Инактивация утонченной любви.

В искристых карих глазах женщины, отрешенно смотрящей в чистое синее небо бабьего лета, отражался белый христианский собор с влажными темно-зелеными куполами, увенчанными золотистыми крестами, и малолюдная соборная площадь, по которой осенний ветер вяло шуршал редкими, не совсем еще желтыми и сухими, опавшими листьями.

Резко ударил на часовне и наплывисто загудел большой соборный колокол, заставив слегка задрожать под темной шляпкой густые смолянистые ресницы женщины, и Она, перекрестившись, медленно направилась к свободной свежевыкрашенной желтой скамье под клёнами в тихом уголке соборной площади. Её грациозную и стройную фигуру не могло скрыть даже темно-синее платье свободного покроя с глухим воротом, вокруг которого замысловатой змейкой задремал черный батистовый шарф. Женщина утомленно присела на скамейку, уложив небольшую дамскую сумочку на колени, и пристально, исподволь повинуясь былой привычке, посмотрела на соборные часы…

Она иногда приезжала к Нему из другого города, теряя, быть может, какой-то час из своей не слишком радостной и удачливой жизни. Еще столько же времени занимала обратная дорога. Хорошо это или плохо ѕ Она особенно не задумывалась. Да и нужен Ей был, собственно, вовсе не Он. Скорее всего Ей хотелось попросту вырваться, улететь этакой вольной и гордой птицей, хотя бы на относительно короткое время, из своего давно опостылевшего окружения - бывший муж, его презрительно-высокомерные родственники, завистливые и "доброжелательные" подруги, чувственно-озабоченные приятели и любопытствующие знакомые, не видеть которых Она желала уже давным-давно. Даже их имена Её уже раздражали и неприятно напрягали.

Может быть поэтому, Она практически и Его никогда не называла по имени, а просто Солнышком. Он Её тоже ѕ Солнышком. У влюбленных людей это принято: дорогой-дорогая, милый-милая, ну и, конечно, всякие там зайчики-лапочки, пупсики-пусики, кошечки, козочки, звездочки и т.п. А вот у любовников эти слова-названия имеют к тому же еще и защитную функцию, дабы случайно не произнести себе на беду чужое имя. Ибо намного лучше и удобнее называть своего партнера на стороне каким-нибудь общим псевдонимом от греха подальше. Не совсем, в общем-то, хорошее это дело ѕ прелюбодеяние, но от него в жизни не уйти, как правило. Не уйти, ибо сильны оковы и узы любви, сильно безумное и сладострастное влечение. Сильно…

Но Они не были прелюбодеями и любовниками. Они были вполне независимыми людьми, вольными, и к тому же, без каких бы то ни было обязательств. Он ѕ свободный мужчина, а Она ѕ свободная женщина. Впрочем, Она себя считала не совсем свободной, по крайней мере от своей предыдущей, в полной смысле неистовой любви. Любви, которая вроде бы и не закончилась для Неё, потому что Она всё так же горячо продолжала грезить о том мужчине, который так презрительно и надменно отвернулся от Неё, оставив весьма призрачную и слабую надежду на продолжение безумно желанных для Неё отношений.

Мужчину того, великолепного и превосходного, звали Александром. В его идеально правильных чертах лица, как и во всей стройной мускулистой фигуре без труда улавливалась чистая аристократическая порода целеустремленного и удачливого гордеца. Умение держаться на людях у этого земного божества было отточено до исключительной филигранности. Он мог бы, бесспорно, повелевать не только Ею одной, что Она с мазохистской сладострастной болезненностью уже прочувствовала на себе, но и, а уж в этом-то Она была твердо убежденна, мощными армиями и даже многочисленными народами. С необычайно умным, наделенным блестящей эрудицией обладателем завораживающего, бросающего в чувственную дрожь выразительного взгляда искристых темно-кофейных глаз Александром, было умопомрачительно хорошо и завораживающе интересно. Особенно, уткнувшись тихонько своим устало-возбужденным разгоряченным телом после умелых и продолжительных интимных ласк и событий в его крепкое плечо, усеянное замысловатым узором из четких крапинок родимых пятен и пахнущее чем-то родным, чарующим и, в то же время, далеким волнующе-поднебесным…

Но, как известно, чем лучше и восторженнее событие, тем оно и короче. Александр, которого Она успела полюбить не только душой и сердцем, но и каждой обезумевшей клеткой своего молодого и темпераментного женского тела, вдруг - о, боже милый, за что?- в одностороннем порядке прекратил все контакты с Нею. И Она уже не могла до него ни достучаться, ни дозвониться, чтобы услышать хоть какие-нибудь внятные и веские доводы в пользу умерщвления их совместно-рожденного нежного и чистого чувства. Чувства необычайной силы, которого Она никогда в своей жизни ни к кому не испытывала, даже к своему единственно законному бывшему супругу, да и вряд ли когда уже сможет испытать. Ей только вежливо отвечал удаляющийся в бесконечность Александр, но голосом домашнего автоответчика, состоящим из множества вибрирующих и холодных лезвий бритв. Беспощадных и неимоверно тонких лезвий, исполасывающих неистово бьющееся и вырывающееся из оцепенелого тела сердце, словно безвинно агонизирующая жертва в крепких окровавленных руках палача.

