Черепаха

Первым её заметил Алёшка, мой младший брат. Если бы мы родились в один год, то были бы наверняка одногодками. Но вышло так, что он родился позже меня на целых два года и восемь месяцев. Он даже вскрикнул от не¬ожидан¬ности:

- Ой! Егор, смотри!

Не успел он ещё как следует крикнуть, как я её тоже увидел. Мы её увидели почти одновременно. Можно сказать, что мы её увидели вместе. И хотя Алёшка говорит всегда, что он раньше, это не считается. Она выползла из травы на асфальт и остановилась как вкопанная, чтобы подумать. Навер¬ное, тоже нас увидела и решила узнать, кто мы такие. Мы приcели на кор¬точки и стали её по-всякому разглядывать. Ничего особенного: черепаха как черепаха. И не очень большая, и не очень маленькая, так – средняя. В зоо¬парке, куда мы с папой ходили, я видел таких огромных – в сто раз больше. И по телевизору тоже, когда про жизнь животных передавали.

- Егор, - сказал Алёшка, - она что, старая?

- Почему? – спросил я и удивился, что он такой бестолковый. Совсем ещё ребёнок, только что из пелёнок.

- Потому что у неё все ноги и шея в морщинах. Черепаха-старушка.

- Они все такие, - сказал я. – С рождения. И возраст здесь не причём.

- Правда, она на бабушку похожа? – сказал Алёшка и захохотал. Он всегда смеётся так громко, как будто его кто-нибудь щекочет под мышками.

Я тоже засмеялся, потому что получилось прикольно. Но не так громко, как Алёшка, ведь я всё же старший брат. Она, правда, чем-то была похожа на нашу бабушку. Только у нашей бабушки не так много морщин. Зато бабушка седая, прямо совсем белая, и добрая. А мама бабушку почему-то не любит. Она всегда сердится и называет её свекровь. И говорит, что бабушка ей мало помогает с двумя детьми. А чего помогать-то, не понимаю. Мы уже и так большие. И потом бабушка инвалид второй группы. У неё же голова ранена. Это сразу видно, хотя бабушка старается сделать себе причёску, чтобы было не так заметно. Бабушка маму тоже не любит. При встречах они обнимаются и даже целуются в щёку, а я знаю, что всё это притворство. Зачем врать-то, когда и так все всё знают? Мы долго хохотали, а я потом сказал:

- Дурачок ты, Алёшка! Совсем как маленький, от горшка два вершка.
- Сам дурак! – сказал Алёшка просто так, без обиды, чтобы обязательно его верх был. Он такой – упрямый, как бык.

Алёшка протянул черепахе руку, сделал щепотку из трёх пальцев и по¬звал к себе, пятясь назад:

- Бабушка, бабушка, бабушка! Иди сюда, на хлебушка.

Он говорил быстро, и получилось: баушка-баушка-баушка. Мы снова засмеялись. А черепаха, наверно, и в самом деле подумала, что у Алёшки в руке хлеб, и поползла вслед за ним. Только очень медленно, как будто учи¬лась ходить. И лапы свои переставляла, как заводная игрушка. Алёшка даже опрокинулся навзничь от смеха и сразу стал заикаться. А после на него на¬пала икота. Вот была потеха – настоящий кайф!

- Ег-гор, - спросил Алёшка, когда устал смеяться, - а чья она?

- Не знаю, - растерянно сказал я. И сразу сам подумал: «В самом деле, чья она? Не может же в таком большом городе, как Москва, такого слу¬читься, чтобы взяться черепахе неизвестно откуда и чтобы она была ничья. Она наверняка чья-нибудь. Ничьи черепахи только в пустыне бывают или в океане. Это бесспорный факт».

Тут к нам подошли две девчонки из соседнего дома, как будто их кто-нибудь звал, и тоже стали смотреть на черепаху. Одна маленькая и рыжая с косичками, как два крысиных хвостика, совсем некрасивая, вот-вот заплачет. А другая – ничего себе, высокая и стройная. Тоже, наверное, как и я, в пятый перешла. Только я её в нашей школе что-то не видел.

- Ой, Ленка, она, кажется, живая! – закричала рыжая противным, писк¬лявым голосом. – Мальчики, она что, живая?

Я даже отвечать не стал. Дура какая-то набитая!

- Разве не видишь, что ли? – сказал Алёшка. – Конечно, живая. Какая же ещё! Это я нашёл.

- Ужас, правда? – сказала другая.

Я сразу догадался, что её Леной зовут. Такая воображала, хвост под¬жала! Отличница, наверное. Или хорошистка. Сразу видно – ботанический сад. Я её спросил напрямую:

- Чья черепаха?

- Вот ещё, откуда мне знать? – отвечает эта воображала.

Ещё ехидничает! Нет бы просто так сказать: не знаю. А то с вывертом, как будто я какую-нибудь глупость сморозил. А рыжая взяла и сказала:

- Может быть, она вон из того подъезда, - и пальцем в ту сторону пока¬зала. Сразу видно, недостаток приличного воспитания: пальцем тычет, как деревня какая-нибудь. – Там один мальчишка живёт, у него целый зоосад: и собака есть, и кошка есть, и аквариум есть, и голубь настоящий, живой. Черепаха, наверное, тоже его. Я почти уверена в этом.

Подумаешь! Уверена она! У нас тоже аквариум есть, большой. Папа давно купил, когда ещё с нами жил. Только вода теперь стала мутная, и одна рыбка сдохла. Мама её сачком достала и выбросила. Раньше у нас даже на¬стоящий щегол жил в клетке. Но петь так и не научился, как мы с Алёшкой ни старались. Мама сказала, что без подруги он петь всё равно не станет и велела вы¬пустить его на свободу. Я знаю, ей просто надоело за ним убирать. А у нас с Алёшкой никак это не получалось. Мы всё время забывали, потому что нам всегда некогда. Алёшка дёрнул меня за штаны и тихо сказал:

- Давай её к себе заберём, раз она временно ничья.

Пока мы разговаривали, тары-бары, черепаха обратно в траву уползла. Мы её едва нашли и сломанной веткой снова на асфальт вытолкали.

- Осторожно! – заверещала рыжая. – Ей же больно.

- Ничего ей не больно, - сказал Алёшка. – Не видишь, у неё спина кос¬тяная, вся в корках и в горбушках.

Я нагнулся, взял осторожно черепаху обеими руками за панцирь и под¬нял с земли. Она сразу втянула голову в свой домик, видно, испугалась чего-то. Алёшка хихикнул, как дурачок, и начал ногами притоптывать от нетерпе¬ния, что надо ждать. Я сказал, обращаясь к Лене:

- Мы её пока к себе возьмём, чтобы она совсем не пропала. Если кто будет спрашивать, скажите, что черепаха у нас. Мы в этом доме живём. Квартира 123, четвёртый этаж. Меня Егор зовут, а его – Алёша.

