К несчастью я почти не был знаком с этим человеком. И из его историй мне случилось услышать только одну единственную. Но сам факт того, что я ее услышал, и есть счастливая случайность. Хотя, счастливая ли? И случайность ли? Я уже не знал. Все смешалось, перевернулось с ног на голову, и я, что называется, не знал, как теперь мне быть…

В ту пятницу в институте читка приказов закончилась позже обычного почти на полчаса, и на свою привычную шестичасовую вечернюю электричку я не успел. Обычно уже в 17-30, а то и раньше, я покидал расположение части. В шумном потоке курсантов, бегущих на выходные в увольнение, я без особой спешки приходил на станцию за пять минут до прибытия поезда, в девятнадцать переходил мост через пути на Белорусском вокзале, в десять минут восьмого садился в вагон метро и так далее, и так далее. При лучшем раскладе в восемь бывал уже дома.
Теперь же, в шесть вечера я только вышел за ворота института. Следующей электричкой до Белки была Можайская. Но прибывала на станцию она только в 20-35. Это означало, что мне надо было как-то коротать почти два с половиной часа времени.
Поток курсантов в шесть вечера уже не такой плотный. Теперь это лишь отдельные группки второкурсников да первачков в наглаженных парадках и сверкающих черных туфлях. Их зеленые фуражки подобно зеленым маячкам то и дело бросались в глаза по обе стороны улицы.
Размывшийся след пролетевшего самолета, перечеркнувший все небо, приобрел розовые цвета ясного, но прохладного майского заката. Первые вечерние звезды, робко мерцавшие двадцать минут назад, за время моего пути к станции, немного осмелели и уже подмигивали ярче.
В шестнадцатиэтажках на Пионерской, единственной улице с этой стороны Поселка, зажигались желтые окна. В некоторых из тех, что оставались незашторенными, мелькали хлопотливые женщины в халатах – жены офицеров и прапорщиков нашей части, матери курсантов института. Готовился ужин. По распорядку дня ужин в 19-30. Самое время для кухонной суеты. Подумав о том, во сколько ужин сегодня ждет меня, я лишь улыбнулся.
Еще в зале заседаний, поглядывая на часы, я решил, что пойду в «Ноги», и буду сидеть там до своей электрички. Буду пить кофе или пиво, курить и смотреть телевизор или то, что там будут показывать. «Ноги» – кафе-бар на станции, который не имел собственного названия, а был просто «Кафе-баром». Но курсанты назвали его «Ноги», несмотря на то, что «стоячих» мест там не было, а, напротив, только уютные столики с мягкими стульями. Возможно, название имело некоторый философский оттенок, и бар был назван так из-за того, что служил для курсантов неким промежуточным пунктом, своеобразным телепортом между институтом и увольнением, между казармой и домом, между армией и гражданкой. Но и в одну, и в другую сторону только ноги могли донести их обладателей.
В баре тихо играла музыка, что-то невнятное шло по телевизору. Я не часто бывал здесь, но с барменшей, тёть Людой, был знаком так же, как и все офицеры, и курсанты. Тёть Люда, приятная крупная женщина, всю жизнь прожила в Поселке и тоже знала по именам, казалось, всех, кто хоть раз к ней заглядывал. Оба ее сына в свое время учились в нашем институте, который тогда еще был высшим училищем, теперь служили где-то то ли на Урале, то ли в Забайкалье. А в их отсутствие каждый солдат ли, курсант ли, офицер, были для Тёть Люды как родные.
Не обращая внимания на присутствующих в баре людей, я прошел прямо к стойке и взгромоздился на мягкий высокий табурет.
- Здрасьте, тёть Люд.
- Привет, Колюнь. Поздновато что-то ты домой сегодня.
- Да, тёть Люд, читка поздно кончилась. Теперь только на Можайской уеду.
- Ну, посиди, посиди, отдохни, погрейся. Чего налить тебе? Чаю, кофе горячего или чего покрепче?
- Мне темного бокальчик, если можно, тёть Люд. Что-то тихо у вас сегодня?
Женщина вернулась, держа наполненный бокал толстыми пальцами обеих рук, поставила передо мной на картонную подставку пенный напиток и, кивнув за мою спину вглубь барного полумрака, негромко сказала:
- Так вон же ж их, смотри сколько…
Обернувшись, я не поверил своим глазам. За угловым столиком в темном углу зала расположился, наверное, целый взвод курсантов. Никак не меньше двадцати человек. Все сосредоточенно смотрели в центр стола на здоровенного человека, сидящего спиной к залу в окружении молодых людей. За спинами курсантов мне был виден только его седой затылок.