В каком-то упрямо-безумном исступлении Она набирала и набирала телефонный номер Александра, отсутствующего, вероятнее всего только для Неё, и записывала для его хрустально-звучного автоответчика все новые и новые сообщения. В них Она все больше и больше унижалась, дрожащим голосом моля о встрече, пусть даже и непродолжительной, ибо всё же надеялась, что эта блиц-встреча не будет последней…

О, отзвеневшие телефонные звонки, дарители радости и восторга… Когда они раздавались в Её пустом и холодном доме, Она благоговейно замирала с молниеносно поднятой трубкой и уплывала, согреваясь, куда-то высоко-далеко, подхваченная сотканными из нежных эфирных нитей сияющими облаками слов желанного мужчины. Испытывая неописуемый душевный экстаз, нервную и благодатную телесную дрожь, Она старалась как можно меньше говорить сама, лишь бы слушать, слушать, слушать, зачаровывающий, манящий в томное никуда, голос любимого…

Любимый… и нелюбимые. Единственный… и многие. Все свои последующие, редкие, донельзя краткосрочные, импульсивные романы, Она пренебрежительно и безжалостно обрывала Сама, невзирая на ответные реакции партнеров. Каждый из неожиданно покинутых и брошенных Ею демонстрировал их на свой манер и лад. Кто-то долго и нервно ныл, кто-то обиженно умолкал, а кто-то жалобно обвинял, как один совсем еще юный парень-журналист, младше Её лет на десять, призывая себе на помощь всех своих худосочных и бредовых муз:

"О, Любимая Женщина!
Безнадежно взывал к Вам Один из мужчин, брошенных Вами в Стране Любви, в которую Он попал по Вашей воли либо прихоти, а может и по другой, известной одной Вам причине. Роль «Ивана Сусанина» в Чувственных Дебрях удалась Вам на славу, следует заметить. Вероятнее всего Вы довольно-таки часто её исполняли. Если это не так, то тем более поражает неискушенное мужское воображение та непревзойденная гениальность её исполнения… Примите в таком случае искренний мазохистский vivat! и несоизмеримо менее чистосердечные пожелания дальнейших “творческих” успехов…

Сейчас измотанное и искалеченное тело этого Мужчины с доверчиво- чистой душой, некогда (по крайней мере до встречи с Вами) уверенного в себе, свободного и сильного, пытается проползти по утоптанной Вашими предыдущими жертвами лабиринтотропинкой , плутающей в Лесу Чувств к иссохшему Озеру Разума, дабы восстановить собственные силы. Но его путь, щедро усеянный мумиеобразными Рыцарскими останками, будет долог и, вероятнее всего, приблизит конвульсирующего к блуждающим Миражам Здравых Смыслов, которые глумливо-потешливо ( да и заблаговременно!) сотканы Вашими мастеровитыми и неустанными Слововзглядофразами, этими Вашими лукавыми и неверными слугами…"

Что поделать, но, брошенная своим возлюбленным Александром, Она действительно упивалась очередной свежей искренней страстью к последующему партнеру, затем быстро остывала, словно наскоро утолив жажду, и шла дальше в относительно продолжительном одиночестве, перешагивая через разбитые сердца, расшатанные нервы, души… С некогда Её Александром никто не мог сравнится, ни с кем ей не было уже так, как могло бы быть только с ним…