- Ладно, - сказали девчонки, засмеялись, как дурочки, и убежали.

Мы пошли домой, Алёшка сразу стал приставать, как маленький:

- Егор, дай я понесу.

Я ему говорю:

- Да погоди ты! Успеешь. Ещё уронишь. Смотри, как она ногами дрыгает. Сам едва несу. Того гляди, вырвется.

Она, правда, лапами своими по воздуху перебирает, как будто плавать учится. И всё старается в мои руки упереться, чтобы освободиться. Сильная такая и царапается больно. Я даже не знал, что черепахи царапаются. Я по¬чему-то раньше думал, что у них на ногах копыта, как у Хрюши из «Спокой¬ной ночи, малыши». И вообще она смешная. Панцирь твёрдый, будто камен¬ный. А голова, как у змеи. Даже чуточку страшно: вдруг да цапнет. Я её со¬всем немножко пронёс, Алёшка снова за своё:

- Дай я понесу, Егор.

- Сейчас, - говорю я, как будто не слышу.

- Да, сейчас, сейчас, - захныкал Алёшка. – Ты всегда так: говоришь сейчас, а сам никогда не даёшь. Жила!

- Ныло ты, Алёшка, - сказал я, потому что надоело его нытьё.

- Сам ты ныло, получишь в рыло.

Тогда я ему прямо так и сказал, как отрезал:

- Раз так, тогда отстань.

Тут Алёшка на меня совсем обиделся:

- Да! Я её первый нашёл…

Я, конечно, возмутился от такого нахальства с его стороны:

- Ты нашёл? Как бы не так! Если хочешь знать, мы её вместе нашли.

- Нет, я первый! – заупрямился Алёшка. А у самого уже губы дрожат, вот-вот заревёт.

Он такой упрямый, как козёл. Спорить с ним бесполезно. И вовсе я не хотел его обижать. Я его по-своему люблю, он ведь мой младший брат, и я его никому не дам в обиду. Вообще-то он её первый заметил. Только я не по¬нимаю, какая разница. Я её тоже сразу увидел. Какое это имеет значение? Ну, а если бы его рядом не было, если бы я один во дворе играл. Тогда что? Мама всегда на Алёшкиной стороне. Говорит, ты ему уступай, он маленький.

Ничего себе маленький! Чуть что – в рыло. Уже во втором классе, не хухры-мухры. Я в его годы уже умел на горных лыжах кататься с горы. Меня папа научил в Терсколе. Он тогда привёз нам с Алёшкой из Югославии лыжи с креплениями, которые сами могут отстёгиваться, если упадёшь. Они – щёлк, и готово дело. И ботинки классные с такими железными застёжками – клипсы называются. И брюки-эластики. Все просто обзавидовались. Я сразу нау¬чился поворачивать – легкотня. А Алёшка трусил – боялся высоты.

Меня контролёр на канатке – третий Чегет называется – спрашивает: «Ты откуда?» Он думал, раз у меня такие классные лыжи, ботинки и брюки, то я какой-нибудь иностранный турист. Я не понял и говорю: «Снизу». Он опять спра¬шивает: «А лыжи у тебя чьи?» Думал, наверное, что я отвечу, ав¬стрийские или французские. Я ему говорю: «Мои». Он нахмурился, решил, видно, что я русский язык плохо понимаю, и спрашивает, как будто я совсем уж бестол¬ковый: «Ну, а живёшь-то ты где?» Я опять не понял, чего он от меня добива¬ется, растерялся совсем и говорю: «Проспект Вернадского, дом 120, квартира 123» Он тогда покрутил пальцем у виска и сказал: «Ладно, ехай!» Вот при¬кольно получилось. Папа всем потом рассказывал и смеялся.

Если маленький, значит во всём ему надо уступать, да? Это ещё по¬чему? Так нечестно. А может быть, он такое захочет, ну, например, что-ни¬будь такое. Например, чтобы я с Олегом не дружил. Тогда что? Я ему тоже должен уступить, так что ли? Нет уж, спасибо покорно, как говорит папа, ваша не пляшет.

Мама говорит, что у меня характер противный, как у папы. И ничего не противный. Такой как у всех. Олег что, лучше, что ли? Я же не виноват, что с таким характером родился. У тебя один характер, а у меня, может быть, дру¬гой. У каждого человека свой характер – так папа говорит. И это в порядке вещей. Так жизнь устроена. И тут уж ничего не поделаешь.

Ну, и что из того, что он маленький? Почему он не может уступить? По¬чему всё я и я? Алёшка сказал:

- Раз вместе нашли, тогда давай вместе понесём.

- Щас! – говорю. – Ты сам подумай своей головой садовой на плечах. Как ты её вместе понесёшь? Она же неудобная. За руки-ноги, что ли? Сооб¬ражаешь? Давай лучше посчитаемся, кому нести.

- Да! Посчитаемся! Я знаю, ты всё равно меня обманешь. Потому что ты всегда жульничаешь.

- Ничего я не жульничаю. Всё честно: ты же сам называешь, с кого начи¬нать и в какую сторону.

Я один секрет знаю в этой считалке. В ней можно незаметно два раза схитрить. Когда надо говорить «опа, опа», то можно вместе оба слова ска¬зать, а можно по-отдельности. И второй раз, когда конец считалки, можно сказать «А ну-ка вылетай» сразу, а можно в два приёма. Если вдвоём счи¬таться, надуть ничего не стоит – чепухня. Обманывать младшего брата, ко¬нечно, нехорошо, но в шутку, по-моему, можно. Это же юмор, прикол. Юмор спасёт мир – так папа говорит.

- Ладно, - сказал Алёшка, - начинай тогда с себя в мою сторону.

Я прижал черепаху левой рукой к себе, чтобы она не брыкалась, а пра¬вой начал считаться:

- Опа – опа – Америка – Европа – Азия – Китай – а ну-ка – вылетай! Вот видишь, ты вылетаешь, значит мне нести.

- Это нечестно, - заныл Алёшка, как маленький из детского сада.

- Ну, хорошо-хорошо, не ной. Хочешь, я с тебя начну?

Он посмотрел на меня с недоверием, но согласился.

- Опа-опа – Америка – Европа – Азия – Китай – а ну-ка – вылетай!

Алёшка сразу разревелся благим матом: «А-а-а!» и стал драться. Он пси¬хованный какой-то: чуть что, сразу в драку. И ногами пинается так больно, будто они у него железные. Ничего себе маленький! Совсем кроха-сын к отцу пришёл и спросила кроха. Пришлось ему уступить.

