?
- Понятно, но поверьте, мне они очень, очень нужны.
- Я не могу вам помочь, купите другие, в городе найдутся красные туфли всех оттенков.
- Мне не нужны другие, мне нужны именно ваши. Для меня это вопрос жизни и смерти.
Фу, зачем я так сказал, пафос всегда отталкивает. Оттолкнул и ее.
- Уверяю вас, если у вас не будет этих туфель, ни вы, ни кто-нибудь другой не умрет, и даже не заболеет. Я не дам вам туфли.
Конечно, она здесь насмотрелась на чужие прихоти, и умеет противостоять им, иначе ей нельзя. Я смотрел на нее и понимал, что туфель мне не получить. Конечно, теоретически я предполагал такую возможность, но к реальному отказу был не готов. Что мне делать дальше? Грабить клинику? А может, ее квартиру? Я ведь даже не знаю, где эти дурацкие туфли сейчас. Наплевать, купить другие? При этом нарушится игра, как нарушалась в детстве, когда я выпрашивал у мамы, что-то необходимое для построения задуманного мною сказочного царства, а она давала не именно это, а заменяла чем-то другим, может быть, и лучшим, но другим, и тогда каким-то непостижимым образом игра разрушалась, становясь неудовлетворительной. Мои намерения разбились об улыбку прекрасной Елены Станиславовны. Без этих туфель не стоило ничего и затевать, я это твердо знал, и прощался с последней в своей жизни игрой. Все, поиграл, и хватит.
- Подождите минутку, я сейчас, - сказала Елена Станиславовна и пошла к клинике.
Начал крапать дождь, очень теплый, мелкий, и сразу остро запахли тополя, и трава, и расцветающая сирень. Ладно, чего уж тут оплакивать, тоже мне, горе. Вообще, я, кажется, сошел с ума, веду себя как форменный идиот. Полдня потратил на добывание клочка козьей шерсти, который обошелся мне по цене кисточки горностая, теперь вот пристал к девушке – отдай, мол, свои красные выходные туфли. Пастух счел меня за придурка, Елена Станиславовна запишет в извращенцы. И правильно, потому что нормальный человек ничем подобным заниматься не станет. Какая она молодец, что не отдала мне эти треклятые туфли! Слава Богу, что не отдала, меня просто хранит Господь. Поеду сейчас домой и примусь за статью, через неделю конференция.
Дождь припустил сильнее. Елена Станиславовна быстро шла ко мне, протягивая нарядный бумажный пакет. Я машинально взял его. На пакете цвела алая роза, в пакете алели туфли.
- Возьмите.
- Спасибо, но я передумал, они мне не нужны.
- Что вы ломаетесь, как девица. Берите!
Я подумал и взял.
- Сколько я вам должен?
- Нисколько. Я не продаю ношеные вещи.
- Но я так не могу.
- А вы могите. Жизнь длинная, город тесный. Может быть, и вы мне когда-нибудь что-нибудь дадите, то, что действительно будет нужно мне.
- Спасибо. Но почему вы передумали?
- Не знаю, со мной это бывает. Может быть, потому, что речь идет о любви. Я побежала, меня уже ждут.
Она и впрямь побежала, легко взбежала по ступеням и скрылась за дверью. Но как она догадалась? И почему вообще все такие догадливые? Я чувствовал себя совершенно обнаженным, открытым миру и очевидным для любого. Неужели по мне все так заметно? Я стоял под дождем, потом пошел к машине, слегка грустя оттого, что она не помахала мне на прощание. Домой я ехал под радугой, и ни один гаишник даже не взглянул в мою сторону.



Две лекции на следующий день я прочитал как из-под палки, а в пять наконец-то оказался дома. С Анфисой мы обо всем договорились накануне. До десяти я был совершенно свободен, в половину одиннадцатого мне предстояло забрать ее из дома, посему мне, наконец, было оказано доверие и сообщен ее домашний адрес. Времени впереди у меня было предостаточно, и я хотел провести его с максимальной пользой для планируемого предприятия, обо всем еще раз как следует подумать, проверить план, уточнить все детали. И главное - последний раз определиться, за кого просить.
Я взял чистый лист бумаги. Еще в детстве, собираясь играть в войну или в «казаки-разбойники», любил я записывать имена членов своей и чужой команд в аккуратные ровные столбики, оценивал расстановку сил, рисовал батальные схемы, обильно используя рельефные стрелки, не менее красивые, чем в атласах по истории. Предвкушение игры было не хуже самой игры, и я никогда не торопил события, не лишал себя удовольствия предвкушать. Все необходимые условия игры наличествовали, и я, чувствуя себя маленьким мальчиком, записал их:

«Я сам
Анфиса
Алая туфля
Клок серой овечьей шерсти
Линза»

Теперь это были не просто люди и не просто вещи, а магический ансамбль, распадающийся на чепуху при изъятии любого элемента. В этом ансамбле и мы с Анфисой мало чем отличались от предметов, фактически – были вещами, потому что от нас были скрыты смыслы и механизмы происходящего, от наших воли и фантазии ничего не зависело, и мы могли лишь в точности исполнять предписанное нам. Все правильно, медиумы и сомнамбулы тоже только проводники, трубы, лестницы, лифты которыми горнее соединяется с дольним.
Следовало непременно составить и реестр тех, кого мы собирались освободить от чар. Пятерых я знал, шестая позиция оставалась вакантной. Итак, Анфиса, потому что в плену фантомов красоты. Владик, узник сети, годами не видевший реальной жизни. По той же причине этот крысунок Коля, он вроде бы пришел в себя, но кто его знает, могут быть рецидиввы, раз он этому подвержен, да и Анфиса за него просила. Сверх меры гламуризированная и заглянцованная Олегова Катька, глаза бы мои ее не видели, но имел неосторожность пообещать Олегу. Моя сыгравшая в ящик, заблудившаяся в лабиринтах телевизионных передач соседка Варвара Ильинична, которая так и не появилась дома, но которая вполне могла быть живой. Ей явно не повредит избавиться от своей мании, лишившей ее даже внуков, тем более что тетка она раньше была отличная и даже в определенном смысле прекраснодушная.
Кто же шестой? По-видимому, некоторые люди подвержены очень сильным политическим зависимостям, но в последнее время мне подобных персон не встречалось. Я, не задумываясь, пополнил бы свой список кем-нибудь вроде безумного Че, но из числа моих знакомых на ум мне приходили только липовые демократы, псевдопатриоты, ни во что не верящие коммунисты и скучающие либералы. Кого-нибудь, искренне убежденного в существовании рая, устанавливаемого политическими средствами, готового положить собственную реальную жизнь на плаху мнимого всеобщего блага или находящегося в плену политических идеалов, какого-нибудь современного Байрона или Желябова, мне припомнить так и не удалось. Похоже, наша страна до отрыжки объелась политическими иллюзиями, и теперь все были в плену других симуляций, хотели хлеба и зрелищ, то есть счастья здесь и сейчас, а не в политическом далеке. И все играющие в политические игры были симулянтами совсем другого рода и, конечно же, не стоили того, чтобы ночью тащиться из-за них на Кудыкину гору. Так что из своей игры я их решительно исключал, в ней все должно было быть настоящим, в том числе и одержимые.
Я долго думал, потом, по обыкновению, оставил поиски, не торопясь, пообедал, но на ум мне так никто и не приходил. Я включил телевизор. Показывали распродажи в Париже, и я с ужасом наблюдал, как толпа галантных французов и изящных француженок пробежалась по растянувшейся в дверях универмага молоденькой девушке. Даже стадо бизонов не затоптало бы поверженного своего, люди же, привлеченные дармовщиной, вели себя куда хуже животных. И перед глазами моими встало чудесное окно, излучина реки, милая и умная женщина, отдавшая жизнь добыванию вещей. Да, конечно, Любовь Ивановна, как я сразу не понял, а думал, что разгадал все открывающиеся мне знаки. Что ж, дело сделано, список составлен, партия.
Я решил на всякий случай еще раз перечитать магический рецепт - все было предельно ясно и просто. Итак, полнолуние сегодня, в двадцать три шестнадцать. Сова, конечно, не крикнет, этого я не мог обеспечить, но пусть ее, эту сову, может быть, крикнет какая-нибудь другая птица. Ясную погоду я тоже не могу гарантировать, если случатся тучи, разогнать их с помощью козьей завитушки у меня не получится, но пока небо чистое, Бог даст - и дальше повезет. Все остальное у меня было. Так, ничего не забыть. Туфля в пакете с розой, клочок шерсти туда же, линза, нужно ее протереть, вот теперь хорошо. Листок с заклинанием - в карман. Да, на всякий случай, фонарик, в машине есть, но этот я проверил. Кажется, все, но давно я так не волновался. Я сделаю, что могу, и пусть будет, что будет.
Времени у меня было еще достаточно, и я взял перевод второго текста, который вчера вечером занес мне Коля. Вчера я просмотрел его только наспех, лишь удостоверившись в том, что в нем нет каких-либо дополнительных указаний или разъяснений, теперь читал его очень внимательно. Почему им заинтересовался Игорь, мне было непонятно, и я решил найти в нем хоть какую-нибудь зацепку, а заодно и проверить Анфисин перевод. Вот красивые ровные буквы, написанные Игорем на зеленом листе, а вот похожие буквы, написанные Анфисой на белом.

«Те же, которые глупы и самонадеянны и думают, что могут понять, что есть любовь, бывают жестоко наказаны. Ибо она суть Великая Тайна, не подвластная никакому разумению, ни человеческому, ни свыше. И самого мудрого ума на это не хватит.
И велика сила любви настолько, что даже Всемогущего Бога иудеев, которого они полагают невидимым, заставила она ограничиться, освободить пространство от заполненности собой. И Он стянулся в первоначальную точку для того, чтобы было где поместиться всему прочему миру, который можно было бы любить. И если даже Господь умалил себя для возлюбленного мира Своего, то сильнее любовь всего на свете.
И нельзя ее расчленить на части, нельзя выделить причины ее, ибо она сама первопричина. Тот же глупец, что пытается делить ее, получает не всю полноту ее, а лишь пустоту, ибо неделима она. И можно лишь радоваться и наслаждаться ею, принимая всю целиком, без умствований и разумений. В этих словах истина.
Так говорили древние, я же, Валерий Флакх, их покорный и недостойный ученик, лишь повторяю слова мудрых».

