Десятилетний Митька, москвич, в июне сорок первого года находился в гостях у своей тетки Марты Николаевны километров в двадцати пяти от Гатчины в совсем маленьком городке М., больше напоминавшем огромную деревню. У тетки там было полдома. Сама Марта Николаевна, высокая, толстая, с выдающимися вперед передними зубами, и кудрявыми (ближе к каштановому цвету) волосами, была женщиной своеобразной, в духе своего времени. На самом деле звали ее совсем не Марта, а Матрена и отчество у нее было не Николаевна, а Артемовна. Однако вследствие своего характера, ей еще с детства не нравилось, ни то, ни другое (отца, который уже давно жил с другой семьей, репрессировали) и она при первой возможности быстро сменила, как свое имя с Матрены на Марту, так и свое отчество с Артемовны на Николаевну. На момент приезда племянника Марта Николаевна находилась в очередном разводе и одна воспитывала двух сыновей, практически одногодок Митьки, за которыми постоянно нужен был глаз да глаз.
Вторую половину дома занимал ветеран Финской войны Федор Михайлович Бойко. Работал он ревизором и жил, на зависть другим, хорошо, а потому с теткой Дмитрия, впрочем, как и со всеми остальными соседями не очень то ладил. Каждый раз после тяжких трудов по дороге домой, Федор Михайлович в обязательном порядке посещал один из многочисленных пивных ларьков городка (за два года пребывания в своей должности он несколько пополнел) где ему охотно наливали, надеясь на некоторое снисхождение при будущей ревизии.
Дети же Марты, двое белобрысых сметливых мальчишек Валька и Мишка в отместку, с завидной регулярностью, что ни будь крали из богатых запасов ветерана, умудряясь при встречах с ним передразнивать его смешную ковыляющую походку вследствие полученного им ранения. Федор Михайлович в ответ только грозил хулиганам своей палкой, на которую опирался при ходьбе и ругался, примешивая к русским крепким словцам, не понятные, по всей видимости, не менее крепкие, финские.
Время, которое проводил Митька, с Валькой и Мишкой летело незаметно. Вместе удили рыбу, купались в большом местном пруду, копались в огороде, рубили дрова, но в основном занимались вязанием веников из побегов молодой ольхи для коз на зиму. В лесу этой ольхи было…