Он тоже её много нёс. Во-первых, он её в лифте нёс – это раз. И потом, когда я своим ключом дверь в квартиру открывал, он её тоже нёс – это два. Этот ключ всегда у меня на шее на длинной верёвочке висит, чтобы он слу¬чайно не потерялся. Это папа так придумал. Мама тогда сказала: «Совсем рехнулся! Ты хочешь, чтобы наш мальчик удавился?» - «Ничего, - сказал папа, - будь спокойна. Я сделал узелок, какой нужно. Он не даст затянуться».

Мы её сразу на кухню отнесли. Налили в блюдце молока, а рядом поло¬жили на пол кусочек хлеба. Мы даже не знали, чем полагается кормить чере¬пах. Она ничего есть не стала, даже к блюдцу не подошла. И сразу уползла под плиту. Я позвонил папе, хотел у него спросить, но его на работе никогда не застанешь. Либо всё время занято, либо секретарша отвечает, что у него совещание в Комитете. Комитет – это такое министерство. Большое. Жалко, Олегу нельзя позвонить, он вчера уехал на дачу вместе с родителями в Мала¬ховку. Он-то уж наверняка знает, потому что он юннат. Это значит: юный на¬туралист. У него мама кандидат географических наук.

- Давай немного подождём, - предложил я. – Может быть, она ещё не привыкла. Она ведь живая, и ей требуется время.

- Давай, - согласился Алёшка. – Может, она потом привыкнет.

Мы ушли в свою комнату и стали балдеть. Я книжку читал, а Алёшка просто так балдел. Он ставил на ковёр пластмассовых солдатиков и сшибал их шариком для пинг-понга. Книжка называется «Две Дианы». Ничего, по¬хоже на «Королеву Марго», только «Королева Марго» интересней. А в этой всё про любовь и про любовь. Так в жизни никогда не бывает, я знаю. Я «Ко¬ролеву Марго» давно читал, когда папа ещё с нами жил. Он сказал тогда: «Что ты всякую ерунду читаешь! Читай лучше Аркадия Гайдара или Николая Островского. У них настоящая жизнь».

В это время пришла с работы мама и сразу стала ругаться. Она в послед¬нее время почему-то на нас кричит, как будто мы во всём виноваты.

- Опять вы ничего не убрали! Егор, как тебе не стыдно! Всё разбросано, кругом бардак. Ведь я тебе сказала, уберите хотя бы в своей комнате. Почему вы этого не сделали? Ты, наверное, хороших слов не понимаешь. Тебе что говори, что не говори, всё как об стенку горох. Обязательно надо на тебя на¬кричать. Это просто наказание какое-то!

- А чего ты всё мне говоришь? – сказал я. – А он чего не убирает?

- Опять он! Ты же большой, старший брат, ты должен, по крайней мере, всё организовать. И Алёшеньке мог бы, кажется, сказать: «Давай, братик, уберём, поможем маме». У меня опять голова болит, у меня дикая мигрень. Я плохо себя чувствую. Я устала, наконец! Имею я право устать? Целый день на работе, а потом по магазинам, чтобы вас накормить. Чтобы купить что-нибудь вкусненькое, какой-нибудь дефицит. Всё на мне. Посмотрите, какую сумку я тащу – все руки оттянула. Вы маму свою нисколько не жалеете. Как будто я не женщина, а вол.

- Нет, мамочка, жалеем, - подскочил к ней Алёшка и сразу стал подлизы¬ваться. – Я тебя жалею. Мамочка, хорошая моя, пригожая моя! Са¬мая любимая на свете.

Вечно они лижутся. Я подумал: да, как убираться в комнате или в мага¬зин за хлебом, так я большой! А как чуть позже спать ложиться или телеви¬зор смотреть после «Спокойной ночи, малыши», так сразу маленький. Я не маленький, я уже взрослый. Даже Наташка Овчинникова в меня влюблена. Я знаю, она мне записку написала. Сообщает, что она от меня без ума. И папа говорит, что я почти совсем взрослый. Мама с Алёшкой ещё долго обнима¬лись. Они всегда обнимаются, будто сто лет не виделись.

- Ты моя единственная надежда, радость моя, птичка моя, солнышко моё, - приговаривала мама.

Тоже мне солнышко! Выгляни в окошко. Потом они расцепились, и мама пошла на кухню готовить нам ужин. И сразу она закричала:

- Ой! Ой, ой! Кто это тут? Вонь какая, задохнуться можно! Сейчас меня вытошнит прямо на пол.

Тут мы вспомнили про черепаху и побежали скорей на кухню. А там мама на коленках стоит и под плиту заглядывает. С веником в руке.

- Мама, я черепаху нашёл, - похвастался Алёшка без всякого зазрения совести. – Можно она у нас пока поживёт?

- Мы её вместе нашли, - уточнил я.

- Какая ещё черепаха? – строго спросила мама. – Что ещё за новости!

- Обыкновенная, - сказал я. – Пусть Алёшка достанет. Ему под плиту залезть ничего не стоит. Он от горшка два вершка.

Алёшка показал мне язык, полез под плиту по-пластунски, вытащил от¬туда черепаху, весь измаранный в пыли, и предъявил её маме.

- Вот, - сказал он, - черепаха. Настоящая.

- Фу, гадость какая! – сказала мама, сморщив нос, как будто кто-то из нас троих испортил воздух. – Этого ещё в доме не хватало! Сейчас же вы¬бросьте её на улицу, чтобы её здесь не было!

- Мам, мам, мам! – постарался задобрить маму Алёшка. – Мы будем за ней убирать, и гулять с ней на улице. Мам, ну почему? Собаку не хочешь, кошку не хочешь. Теперь вот черепаху не хочешь.

- Папа вон хотел собаку, - сказал я. – А ты только машину хочешь и ста¬ринную мебель. И тряпки всякие.

- Не повторяй за папой глупости, - сказала мама.

- И ничего она не гадость, - заныл Алёшка. – Она живая.

- А кто её будет кормить? – спросила мама, как будто в этом было всё дело. Как будто это – самое главное.

- Я, я буду её кормить, - заверещал Алёшка. – Правда-правда. Честное слово. Честное пионерское!

Я хотел с ним решительно поспорить, вечно он лезет не в своё дело, но тут мама вдруг сказала:

- А вы забыли, что вы завтра в лагерь уезжаете?

В самом деле, подумал я, мы же завтра в лагерь уезжаем. Вот здорово! Я совсем забыл. Как же это я мог забыть? Вот раззява!

- Она будет здесь только гадить, - сказала мама. – И вообще неизвестно чем её кормить. Фу, страшная какая! Голова, как у змеи. Уберите её от меня!