- Тарасыч там что-то рассказывает, иди послушай тоже.
- Кто? – переспросил я, но тут же понял, о ком говорит тёть Люда.
Тарасыч – полковник Тарасов Алексей Егорович, отставной преподаватель с кафедры огневой подготовки. Тарасычем его испокон веков звали курсанты, да и, чего греха таить, сами офицеры.
Я сам только второй год, как перевелся с комендатуры на казахстанской границе и теперь работал в институте курсовым офицером. Пришел сюда практически одновременно с его уходом в запас и лично знаком с ним не был. Курсанты жаловались, что полковник Тарасов отличался суровым нравом, высокой требовательностью, выдающимся командирским голосом и крепостью офицерского языка. Но с другой стороны, на кафедре огневой подготовки преподаватели должны быть именно с такими качествами. Рассказывали, что года два или три назад, он спас жизнь одному курсанту, который на занятиях по боевому гранатометанию по ошибке заметнул не гранату, а вырванную из нее чеку. К счастью, в одну секунду подоспевший Тарасов успел и отшвырнуть гранату на возможно далекое расстояние, и упрятать курсанта за бруствер укрытия. Сам же при броске лишился половины кисти и получил осколок в лобную часть головы, который находился в нем по сей день. Курсант тот из института отчислился по собственному желанию, а его родители подали в суд. Такой оказалась их благодарность за спасенную жизнь ребенка. Суд-то они проиграли, но и здоровья у полковника тоже не прибавилось. Со службы ушел инвалидом.
Взяв свой бокал, я переместился к «курсантскому» столу.
- Здравия желаем, товарищ капитан, присаживайтесь, товарищ капитан, – приветствовали меня курсанты, освобождая место рядом с полковником.
- Здравия желаю, – в свою очередь приветствовал я их и отставного полковника, – разрешите присутствовать?
Тарасов поднял на меня трезвый, усталый взгляд.
- А-а, это ты, Мигулин, – сказал Тарасов, назвав мою фамилию, чем удивил, нас-то не представляли друг другу до этого вечера, – присаживайся. Может быть, тебе тоже будет интересно послушать эту историю. Вам интересно?
- Так точно, – в один голос ответили несколько человек, остальные активно закивали.
…Еще про Тарасова говорили, что он замечательный рассказчик. И историй у него столько, что всех во век не переслушать. И про службу его в Монголии, и про охрану дальневосточных морских участков и многочисленные случаи на курсантских стажировках в Карелии. И все одна на одну не похожие. Только история, что удалось услышать мне в тот вечер в «Ногах», как ни странно, на первый взгляд, не имела никакого отношения к его военной службе, возможно лишь косвенное. Но ко мне – самое прямое…
- Так, значит, о чем я собирался вам рассказать, товарищи курсанты и офицеры?
Тарасов расстегнул пуговицу на вороте рубахи, достал оттуда искалеченной рукой и показал присутствующим зажатый двумя оставшимися пальцами висящий на шее на засаленном шнурке покрытый черной ржавчиной ключик.
- Вот, товарищи. Вот тот самый ключ…

Алешке родители с детства почему-то не разрешали заходить в кладовую. Он и не заходил. Потому, что знал это. И еще потому, что кладовая всегда была заперта на ключ. А единственное маленькое квадратное окошко, что выходило на задний двор их дома, всегда было зашторено куском плотной темной материи. От этого и в замочную скважину невозможно было рассмотреть ровным счетом ничего. Мама отпирала дверь лишь раз месяц в одну из суббот, а то и реже, чтобы там прибраться. Собрать неопрятную паутину в углах, убрать пыль с множества коробок, набитых никому не нужным хламом, но который в то же время нельзя было выкидывать ни при каких обстоятельствах, со старых деревянных стульев, составленных один на один изогнутыми ножками кверху и большого древнего сундука, заполненного, впрочем, тем же хламом и тряпьем, что и коробки. Протереть влажной тряпкой полы, да выбить во дворе старые шубы и пальто, испорченные обитающими в них жучками, паучками и мошками. И еще в такие дни мама снимала с окошка штору и уносила в стирку, отчего на несколько минут кладовая, озаренная дневным светом и солнечными лучами с парящими на них частицами пыли, походила на обычную комнату.
На самом деле Алешка уже давно знал, что находится за этой постоянно запертой дверью, потому, что ключ у него давно был. Со своим одноклассником Серым по специальной, разработанной самим Серым технологии, они отлили из свинца его точную копию.