Я сравнивал оригинал и перевод, молодец девочка, неплохо перевела. А текст, ну что ж, текст как текст. Все, конечно, правильно, но именно поэтому информации никакой, все и так давно известно. Разве что Игорь был привлечен красотой этих слов, на мой взгляд, сомнительной, и переписал их себе, как прежде девицы переписывали в альбом понравившиеся стихи. Нет, этого не могло быть, и наверняка существовала какая-то важная причина, по которой эта запись оказалась в бумагах моего друга.
Было всего восемь, но мне казалось, что уже пора выходить. Что-то не давало мне читать, смотреть телевизор или мирно пить чай. Это была тревога, предчувствие близкой беды, явный, но необъяснимый страх. Такой, когда не рассудок боится, а все тело неизвестно почему внезапно становится ватным, зависимым, начинает ощущать громкие биения сердца, отчетливую пульсацию нервных окончаний и щекочущий бег мурашек по похолодевшей коже. Сладкий, липкий, тягучий, чудесный страх. Вроде бы и объективных причин для такого состояния не было, но чувствовал я себя, словно ночью на кладбище. Хотя ночью на кладбище я, помнится, никогда не бывал, мое воображение сразу бы довело бы меня там до разрыва сердца. Кажется, что-то похожее я испытал в пионерском лагере, когда ночью, наслушавшись многочасовых страшилок, был вынужден на спор выйти на улицу один. Если бы меня попросили выразить свои ощущения словами, то я сказал бы, что почувствовал дыхание или даже прикосновение смерти, но смерти легкой, безболезненной и приятной, сулящей какие-то интересные загробные приключения. Но, все равно, смерти. Что ж, умирать - так чистым, и я принял душ, надел белый полотняный костюм. Ну вот, теперь буду скакать по горам не как козел, а как привидение. Или как белый козел.
И еще что-то не давало мне покоя, что-то я забыл. Ба, какой же я дурак, не выучил заклинание! Нет, в самом деле, не могу же я произносить его по-русски или читать по бумажке. Вот, умница Анфиса написала мне транскрипцию. Я начал заучивать чудовищно звучащую для моего слуха фразу, вроде бы выучил, но на всякий случай написал на отдельном листке бумаги.
Без десяти десять позвонила Анфиса.
- Собираетесь?
- Уже собрался.
- Заклинание выучили?
- Выучил.
- Ну-ка, скажите!
- Не буду, нельзя такие слова произносить всуе, вдруг что-нибудь случится.
- Не случится, условия-то совсем другие.
- Нет, все равно не буду.
- Ну, ладно, я помню, если что - подскажу. Приедете в половине?
- Да.
- До встречи.
Страх мой прошел так же внезапно, как и начался. Я послонялся еще с полчаса, и вышел на улицу. Мне не хотелось никуда ехать, но теперь уже не из-за страха, а по другой причине. Не хотелось, как порой не хочется поздним вечером после предварительного приятного и взаимно обнадеживающего флирта идти в гости к вроде бы понравившейся даме. Должествование убивает желание, я был должен и потому расхотел. Меня тянуло домой, в постель, к книге, под добрый свет лампы, и был момент, когда я почти решил вернуться.
Вот тут-то и взошла луна, низкая, идеально круглая, невероятно огромная, неправдоподобно оранжевая, такую луну я видел всего несколько раз в жизни. И от этой луны я просто захмелел, стал сам не свой. Всем телом ощущал я теперь всю сложность и целесообразность мироустройства, понимая, что вся эта красота, все это великолепие созданы для меня. И вот эти деревья, чтобы шелест их листьев ласкал мой слух, и вот эти сладкие запахи, чтобы я почувствовал всю прелесть весны, и даже звезды эти, хотя с них меня, крохотного и сирого, разглядеть так же невозможно, как электрон через линзу очков. И луна эта, ладно помещенная около Земли да как раз напротив Солнца и именно таким образом, чтобы именно в этот момент я мог обратить на нее внимание и задуматься обо всем мироздании. Каждая клеточка моего тела была в гармонии с миром и казалось не менее бесценной, чем вся Вселенная, слух мой различал музыку небесных сфер. Я был мал и слаб, но подобен Ему, и Он был для меня. Это был экстаз существования, бытийная эйфория, и я знал, что подобные ощущения посещают человека, только когда он стоит на грани, в минуты исключительной опасности, перед концом. Но был счастлив, что удостоился безграничной радости все это ощущать.
Мне хотелось плакать, но я сел в машину и помчался по городу. Вот здесь, кажется, вон и Анфиса, тоже в белом, и, слава Богу, без Коли. Она села сзади, и мы помчались под мигающими глазами светофоров туда, где вскоре мне предстояло умереть.


Да, хорош бы я был, если бы рассказал все это присутствующим. Я обвел всех взглядом, а Анфиса чуть заметно прижала пальчик к губам.
- А правда, что у тебя на теле осталась фотография? – от любопытства у Аллы стали круглые глаза.
- Алла, ну как на теле может быть фотография, - укоризненно сказала Надежда Владимировна.
- Не знаю, не видел.
- А может быть, ты и в самом деле лунатик? Ты всегда был странным.
- Прекрати, Алла, - прикрикнула Ира.
- Странным я не был, я просто спал.
- Но ты же был при смерти, - не сдавалась Алла. – Видел ты что-нибудь такое, о чем все рассказывают? Ну, длинный коридор, родственников, знакомых. Шел ты по коридору?
- По коридору шел Штирлиц.
- Что тебе, трудно рассказать?
- Я поднимался в гору.


Восхождение


Мы въехали в кривой мир, залитый светом идеальной луны. Некоторые дома печально известного пригорода своей кривизной не уступали Кривому дому в Сопоте, хотя построены были на полвека раньше, и всерьез заставляли задуматься о том, как могут жить в них люди, если даже при одном взгляде на эти сооружения начинает ехать крыша. Владельцы этих гравитационных аномалий наверняка страдали от головокружений, не умели ходить по ровному и были убеждены, что комнаты всегда имеют форму ромба, а стены никогда не перпендикулярны полу. Улицы соперничали кривизной с домами, плутали и петляли, порой возвращаясь назад.
- Помните стихотворение: «Жил на свете человек, кривенькие ножки, и ходил он целый век по кривенькой дорожке»?
Ну вот, я вспомнил дом в Сопоте, а она детскую песенку. Там было что-то еще про кривеньких мышек, а здесь наверняка бегают кривобокие крысы и скачут трехлапые, одноухие собаки.
- Мне кажется, что и в этом месте должны жить только горбатые и кособокие, - сказала Анфиса.
- Или косые.
Но проверить эту гипотезу нам не удалось, потому что гулять по вечерам здесь было не принято, и жителей не было видно. Мы доползли до места, где дорога заканчивалась, дальше по горе вилась крутая тропинка. Здешние жители, по-видимому, не знали, что кратчайшим расстоянием между точками является прямая или, и в самом деле, совсем не умели ходить прямо, так что тропинка получилась замысловатой, похожей на след от реактивного самолета, пилот которого решил удивить публику фигурами высшего пилотажа.
Мы вышли из машины, и я смог прочитать на углу крайнего домишки название улицы – Веселая. Местечко и в самом деле было веселеньким, веселье поддерживалось поросячьим хрюканьем, собачьим перелаем и звуками гармони.
- Вы подумайте, как кстати. Это же Лунная соната, правда, в оригинальном музыкальном прочтении, - сказала Анфиса.
- Боюсь, что когда мы вернемся, от моего автомобиля сильно убудет.
- Сомневаюсь, что ваша машина сможет заинтересовать здешних обитателей, она слишком правильная. У них здесь, наверное, и машины кривые. Представляете?
Я представил, да так, что рассмеялся. Тропинка довела нас до последнего, стоящего на отшибе заколоченного дома, и теперь перед нами была лишь гора, и впрямь лысая, словно коровий череп. На склоне ни деревца, ни кустика, и лишь на самой вершине, до которой, казалось, рукой подать, огромный раскидистый дуб, по-видимому, посаженный здесь кем-то неслучайно и очень давно, не менее века назад. Было очевидно, что сове здесь взяться неоткуда, хотя вот цикады резвились вовсю, и ворона крикнула.
- Не сгодится ли нам ворона? Ты точно перевела? По-моему, в тех местах, где был написан этот рецепт, о совах даже представления не имели.
- Что вас так волнует эта сова? Не переживайте, сова - это птица Афины, раз в Греции они водятся, то и на Ближнем Востоке тоже. Слушайте, наверное, я должна вести вас за руку?
Она сжала мою ладонь, пошла чуть впереди. Мне показалось, что на тропинке внизу, у последнего дома, мелькнула чья-то тень, но решил не пугать Анфису и ничего не сказал. Я еще пару раз обернулся, но больше не увидел ничего тревожного. Мы добрались до дуба, терпко запахло дубовыми листьями, прелыми желудями, и я со своим пакетом в руках почувствовал себя так, словно пришел в баню.
И еще чем-то пахло, очень приятным и знакомым, это был запах приближающегося дождя. И гром загремел где-то вдалеке, но молния не появилась. Луна, однако, была свободна от туч, огромная, полная, рыжая. Мы встали чуть в стороне от дуба, почти на самой вершине, луна нависала прямо над нами, так что мы лишились теней.
- Сколько времени? - спросила Анфиса.
- Почти четверть двенадцатого. Ну что, начнем?
Чувствуя себя полным идиотом, я достал из пакета туфлю, положил в нее козью шерсть, отдал пакет Анфисе. Взял левой рукой туфлю за каблук, правой – линзу.
- Ну, и как ты себе это представляешь? Я должен теперь ловить стеклышком лунный луч и пытаться зажечь огонь? Ты же понимаешь, что это невозможно.
- Невозможно в нормальных условиях, а это кривое место, неинерциальная система отсчета, здесь совсем другие законы.
- Хорошо тебе шутить. А мне все уже надоело.
- Зачем вы тогда вообще сюда пришли? С таким настроением у вас ничего получиться не может, пойдемте-ка лучше назад.
- Ладно, не сердись, я буду стараться.
- Мне, наверное, нужно отойти в сторонку?
- Какая разница? Ну, отойди.
- Но вы пока ничего не делайте, дождитесь крика совы.
- Легче свиста рака и дождя в четверг.
- Свист вам не нужен, хотя вы и на горе, до четверга всего три дня, а дождь сейчас начнется. И молния будет, слышите, как гремит. Там же сказано: когда появится пламя.
Анфиса отошла в сторону на несколько метров. Луна по-прежнему лила вниз яркие потоки, сова, разумеется, молчала, вместо нее заливались лаем собаки внизу. Ночь таила неожиданности и страхи и напомнила мне слова моего покойного друга.