- Подожди, - сказал я. - Может быть, её скоро от нас заберут. Она, навер¬ное, из соседнего дома. Так рыжая сказала.

- Какая ещё рыжая? – удивилась мама.

- Да ты её не знаешь, - сказал я. Как будто сам знал.

- Сейчас же пойдите и верните, - велела мама. – Её, наверное, давно ищут. Вот если бы у вас была черепаха или собака, и она бы пропала, вы бы её искали, правда? И волновались, что она заблудилась, так ведь? Животных надо любить. Вот и эту черепаху сейчас ищет какой-нибудь мальчик. Или де¬вочка. И они горько плачут, потому что ничего не знают о её судьбе. Отне¬сите её к хозяину, пока я ужин приготовлю. Папа не звонил?

- Нет, - вздохнул я.

- Как всегда, - сказала мама. – Тянет до последнего.

- Мы же не знаем, чья она, - резонно возразил Алёшка. – Кому отда¬вать-то? Откуда мы знаем?

- Спросите. Нечего прикидываться дурачками. У вас язык есть?

- Даже два, - сказали мы и высунули языки, будто дразнились.

Алёшка свой высунул так далеко, будто его об этом доктор просил. И с кончика закапала слюна. Мама улыбнулась, и тогда мы все вместе договори¬лись так, что черепаха пока останется на кухне, а мы с Алёшкой сходим на разведку. Узнаем, чья она, а потом вернёмся и тогда уж отнесём.

- Хорошо, - сказала мама. – Только быстро. Через пятнадцать минут у меня будет всё готово. Не забудьте надеть куртки. На улице – ветер. Прони¬зывает насквозь.

Вот ещё! Жарища такая, а она – куртки. Что они, эти взрослые, не по¬нимают, что ли, простых вещей? Или просто так придуряются? Всегда: оденьтесь, оденьтесь – простудитесь. Вам холодно – вот вы и одевайтесь. А мне, может быть, не холодно. Папа всегда говорит: нечего детей кутать. Чтобы они не простужались, их надо закалять. Мы побежали с Алёшкой, ес¬тественно, без курток.

Во дворе ребята из нашего дома играли в футбол в одни ворота. Двор у нас это такая площадка, где машины ставят. Кто на новенького, тому в воро¬тах стоять. Между двумя машинами. Мы с Алёшкой отошли в сторонку и сговорились: он линкор, а я ту-сто-четыре.

- Выбирайте! – крикнул я ребятам. – Линкор или ту-сто-четыре?

Алёшке выпало на воротах стоять, и я сразу, получив пас, забил ему гол. Он показал мне кулак и стал кричать, что гола не было. Мы поиграли со¬всем чуть-чуть, а мама уже кричит из окна:

- Егор, это что за безобразие! Сейчас же домой!

- Сейчас, ну, мам! – крикнул Алёшка. – Ещё пять минут и всё. Ну, по¬жалуйста. Я тебя прошу. Я тебя умоляю.

- Я кому сказала? Егор! Ты что, глухой?

- Пошли, Алёшка, - сказал я. – Ничего не поделаешь. Не поможет тебе твоё нытьё. Придётся идти. Айда!

Я ловко стукнул напоследок щёчкой по мячу и сказал ребятам:

- Ну, мы пошли. Мать зовёт.

И пошёл домой против воли. Алёшка тоже поплёлся за мной следом.

- Ну, как, узнали, чья черепаха? – ехидно спросила мама.
Пришлось соврать, что мы хозяина черепахи не нашли. А как его ис¬кать, в самом деле? В каждую дверь стучаться, что ли? В доме пять подъез¬дов и 18 этажей. За целый день не обойдёшь. Вот всегда так: не хочешь сов¬рать, а само получается. Я где-то прочитал или по телеку слышал, что если дети начинают обманывать, то виноваты в этом, прежде всего, родители. На¬верное, так оно и есть. Папа часто повторял маме: не хочешь, чтобы тебя об¬манывали, не спрашивай, где ты был.

- Ладно, - сказала мама. – Так уж и быть. До завтра пусть остаётся, а утром чтобы духу её здесь не было. Где нашли, туда и отнесите.

Рано утром приехал папа. Мы уже встали и даже успели позавтракать. Мы с Алёшкой обрадовались - ни в сказке сказать, ни пером описать. Я его уже целый месяц не видел. А Алёшка ещё больше, потому что он в детском санатории был. Почки там лечил. В каком-то Железноводске. Тоже мне на¬званьице – зашибись. Что там, вода, что ли, железная?

Мама нас к папе и к бабушке с дедушкой не пускает. Она говорит, что если мы в тот дом ездить не будем, то папа не выдержит и обязательно вер¬нётся. А я знаю, что он не вернётся. Он сам так сказал. А если папа сказал, то это могила. И дедушка то же сказал. Мама думает, что меня бабушка с де¬душкой против неё настраивают. Никто меня не настраивает. Я сам всё вижу, не маленький.

Я схватил папу за руки, а Алёшка забрался к нему на плечи, как обезь¬яна. Он любит по папе лазать, как по дереву.

- Пап, чего ты так долго не приходил? – спросил Алёшка, обнимая его за шею. – Я по тебе соскучил.

Мы повалили папу на ковёр и стали с ним бороться без правил.

- Погодите, ребятки! – взмолился папа. – Мне тяжело. Вон вы какие большие стали. Вы меня задушите. А мне ещё работать и работать много лет, чтобы вы успели вырасти и жениться. У меня нога больная.

- Хватит, хватит, довольно! – строго сказала мама. – Мы и так уже опаздываем безбожно.

Папа едва вырвался от нас и убежал на кухню.

- Ой! – удивился он, увидев черепаху. – Откуда такая прелесть?

- Это я нашёл, - сказал Алёшка.

- Нет, я, - сказал я ему назло.

- Молодцы! – сказал папа и взял бережно черепаху на руки. – Ух, ты, какая смешная! Настоящая Тортилла. Прямо-таки – замечательная симпатяга. Чудо природы! Вот это да! – Он потрогал её кончиком пальца в нос. – Эй ты, коряга-симпатяга!

Он всегда так. Сам смеётся редко, зато про всех говорит: какая смеш¬ная или какой смешной. Даже когда совсем не смешно. Нас с Алёшкой он на¬зывает смешными таракашками-букашками.

- Тараканы-барабаны – вот вы кто, - говорит папа, когда мы ему надое¬даем своим приставанием.

Алёшку он называет мухой или картошкой. Алёшка-картошка. А меня: Егор-помидор. Он про нас даже сочинялки придумал, чтобы было смешно. Про Алёшку такая: «Алёшка-картошка, полезай скорей в лукошко. Мне кар¬тофель нужен, съем его на ужин». А про меня такая: «Егор-помидор, кислая капуста, съел ворону с чесноком и сказал: как вкусно!» Я сначала обижался, когда маленький был, а потом понял, что это юмор. Папа говорит, что юмор спасёт мир. Что это значит, я не очень понимаю, но звучит красиво.