Алешке было известно, что лежало в каждой из картонных коробок. Их было ровно десять. И во всех одно и то же. Старье, тряпье, рванье. Какие-то кофты, свитера, пожратые молью. Много пар обуви в сундуке. Отцовские или даже дедовы сапоги, истоптанные до дыр, ботинки с изломанными напополам подошвами, женские сапоги с оторванными или болтающимися на лоскутах кожи вытертыми каблуками. Разлезшиеся кроличьи, а может, и песцовые шапки… Все как одно представлявшее собой давно истосковавшийся по мусорным бакам хлам. В древнем шифоньере с потертой и растрескавшейся от времени полиролью, что стоял по правую руку от входа, был изучен каждый сантиметр каждой полочки со старыми, неизвестно от каких родственников оставшимися тяжелыми альбомами с пожелтевшими черно-белыми фотоснимками, каждого из трех выдвижных ящичков с какими-то ржавыми инструментами, детальками, то ли от часов, то ли еще чего… Какие-то гайки, гвоздики, винтики, обрезки деревянных брусков и просто деревяшки…
А еще к задней внутренней стенке шифоньера был приставлен портрет в толстой деревянной раме. Портрет был красиво нарисован, как будто это был не написанный красками портрет, а самый настоящий большой фотоснимок. Но Алексей сам много раз проверял, водил пальцами по поверхности холста и убедился, что это взаправду нарисовано. Он в нескольких местах даже отломал кусочки застывших мазков. На портрете был изображен пожилой мужчина по пояс, военный, с коротко стриженой седой головой и густыми черными усами, в кителе с погонами, какими-то наградами и значками. Наверное, офицер, может, даже полковник. Он стоял с гордо расправленными плечами, чуть полубоком к художнику, писавшему портрет. В левой руке, согнутой в локте, между безымянным пальцем и мизинцем зажата дымящаяся сигарета. Больше на этой руке пальцев не было. Взгляд мужчины серьезный, сосредоточенный, брови нахмурены. От левого виска до середины лба наискосок прочерчена ровная линия глубоко въевшегося в голову шрама. Вероятно, увечья остались после войны. Вот только какой, Великой отечественной или первой мировой, а может, после Октябрьской революции семнадцатого года? Алешка понять этого и распознать по военной форме тоже не мог. Глаза мужчины были точь-в-точь отцовы, как и глаза самого Алешки. Насыщенно-карие. Переспелые сладкие вишенки, как их ласково называла мама. Но на портрете был явно не отец. Отец войны не застал. Может дед? Или прадед?...
Короче говоря, ничего, кроме разочарования, не испытывал любопытный Алексей, раз за разом, оставаясь дома один под всякими предлогами отлынивая от огорода или поездки к бабушке в деревню. Он снова и снова отпирал заветную дверь и продолжал в десятый и сотый разы перебирать те же коробки с тряпками, тот же сундук с обувью. Вот отцовы сапоги… Алешка всякий раз до самого носка просовывал в них руки, обшаривая пустоту окаменелых внутренностей этих доисторических образцов цивилизации, посланников неизвестно насколько далекого прошлого, не известно по какой вине заточенных в темнице сундука и кладовой. Вот мамины сапоги. И в них тоже пусто. С пущей тщательностью обыскивал дырявые карманы прохудившихся шуб, пальто, курток и халатов – а вдруг что недосмотрел в прошлый раз. Иногда, когда ничего уже не оставалось, и все возможные места для тайника были безуспешно изведаны, рассматривал странный портрет: знакомые глаза и уродливую руку мужчины. Портрет казался Лешке единственным хоть сколько-то интересным предметом, имевшимся в этой тайной комнате без тайны. После он аккуратно ставил портрет на место, в том же порядке развешивал кофты и раскладывал тряпки неопределенного цвета, лежавшие на полке перед портретом.
Что он хотел там найти? Деньги? Драгоценности? Что-то старинное? Какие-то невообразимые сокровища? Он и сам не знал. И ему больше всего не давало покоя то, почему кладовую все время держали под замком. Чего он еще не знал? Чего самого главного он не знал?! Но задать вопрос напрямую родителям Алеша не решался, боясь быть разоблаченным.
Так проходили года. Алексей возмужал, стал подростком, заканчивал десятый класс школы. Он уже утратил былой интерес к кладовой, все реже доставал из кармана школьной сумки заветный ключ. А однажды вовсе выложил его и оставил в столе в своей комнате. И в тот же день, вернувшись домой со школы, он случайно сквозь приоткрытую дверь в спальню родителей услышал их разговор, смысл которого фактически обозначался одной сказанной мамой фразой. Мама тихо сказала: «Он знает». «Что?» голос отца. «Он все видел – снова мама – я нашла дубликат ключа в его столе, когда сегодня убирала в комнате». «Что я видел?!» хотел изо всех сил закричать Алексей, но вместо этого излишне громко скинул кеды, зашаркал ногами по коридору, прокричав: «Я дома!»