«Мир больше не желал быть сном Спящего Бога, все более и более превращаясь в коллективную галлюцинацию своих лучших обитателей. Он сознательно и старательно сходил с ума, и сам связывал себя смирительными рубашками сетей и коммуникаций. Он непрерывно множил свои объекты и тут же уничтожал их, заваливая себя горами неустранимого мусора и пирамидами не ликвидируемых отбросов.
Миру не достаточно стало себя самого, он больше не хотел быть единственным, тиражировался и разделялся на параллельные. Мир перевернулся и отразился в зеркале Космоса, и в этом кривом отражении нельзя было узнать привычных вещей.
Мир скучал и от скуки пугал себя, придумывая монстров и сводя с ума целые народы. А люди поглупели настолько, что склонны были верить в существование Земного Рая, где все смертные обретут никому не нужную возможность вечно трудиться изо всех сил, а в награду потреблять все, что захотят, и по дороге к этому скучнейшему Эдему готовы были беспощадно уничтожать тех, кто в него не верил. Или убеждали себя в том, то, что человеком может считаться только тот, кто внешне подобен им самим, и что их собственным белокурым женщинам, сентиментальным и любящим поплакать над стихами Гейне, позволено спать на матрасах, набитых волосами убиенных полулюдей, и носить в нежных ушках серьги, сделанные из золота, добытого из челюстей второсортных мертвецов. Обезумевшие люди боялись, что кто-то, самый безумный, сможет одним движением уничтожить весь мир, и в охоте за этим одним готовы были стереть с лица Земли целые государства. Массовая паранойя заставляла забыть историю, и все повторялось вновь и вновь.
Науки давно не стремились к истине, приучились прятать предельную ясность в нагромождении слов, заменили собственные идеалы ценностями технологий. Искусства уже не творили прекрасное, а тщетно пытались создать особенное, такое, чего не было прежде. Литература отучала думать, поставляя лишь интеллектуальную жвачку. Люди сходили с ума от информационного мусора, но даже не пытались избавиться от него
Человечество больше не хотело ходить по открытым местам, предпочитая замысловатые лабиринты, и отныне блуждало по клубкам улиц, застревало в гигантским ловушках супермаркетов, терялось в катакомбах подземок и глупой мухой трепетало в электронной паутине. Оно обрело невероятные скорости, но почти утратило способность двигаться и платило деньги за то, чтобы подниматься по никуда не ведущим лестницам и крутить педали неподвижных велосипедов.
Люди забыли о том, что тело больше одежды, до неузнаваемости преобразили свои лица и обнажили те части плоти, которые раньше приводили в смущение окружающих. Подделки отныне ценились более оригиналов, упаковки стали первичными по отношению к содержимому, а банты и ленты затмевали подарки. Неказистые этикетки продавались по цене сверкающих бриллиантов или великих произведений искусства, а несколько букв на товаре несоизмеримо увеличивали стоимость вещи. Обладание известным фетишем гарантировало кусочек мнимого счастья.
Бестелесные тельцы огромными стадами паслись на планете. Магазины стали храмами. Примитивнейшее язычество атаковало мир».

Я очнулся. Времени, по-видимому, прошло достаточно.
- Ну, и сколько мы так будем ждать?
- Не знаю, молчите. Будет знак.
Я снова застыл на месте. Город внизу игриво подмигивал огнями, пустые освещенные улицы казались совсем близкими, очень короткими, на удивление прямыми. Ночью это был не город, а крошка, днем ему придавали значительности люди и транспорт. Я рассматривал улицы, разыскивая от нечего делать знакомые здания, как вдруг увидел столб пламени, внезапно взметнувшийся в самом центре. Я не поверил своим глазам, почувствовал себя словно во сне. Сон был тревожным, и сердце мое забилось.
- Ну, вот и пламя, - сказала Анфиса спокойно. – А вы не верили.
- Что это горит?
- Театр. Знаете что, Андрей Евгеньевич, поехали домой.
- Отойди подальше.
Меня била крупная дрожь, но я не мог оторвать глаз от пламени и видел, как к зданию один за другим, словно игрушечные машинки, подкатили несколько пожарных расчетов. Сердце мое стонало, разрывалось на части, и я не понимал, просит ли оно меня уйти или умоляет остаться.
И в это момент я услышал шорох за спиной. Это был громкий шорох, никогда прежде я не подозревал, что шорох может быть таким громким. Я оглянулся. Шорох повторился, он шел откуда-то с вершины дуба. Разбушевавшееся воображение нарисовало мне большую дикую кошку, прячущуюся на дереве, а затем и наши с Анфисой трупы, окровавленные, разорванные огромными кошачьими лапами. И тут же среди листвы загорелись два круглых ярких огня, желтые глаза рыси или сервала.
- Уйдемте, Андрей Евгеньевич, я вас умоляю.
- Молчи.
Раздалось громкое хлопанье крыльев, и с дерева поднялась желтоглазая птица, пролетела надо мной так низко, что почти коснулась моей головы и полетела в сторону горящего города.
- Ух-ху-хух!
- Это сова, Андрей Евгеньевич, это сова! Пойдемте отсюда.
- Стой на месте. Молчи.
Сова. А пожар там, внизу, – пламя. Все, как написано, все точно, то, что хранится веками, не может быть неверным. Теперь остается только следовать написанному. Сначала поймать линзой лунный луч. Руки мои дрожали, но я попытался сфокусировать льющийся сверху свет, одновременно думая о тех шестерых.
- Андрей Евгеньевич, погодите, погодите, я ошиблась! Простите меня, я напутала.
- Что напутала?
- Числа. Я только что поняла: там было написано не «шиша», а «шива», не шесть, а семь. Вам нужны не шестеро, а семеро, слышите, иначе ничего не получится!
Это был крах, потому что голова моя решительно отказывалась работать, и невозможно было сразу придумать имя седьмого. Я лихорадочно перебирал знакомых, но никак не мог понять, подходят ли они мне. А Анфиса истошно закричала:
- Подумайте о себе!
Правильно, седьмой – это я, я ли не пленник, пленник всех и вся. Рука моя больше не дрожала и старательно ловила луч, а сам я твердил про себя, словно молитву, семь имен. Варвара, Владислав, Николай, Катерина, Любовь, Анфиса, Андрей. К луне приближалась огромная туча, а огонь и не думал возгораться. Мерцание выпуклого стекла заставило мое сознание провалиться в собственные глубины, и там, на глубине, на рельефном дне раскрытого передо мной серого ореха, я увидел четкое, вытеснившее все страхи слово, и понял, почему мой покойный друг переписал слова косноязычного Флакха.
Недостаточно было просто вспоминать имена этих семерых, их следовало любить, любить глупых, зависимых, безликих, ничтожных. Я люблю Анфису, и себя немного, и чуть-чуть Любовь, и самую капельку Владика, и жалею Варвару, и сочувствую Коле, и думаю о Катерине, у которой отняли дитя. Зарокотал гром, совсем близко. Варвара, Владислав, Николай, Катерина, Любовь, Анфиса, Андрей, я люблю вас всех. Я больше не мог дышать, и сердце разрывало грудь. Варвара, Владислав, Николай, Катерина, Любовь, Анфиса, Андрей, я люблю вас так, что готов умереть!
Заслезившиеся глаза мои увидели, как поток лунного света сузился, сконцентрировался в острый, словно мысль, луч, и первая крохотная искра коснулась серого пушистого комочка. Он загорелся, сначала лениво, медленно, потом вспыхнул, сгорел дотла, успев передать пламя туфле. И красная лаковая лодочка заполыхала, словно персидский корабль, подожженный умницей Архимедом.
И там, в сияющей плазме пламени, заплясали юркие саламандры, замахали длинными хвостами, стали водить веселые хороводы, наслаждаясь любимой резвой стихией. Они ладно кружились под неведомую мне музыку против часовой стрелки, потом по часовой, снова против, и голова моя кружилась в такт этому слаженному танцу. И мне захотелось туда, в веселое и быстрое пламя, чтоб кружиться там беззаботным сатиром, танцевать и гореть, гореть и танцевать, пока от меня не останется горсточка серого, как козья шерсть, пепла. Туфля почти догорела, когда отчаянный крик Анфисы заставил меня очнуться.
- Заклинание, заклинание!
Я не помнил слов, а огонь уже лизал мне пальцы. Я не помнил слов, но язык мой послушно трижды произнес:
- Теце цель, ташув ор! Варвара, Владислав, Николай, Катерина, Любовь, Анфиса, Андрей.
И еще, на всякий случай, по-русски:
- Изыди тень, вернись свет.
Рука моя нестерпимо болела, и я бросил пылающую туфлю на землю, а камень у меня под ногой качнулся и с невероятным грохотом покатился вниз. Луны больше не было, но я увидел, как над освещенными улицами города поднимаются многочисленные разновеликие тени, напоминающие силуэты людей и животных. И тут хлынул ливень, смыв эти тени и мгновенно заставил мою одежду прилипнуть к телу. А преображенная луна появилась снова, маленькая, голубая, нестерпимо яркая, спустилась с неба и повисла прямо перед моими глазами. Страшная боль пронзила меня, и я умер, успев лишь удивиться тому, что умираю, как Геракл от прилипшей к телу одежды.
А затем стал подниматься по широкой дороге на высокую-высокую гору. Мне нужно было на эту гору, я знал, что нужно, но не знал зачем. Я обгонял других путников, но не оглядывался на них, потому что торопился, и не останавливался, хотя очень устал. Вершина горы скрывалась в сияющей вышине, но идти мне осталось совсем недолго. Там, в вышине, были сосредоточены покой и блаженство, я нуждался в них, поэтому торопился. Но вдруг какой-то человек догнал меня, поднял на руки, перекинул через плечо, и понес вниз. Я пытался остановить его, но язык не слушался меня, я пытался вырваться, но силы мои закончились. И вдруг я понял, что рад тому, что этот человек несет меня вниз, понял, что он мой друг и спаситель, потому что я не хочу в гору, я хочу в долину, но сам добраться туда не смогу, потому что спуск гораздо тяжелее подъема. Спускаться вниз головой по такому крутому склону было очень страшно, и я на минуточку прикрыл глаза.