Сегодня Она снова тут, в этом городе, где жил когда-то Он, её последний возлюбленный. Это был мужчина весьма приятной наружности, однако, не вызывающий того утонченного, огромного и всепоглощающего чувства, которое Она испытывала и продолжала испытывать по Отношению к Александру. Поначалу и Она не вызывала у Него интереса как женщина, скорее Она для Него была поначалу просто необычайно интересной и остроумной собеседницей на Его последнем Дне рождения, оказавшись там совершенно случайно. Но за какое-то непродолжительное время их знакомства, Он, неожиданно для самого себя, влюбился в Неё, даже не подозревая о том, какая участь для Него уготована и предназначена. Когда же Она наконец открыто и чистосердечно сообщила Ему, что не испытывает к Нему ничего, кроме раздражения и даже некоторой брезгливости, Он какое-то время перестал с Ней поддерживать всяческие отношения, только изредка набираясь какой-то непонятной даже Ему самому смелости, что бы хоть по телефону услышать Её голос. Чарующий чувственными мелизмами голос, поначалу всегда вежливый и милый, но впоследствии ѕ постепенно раздражающийся и даже отдающий вспышками возмутительного и всепоглощающего пренебрежения. В конце разговора Она ставила собственную точку, отменяя под различными предлогами их, и без того нечастые, свидания и походы друг к другу в гости.

Он после каждого такого разговора хватался за сердце, принимал всевозможные успокоительные, пил, захлебываясь и обжигаясь, в огромных количествах зеленый чай с мятой и неимоверными усилиями воли безуспешно пытался забыть Её. Иногда, хоть у Него и не было никогда тяги к спиртному, Он покупал бутылку желтой водки с двумя мертвыми красными перчинками на дне и выпивал её в полном одиночестве за каких-то полчаса, стараясь думать о том, как Он дособерет наконец-то и продаст какому-нибудь фанату-иностранцу за немыслимые деньги свою приличную коллекцию советских ламповых радиоприемников. И как потом Он сказочно изменится Сам, как будет модно одеваться, какой у Него будет свой собственный красивый и уютный дом, шикарный новый автомобиль и ещё всё-всё то, чего у Него сейчас нет. И рядом с Ним непременно будет Она, счастливая, влюбленная до безумия только в Него, а не в какого-то там серцеедного и породистого красавца Александра. Эх, найти бы этого удальца да продемонстрировать ему не слюнеобильную Камасутру, а То, чему Его учили в армейском спецотряде. Жаль, что это не вернет беспечно взятого этим циничным и кичливым бонвиваном в его вечный плен сердца безумно любимой Им женщины.

Странные, однако, желанные женщины… Кто их любит, того они презирают и потешаются над ним и его чувствами. Их увлекает только поднебесный, утонченный и безумный, страстный экстаз, потому-то и любят сами, как правило, того, кому они абсолютно безразличны. А может Самому стать таким вот "Александром" и похотливо услаждаться податливыми телами и душами влюбленных в Тебя красавиц? Почему бы и нет? Да потому, что нет… Нет, не то у Него предназначение. Никогда Он не сможет снизойти до такого, хоть и были у Него вполне успешные начинания в этом направлении "утонченной любви" на стороне, да только в душе впоследствии навсегда остался отвратительный след, будто в ней всласть поизвивалась грязная, откормленная отборными эдемовскими яблоками, змея…

Жизнь потешается над влюбленными, а может просто испытывает их чувства на прочность? Он бы согласился на любые испытания, будучи уверенным, что кто-то Его тоже любит. А тут возникла неприятная ситуация, как в одной старой подзабытой лирической песне: " Мы выбираем, нас выбирают. Как это часто не совпадает… Я за тобою следую тенью. Я привыкаю к несовпаденью…" Он философски вздыхал всякий раз, когда слова этой песни снова навязчиво начинали кружить в Его воспаленной от бессонных ночей голове, и утешал Себя тем, что любовь, по сути, всего-навсего чувство. А чувство может появляться и исчезать, только память о нем, будет оставаться всегда. Значит, думалось (да и зналось) Ему, побороть любое чувство теоретически можно, если убрать воспоминания о нем! И тогда Он придумал нечто такое, чего Она до сих пор так и не смогла понять, хотя поначалу Ей был безразличен и Он и все его переживания, страсти…

Снова ударил колокол на часовне, печально наполняя площадь и величаво разнося по всему городу тревожный скорбный гул. Женщина, меж тем, сидела тихо и задумчиво на скамье, нежно теребя и разглаживая упавший ей прямо в руки холодный, несколько мгновений назад еще живой кленовый листок, безжалостно сорванный порывом ветра, словно во что бы то ни стало пытаясь оживить его. Две маленькие теплые слезинки упали на безжизненный листок и медленно растеклись в его разные части, скользя по бледным желтовато-прозрачным прожилкам…

Когда Она оказывалась всё же рядом с Ним, великодушно внимая его просьбам посвятить Ему немного своего времени, Он возносился на вершину понятного одному Ему восторженного счастья. Его усталые серые глаза излучали такой чистый и неподдельный восторг, что даже Её сердце, весьма прохладное к Нему, томно вздрагивало, словно оживая и зажигаясь в свою очередь, напрасно желая что-то Ей подсказать.