Так и не раскрыв этой тайны, что же все таки такого он видел, что об этом надо секретничать (негодные ботинки (?), рваные кофты (?), изъеденные молью шубы (?), неизвестно чей портрет и фотографии (?) или ржавые железяки), Алексей получил аттестат о среднем образовании и поступил в общевойсковое высшее командное училище. Учился упорно и старательно, окончил с отличием и остался там же преподавателем тактики боевых действий. На четвертом курсе, перед самым выпуском Алексей получил известие о болезни отца, был отпущен в кратковременный отпуск, из-за чего пропустил часть экзаменов, но которые потом все сдал с отличием. На выпуск приехала только мать. После смерти отца Алексей отпустил усы, как носил Егор Пантелеевич и никогда их не сбривал.
Первый день первого офицерского отпуска стал для Алексея возвращением в детство. Мама, как какую-то ценную семейную реликвию, передала ему ключ от кладовой. Моментально, как в ускоренной обратной перемотке кинопленки, перед его лицом возник тот день, когда он впервые стал перед тайком открытой дверью. Он снова стал тем одиннадцатилетним мальчиком, который с замиранием сердца, трепетом и даже страхом сделал несколько непослушных шагов, входя в эту запретную для него комнату. Отчего-то к глазам подкатили слезы, в горле образовался комок горечи и никак не хотел ни в ту, ни в другую сторону. Ключ лежал на морщинистой маминой ладони: старый, черный, железный.
- Теперь он твой, – сказала мама.
Алексей скинул с плеча свой вещмешок, порылся в нем, и через минуту на его широкой сильной ладони появился точно такой же ключ, его свинцовая, отлитая в далеком детстве копия.
- Мама, я был там, – сказал Алексей.
- Я знаю, – сказала мама.
- И видел все, что там есть, до последнего болтика, до последней пары обуви. Сто раз! И как сейчас помню даже, что где лежит, какая тряпка, на какой полке.
- Я знаю, – повторила мама.
- Так что же, мам, такого секретного в этой комнате? Что вы там прятали от меня и не хотели, чтобы я видел?
- Мы не хотели, чтобы ты видел…
- Что чтобы я видел?!
- Мы не хотели, чтобы ты его видел… раньше времени…
Алексей уже бежал по ступеням на второй этаж. Секунду помедлив, с вытянутым ключом перед замочной скважиной, точно прислушиваясь к чему-то, что могло послышаться из-за двери, вставил ключ в замок. Постаревший на пять лет механизм, точно от боли (вскрикнул) скрипнул и отпер дверь.
Кладовая была… светла, чиста и… пуста.
В распахнутом квадратном окошке играла на теплом летнем ветру легкая прозрачная занавесочка. Никакого запаха пыли и затхлости не было. Ни нагромождение коробок, ни огромный ветхий сундук, ни виселицы с трупами верхней одежды не довлели, как когда-то давно над мальчиком Алешей. Пол был чистым и свежевыкрашенным в приятный синий цвет. Доски под ногами лежали стройно и почти не скрипели. И не хотелось даже в мыслях говорить слово «кладовая» по отношению к этому освеженному и проветренному помещению.
В комнате было лишь два предмета.
Один из тех старых стульев с изогнутыми ножками, наверное, наиболее целый и крепкий. Стул стоял, прислонившись спинкой к правой стене комнаты. А на стуле возвышался тот самый портрет (мы не хотели, чтобы ты его видел…) незнакомого офицера с оторванными пальцами (раньше времени…). Алексей смотрел на портрет некоторое время, пока не услышал за спиной шаги матери.
- Мам, кто этот человек на портрете? Мой дед? Или прадед?
- Ты не поверишь, сынок, но я не знаю.
- Как «не знаю»? А чего же вы его оставили, а не выкинули вместе с остальным хламом или, не знаю, не продали, раз уж такая ценность?
- Не знаю, Лешик, честное слово. И отец не знал тоже…
- Ну вы, мам, даете…
- …только догадывался.
- О чем это ты? Совсем меня запутала.