Как-то всё по-уродски получается. Папа добрый и мама тоже, а всё время ссорятся. Вообще-то мама сама виновата. Я знаю.

- Отнесите её на улицу! – сказала мама.

- Как это так на улицу! – возмутился папа. – Ты просто бессердечная. Разве так можно? Это же живое существо. Какой детям ты подаёшь пример!

- Посмотри лучше, как это живое существо загадило всю кухню за одну ночь, - сказала мама. – А мне убирать. Ты как всегда об этом не думаешь. Между прочим, можешь отдать её хозяину, который живёт в соседнем доме. Если мальчики не обманывают, как ты их всему научил.

- Вот как! – сказал папа. – Это другое дело. Пожалуй, я так и поступлю.

Он посадил черепаху в чёрную сумку и ушёл. Нам стало немножко грустно, но мы поняли, что он прав. Алёшка в это время меня спросил:

- Егор, почему папа черепаху Тортилой обозвал?

- Научишься самостоятельно читать, узнаешь, - ответил я, чтобы он не приставал. – Сказка такая есть про деревянного мальчика, которого звали Бу¬ратино. В этой сказке есть старая черепаха, её зовут Тортилла.

- Я и так все буквы знаю, - сказал Алёшка. – И умею считать до два¬дцати. Что, съел? – Он показал мне язык, потом подумал немножко и ляпнул: - Не Тортила, а Торчила.

- Почему это? – удивился я.

- Потому что у неё все ноги в разные стороны торчат – вот почему. Че¬репаха-Торчила. – И он захохотал, как ненормальный.

А что? Молодец Алёшка, здорово придумал. Маленький-маленький, а котелок тоже не слабо варит. Не зря он мой младший брат.

Скоро вернулся папа, расстроенный и грустный.

- Никто не признаётся, жалость какая! – сказал он. – Ладно, заберу её с собой на работу, там кому-нибудь отдам. Ничего, пристрою. У нас на работе все женщины - добрые.

- У тебя всюду одни добренькие, - сказала мама с ехидством. – Осо¬бенно, конечно, женщины.

- У тебя пластырь есть? – спросил папа.

- Возьми в аптечке, - сказала мама. – Ты же сам прекрасно знаешь где.

Папа достал из аптечки, которая висела в чулане, пластырь и отрезал ножницами две коротких ленточки. Потом приклеил одну из них на мой че¬модан, где ручка, а другую – на Алёшкин, в таком же месте. На каждой напи¬сал чёрным фломастером большими буквами имя и фамилию. Посмотрел на свою работу и сказал:

- Вроде нормально. Как на ваш взгляд, буяны-тараканы?

- Нормально! – закричали мы с Алёшкой. И нам сразу стало весело.

- Вот и хорошо. А номера отрядов напишем после, когда приедем в «Известия». Мне сказали, что номера отрядов надо уточнить, а то может быть пересортица. Ну что, наверное, пора? Присядем на дорожку.

Мы с Алёшкой сели рядом на его нижнюю кровать. У нас кровать двухэтажная, папа её сам сделал. Мама села в кресло возле окна, а папа при¬строился на краешке одного из стульев с высокими спинками, стоявших пе¬ред письменным столом. Он длинный и общий для нас с Алёшкой, чтобы мы вместе делали уроки и не мешали друг другу. Стол тоже папа сделал. Мы по¬сидели совсем чуть-чуть, папа посмотрел на нас и сказал:

- Погодите-ка, тараканы-басурманы! А кто будет галстуки надевать? Вы теперь пионеры и едете в пионерский лагерь.

- Хватит! – сказала мама. – Некогда всякой ерундистикой заниматься. Галстуки выстираны и выглажены и находятся в чемоданах. Мальчики прие¬дут на место, вот там пусть и надевают.

Папа посмотрел на маму долго и ничего не ответил. Решил, видно, что не стоит связываться. А я тут вспомнил, как нас с Алёшкой в пионеры при¬нимали. Только меня – в пионеры, а его – в октябрята. Папа тогда ещё вместе с нами жил.

Он пришёл однажды домой с работы пораньше, довольный и в припод¬нятом настроении духа.

- Я договорился, - сказал он с воодушевлением, - что мальчиков будут принимать в пионеры в музее Ленина. В наше время мы о таком и мечтать не могли. Теперь вот дожили.

Мама тогда фыркнула и сказала, что не видит в этом никакой радости, потому что в пионеры идут одни только Павлики Морозовы. А папа горячо возразил, потому что он сам был в детстве пионером. И никакой он не Пав¬лик и не Морозов. Просто мама всегда и во всём с папой не согласна. У них разные характеры и взгляды. Папа называет маму диссиденткой. Я не знаю точного значения этого слова, но мне почему-то кажется, что это что-то не¬хорошее, что-то вредное.

Папа тогда настоял на своём и повёз меня и Алёшку в музей Ленина. Это такой большой и красивый старинный дом рядом с Красной площадью, на которой всегда бывают военные парады и демонстрации. Там уже собра¬лось много мальчиков и девочек. Все были такие нарядные, просто зашибись. Мальчики – в белых рубашках, чёрных наглаженных брюках и начищенных до блеска ботинках, а девочки – тоже в белых блузках, чёрных юбочках с многими складками, чулках с туфлями и большими бантами в волосах. Никто не шалил и не смеялся громко, потому что всё было очень торжественно. Нас сначала всех вместе провели по нескольким залам музея и рассказали, как жил и боролся за счастье трудящихся и всех детей Ленин. Ничего нового я не узнал, так, фигня, Ленин и Ленин. Мама говорила, что он совершил жестокий переворот - я из своей комнаты это слышал, - а папа возмутился и назвал маму набитой дурой. Потом нас разделили на две группы: тех, кого должны были принимать в октябрята, и тех, кого – в пионеры. Младших увели в от¬дельный зал, и что там потом происходило, я не знаю. А нас, без пяти минут пионеров, оставили в большом зале, где стояла на красной тумбе огромная белая мраморная голова Ленина, а возле неё – наклонённые красные знамёна с жёлтыми золотыми кистями. А по бокам от головы - живые горнисты.

Нас построили четырьмя шеренгами вдоль стен, чтобы получился ров¬ный квадрат. На середину вышла старшая пионервожатая от ЦК комсомола, совсем взрослая тётя в пионерском галстуке. Она показала, как надо отдавать салют и научила, что нам надо будет отвечать хором, когда она закончит чи¬тать клятву. Тут же вышли перед строями стоявшие отдельно молодые на¬рядные вожатые и стали повязывать нам на шеи красные шёлковые галстуки, которые мы принесли с собой из дома и держали наготове в руках.