-Так что не жизнь у нас получается, мальчики, а сплошная симуляция, - слышался голос Аллы. – Ну, и как с этим быть?
- Действовать, - ответил Жора. - Почаще отрывать задницу от дивана, в гости ходить, среди людей бывать. Обратить внимание на близких, на детей, на друзей. Беседовать, а не совместно смотреть телевизор. На природу ездить. Да хоть овощи на даче выращивать. Это ж какая прелесть – видеть, как что-то растет! Как котята играют – сплошная правда!
- Смеяться надо побольше, - улыбнулась Ира. – Симулировать можно только с серьезной рожей. Нет, Алла, ты только представь себя женушкой из рекламы суповых заправок, представь себе, что вы с Генкой твоим так же общаетесь, или что ты так же корячишься, когда себе ноги кремом мажешь – обхохочешься!
- Нужно создавать собственные симуляции, - задумчиво произнесла Анфиса. – Это очень эффективно.
- Это как? – не поняла Алла.
- Творить: рисовать, книги писать, наукой заниматься, сочинять музыку, вышивать крестиком, выпиливать лобзиком - да мало ли что. И побольше думать, думать о своем. Своя дурь всегда чужую победит.
- Можно напиться, - сказал Гарик. – Сначала выпить красненького, для здоровья, а уж потом, здоровенькими, – водочки. А уж после нее до лампочки тебе будут политика, звезды, чужие мнения и общественные предпочтения. Сразу станешь самим собой, самовыразишься по полной программе.
- Влюбиться можно, - едва слышно пробормотал Коля.
- Создать личного идола, да, Колюня, - подмигнула ему Анфиса.
- А еще лучше все сразу: влюбиться, напиться и хохотать, выпиливая лобзиком, - усмехнулся Олег.
- А может, просто остановиться и оглядеться по сторонам, - сказала Любовь Ивановна. – Или даже бросить все и уехать куда-нибудь. Превратиться из белки в колесе в перелетную птицу и полетать по миру, посмотреть. Он большой, интересный.
- Но, согласитесь: самое сильное средство – смерть.
- Зачем ты так, Андрюшенька? - Надежда Владимировна погладила меня по руке. – Жизнь сильнее. И она все расставляет по своим местам.


