С мокрым от слёз лицом Лена сматывала последнюю кассету. Первый приступ ярости вслед за ужасом и удивлением давно прошёл, и всю её заполняла теперь одна щемящая обида. Ну что это такое, ну что за идиот этот «кузЭн»; именно так - идиот, психопат и неврастеник! Обиделся, видите ли, когда они с Илоной, дурачась, подтрунивали над ним на прополке: так, задирались − просто оттого, что им было весело с утра. А он психанул и ушёл, и дома все Ленины кассеты размотал в плёночный салат, а когда девочки вернулись, то делал вид, что ничего не произошло, до тех пор, пока Лена случайно не откинула покрывало на кровати, где этот салат раскинулся этакой морской капустой с галетами кассет. Пулей кузЭн вылетел из комнаты: хоть на год младше, да физически слабее, боится. Да, моложе всего на год, но - ребёнок малый, в свои-то тринадцать. А главное: когда же он таким придурком стал вдруг? Вроде начитанный, соображает, когда надо… Всё детство провели вместе, друзья были не разлей вода, а вот теперь, на этих каникулах в деревне у бабушки с дедушкой, встретились после двух лет разлуки и – как кошка с собакой. Точнее сказать - как кошка с щенком.

Когда Лена в первую минуту увидела его на этих каникулах, то её постиг первый холодный удар разочарования. Она ехала в деревню, мечтая о встрече с двоюродным братом Лёшей, с которым классно проведут время, а посреди двора увидела мальчика Алёшку, писклявого и заносчивого, да ещё без царя в голове. Всё последующее время она всё больше расстраивалась, когда наблюдала его эгоистические выходки, бесцеремонность, шпыняние им Верочки – родной семилетней сестрёнки Лены… Хорошо ещё, что он вечно пропадал где-то с дедушкиным велосипедом, который ещё попробуй выпросить у кузЭна, когда ей куда-нибудь ехать надо было – не давал из вредности. Уговоры забрать отсюда её и Верочку на их родителей не подействовали – те уехали и оставили сестёр один на один с этим братцем в этой тоскливой деревне.

Ей немного полегчало, когда привезли их сверстницу, троюродную сестру Илону – девчонку неглубокого ума, но весёлую и без комплексов. С ней вместе они стали проводить время, ходить купаться, бегать вечером на гулянки к сельской молодёжи, короче – Лена вздохнула с облегчением, что приехала сюда, вроде бы, и не зря. КузЭн же жил сам по себе, раскладывал вечные пасьянсы под русскую попсу, огрызался на сестёр (особенно на Верочку), где-то пропадал; впрочем, просыпались в нём изредка и благородство, и доброта, и чуткость, но вслед за тем что-нибудь да случалось, и взбалмошный статус-кво восстанавливался…

− А где магнитофон делся? – Лена не заметила, как подошла Илона. – Хотела включить, послушать…

Лена глянула на стол – да, ни магнитофона, ни кузэновых кассет на нём не было. И дипломат его с вещами исчез. Верочка, сидевшая за столом и всё время молчавшая, пожала плечами и замотала головой: мол, не я.

− Не знаю, и знать не хочу, − Лена положила кассету в коробку. – Я к его вещам вообще никогда больше притрагиваться не собираюсь.

− Пойду спрошу у него, − Илона вышла из комнаты.

Вернулась она через минуту, хмыкая.

− Прикинь: лежит на веранде, говорит, что для нас его тут нет, что он уехал и вещи свои забрал.

«Вот трус! – подумала Лена. − Трус и мелочная тварь. Кассетки свои запрятал, думает, что я ему их тоже размотаю». А вслух произнесла:

− Не всё забрал. – Она, вздохнув, подошла к серванту, вынула оттуда настольную игру и вышла на веранду.

КузЭн лежал на кровати; на Лену он зыркнул ненавидящим взглядом из-за книги.

− Ты забыл свою «Магию», − она хмуро швырнула ему коробку и пошла обратно в комнату.

Остаток дня Лена старалась забыть о происшествии, и к вечеру кое-как успокоилась. КузЭна она не видела, но Илона ей рассказала, как тот стянул на чердаке пару кочанов кукурузы и пытался нажарить из неё поп-корн; выходило нечто подгоревшее, Илона из вежливости просила угостить её, но они, Алексий Второй, её не удостоили и изволили откушать всё сами.

Вечером, как всегда, пошли на гулянку, и Лена немного развеялась; впрочем, осадок, конечно, остался. Когда они вернулись, кузЭн уже сопел на веранде (он, как цыган, спал там на кровати без постельного белья: так бывало всегда, когда он ссорился с сёстрами - то есть, каждый второй день).