Когда с этим занятием было покончено, главная тётя-пионервожатая громко скомандовала, чтобы мы все слышали:

- Отряды, смирно! Слушайте и запоминайте пионерскую клятву!

Красиво и торжественно протрубили горнисты, задрав свои сверкаю¬щие серебристые горны, и тётя стала читать по бумажке слова клятвы. Если честно, то я ничего не запомнил. Бу-бу-бу и бу-бу-бу. А потом главная пио¬нервожатая подняла перед своей головой правую руку с вытянутой ребром поперёк лба ладонью и громко произнесла:

- К борьбе за дело Ленина будьте готовы!

Мы все тоже отдали ей салют, правда, немного вразнобой, и сказали хором не очень слаженно:

- Всегда готовы!

Ещё раз протрубили горнисты, заиграла бодрая музыка, наверное, ка¬кой-нибудь марш, потому что всем захотелось маршировать. Сбоку, в сто¬ронке стояли родители, и они все дружно захлопали. Папа был очень горд, и глаза его блестели, как будто он собирался заплакать. Мне его даже стало чу¬точку жалко тогда.

Потом мы забрали Алёшку в соседнем зале. У него на груди был при¬цеплен октябрятский значок, на котором был изображён кудрявый маленький Ленин. И мы поехали домой.

Ну, это было уже давно. С тех пор Алёшку тоже в пионеры приняли. Только не в музее, а в лагере. Папа нам тогда купил игрушечный барабан. Совсем как настоящий, с ремешком, чтобы его можно было через плечо но¬сить, и двумя барабанными палочками с шишечками на концах. Мама тогда сердилась, потому что от барабанного боя у неё разболелась голова. А папа сочинил нам такой стишок, чтобы мы могли маршировать:

Из-за леса, из-за гор
Пионер шагал Егор.
За ним следом по дорожке
Пионер шагал Алёшка.
Видят люди, говорят:
«Боевой идёт отряд.
Руки сильны, ноги быстры,
Берегись мальцов, Фашисты!»

Мы с Алёшкой вдвоём взяли за обе ручки чёрную сумку, в которой си¬дела черепаха, папа подхватил оба наших чемодана, мама забрала полиэти¬леновые пакеты, куда она положила нам с собой в лагерь апельсины, бананы, яблоки, печенье с конфетами и по бутылке домашнего компота, - и все вме¬сте вышли из дома. Я этот домашний компот терпеть не могу. Совсем почти не сладкий и без газа. По дороге к метро папа неожиданно поставил чемо¬даны на тротуар, как будто что-то вспомнил, и сказал:

- Братцы-кролики, постойте! Я, кажется, нашёл топор под лавкой. Ведь вы же в лагерь едете. Так?

- Так, - сказали мы с Алёшкой, а мама изобразила на лице недоумение.

- Вот и заберите черепаху с собой в лагерь. Вот и всё! Это будет самое лучшее решение вопроса. Там наверняка есть зооуголок. Там ей будет ве¬село. И все ребята в лагере будут довольны. А вы сможете её навещать каж¬дый день. Правильно?

- Правильно! – закричали мы с Алёшкой. Да так громко, что даже про¬хожие остановились и посмотрели в нашу сторону, а мама сказала:

- Дети, ведите себя прилично.

Молодец папа, хорошо придумал. И как такая простая мысль мне са¬мому в голову не пришла? Она бы пришла, если бы папа не успел её выска¬зать вслух. Просто она немного задержалась.

В метро мы все подряд молчали, потому что всё равно никто ничего бы не услышал. Пришлось бы кричать. Папа поставил чемоданы возле дверей, которые на остановках не открываются, и забрал у меня сумку с черепахой. Всё равно она всю сумку разорвала своими лапами. Мама покачала головой и сказала, глубоко вздохнув:

- Ну вот, теперь придётся новую сумку на рынке покупать.

Мама и Алёшка уселись на вагонный диван, а мы с папой остались сто¬ять рядом с чемоданами и держались за никелированную стойку, потому что всем не хватило места. Я вообще не люблю сидеть в метро. Всё равно при¬дётся уступать место старшим или малышам, вроде Алёшки. Уж лучше я по¬стою. А то сидишь как дурак, а на тебя все глазеют и думают, когда же, на¬конец, он место уступит старушке или беременной женщине.

Папа расстегнул молнию на сумке, чтобы черепахе было, чем дышать, хотя и без того дыр было полно. А заодно чтобы нам было удобнее видеть, чем она там занимается. И я стал смотреть, как она копошится. Смешно так: черепушка горбатая, а из неё голова торчит и ноги. Она ими всё время пере¬бирает, скребёт по сумке, никак не хочет успокоиться. Видно, интересно ей узнать, что такое метро и куда её везут.

На остановке «Парк культуры» много народу стало выходить, потому что там переход на кольцевую линию. И тут в вагон вместе с другими пас¬сажирами вошёл папин знакомый. Он увидел папу и сразу стал к нам проби¬раться. Худой такой, прямо настоящий скелет. Я его запомнил, потому что он нас с Алёшкой смешил. Он у нас однажды в гостях был, когда папа с нами жил. Мама тогда в Варшаву уезжала, чтобы сделать какой-то гешефт, а папа был сильно недоволен. А потом мы этого дядю до метро провожали. Он та¬кой пьяный был, едва шёл. Прямо потеха и умора. Папа его под руку держал и сам качался из стороны в сторону. И всё время повторял одно и то же:

- Держись за землю, Станислав. Тогда нас никто не вышибет из седла.

Дядя протиснулся к нам, поминутно повторяя: «Простите! Простите!», поздоровался сначала с папой за руку, а потом обратился ко мне:

- Привет, старик! Как дела?

- Дела как сажа бела, - ответил я и засмеялся, потому что он меня ста¬риком обозвал.

Тут он увидел нашу черепаху в сумке, сильно удивился и высказал странное предположение:

- Да вы никак с Галапагосских островов возвращаетесь?

Папа улыбнулся и сказал:

- Вот мальчишек своих в пионерский лагерь отправляю. Удалось дос¬тать две путёвки от «Известий». Они с собой черепаху везут. Во дворе вчера нашли. Кто-нибудь, скорее всего, выбросил, как ненужную вещь. Это сейчас, к сожалению, запросто, как два пальца об асфальт.

- Это хорошо, что они черепаху подобрали, - сказал папин знакомый. Я вспомнил, его Станиславом звали. – А второй где же?

- Да вон там с матерью сидит, - ответил папа. – Отсюда не видно.