Реализация


Луч солнца мешал мне наслаждаться сном, и я не хотел просыпаться, потому что только во сне мне было хорошо. Наяву же меня поджидала боль, раскалывалась голова, сильно болела левая рука, а сердце было неповоротливым и таким огромным, что не помещалось в груди и задевало о ребра.
Я не хотел просыпаться, но луч был настойчивым, и я открыл глаза. Эта комната была настолько светлой, что существовать в ней с открытыми глазами было совершенно невозможно, и я смежил веки. Но сознание мое уже залюбопытничало, и я снова осторожно приоткрыл один глаз, затем второй.
Пару минут понадобилось мне, чтобы понять, что комната, которую я вижу, - больничная палата. Высокая кровать, тумбочка с букетом цветов слева, капельница, многочисленные трубочки и проводки, соединяющие меня с какими-то неведомыми предметами, пустые стены. Я решительно не помнил, как здесь оказался, и это незнакомое мне прежде отсутствие представлений о недавнем прошлом было очень неприятным, даже мучительным. Я напрягал память, буквально шевелил мозгами, но так и не вспомнил ничего, что связывало бы меня с этим местом.
Между тем я знал, кто я, помнил, как мне казалось, почти все события своей прошлой жизни, но четкие воспоминания заканчивались первыми неделями мая, а потом события каким-то непостижимым образом медленно таяли, растворялись во времени улыбкой чеширского кота, так что границы между тем, что я помнил, и тем, чего не помнил, размывались, а произошедшее казалось незавершенным. Единственный вывод, который мне удалось сделать, сводился к тому, что со мной, по-видимому, произошла какая-то катастрофа, которая привела меня сюда и лишила части памяти. Промучившись так некоторое время, я устал, и решил больше ни о чем не думать, а просто лежать и греться на солнышке. Это было славно, очень удобно и не требовало никаких усилий.
Дверь отворилась, и в палату вошла дородная женщина, такая цветущая и румяная, что можно было только подивиться, как этой особе удается сохранять столь превосходный вид в наш век дистрофиков, диет и зеленоватых лиц. Лицо ее показалось мне очень знакомым, но я не мог вспомнить, кто это, и досада овладела мной.
- Ой, да вы очнулись, - заулыбалась женщина. – Сейчас за доктором схожу.
- Погодите, объясните мне, где я и как сюда попал. Я ничего не помню.
Говорить у меня получалось плохо, язык совсем не хотел слушаться.
- Вы только не волнуйтесь, вот доктор придет и все вам сам объяснит.
Такая заметная, женщина, такая яркая кожа, и эта улыбка, я видел ее совсем недавно.
- Нет, не уходите, скажите хотя бы, где я видел вас.
Женщина засмеялась.
- Это ж надо, ничего не помнят, а сестру мою забыть не могут.
- Какую сестру?
- Мою сестру Клару. А меня Верой зовут. Мы с ней близнецы, только я вот медсестра, а она пивом торгует. В Елочках, по дороге на Дачный. Так там не только местные, но и дачники все лето ошиваются и знают ее очень хорошо. Она женщина добрая, и в долг дает, и пиво не разбавляет. Вы уже не первый, кто в нашей больнице меня с ней путает. Мы с ней словно на конвейере работаем: у нее, значит, пьют, а в больницу ко мне попадают. А меня вы видеть не могли, вас как привезли, так вы с тех пор без сознания и лежите. Так я за доктором, он вас сейчас осмотрит.
Сестра Клара, румяная, яркая, пиво. Яр-пиво, больше позитива. Карл у Клары, корабли лавировали, красные-прекрасные, шла Саша по шоссе. Я вспомнил все. И румяную Клару, и мужиков, с которыми так и не выпил, но выпью обязательно, и туман на шоссе, и назойливых коз, и красные лодочки Елены Станиславовны, и шпильки Анфисы, и ее саму в белом платье, бегущую ко мне по склону горы. Господи, Игорь, он же умер, я знал это, но только сейчас понял окончательно. У меня больше нет Игоря. Я закрыл глаза, чтобы сдержать мгновенные слезы.
Дверь снова отворилась, на этот раз для молодого мужчины в голубом халате и высокой шапочке.
- Доброе утро, Андрей Евгеньевич, я ваш лечащий врач Валерий Борисович Иноземцев. Позвольте-ка, я осмотрю вас.
- Да скажите же, наконец, что со мной, доктор!
- Секундочку, секундочку
И он уже ловко нажимал у меня за ушами, заставил открыть рот, оттянул нижние веки, послушал пульс, откинул простыню и споро пощекотал меня молоточком, стукнул по коленям, тронул щиколотки. Мне удалось чуть-чуть приподнять голову, и зрелище меня не обрадовало.
- Почему у меня такие худые ноги?
- Разве это худые? Ноги как ноги.
- И руки. Разве у меня были такие руки?
- Ничего страшного, немножко похудели.
- Да когда я успел?
- Пожалуйста, не волнуйтесь.
- Какой сегодня день?
Валерий Борисович помедлил с ответом, и мое неповоротливое сердце упало в живот.
-Воскресенье.
- Так я провалялся здесь уже пять дней?
- Я вас прошу, не волнуйтесь. Вам нельзя волноваться.
- Да как же так, вчера я должен был принимать зачет.
- Не волнуйтесь, вас подменили, мы же сообщили вам на работу.
- Но завтра у меня конференция, пожалуйста, выпишите меня сегодня, я чувствую себя вполне нормально. Сегодня приведу себя в порядок, а завтра утром мне нужно быть в университете.
- Вам решительно некуда торопиться.
- Что вы имеете в виду? Вы что-то скрываете? Да какое сегодня число?!
-Четвертое.
-Четвертое?!
-Только не волнуйтесь.
- Июня?
- Июня.
Тринадцать дней, вот почему у меня такие худые ноги! Я не мог поверить.
- Вы хотите сказать, что я здесь уже две недели?
- Да, почти две.
- Так что же произошло?
- А вы сами, сами что-нибудь помните?
- Да, помню, как покатился вниз камень, и мне стало очень больно. А после не помню.
- Все уже позади, но в вас попала шаровая молния. Как вас угораздило в грозу оказаться на горе, да поблизости от одинокого дерева? Вы что, в школе не учились? Зачем вас туда понесло? Да еще в белом костюме.
Да, с белым костюмом был перебор, мне и тогда это казалось.
- Скажите спасибо вашей племяннице и этому мальчику.
- Мальчику?
- Ну да, жениху вашей племянницы. Это он вызвал скорую помощь и дотащил вас почти до самого низа. Дорогу размыло, машина не могла подняться, а бригада даже пешком не могла влезть в гору, так было скользко. Молодец паренек, а с виду совсем некрепкий.
Так, значит жизнью своей я обязан этому крысунку Коле, больше там некому было оказаться. Но представляю, что стало с моим белым костюмом!
- Вы чудом остались живы, после таких ударов вероятность выжить почти нулевая, но вам повезло. Счастливчик вы, в рубашке родились. Вы были в коме, но у нас были все основания считать, что вы скоро придете в себя. Племянница ваша приходит каждый день, она что-то читает вам вслух, говорит, что это очень важно. Я уже позвонил ей и Ирине Александровне.
- Ирине Александровне? Она тоже приходит?
- Да, часто. Очаровательная женщина. Но вам надо отдыхать. Сейчас придет сестра, кое-какие процедуры. Есть вам пока нельзя, только чуть-чуть чаю. Но постепенно все нормализуется.
- А когда я смогу выйти отсюда?
- А чем вам здесь не нравится? Да вы полежите, полежите, такая красота, тишина, покой, когда вы еще сможете себе такое позволить. Теперь все уже в прошлом, и вы просто отдыхайте, наслаждайтесь отдыхом. Честное слово, я сам иногда просто мечтаю полежать в больнице.
- Что же вы не ложитесь?
- Да кто же мне даст лежать? А вас нам надо тщательно обследовать, но это через несколько дней, когда вы немножко окрепнете. Вы знаете, молния ведь странная штука, она иногда такое вытворяет, что просто диву даешься. Не хотел вам говорить, да ладно, позабавлю вас. У вас на шее, чуть пониже линии волос, осталось изображение того дуба, около которого вы упали. Словно фотография. Сначала мы думали – просто синяк, но потом один наш ассистент рассмотрел в лупу, что там, словно в медальоне, изображено раскидистое дерево, стоящее на вершине горы. Он так заинтересовался, что даже съездил туда, чтобы сравнить. Говорит, один к одному. Да я вам потом покажу увеличенную фотографию. Похоже на татуировку.
- Это у меня навсегда?
- Не знаю, никогда не сталкивался ни с чем подобным, и не читал нигде. Но вы не волнуйтесь, там небольшое пятнышко, не больше пятака, даже красиво. Ну, отдыхайте, а то я заболтал вас совсем. Во вторую половину дня придет невропатолог.
- А сейчас сколько времени?
- Почти полдень.
Валерий Борисович вышел из палаты. Голова моя болела гораздо меньше, и думать почти получалось. Так, меня спас Коля, значит, он прятался где-то неподалеку. Ах да, та тень, которую я видел, это был он, он шел за нами следом, маленький ревнивец. Хорошо, что я тогда не остановился, не прогнал его прочь. Никогда никого не следует прогонять прочь, теперь я это точно знаю. Как же он смог донести меня вниз? Да, парень, конечно, молодец. И Анфиса молодец, приходила ко мне, читала записки Игоря. Хотела вернуть меня к жизни, как в фильмах и книгах. Там обычно говорят, что с теми, кто в коме, следует разговаривать, тогда они приходят в себя. И Ира приходила. Как же они с Анфисой?
Пришла румяная Вера, сделала уколы, поправила подушки, начала поить чаем с ложечки. Чай был совсем бледным, но очень сладким, я в жизни не пил такого сладкого чая.
- Что я инвалид, что ли? Дайте мне чашку.
- Нельзя, вы еще слабенький.
- Дайте.
- Упрямый вы, я посмотрю. Ну, нате.
Она вложила мне чашку в правую руку. Я понес ее ко рту, поражаясь ее тяжести, но нес недолго, рука моя задрожала и опрокинула бы чай, если бы не ловкая Вера, которая мгновенно подхватила чашку, так что и не вылилось ничего.
-Ну, что я вам говорила? Вот всегда вы так, мужчины, не соизмеряете своих сил, потому и умираете раньше.
От чая я так устал, что очень захотел спать. Мои глаза просто слипались, но я боялся их закрыть, чтобы снова не заснуть очень надолго.
- Да вы не бойтесь, теперь с вами все будет в порядке. Спите в свое удовольствие, сон вам только на пользу. Давайте-ка я вас укрою.
И добрая женщина уютно подоткнула мне одеяло, погладила по голове. Я почувствовал себя малышом и прекратил сопротивляться сну. А проснулся оттого, что услышал голоса. Давно мне не приходилось подслушивать чужих разговоров, это было любопытно, и я не торопился открывать глаз.
- Может быть, все-таки разбудить его? Он спит уже почти пять часов
- Нет, не нужно, пускай спит, Валерий Борисович сказал, что ничего опасного, сон обычный.
- Дайте человеку раз в жизни поспать, что вы сразу начинаете панику. Пусть спит, а мы пойдем домой, придем завтра.
- Всегда ты так, Гарик. Думаешь, я не знаю, почему ты торопишься домой? Нет, так нельзя. Человек две недели никого не видел, проснется – и снова один.
- Он уже просыпался один, и слава Богу. Хоть с мыслями немного собрался, привык к своим ощущениям. Я бы лично не хотел проснуться и обнаружить, что на меня кто-то глазеет, человеку комфортнее просыпаться в одиночестве.
- То-то я и смотрю: если я раньше тебя встаю и выхожу на кухню, ты голосишь, как младенец без сиськи. Ира, Ира, куда ты делась!
- Да вы идите, Ирина Александровна, Игорь Алексеевич, я посижу.
-Ты и так устала, детка, все время в больнице, в твоем-то возрасте. Нет, мы тоже побудем. Но радость-то какая, я до сих пор не верю. Думала, Игорь его с собой заберет.
- Ну, что вы говорите?
- Ты даже не представляешь, как они были близки, особенно в юности.
- Смотрите, да он не спит!
- С чего ты взял?
- Веки-то дрожат. Просыпайся, хитрец!
Я открыл глаза.
- Привет, Ира. Здравствуй, Анфиса.
Они заплакали обе, дружно, как по команде.
- Ну, видите, со мной не здоровается, значит, все в порядке. Хватит дуться, чудик.
- Ну, что вы, не плачьте, я жив и здоров.
- Как же, здоров, посмотри на себя, - сказала Ира, утирая слезы.
- Зато ты очень похорошела, Ира. А ты, Анфиса, стала похожа на человека.
- Похорошеешь тут, одна нервотрепка. А Анфисочка, да, она у нас прелесть. Ты должен благодарить ее, они с другом спасли тебя от верной смерти.
Анфиса густо покраснела.
- Я тут ни при чем. Это все Коля.
- А он-то там как оказался?
- Он там просто гулял.
А мне ничего не сказала. Хороша, ничего не скажешь, сразу двух мужчин задействовала.
- Но тебе-то, взрослому человеку, профессору, как пришла в голову такая дурацкая идея? Ночью зачем-то лезть на гору, это ты еще легко отделался, в этом месте с тобой могли сделать все, что угодно. Ну, скажи мне, зачем ты туда пошел?
-Я не помню. А что с моей машиной?
- С машиной все в порядке, целехонькая стоит в гараже. Я отвел и поставил.
Я сделал вид, что не услышал его слов.
- А костюм пришлось выкинуть. Ты вообще молодец – в белом костюме! Я такой грязной вещи ни разу в жизни не видела. Три раза его стирала, но он только из бурого стал серым и форму потерял.
- Да черт с ним, с костюмом. Скажите лучше, когда меня выпишут? Что доктор говорит? Со мной он темнит.
- Все в порядке, если все и дальше будет так же, выпишут через недельку. Ты можешь пожить у нас.
- Я хочу домой.
- Тогда мы с Аллой будем приходить, ухаживать за тобой.
- Только не с Аллой.
- Вот видишь, совсем оклемался. Это точно старик, лучше смерть.
Я опять не услышал Гарика.
- Что вы привязались так к Алле, она отличная баба, столько мне сделала, ладно, не о ней сейчас речь. Валерий Борисович сказал, что сегодня тебе еще есть нельзя, а завтра я принесу бульон из индейки и свежевыжатый сок. Ты есть-то хочешь?
- Совсем не хочу.
- Ты ужасно похудел, но ничего, тебе даже идет. Как ты себя вообще чувствуешь?
- Как-то странно, словно тело не мое.
- Валерий Борисович сказал, что скоро к тебе придут невропатолог и массажист, их специально вызвали, сегодня же выходной.
- Невропатолог?
- Легкая атрофия мышц, ничего страшного.
- Расскажите-ка мне лучше о себе.
- У нас все в порядке.
- А у тебя, Анфиса?
- Все нормально, сессию на отлично сдала.
Я больше ничего не чувствовал к ней, вернее, чувствовал симпатию. Хорошенькая девочка, милая, умница, отличница, с ней приятно разговаривать – и только. Дурман, наваждение, зависимость прошли, развеялись как туман, как дым, и было слегка жаль, что их больше нет. Правильно Ира говорила, что любовь заканчивается сразу, мгновенно. Как удар молнии. А в моем случае даже и не как.
- Это ты молодец. А как с нашим делом?
- Все получилось, Андрей Евгеньевич, все получилось со мной и с Колей, про других я не знаю, вы же даже не сказали мне, кто эти люди.
- Ладно, я сам выясню, когда выйду. А твой вид говорит мне о многом.
- Я счастлива, что случайно оказалась права. Помните: возьмет в руки? Вас и в самом деле взяли и положили на место, наверное, потому что среди семерых вы назвали и свое имя. Тому, кто вершит судьбы, это было, конечно, известно, но я-то об этом заранее и подумать не могла, а вас пыталась убедить, что все будет в порядке. И теперь со стыдом и ужасом думаю о том, насколько легкомысленной я была, какой опасности вас подвергла. Простите меня.
- О чем это вы?
- Да так, пустяки. Ни о каком прощении и речи быть не может, потому что ты ни в чем не виновата. Мне самому всего этого очень хотелось, и я ни о чем не жалею. А ты и в самом деле наперед знала, что все закончится хорошо, это интуиция. Скажи лучше, что ты мне читала?
- Да учебники, я же к сессии готовилась, решила, что вам это пойдет только на пользу.
- Учебники? Неужели я теперь знаю физику и математический анализ?
- Методы оптимизации и дифференциальные уравнения.
- Еще лучше. Теперь буду все оптимизировать, да не просто так, а со знанием дела. А Ньютон в своем завещании всем рекомендовал решать дифференциальные уравнения, уверял, что это полезнейшее из всех занятий. Представляешь, Анфиса, каким был бы мир, если бы все умели решать дифференциальные уравнения? А как там Владик, Ира?
Ира помолчала, по лицу ее снова потекли слезы.
- Владик умер, Андрюша.
- Как?!
- В ту самую ночь, когда с тобой все это произошло, почти в полночь. Тяжелейшее кровоизлияние в мозг, мгновенная смерть. Врачи сказали, от перенапряжения. Саня зашел буквально через несколько минут, собирался уложить его спать, а он мертвый. Мы сначала про него узнали, а уж потом про тебя. Я и перепугалась, думала, и тебе конец, Бог любит троицу.
- Ну, Ирусь, ты даешь!
- Во сколько же это произошло?
- Около полуночи. Саня был весь черный, но теперь понемножку приходит в себя. Дай Бог, может, теперь женится.
- Ира!
- А что, он еще не старик, ему только сорок восемь, что же ему, одному жить? Одному тебе, что ли, можно жениться?
Значит, и Владик избавился от чар, причем окончательно и бесповоротно, навсегда. С гарантией. В палату вошла молоденькая сестричка.
- Посетители, больному нужно делать процедуры. Завтра с утра придете.
- Сестра, ему уже можно бульон?
- Спросите у Валерия Борисовича, он вам все скажет.
- Андрюша, я завтра часиков в одиннадцать приду.
- Нет, приходите попозже. В десять у нас обход, потом у больного процедуры, часикам к двенадцати.
- А можно мы с Колей придем, Андрей Евгеньевич?
- Ну, как же, он мой спаситель, я просто мечтаю поблагодарить его.
- Да, чуть не забыла. Вышла книга Игоря.
И Ира достала из сумочки небольшую темную книгу.
- Теперь у тебя много времени, почитаешь на досуге. Жаль, что он не успел подписать ее тебе. Ну, до завтра, не скучай.
- Не волнуйтесь, ему сейчас будет не до скуки.
Они ушли, а я отдался в нежные, но умелые руки.