Пожалуй, здесь следует остановиться и сделать небольшое пояснение, для введения определенной последовательности в наш дальнейший рассказ. Дело в том, что десяток лет тому назад другой сосед Марты Николаевны Захар Лукьянович (его хозяйство примыкало к ее участку) решил для увеличения тяги своей печки, удлинить трубу. История, как говорится, самая, что ни на есть обыкновенная. Имеешь кирпич - взял да удлинил. И сноровки у Захара Лукьяновича, этого здорового мужика, чем-то внешне напоминавшего цыгана, с такими огромными кулачищами, что ими только гвозди забивать, было совершенно не занимать. А потому, достав, по случаю, энное количество необходимого строительного материала он принялся за работу. Однако толи оказалось так много с трудом найденного кирпича, которого Захару Лукьяновичу не хотелось оставлять, толи у него была потребность ко всему великому, но в итоге труба получилась настолько длинной, что сразу же стала «притчей во языцех» среди местных жителей, постепенно превратившись для них в некий ориентир окружающего пространства. В разговорах то и дело слышалось:
- Ну, там, где эта - «захаровская труба»… (или) Там где «длинющая захарина»… (или еще чего лучше) А не шел бы ты к (скромно опустим) к «захаровской долговязине».
Дело дошло до того, что в отчете местного органа власти, среди прочего, кто-то умудрился отметить «захаровскую трубу», как достопримечательность городка. Словом хотел или не хотел Захар Лукьянович, а пожинать плоды своего творения ему волей не волей приходилось.
Следует также отметить, что подобные строения из-за своей длины, все же нуждаются в некотором контроле. А потому раз в сезон Захар Лукьянович по лесенке, заблаговременно приделанной к трубе, поднимался для ее осмотра на наличие возможных повреждений.
Вот и сегодня он как раз проделывал подобную операцию, и в настоящий момент, осматривал конец трубы.
В свою очередь, Митька, Валька и Мишка наслаждаясь остатками утренней прохлады, сидели в теньке на завалинке, не зная чем себя собственно можно было занять.
- Скучно! – сказал Мишка.
Он был старше всех на год, а потому считал себя более значимым, и периодически надувал щеки.
- Скучно, - подтвердил Валька. – Каждый день одно и тоже. Даже этого (он имел в виду Федора Михайловича) не…
Валька не договорил и сделал жест рукой, обозначающий подковырку. Митька молчал.
- Придумать бы чего…. – вздохнул Мишка.
- А у училки корова сдохла, - неожиданно произнес Валька.
- Корова? – удивился Мишка. – У нее нет коровы. У нее коза. Она то, наверное, и подохла.
- Нет, корова, - продолжал утверждать Валька. – У нее еще четверти рога нет.
- Это у Клавки, что на третьей парте сидит корова есть, а у училки нет. Это я, наверное, знаю.
- Ты?! – удивился Валька. – Откудова?….
- Видал, как ее Клавка по утру выгоняла.
- Так то ж она училке помогала.
- Нет со свого двора….
Митьке, которому тоже было скучно, еще тоскливее показался этот дурацкий спор, и он, наконец, не выдержав, вмешался:
- А я вот в Москве такое кино видал. Ну….
Ребята не без любопытства посмотрели на него. Митька, почувствовав их интерес, принялся, не спеша, смакуя, рассказывать фильм, про шпионов, которых в итоге советские чекисты поймали, правда, не без некоторых приключений и труда. Его повествование сопровождалось многочисленными:
- А этот ему… А тот… И этот тоже…
Мишка с Валькой с неподдельной завистью слушали Митьку, редко прерывая его одобрительными возгласами.
- А тут – продолжал совсем распалившийся Митька, - и его…
Он говорил с такой, энергией сопровождая свои слова действием, что оторваться от происходящего и не поучаствовать во всем этом, для Мишки и Вальки стало совершенно невозможным. В итоге рассказ Митьки перерос в игровую возню. Когда, наконец, все выдохлись, Валька, находясь под впечатлением услышанного, произнес:
- Здоровско!
Мишка, который тоже не остался равнодушным, сплюнув в сторону, заметил:
- Мы тоже смотрели кино, когда в Ленинграде были. «Волга-Волга» называется.
- А! – махнул рукой Дмитрий. - Это я уж давно видал. Вот в Москве…
Неожиданно его разглагольствования о последних новостях столицы прервал усиливающийся с каждой минутой ревущий гул несущийся откуда-то сверху. Мальчики подняли голову и застыли в полном изумлении. На них, чавкая и хрипя (в прямом смысле этого слова) летел самолет. Его мотор то совсем захлебывался и тогда самолет, как бы падал, то взрывался, давая ему возможность подняться немного вверх. Ситуация развивалась настолько стремительно, что ребята даже не успели понять, что пора уносить ноги. Они вообще не о чем не успели подумать…
Между тем Захар Лукьянович, находясь на лесенке своей трубы, первым заметил приближавшийся к нему самолет. Сначала он не поверил своим глазам… Оцепенение, которое охватило его, парализовало настолько, что он только и смог что-то крикнуть не совсем членораздельное. То есть это ему показалось, что он крикнул. На самом же деле, из него вылетело нечто похожее на стон, состоящий из помеси слов, слегка напоминающее: «Мама! Помогите! Спасите!…»
Самолет продолжал приближаться довольно быстро, однако, не настолько, чтобы Захар Лукьянович не успел осознать, что должно произойти.
- Сейчас он в мою трубу!… И все!… - мелькнуло у него в голове.
Захар Лукьянович даже успел махнуть своей рукой, пытаясь показать летчику, чтобы тот сворачивал, так как помимо трубы, куда он летел, здесь находился еще и живой человек.
Самолет же, который изначально вознамерился угодить в дом Марты Николаевны, вдруг (мотор как раз в очередной раз взревел) поднялся вверх и провожаемый изумленными взглядами ребят, миновав ее дом и задев только краешек соседской «захаровской трубы», (мотор самолета в тот момент взревел еще раз) чихая и кашляя, поднимаясь, то вверх, то, опускаясь вниз, продолжил свой путь падения в сторону леса.
Ребята, пришедшие, наконец, в себя от шока, бросились бегом вслед за ним, на ходу (в основном возгласами) обсуждая произошедшее. К месту падения самолета потянулись и остальные жители мгновенно проснувшегося городка.
Когда Захар Лукьянович понял, что неминуемого столкновения не избежать, он зажмурил глаза, и крепко вцепившись в лестничку, на которой стоял, успел…. Он, может быть, в последний раз искренно (задуматься раньше, у него просто не было времени) подумал: «О бренности бытия на земле…. О крахе построенной им с таким трудом трубы и…»
И вот он летел… Он действительно летел… Ему казалось, что он был в раю.

Добежавшим до места падения самолета, включая и Дмитрия с Валькой и Мишкой, предстала следующая удивительная картина. На ветках многочисленного ольховника, колесами кверху висел самолет, а под его кабиною, на стропах нераскрывшегося парашюта беспомощно болтался летчик. Сбоку от него, чуть выше зацепившись за ветки деревьев, висела лестничка, а на ней, крепко обнимающий ее и на чем свет стоит, ругался Захар Лукьянович.
- Ты, что не видел куда летишь? Раз так твою….
- Я…. – делая робкие попытки оправдаться и пытаясь выскользнуть из державших его строп, отвечал летчик. – У меня….
- У тебя?… Дай мне только до тебя… – недвусмысленно показывая свои огромные кулачищи, орал Захар Лукьянович, - Я тебя так… Твою….
- Мотор…
- Чтоб твой… И того кто… И тех кто… И тех, кто тех… Чтоб их всех… Ты ж меня… Чуть…. Будь ты… Мою трубу…

В то время внизу собралась большая толпа. Казалось, что все жители городка М. собрались здесь. Глазея на весящего, на стропах летчика и вцепившегося в лестничку Захара Лукьяновича, народ живо обсуждал не только варианты их избавления, но и прочие текущие накопившиеся дела.
Конечно, летчика сняли, конечно, Захар Лукьянович его не убил, он вообще был тихий и, несмотря на всю свою мощь и кулачищи, за всю свою жизнь даже мухи не обидел. Однако вследствие этого происшествия трубу он свою все же при починке укоротил до нормальных размеров, а воспоминание о ней быстро стерлось в суровых буднях начавшейся войны.
Возвращаясь обратно и бурно обсуждая происшедшее, Мишка, который не страдал отсутствием пороков, язвительно заметил:
- А что у вас в Москве такое бывает?
- Не-ет! – ответил пораженный Митька.
- А у нас бывает! – с гордостью сказал, удовлетворенный смущением столичного жителя Мишка.
Митьке действительно было трудно представить себе, что нечто подобное могло произойти в столице его Родины Москве.