- Угу, - сказал дядя Станислав угрюмо, как будто на что-то намекая. – Теперь ты, надеюсь, меня понимаешь?

- Понимаю! – вздохнул папа.

Я, признаться, ничего не понял, о чём это они. Наверняка что-нибудь по работе. У взрослых одна забота – это работа. Дядя Станислав подождал немного и опять ко мне обратился. А папа незаметно ему подмигнул, но я всё равно заметил, от меня ничего не скроешь.

- Старик, а ты знаешь, почему черепаха черепахой называется?

- Нет, - сказал я и уже начал заранее улыбаться.

- А хочешь узнать?

- Конечно, хочу.

- Тогда слушай. – Он дождался, пока поезд остановится, чтобы лучше слышно стало, и продолжил: - Когда Чарльз Дарвин высадился на Галапогос¬ских островах и у видел этих тварей, ползущих к океану, он воскликнул: «Смотрите, смотрите! Прямо как череп. Ага? Только он по-русски плохо знал и вместо «ага» говорил на английский манер «аха». Вот и получилось: череп – аха? То есть черепаха. Понял?

Я сразу догадался, что дядя Станислав прикалывается, и спросил у папы просто так, как будто я не догадался:

- Правда, пап?

- Дядя шутит, - сказал папа. И они стали о чём-то тихо говорить между собой. Я уже не слышал о чём.

Мама говорит, что я предатель. Это потому, что я тогда к папе уехал, где он стал жить с бабушкой и дедушкой, и мы с ним вместе поехали в Тер¬скол на лыжах кататься. Какой же я предатель, если папа всё равно не вер¬нётся. Теперь, видите ли, он не вернётся из-за моего предательства. Ерунда на постном масле. Вон на что уж Алёшка грозился, что он папу никогда не простит. А папа всё равно не вернулся. Почему это я не могу поехать к папе и к бабушке с дедушкой? Папа говорит, что я уже большой и сам должен ре¬шить, с кем мне жить. А я не хочу выбирать. Я хочу жить с папой и мамой. Чего тут непонятного? Черепахе и той ясно.

Иногда мне папу жалко. А потом вдруг маму. И без Алёшки я не могу. И без школы тоже. Здесь Олег. Он настоящий друг. От него тоже папа ушёл. И у Наташки Овчинниковой родители в разводе. И почему это взрослые не могут жить нормально? Неужели и мне, когда я стану взрослым и женюсь, придётся от своих детей уходить! Нет, со мной этого никогда не случится, потому что я знаю, как детям плохо жить без папы.

Мы с Алёшкой тоже часто ссоримся, но это совсем другое дело. В крайнем случае, можно прибегнуть к простой мирилке, которой нас папа научил: «Мирись, мирись, мирись и больше не дерись. А с тем, кто хочет драться, я буду обниматься».

Тут объявили по радио нашу станцию: «Площадь Пушкина». Мы – я, папа, мама и Алёшка - вышли с вещами из вагона, а дядя Станислав остался, потому что ему надо было ехать дальше. Он мне подмигнул, а я ему на про¬щание помахал рукой и улыбнулся, как хорошо знакомому.

Весь проезд перед «Известиями», от кинотеатра «Россия» до улицы Горького, был забит автобусами, на которых за стёклами спереди и сзади виднелись таблички с надписями: «Дети!» И провожавших родителей набра¬лось столько, что мы едва протиснулись в клуб. Папа остался стоять с чемо¬данами и черепахой у входа, а я, мама и Алёшка стали проталкиваться на медосмотр. Едва совсем не опоздали. Нас с Алёшкой посадили на лавку возле стены и поставили градусники, но ничего не нашли.

Мы долго ждали и балдели от нечего делать. Мама куда-то ушла, а по¬том вернулась и сказала, что я попал в четвёртый отряд, а Алёшка – в деся¬тый. Он очень расстроился и обиделся, потому что там одна малышня, в ос¬новном октябрята.

- Я вообще не поеду, раз так, - захныкал Алёшка.

А мама стала его успокаивать и уговаривать, словно ему пять лет:

- Ну, что ты, дурачок! Лучше быть самым большим и сильным в деся¬том отряде, чем маленьким и слабым в каком-нибудь другом. Зато тебя никто не будет обижать, и Егорушке не придётся за тебя заступаться. Ты сам со всеми справишься. Ты и в прошлом году в этом отряде был.

- Вот именно! – сказал Алёшка и едва не заревел.

Потом нас всех вывели во двор и построили каждый отряд отдельно. Было очень жарко и душно, как в позапрошлом году на море, куда мы ездили с папой и мамой вместе. Маму и Алёшку я сразу же потерял из вида. Оркестр так громко играл разные марши, что ничего не было слышно, про что гово¬рят. Я только видел из второй шеренги, где я стоял, как к старшему пионер¬вожатому подходят по очереди отрядные пионервожатые и отдают под салю¬том рапорт. А мы все стоим по команде «смирно».

Вдруг я увидел папу, он с трудом пробирался позади всех вдоль стены, высоко держа руками черепаху над головой. По-моему, она не шевелилась, видно, смирилась со своей судьбой. Потом папа появился совсем рядом, сзади меня, как будто крался. Я застеснялся, потому что все стали оборачи¬ваться, смотрели и удивлялись. Папа очень торопился, чтобы мы не успели уйти. Он сказал:

- Держи, Егорка, она уже немного успокоилась. Осторожней! Ты её в автобусе где-нибудь в уголке пристрой, а то сумка вся изорвалась. Покорми её чем-нибудь в дороге. Да следи, чтобы её не раздавили ненароком.

- Да кто же её раздавит, дядя! – сказал мальчишка, который стоял ря¬дом со мной в строю. Я его с прошлого года запомнил, мы вместе в футбол играли. Только забыл, как его зовут. – Ведь она же в костяном панцире, как в каменной крепости.

- Всё-таки, - сказал папа.

Тут подошёл пионервожатый из нашего отряда и спросил:

- В чём дело? Что случилось? Что за шум, а драки нет? Почему без гал¬стука? Это непорядок.

- Черепаха вот, - сказал папа виновато и смутился. – Можно, если сы¬нишка её с собой в лагерь возьмёт? Ведь там же зооуголок, он её туда сдаст. А здесь куда её девать? Её только вчера нашли. А насчёт галстука вы не бес¬покойтесь, он в чемодане. Не успели достать.

- Ясное дело, можно, - сказал пионервожатый и заулыбался. – У нас как раз черепахи не хватает.