Меня и в самом деле выписали через неделю, вернее, через восемь дней, потому что в воскресенье не выписывали. За эти дни я сильно окреп, уже выходил в парк, подолгу сидел на скамейке, удивляясь небу, траве и деревьям. О случившемся со мной я почти не думал, потому что подобно большинству людей не люблю думать о том, чего не понимаю. А не понимал я многого. Не понимал, например, откуда взялась на одиноком дереве напугавшая меня сова, почему пожар возник именно тогда, когда я смотрел на ночной город. Не представлял, каким образом стеклышко от разбитых очков, туфля почти незнакомой мне женщины и клочок козлиной шерсти смогли уложить меня в больничную постель на целых полмесяца. Конечно, перед этим я влюбился в Анфису, наделал глупостей и меня ударила молния, но и без этих предметов каким-то непостижимым образом дело не обошлось.
Неясными были и результаты нашего похода. С Анфисой и Колей все было просто: молодые, дурь пришла и ушла, мистика тут не при чем. Со мной самим все было неоднозначно: вопреки заклинанию, я остался жив, но, как и обещал старинный магический рецепт, освободился от страсти, А вот Владик умер в то самое время, когда я читал заклинание, неужели я виноват в его смерти? Он, конечно, отмучился и Саню освободил, но смерть необратима, а ведь парень мог бы выздороветь. Нет, брать на себя смерть Владика мне настолько не хотелось, что я предпочитал рассматривать все случившееся со мной как результат одновременного свершения редких случайностей, невероятной цепи совпадений, которые нет-нет, да и возникают в человеческой жизни. Тем более что о трех других людях, поименованных мною в заклинании, мне не было известно ничего.
Я гулял по больничному парку, когда меня окликнули:
- Андрей Евгеньевич!
По дорожке ко мне шел Олег с молодой симпатичной женщиной, оба улыбались.
- Здравствуйте, нам сказали, что вы гуляете.
- Здравствуй, Олег. Здравствуйте.
- Вы, кажется, не знакомы? Это Катя, моя жена. Как вы себя чувствуете?
- Отлично.
- Может быть, сядем?
- Давайте вот сюда, на скамейку.
- Как же вы так, в грозу-то попали?
- Да ездил покататься перед сном. В общем, скажу тебе, брат, что ночные катания с девушками до добра не доводят, так что не шали.
- Я и не шалю, хотя иногда сожалею об этом.
Катя нахмурилась, сжала мужу руку.
- Ну, как вам здесь? Врачи не замучили?
- Да ничего, отдыхаю, читаю.
- Скучно, наверное?
- Мне никогда не бывает скучно наедине с собой. А вот по дому сильно соскучился
- А когда вас обещают выписать?
- В понедельник.
- Отдыхать куда-нибудь поедете?
- Вряд ли, хочу побыть дома.
- А мы вот в июле собираемся в отпуск.
Олег помолчал и добавил торжествующе:
- В деревню, к Катиным родственникам.
У Кати зазвонил телефон, и она встала, отошла немного по аллее, стала отвечать:
- Да, завтра смогу. Что я должна взять с собой?
- На работу устраивается.
- Так вы помирились?
-Да. Во-первых, взялась за дело моя умная мама. Посмотрела-посмотрела на мои страдания и стала активно подыскивать мне утешительницу, да так, чтобы до Кати дошли слухи. Во-вторых, теща моя, женщина редкого ума, доступно объяснила своей доченьке, что такие мужья на дороге не валяются. Ну, и Дашка, конечно: « А где мама?» В общем, красавица моя подумала, поскучала, поняла, что мымры ее худосочные не заменят ей дочери и мужа, и пришла с повинной.
- А ты?
- Что я? Я ж ее люблю. Но поставил жесткие условия: прислугу увольняю, а ты идешь на работу. Согласилась на все. Оставили только няню, наши все еще работают, садики сейчас плохие, да и Дашуня к ней привыкла. Так что все в порядке.
- Только теперь уж позиций не сдавай.
- Нет, это исключено.
Вернулась Катя.
- Ну, мы не будем вас больше утомлять, Андрей Евгеньевич. Пойдем.
- Мы там вам в палате кое-что оставили, фрукты, и всякое такое, вы ешьте, пожалуйста, вам нужно поправляться.
Приятный голос, и милое, милое лицо. Хотя встречал я стерв и с ангельскими лицами.
- Спасибо, но я тут и так объедаюсь.
- Выздоравливайте, Андрей Евгеньевич, мы побежали.
- Счастливо вам отдохнуть.
- Спасибо. Отдых нам просто необходим, нас ждут большие дела. Хотим купить Дашеньке братика.
- Олег!
- Что неприличного в том, что я хочу сына? До свидания.
- До свидания.
Я смотрел, как они идут по аллее, красивая, ладная пара, он очень высокий, она всего лишь чуть-чуть пониже его. Они отошли уже достаточно далеко, когда Олег развернулся и быстрым шагом пошел ко мне.
- Андрей Евгеньевич, спасибо вам. Я ведь все знаю, мы с Игорем Алексеевичем после того, как вы попали в больницу, допросили Анфису с пристрастием. Она перепугалась, думала, вы умрете, рыдала, и все нам рассказала. Она думала, что все это шутка, игра. Мы только Ирине Александровне ничего рассказывать не стали. Вы же с самого начала знали, что вам грозит смерть.
- Да ничего я не знал.
- Но там-то вы поняли, что все по-настоящему?
- Не знаю, что и сказать тебе, этого не опишешь словами.
- Вот видите! Я ваш должник на всю жизнь.
Странные люди эти математики, а с виду такие рациональные. Всегда подозревал, что математика мистична. Мнимые числа и трансцендентные уравнения никого до добра не доведут.
- Вот погоди, скоро твоя женушка опять начнет зубки показывать.
- Она вам не понравилась?
- Напротив, очень понравилась. Желаю тебе удачи. И сына.
- Еще раз спасибо. До свидания.
- До встречи.
Так, еще один плюс. Неужто и Любовь Ивановна раздала все свое имущество обездоленным? Я отправился в палату и принялся старательно читать книгу Игоря, я знал ее уже почти наизусть.