Чувствуя со всё возрастающим содроганием безысходную нелепость их дальнейших отношений, Он всё больше и больше замыкался в себе, но оборвать Самому, прекратить, разрушить дальнейшие отношения с Ней было выше Его сил. Он попросил, что бы это решила и сделала Она, будучи полностью уверенным, что уж у Неё-то, как говорится, не дрогнет удушающая беспощадная рука. Сам же мужественно перестал Ей звонить, перестал молить о встречах, с ревностной и грустной болью представляя Себе, как совсем скоро кто-то Другой будет рядом с Ней, как чьи-то настойчивые и нетерпеливые мужские руки будут ласкать Её хрупкое и нежное тело, как будет исчезать под чьими-то влажными губами маленькая, пульсирующая над Её шейной артерией родинка, как …

Неразделенное и безответное чувство способно разрушить всё: и истерзанную душу, и обезумевшее сознание, и - что может быть проще?- измученное тело. Он для себя выбрал и сосредоточился на втором…

Утопая в табачном дыму и время от времени спотыкаясь о пустые бутылки с парочками засохших красных перчинок, Он чертил по памяти и по ходу корректировал понятную только Ему принципиальную схему одного, некогда засекреченного электронного устройства. Работая в свое время инженером-электронщиком в закрытом медицинском реабилитационном центре, подчиненном военному ведомству, Он был непосредственным разработчиком и испытателем этого устройства, сочетающего в себе функции глубокого принудительного электросна с чередующимися импульсными всплесками электрошока. С помощью специальной компьютерной программы устройство отслеживало реакцию определенных участков мозга, отвечающих за эмоциональную память, и, корректируя форму и мощность воздействующих на эти участки специально подобранных пакетов микроимпульсов, попросту "стирало" имеющуюся в них информацию. После нескольких сеансов выздоравливали даже безнадежные нервнобольные, различные "фобисты" и параноики…

В течении напряженной недели Ему удалось наконец создать действующее электронное устройство, некий, как Он его с грустью величал, "Инактиватор эмоциональной памяти". Проверив устройство сначала в режиме принудительного сна, затем в режиме начальной инактивации, Он остался весьма довольный своим детищем. Доставляли только определенные неудобства для сна постоянно запутывающиеся провода (Он часто ворочался во сне) с прикрепленными на концах круглыми серебряными пластинами электродов-присосок, но для той цели, которую Он определил для себя, это уже было сущим пустяком.

Было бы пустяком, если бы во время сеанса полной инактивации не замкнул от перегрузки электролитический конденсатор оконечного импульсного каскада, что превратило на какое-то время, пока не сработала система защиты, вполне безобидный инактиватор в нечто схожее с американским "электрическим стулом" для казни …

Над соборной площадью, тяжело опускаясь все ниже и ниже, начали молчаливо и скорбно нависать неповоротливые, щедро насыщенные туманистой влагой, сентябрьские тучи. Становилось прохладно и неуютно, но женщина продолжала сидеть на скамье, склонив голову и не выпуская из рук безжизненный кленовый листок. Она не обращала внимания ни на усилившийся ветер, ни на заторопившихся куда-то прохожих, ни на усиливающийся автомобильный шум. Она не заметила даже, как к небольшой стоянке возле соборной площади тихо подкатил лоснящийся огромными черными боками джип. Из него вышел стройный и подтянутый мужчина, одетый в шикарный модный костюм-тройку с белоснежной рубашкой и стильным галстуком. Взглянув мельком на наручные часы, он открыл заднюю дверь автомобиля и бережно извлек из темноты просторного затемненного салона очаровательную белокудрую девчушку лет четырех-пяти, которая оживленно о чем-то его расспрашивала, указывая ручонкой на нескольких тревожено вскрикивающих чаек, парящих зигзагами над куполами.

Женщина, услышав детский голос, встрепенулась и, мило улыбнувшись, поднялась со скамейки. Мужчина на руках с девочкой, крепко обхватившей его за шею и прижавшейся к ней своими щекочущими кудряшками, неторопливо и уверенно направился к женщине. Через несколько мгновений, расцеловав дочку и своего любимого мужа, Она направилась вместе с Ними в сторону высоких входных дверей собора. Из его таинственной душистой глубины, освещенной сотнями трепещущих огоньков свечей, доносилось тихое и умиротворенное песнопение. Женщина , облегченно вздохнув, украдкой взглянула своими сияющими и искристыми глазами на счастливое и милое лицо любимого мужчины с уже едва заметными даже Ей, двумя, похожими на бледно-розовые родинки, точками на Его висках…