- Да вы не волнуйтесь, пожалуйста, дядя! – сразу закричали мальчишки из нашего отряда, кто близко стоял. – Мы её довезём в целости и сохранно¬сти. И возьмём над ней шефство.
Папа вытер платком пот со лба, помахал мне рукой и исчез в толпе. Пошёл, наверное, искать Алёшку, чтобы сказать ему, что дело в шляпе. А че¬репаху у меня сразу девчонки из нашего отряда забрали и стали тискать.

Вскоре нас повели на посадку. Сначала нас посадили в один автобус, но в нём всем места не хватило, и тех, кому не хватило, пересадили в другой, и я попал в их число. Я сразу сел возле окна, чтобы лучше видеть, а рядом тот мальчишка, который вместе со мной в строю стоял, когда папа принёс черепаху. У этого мальчишки всё лицо было обсыпано конопушками, будто опилками. Так было смешно на него смотреть.

Тут я увидел из окна папу и маму. Они стояли врозь друг от друга возле автобуса, в котором ехал десятый отряд. Папа стоял ближе к окну, а мама чуть позади. Она вытирала платочком глаза, потому что они были у неё на мокром месте. Чего она, в самом деле! Как будто мы навсегда уезжаем. Алёшку было плохо видно, потому что солнце от стекла отсвечивало и било прямо в глаза. Я только заметил, как он руками что-то показывал и указа¬тельные пальцы кончиками соединял, как в игре в жмурки. Я догадался, что он говорил родителям, чтобы они помирились. Напрасный труд. Я знаю, что из этого всё равно ничего не получится. Папа не вернётся, он сам об этом не раз говорил. И тётя Наташа, мамина двоюродная сестра, говорит, что они со¬всем разные люди.

Конечно, было бы здорово, если бы они помирились. Мама говорит, ничего, как-нибудь проживём, а сама всё время плачет. И ругается на нас с Алёшкой постоянно. Наверное, нервы не в порядке. Папа говорит, что у них принципиальные разногласия. Он ей всё повторяет про старинную мебель, тряпки, поездки за границу, спекуляцию какую-то и ещё про какого-то Хос¬ровянца. Даже не выговоришь сразу. А мама говорит, что ничего особенного не было. Папа на это говорит:

- Я не знаю в таком случае, что ты подразумеваешь под словом «осо¬бенное». Не надо мне морочить голову.

В самом деле, что она имеет в виду? Я знаю, у взрослых есть тайна. Это они только вид делают, что ничего нет. Они думают, что мы ничего не пони¬маем и не знаем, почему рожаются дети. Вот дураки! Смешно даже. Знаем, знаем, как всё это происходит. Всё очень просто.

Перед самым отправлением появился папа. Он пробрался по проходу между сидениями через весь автобус и сунул мне бумажный пакет с прови¬зией на дорогу и бутылку с лимонадом.

- А черепаха где? – спросил он

- Не знаю, - сказал я. – Её, наверное, девчонки в том автобусе тискают.

- Ты за ней следи, - сказал папа. – Помни: мы в ответе за тех, кого при¬ручили. И за Алёшей приглядывай. Учти, ты старший брат и за него в ответе. Он тебя любит. Пиши почаще и поподробней. Мне абсолютно всё, всё-всё интересно. Напиши, как она там приживётся.

- Ладно, - сказал я, - напишу.

- Её лиса сожрёт! – совсем глупо засмеялся мальчишка, который рядом со мной сидел. Я уже вспомнил тогда, что его Игорем зовут. Он на воротах стоял в прошлом году, я ему три гола забил вчистую. Его дразнили в лагере: рыжий-рыжий, конопатый, убил бабушку лопатой. Он не обижался. Привык, наверно, что так всюду дразнятся.

- И ничего не сожрёт, - сказал я.

- Ну, пока, - сказал папа.

- Пока, - сказал я.

И папа вышел. Автобус медленно тронулся и поехал. Я махал рукой в окно, пока мама и папа ни скрылись, когда автобус повернул на улицу Горь¬кого. Сначала было как-то грустно и даже почему-то хотелось плакать. А по¬том мы разговорились с Игорем и стали играть в города. Я, конечно, его все¬гда побеждал, а он не расстраивался, потому что он не очень далёкий. Потом мы закусили. Папа положил мне в пакет большой огурец, бутерброд с ветчи¬ной, яблоки и вафли с шоколадной начинкой. Ничего, вкусно. И лимонад, ка¬кой я люблю. Называется «Тархун». Я поделился с Игорем, а он – со мной. У него были бутерброды с сыром. Ехали мы долго, даже надоело всё время си¬деть на одном месте. Один раз видели зайца, он в одном месте дорогу пере¬бегал. Смешной такой, серый, и уши прижаты.

Я вспомнил про черепаху только тогда, когда мы уже приехали в ла¬герь Всё было там, как в прошлом году, совсем ничего не изменилось, я сразу всё узнал: и старый монастырь, где столовая и клуб, и дома, где мы жили, и линейка для построений, и футбольное поле, и всё-всё. Пока мы вылезали из автобуса и относили в корпуса свои вещи, девчонки уже успели пристроить черепаху в зооуголок (их автобус чуть раньше нашего пришёл) и поместили её в один из вольеров. Будто кто-то их просил об этом. Не могли уж подож¬дать! Вольер – это такая клетка просторная, в ней домик и миска для еды. Оказывается, черепах надо кормить капустой, огурцами, помидорами, мясом, крутыми яйцами и одуванчиками. Я это потом узнал.

В этот день нам было страшно некогда, потому что дико захотелось есть. И надо было ещё со всеми перезнакомиться. Многие были из прошлого года. Потом вещи заставили разбирать и складывать всё аккуратно в тум¬бочки. Один мальчик, из новеньких, свой чемодан не нашёл, наверно, в Мо¬скве остался. Он ревел громко, как зарезанный. А потом его чемодан нашёлся в другом автобусе. Ну, и других дел было по горло.

А на следующий день, после мёртвого часа, мы с Алёшкой побежали в зооуголок, проведать нашу черепаху. Она бодро ползала в своём просторном загончике по подстилке из соломы, и видно было, что она уже освоилась на новом месте и никуда не хочет больше уезжать.

- Эй, привет, бабуся! – сказал Алёшка, и мы захохотали.

Теперь черепаха живёт в лагере. Её всё любят и зовут Торчилла. Рядом живут ёж, лисёнок, белка и заяц. Смешная такая компания. В зооуголок мы, правда, ходим редко, потому что постоянно некогда. Но всё-таки иногда за¬глядываем к нашей «старушке». Алёшка уверен, что она нас узнаёт. В лагере мне очень нравится. Зато скоро мы с папой поедем на море. Он нам обещал. Все вместе, как в позапрошлом году: я, папа и Алёшка. А вдруг, чем чёрт не шутит, мама тоже с нами поедет. И всё будет, как прежде.

А лагерь наш называется «Синева».


_________