Из больницы меня забирали с почестями, которые пристали разве что новорожденным, хотя я был уже вполне в силах добраться до дому самостоятельно. Но Ира, Анфиса и непременная Алла, устроили целое представление, вывели меня под белы руки, усадили в машину, потом, поддерживая, словно инвалида, довели до вылизанной квартиры и тут же стали хлопотать, готовя мне ванну и накрывая на стол. Я не хотел обижать их и, как ангел, сносил все проявления чрезмерной заботы. Я был благодарен им, но они мне жутко надоели.
Но вот, наконец, все осталось позади, я был вымыт, накормлен и уложен в свежую до скрипа постель. Алла, было, вызвалась, подежурить у моей кровати, пока я сплю, но уж тут я не вытерпел, рявкнул, что хочу побыть один. На меня даже не обиделись, а молча ретировались, войдя в положение больного, шарахнутого по голове молнией, а стало быть, нервного.
Как только спасители и кормильцы ушли, я вскочил с постели и стал ходить по квартире, здороваясь с любимыми вещами, по которым так скучал, некоторые даже и поглаживал, брал в руки, рассматривал. Я был счастлив, оттого, что снова здоров и свободен, оттого, что могу пойти, куда захочу, что захочу, сделать. У меня начинался длинный отпуск, сладкая пора безделья, которую я никогда не портил планами или работой. Это было наслаждение – знать, что впереди не мгновенные суббота-воскресенье, а два с половиной месяца ничем не обремененного отдыха. Хорошо, что молния ударила в меня так вовремя, случись это в сентябре, мне пришлось бы почти сразу же после больницы выйти на службу, а теперь ничегонеделание суммировалось, накапливалось, продлевалось, и сейчас, в середине июня, обещало быть блаженно долгим, почти бесконечным. Я буду валяться в постели, читать и изредка гулять.
Звонок в дверь прервал мои сладкие грезы. С мыслью, что это вернулась Алла, я открыл дверь. На пороге стояла Варвара Ильинична с кастрюлькой в руках.
- Андрюшенька, здравствуй, мой хороший, с выздоровлением тебя. Я вот пирожков к твоему приезду напекла.
- Батюшки, Варвара Ильинична, вы нашлись! А мы так переживали!
- Да я и не терялась, Андрюша.
Мы прошли на кухню.
- Ирочка мне сказала, что тебя сегодня выписывают, так я встала пораньше, поставила тесто, так что горяченькие. Смотри, как ты похудел, тебе надо кушать, поправляться. Как же тебя угораздило под молнию-то попасть? Что врачи-то говорят?
- Жить буду.
- А сейчас-то как себя чувствуешь?
- Да совершенно нормально. Давайте-ка я поставлю чайник, и мы попьем с вами чайку. А вы пока расскажите мне, что с вами произошло, я же не знаю ничего. Тут такой переполох поднялся, не могли понять, куда вы пропали. Дверь сломали, а квартира пустая.
- Да со мной такая история произошла странная. Как-то в начале мая звонят мне в дверь. Подруга моя старая приехала, лет пять меня не видела, а тут вот тут решила повидаться. С конфетами пришла, с вином. Дозвониться до меня не могла, телефоны-то уж года три как сменились. Ну, сели мы за стол, она мне про себя рассказывает. На старости лет потянуло ее к земле, сама-то она родом из деревни. Свою городскую квартиру она продала, купила дом в селе неподалеку от города, хороший, со всеми удобствами, с садом-огородом. Живет в свое удовольствие, овощи разводит, цветы, себе и детям. А теперь вот приехала на несколько дней к сыну на юбилей, обо мне вспомнила, зашла. Ну, рассказывает она, значит, нахваливает свое житье-бытье, а я все потихоньку на часы смотрю, потому что скоро мой сериал начинается. Времени все меньше, я сижу как на иголках, ерзаю, она и заметила. Спрашивает: «Ты, Варя, торопишься, что ли, куда?» «Да нет», - говорю, - «сериал вот мой начинается, а я еще ни одной серии не пропустила». Она смотрит на меня как-то необычно, с сожалением, что ли, каким-то и говорит: «Так я, пожалуй, пойду, что ж ты будешь мучиться-то». А я ей: «Ты послезавтра уезжаешь? Давай завтра с тобой встретимся днем, по городу пройдемся. Ты телефон мой запиши». Она записала, и ушла. Мне, конечно, неудобно, но ничего, смотрю, значит, сериал. А уж потом, когда досмотрела, зашла в кухню, а бумажка с телефоном на столе лежит, не взяла она его, значит, обиделась. И тут стало мне стыдно, Андрюша, да так стыдно, что места себе найти не могла. Несколько дней я все думала, и вроде как у меня глаза открылись, Андрюша. Подругу старую практически выгнала, к дочерям не хожу, муж по моей вине из дома ушел. Света белого уже который год не вижу, все в этот ящик дурацкий пялюсь. И тут поняла я, о чем мне дочери с мужем-то говорили. Они ведь незадолго до того собрались все вместе и пришли меня уговаривать лечиться, говорили, что болезнь есть такая, телемания, что ли. А ведь точно, думаю, больна я, больна, тяжело больна. В дурмане живу, в опьянении. Стала я думать, что мне делать. Хотела сначала Ольге позвонить. А потом решила: поеду-ка я к подруге этой своей в деревню, прощения попрошу. Название деревни-то она мне сказала, а дом разыскать можно. В общем, через пару дней собралась, да и поехала. Нашла я ее легко, говорю: «Прости меня, старую дуру, выгнала я тебя из-за глупостей этих». И плачу. А она так посмотрела на меня и сказала: «Поживи-ка ты, Варя, у меня немножко, на природе, воздухом подыши, оглядись вокруг». Я и осталась, а ведь май на дворе, в лесу, на лугах – красотища неописуемая, все живет, растет, пахнет. Я уж и забыла обо всем об этом, не помнила ни запахов, ни красок, а тут все увидела, как в первый раз. Дней десять прожила, приехала, перед дочерями повинилась. Думала, они кочевряжиться будут, да нет, все по-хорошему.
- Я очень рад за вас. Только вот одного не понимаю: как же засов-то изнутри закрытым отказался?
- Так он и снаружи закрывается, у меня ключ-щеколда есть.
- А Оля говорила, что его нет.
- Да я его еще давно нашла. А тут думаю: уезжаю ведь, надо закрыть хорошенько, мало ли что.
- А мы-то все не знали, что и думать.
- Да мне уж рассказали, и дочери, и соседки. Да, уж наделала я переполоху. Только когда я уезжала, то с дочерьми в ссоре была, вроде как не нужна никому, вот и не предупредила. Да и не думала надолго оставаться, надеялась быстро обернуться. А тут вон как вышло. А за день до того, как я вернулась, Марине из милиции позвонили, нашлась, говорят, ваша мама, приезжайте, тело ее заберите, чего ему здесь валяться. Она рыдать, позвонила Оле, отцу, поехали в морг. А там им показали труп женщины огромного роста, толстой-претолстой и моложе меня лет на двадцать. Это как же так можно, Андрюша? Я же маленькая, худенькая, а у них в милиции фотографии были и описание.
- А чего вы от них еще хотели? Хорошо, хоть мужика не всучили.
- И то правда. Так что уже оплакали меня.
- Ну, значит, будете долго жить, примета есть такая.
- Не знаю, долго ли, но жить буду, сколько бы ни осталось, жить, а не перед телевизором сидеть. Хватит уж, почти десять лет проспала. Ты пирожки- то ешь, вот эти мясные, вот эти с капустой. Только переложи их, кастрюльку мне надо забрать. Ты кушай, кушай, а я пойду, Оля должна Димочку привезти, они с мужем в отпуск уезжают, а Димочка у меня побудет. Ты говори, если что надо, в магазин сходить, или по дому прибрать.
- Да я совсем здоров
- Ну, и слава Богу! До свидания, дружочек.
- Всего хорошего, заходите почаще. Я очень рад за вас.
Итак, ее глаза открылись, наваждение кончилось, тьма ушла. Но все это случилось до того, как я побывал на горе. Так что случай с ней не может считаться. Или может? А вдруг в подобных ситуациях нарушаются причинно-следственные связи, и «до» может меняться местами с «после»? Фу, какая чушь! Нет, это уж точно всего-навсего совпадение. Просто совпадение.
Меня отвлек телефонный звонок.
- Андрей Евгеньевич, добрый день. Это Любовь Ивановна, помните меня?
- Как же, конечно помню, еще как! Чем обязан?
- Извините, что беспокою. Мне дала ваш телефон Ирина Александровна. Надеюсь, вы не против?
Похоже, за время моей болезни все эти женщины каким-то непостижимым образом подружились. Никогда не понимал женщин.
-Что за церемонии? Я очень рад, что вы позвонили.
-В таком случае, может быть, вы не будете возражать, если я на минуточку заеду к вам?
- Милости прошу.
- Можно, прямо сейчас? Адрес я знаю
- Конечно, приезжайте, жду.
Она приехала через десять минут, нарядная, спокойная, с огромным пакетом в руках.
- Здравствуйте, это вам.
- Что вы, зачем? У меня все есть.
-Вы очень похудели, вам надо поправляться. Как вы себя чувствуете?
- Спасибо, просто замечательно. Чаю?
- Нет, я на минутку.
- Тогда давайте хотя бы сядем.
Мы прошли в комнату.
- Я не могла не приехать к вам, Андрей Евгеньевич. Что-то случилось со мной, после вашего визита. Я долго думала, и у меня открылись глаза.
И у этой открылись. Все дамы считают, что мне надо поправляться, и у всех открываются глаза. А я так устал от всего этого, что у меня они просто слипаются.
- Все стало вдруг четко-четко, предельно ясно. И я поняла: дом-то у меня пустой. Жизнь прошла мимо, ничего я не видела, ничего не успела, и ничего у меня нет.
- Но…
- Ничего, ровным счетом ничего. Нет, не пугайтесь, я не буду обременять вас своими жалобами. В общем, я решила уйти от дел и просто пожить на свете, просто пожить. Для начала отправлюсь путешествовать, посмотрю мир, а там жизнь покажет.
И с ней случилось. Все, последняя взятка, игра закончена.
- Я очень рад за вас.
- И я очень рада.
- А как же Михаил?
- Мы с ним объяснились, нам не по пути.
Бедный Гарик!
- Двадцать пятого я улетаю в Швецию, а оттуда - в круиз вокруг Европы.
- Завидую от всей души. Всегда хотел побывать в Швеции.
- А к вам я пришла, чтобы просто поблагодарить. Спасибо, это вы мне помогли.
- Я-то здесь при чем?
- Знаете, как бывает? Вроде что-то уже брезжит в голове, вроде уже о чем-то знаешь, но кто-то сказал слово, всего одно, и все встает по своим местам. Спасибо вам за это слово, вы тогда все мне все объяснили. Но мне пора.
- Не уходите, побудьте со мной.
- Нет, представляю, как за сегодняшний день вам все надоели. Вам надо побыть одному.
Умная, умная женщина.
- До свидания.
- Но вы, пожалуйста, когда вернетесь, позвоните мне, или просто приходите в гости.
- Спасибо, с удовольствием.
Я проводил ее до двери.
- До свидания, Андрей Евгеньевич, поправляйтесь, набирайтесь сил. Слава Богу, впереди целое лето.
- А вам счастливо съездить.
- Спасибо.
Она ушла, а я остался наедине со своей привычной мыслью. Именно об этом я думал всю последнюю неделю, хотя сомнений у меня не было. Я просто обдумывал, что и как. Мысль эта полностью овладела мною, успев родить четкое намерение, и я намеревался сделать это совсем скоро, буквально на днях. Было три, когда я спохватился, начал одеваться. Не через несколько дней, не послезавтра, не завтра, а сегодня, только сегодня, это тот самый день, тот редкий день, когда все счастливо решается, и упускать его нельзя ни в коем случае. День-узел, временная точка сплетения судеб, пусть сегодня переплетется и моя. Из зеркала на меня смотрело бледное, но счастливое и даже помолодевшее лицо. Да, худоба явно пошла мне на пользу. Я тщательно оделся, зачем-то взял с собой паспорт, как будто без паспорта этого сделать было нельзя. Но взял на всякий случай.
Я собирался совершить неосторожный и странный поступок и перед выходом на секунду задержался, в последний раз убедившись в том, что и в самом деле готов так поступить. «Хочу» и «могу» явно присутствовали в букете моих ощущений, находясь в редком согласии друг с другом, и я быстро вышел из дома, взял такси. Рисковать было нельзя, вдруг закружится голова. Заехал на рынок и купил целое море цветов, разных, тех, которые успели предложить мне расторопные цветочницы, столько, сколько поместилось в руках. И красиво получилось, необычно. Розы, васильки, левкои, ромашки, дельфиниум, пионы, разноцветные колокольчики, портулак, резеда, маргаритки – необычная, но чудесная цветочная смесь. Я раньше видел иногда, как дачники везут домой огромные живописные охапки цветов, и слегка завидовал тому, как их много, радовался тому, что они такие разные, и в таком восхитительном беспорядке, и дурманят таким сложным запахом, но сам всегда покупал аккуратные, специально подобранные, организованные по цвету и размеру композиции. Пестрота и хаос сегодняшнего букета, единение вычурного и простого, большого и малого сейчас остро воспринимались как символ буйства и сложности жизни.
И внезапная несомненная красота этого сложного букета окончательно укрепила меня в мысли, что поступаю я правильно, что бы там ни произошло дальше. Я знал, о чем будут судачить все мои знакомые: она слишком молода, слишком красива, и мы едва знакомы; я после болезни, после душевной встряски, не очень молод и слишком долго холост. К тому же, она думала, что я влюблен в другую. Ну и пусть. Совершайте необдуманные, бесполезные и даже глупые поступки.
Мы промчались по городу, выехали на тракт, свернули на проселочную дорогу, доехали до знакомой круглой площадки. Я собрал с заднего сидения благоухающую разноцветную охапку. Вот это белое здание, вот крыльцо, вот дверь. И только тут меня охватил страх. Но все было настолько хорошо, так гармонично, что я боялся не отказа, а лишь того, что ее не окажется на месте.
Секунду помедлив, я открыл дверь. Красивая Изабелла Львовна как всегда сидела за конторкой и смотрела на меня во все глаза. Я был готов поклясться, что она с первого взгляда, поняла, зачем я здесь. Но знал также, что хотя бы на миг, на мгновение и в ее мудром сердце шевельнулась надежда, тут же вытесненная доводами разума.
- Добрый день. Могу я видеть Елену Станиславовну?
На сей раз она ничего не спросила, просто поднялась и вышла. Через минуту, очень непростую минуту, чрезвычайно замедлившую мою жизнь и почти остановившую дыхание, я услышал стук каблуков и вторящий ему стук своего сердца, и увидел, как она сходит по лестнице. Она была здесь, и значит, все было хорошо, не могло не быть хорошо.
Мужчина должен быть смелым, он должен в случае необходимости суметь пробежать по крыше горящего поезда, спрыгнуть с нее на мчащегося коня или броситься в реку с высоченного моста, опрокинуться из брюха самолета в зияющее пространство неба, заранее не зная, раскроется ли парашют. Вот так:
- Елена Станиславовна, Лена, прошу вас, будьте моей женой.
Казалось, она совсем не удивилась. Смотрела на меня спокойно и дружелюбно, но легкая тень уже поднималась со дна ее глаз. Тень жалости.
- Я помолвлена, Андрей Евгеньевич, и очень люблю своего будущего мужа
Испытывайте обстоятельства, попадайте в дурацкие истории, оказывайтесь в затейливых ситуациях. Принимайте кризисы и катастрофы как желательные, полезные, благотворные, потому что только они дают новые возможности. Помните, что любое недоразумение, конфликт или непредвиденное стечение событий значат больше, чем спокойно прожитый день.
Это была катастрофа. Парашют не раскрылся. Я положил свой нелепый букет к ее ногам и вышел.