- Портрет перешел твоему отцу от его отца, а ему от его отца… Не знаю, сколько длилась эта цепочка, сколько поколений передавали этот портрет своим детям, но история, дошедшая до нас такова, что…
…был художник один. Писал потрясающие портреты людей. Очень искусно, правдоподобно и естественно. Люди на портретах получались, как живые, не иначе, как на фотографиях. Того и гляди, подмигнет сейчас, а то и вылезет оттуда из рамки своей, как из окошка, и пойдет себе, насвистывая под нос. Это один из таких его портретов. Ты знаешь о нем с детства. Но только не любили люди того художника. А почему не любили, я тебе сейчас скажу почему. Да просто ни разу не вышло у него так, чтобы нарисованный им человек был хоть сколько-нибудь схож с оригиналом. Вот и красиво, и естественно он рисовал, и всё, но не похоже, хоть ты кол на голове теши. А люди ж ему большие деньги давали за его работу, но как видели результат, требовали обратно. Не похоже ведь! За что тогда деньги? Так вот проходят мимо, видят, галерея расставлена (из возвращенных ему же портретов), да какая шикарная галерея! Не нарисованные, а живые люди с полотен смотрят, только что глаза не блестят на солнце и не мигают! Так многие и решались рисоваться у него, потом разочаровывались, недоумевая, как такой талантливый мастер не видит очевидных черт внешности, или видит, да только все не то, что есть на самом деле. Вот так и один из наших предков побывал у этого портретиста. Ну и, как обычно, получилось нисколечко не похоже. Я вот не знаю только, действительно ли у предка нашего рука была такая или это тоже выдумка художника…
Точно знаю лишь, что после того, как наш предок, внимательно рассмотрел свой портрет, сказал ему:
- Смотри! Вот он я. А вот оно то, что нарисовал ты. Видишь?
- Вижу.
- Что ты видишь?
- Я будущее твое вижу, твое далекое будущее, – ответил художник…
- И что это значит, мама? Ты хочешь сказать, что…
- Ох, не знаю, Лешенька, не знаю, сынок. Но уходил бы ты из своей армии.
- Да что ты говоришь, ма?! Ты что, правда веришь, что какой-то человек, который жил сто или сколько там лет назад, глядя на моего прапрадеда, рисовал меня?
- Не знаю, Лёшик, не знаю. А вот ты и усики уже отрастил…
- Да что усики? Отец всю жизнь с усами проходил! Так ты хочешь сказать, что мне в армии руку так изуродуют?! Да в армии по нашему времени безопасней, чем где-то на гражданке…

Опоздал я и на Можайскую электричку.
Сел на последнюю, на 22-10. Курсанты к тому времени уже все давно разбежались, кто по домам, кто по вагонам. Мне никак не хотелось уезжать. Что-то тянуло меня к этому человеку: строгому и принципиальному на службе, но обаятельному и глубокому вне ее. Почему-то мне казалось, что эта встреча с ним была не случайной, но единственной, и что я больше никогда его не увижу. Не знаю, почему это было для меня так важно… Но что-то, я был уверен, каким-то образом связывало нас. Линии наших судеб или жизненные пути наших предков по воле случая или чего-то еще когда-то пересеклись и теперь свели нас… Для чего? Это знак? Предупреждение? Но что я должен из этого понять? И что я должен делать? Я не знал.
Я ехал один в пустом вагоне последней ночной электрички. Бессонным невидящим взглядом смотрел в черное окно, где отражались неподвижные пустые сиденья. Лишь огни фонарей вдоль железной дороги летели навстречу, как секунда за секундой прожитой жизни. Сегодня кафе-бар «Ноги» и для меня стал телепортом. В один конец. Из прожитой жизни в будущую. Ведь теперь все будет иначе. Все уже не так, как было прежде. Пусть совсем немного, пусть ничтожно настолько, что никто, кроме меня этого и не заметит, но все уже не так, как было прежде.
Я ехал домой… и не знал ответов. Я ехал и знал лишь то, что дома Галя уже спит, что она уложила Максимку в его кроватку, убаюкала и сама легла спать. Или они вместе легли в нашей постели, как это иногда бывает, если я приезжаю поздно. И что когда я лягу к ним, Галя во сне улыбнется и тихонько, чтобы не разбудить Максимку, поцелует меня. Я ехал и знал, что ужин меня тоже не дождался, он остыл и был убран в холодильник.
И что, как это бывает ежедневно, со стены в гостиной с портрета на меня будет смотреть немолодой мужчина, не знакомый мне, но очень на меня похожий. «Это твой прадед, отец моего отца», говорил мне отец, хотя у меня почему-то были сомнения в степени родства. Но сходство человека на портрете со мной было очевидным. И с годами становилось всё больше. Правильнее было бы сказать, что это мое сходство с человеком на портрете с годами все более очевидно.
А левый глаз его – так точно всегда был копией моего.
А правый…
…а правого нет за черной повязкой.