У меня сильно болела голова. Я устал от этого застолья, а еще более – от воспоминаний, пора было уходить, но как-то не удавалось встать. Я уже почти собрался, поднялся почти, но тут в свете предзакатного солнца в комнату вошли двое. Сначала улыбающийся он, за ним – смущенная Елена Станиславовна. Я хорошо знал его и почти не удивился. Я слишком давно знал его, чтобы удивляться. Я даже чего-то такого все время ждал, нет, не ждал, а что-то чувствовал. Так вот почему мне все это время было недостаточно грустно! И гроб был закрыт, и ей он подмигивал – я еще тогда все понял, но не поверил себе. А себе надо верить. Но все остальные просто обалдели, замолчали, оцепенели, и лишь Надежда Владимировна громко ахнула. А Гарик свистнул, и в густой тишине свист этот прозвучал посвистом Соловья-Разбойника.
- Дамы и господа, приношу вам свои извинения, но я жив. Не сердитесь, я не мог иначе. Мне просто необходимо было умереть.
Улыбка его была виноватой.
- Сволочь ты, - сказала Ира. – Как был сволочью, так и остался. Никого не пощадил.
- Ты не рада? А мне вот надоело быть мертвым. Я хочу жить.
- Всю жизнь ты надо мной издевался, и после смерти издеваешься.
- Жил я как все, дорогая. Но хотя бы умереть-то я мог себе позволить не по правилам?
Они начали понемногу приходить в себя.
- Да уж, с вами не соскучищься, Игорь Васильевич. Здравствуйте.
- Здравствуй, Олег.
- А кое-кто был уверен, что вы уже в раю, - улыбнулась Анфиса.
- Разве можно в нашей жизни быть хоть в чем-то уверенным? А тем более – после нее. Но не ругайте меня, пожалуйста. Вы даже не представляете, как мне сейчас непросто было зайти.
- Запомните этот день. Господин призрак пожаловал к нам двадцать второго июня, ровно в четыре часа, - сказал Жора.
В самом деле, было почти четыре.
-Я рассчитывал, что кто-нибудь это заметит.
- Хорошо, что мы выпили, - пропищал Коля.
Да, это было действительно кстати.
Надежда Владимировна встала из-за стола, подошла к Игорю и поцеловала его в лоб.
- Господи, счастье-то какое! А ты, доченька, не ругайся. Леночка, садитесь вот сюда.
А Ира налила себе рюмку, выпила залпом.
- Ты где был?
- Первые два дня я наслаждался свободой и облетел все свои любимые места на земле, на третий претерпел мытарства, а затем тридцать семь дней осматривал райские кущи и адские бездны, но перед Господом предстать не успел, ведь сегодня только сороковой день.
- Как ты смеешь святотатствовать?!
- Успокойся, я был у Леночки. Леночка, добрая душа, меня приютила.
- Как же ты мог не придти на похороны к племяннику?
- Тут я, конечно, виноват. Но я же не знал, что так случится, и о смерти его узнал не сразу, а когда узнал, сразу пошел на кладбище. Бедный мальчик, я очень любил его.
- Повезло тебе, что Саня уже ушел, он бы тебе морду начистил. И что теперь будет?
- Все будет хорошо. Ты выйдешь за Гарика, я женюсь на Елене.
Так вот почему она мне так нравится, мне всегда нравились только женщины Игоря. А он умел располагать к себе женщин, они для него были готовы на все. Вон даже теща его как любит!
- Спасибо за разрешение, муженек.
Игорь подошел к Ире, развязал черную ленту на голове, поцеловал в висок. Она уткнулась лицом ему в грудь, а он сел рядом, обнял за плечи.
- Может, объяснишь нам свои мотивы, - хрипло сказал Гарик.
- Я смотрю, ты тут совсем обнаглел без меня, Гарик. Ты не находишь, что это я должен спрашивать с тебя объяснений? Ты почто жену у меня увел, ирод? А я, что ж я? Просто вас хотел немного расшевелить, да и самому позарез нужно было кое-что изменить в своей жизни. А как мне было узнать, что вы будете делать после моей смерти? Ведь любопытное же зрелище. Одни похороны чего стоили, я потом раз десять видеосъемку смотрел. Ну, и Иркины узлы нужно было развязать, по-моему, вдовство пошло ей на пользу. Ей давно пора было стать вдовой и снова выйти замуж, иначе все это тянулось бы еще много лет. Но и это не главное. Понимаете, я математик, чистый математик, а математика в принципе не терпит эксперимента. Скажите, могу я позволить себе хоть раз в жизни провести собственный эксперимент?
- Хватит нам лапшу на уши вешать. Скажи лучше, что хотел к книге своей внимание привлечь, - пробурчал Гарик.
- Ну, и это тоже. Думаю, вся эта история достаточно забавна, и книгу теперь будут читать.
- Но ведь это же скандал! - закричал Жора. – Как ты теперь без документов будешь жить? Как тебе разводиться, жениться, что с работой будет?
- Не беспокойся, Жора, мою работу за меня никто не сделает, а документы мои у меня.
- Как?!
- Ты где живешь, в Швейцарии или в России? Что ты как маленький?
- А свидетельство о смерти?
- Это совсем недорого. Но, вообще-то, смерть – дорогое удовольствие.
- Но ведь это же, наверное, криминал? Тебя посадят.
- Сомневаюсь, но от сумы… Леночка, ты будешь ждать меня?
Елена Станиславовна счастливо засмеялась.
- Кстати, Ира, ты не выписала меня? Хотя о чем я спрашиваю, ты, наверное, даже не знаешь, где домоуправление. Ты учти это, Гарик. Я выпишусь на днях.
-Я, пожалуй, пойду, - поднялась Любовь Ивановна. – Мне нужно собираться в дорогу. Поздравляю вас, Игорь Васильевич, с возвращением. Это очень хорошо, что вы живы.
- Прошу вас, не уходите. Мы с вами не знакомы, а жаль, но, надеюсь, теперь познакомимся. Дорогие мои, ну, не злитесь, простите меня. Я дурак.
- А твоя паранойя, мерзавец, тоже была ненастоящей?
- Надеюсь, что нет, дорогая.
- Но как тебе это удалось?
- Скажу вам по большому секрету, врачей я и не обманывал, а предстать психом перед всеми остальными очень просто: надо просто говорить то, что думаешь.
- Но это было так страшно…
- Зря я, что ли, так люблю фильмы про безумцев.
- Всю жизнь ты водишь меня за нос!
- Такова жизнь: либо обман, либо – самообман. Третьего не дано. А ты что молчишь, Андрюша? Ну, спроси меня о чем-нибудь.
- Ты жив, старик?
- Я ожил.
- Скажи, это ты меня так разыграл?
- И тебя тоже.
Да, дурацкий вопрос.
- А твои рецепты, они были ненастоящие?
- Еще какие настоящие, старинные.
-Так они подействовали?
- Откуда я знаю, Андрюша? Я вообще очень мало знаю о том, что произошло, хотя кое-что, конечно, слышал.
- Тебе Анфиса рассказывала?
Вот почему тогда на кладбище у нее были накрашенные глаза, она же не собиралась плакать. Ну и девочка! Первый раз вижу женщину, которая могла бы работать в разведке.
- Почему сразу Анфиса? А от тебя я не ожидал. Такого натворил, уму непостижимо! Да ты еще совсем дитя, дружок, а притворяешься мэтром. Ты как себя чувствуешь-то?
- Лучше, чем сорок дней назад.
- Правильно я говорил, что удар шаровой молнией может пойти человеку только на пользу. Но, конечно, я очень виноват перед тобой, прости меня. Не думал, что все так получится, не верил, что ты пойдешь на все эти авантюры. Но я знал, что ты все поймешь.
- Ты не поверишь, но я чувствовал, что ты жив.
- Он чувствовал! Я тоже чувствовала.
- Я тоже почувствовал, что я жив. Знаете, лучший способ почувствовать себя живым – это на время умереть.
- Но, как я сейчас понимаю, готовился ты заранее и очень тщательно, ты все продумал, такой сюжет закрутил. И козла, и туфли красные!
- С туфлями было проще всего. Я же знал, какое впечатление производят на тебя женские шпильки.
- А козла-то как организовал?
- Это мое ноу-хау.
- Да о чем вы говорите, объясните всем!
- Погоди, потом все расскажем.
- Не пойму только, как тебе удался эпизод с очками Гарика.
- Тут я допустил произвол. Ну, взял бы ты с собой лупу или свои очки – какая разница. Но ты-то каким сообразительным оказался – просто чемпион мира по шарадам! Правда, первое время собирался одолжить автомобиль у Олега.
Точно, Анфиса. Все знала с самого начала и держала его в курсе.
- Было бы весьма любопытно посмотреть: полнолуние, а ты весь в белом и на красном автомобиле. Феллини просто отдыхает.
- И долго ты все обдумывал?
- Да нет, не очень. Что-что, а уж сценарий собственной смерти я могу быстро придумать. А сюжет этот – мой подарок тебе.
- Тоже мне, Пушкин дарит Гоголю сюжет «Ревизора», – поднялся Жора. – Ну-с, насколько я понимаю, поминки окончены, позвольте откланяться.
- Сядь на место. Ты только подумай, ты на что обижаешься? На то, что друг не умер, остался в живых? Абсурд ведь. Дорогие мои, у вас у всех радость, большая радость, нечаянная. Проводы окончены, начинается встреча. Неужели вы откажете себе в удовольствии выпить с усопшим? Вряд ли выдастся еще один такой случай.
- Правильно Ирка говорит, что ты сволочь.
- От такого слышу. Давай, Жорка, садись, хватит кобениться. Пора уже проводить мою смерть. Считайте все произошедшее репетицией. Налейте, пожалуйста, рюмки и давайте наконец-то чокнемся.
- Мы уже и так все чокнулись. А ты самый подлый и гнусный симулянт на свете. И учти, когда ты умрешь в следующий раз, я тебе не поверю.
- Все мы симулянты, братцы. Но согласитесь: куда лучше симулировать смерть, чем жизнь. За это стоит выпить.
Вначале было слово. Вино полилось потом, но они встретились во времени и пространстве, обеспечивая удобное сосуществование. Ибо что же за беседа без вина, и зачем же пить вино, если некому сказать пару слов?