Спал он и рано утром, когда Лене по делу надо было выйти на улицу. Когда она проходила мимо его кровати, ей показалось, что одеяло, которым тот был укрыт с головой, словно подёрнуто рябью, но приняла это за обман зрения после сна и быстро прошла во двор. Вернувшись, она, как обычно, засунула поленце в дверную ручку – закрыла дверь – и пошла досыпать.

Засыпая, она слышала, как некто пытается выломаться наружу; наконец дверь скрипнула, раздался бурный звук, и на какое-то время наступила тишина, после чего донёсся голос кузЭна: «Ничего себе сон… Оригинально… Дай-ка пойду прилягу...» «Странно как-то…» - подумала Лена, но эту её мысль смыло нахлынувшими видениями волшебного мира снов.

Дремала, впрочем, она недолго и некрепко; когда встала Верочка, счастливая царица целой двуспальной кровати – когда кузЭн уходил на веранду – её шебуршание окончательно разбудило Лену. Она потянулась, зевнула и встала с дивана, провожаемая удивлёнными взглядами сестрёнки – раньше десяти Лена обычно не вставала. Перебросившись с ней парой слов, она оделась и пошла на улицу.

КузЭн на веранде шевелился под одеялом, очевидно, просыпаясь; Лена вышла на крыльцо. От неожиданности она скривилась – у крыльца белела уже подсохшая лужа рвоты с остатками горелых кукурузных зёрен; их было мало − видимо, остальные склевали куры. Лена поняла: после вчерашнего «пиршества» тот с утра почувствовал себя нехорошо, а так как она на этот раз закрывала дверь крепко-накрепко, то ему пришлось хорошенько потрудиться, чтобы открыть её, а уж куда добежал – туда добежал. Вздохнув и подумав что-то вроде «мало ему», Лена пошла к умывальнику, прибитому к дереву посреди двора.

Вдоволь поплескавшись и прополоскав водой рот (зубной пасты не было – на дворе стоял девяносто третий год, дефицит, смута и безденежье), она увидела, как из-за виноградника, скрывающего веранду, выплывает кузЭн в одних трусах. Лена отвернулась, потянулась за полотенцем, потом опять повернулась к брату. Тот был бледен. Бледен как полотно. С донельзя распахнутыми глазами. Лена ещё вспомнила, что он часто округляет глаза, чтобы произвести на неё впечатление (попросту говоря – попугать), но настолько он их из орбит ещё не выпускал. Она ехидно усмехнулась про себя, однако что-то ей подсказывало, что это - не игра.

− Лена? Это ты? – уставился тот на сестру, потом вздрогнул и схватился за горло.

− Ну, я Лена. Что надо? – Лена решила ощетиниться за вчерашнее.

− Нет, этого не может быть, − замотал он головой. – Это сон. Это просто невероятно! Прям вот так вот, и со мной! Что за… – Он грызнул себе палец и зашипел от боли. – Не может быть! – повторил он.

Сбитая с толку Лена всё же взяла себя в руки и, как ей казалось, с достоинством отвернулась повесить полотенце. За спиной она услышала топот убегающих ног, скрип входной двери, возглас «Бабушка!!!», а через полминуты – смех из их комнаты в доме. Этот смех всё нарастал и нарастал, достиг степени истерического хохота и перешёл в тонкое хихиканье. «Нет, это не игра, - подумала Лена, - непохоже на то. С ума сошёл!» Лене вдруг стало жутко. «Ну да - сошёл с ума!» - думала она, а ноги уже сами несли её мимо бабушки в дом.

В комнате Верочка забралась с ногами на свою кровать, а Илона, поджав одеяло к подбородку, сидела на их с Леной диване. Обе с озадаченным видом смотрели на катающегося по полу братца, который уже не мог смеяться, а просто дёргался – ему не хватало воздуха: лёгкие в хохочущем спазме отказывались вбирать в себя кислород.

− Забежал в комнату, глянул в зеркало и давай хохотать, − пискнула Верочка на немой вопрос сестры. – Он что, дурак?

− Точно рехнулся, − зевком поддержала её Илона. Её, видимо, столь неожиданный визит разбудил ото сна, и она ещё с трудом поддерживала связь с реальностью.

Тут раздался продолжительный вдох, какой издают вынутые из петли, но ещё живые горемыки, и Лёша затих, отдуваясь. Затем поднял голову.

− Илона? Верочка? О Боже… Какие вы… − он вдруг замолчал. Затем поднялся, схватился за голову и, шатаясь, вышел из комнаты.

Девчата переглянулись.

− Да-а-а… Знала, что псих, но чтобы до такой степени... – покачала головой Илона.

− Псих и есть, − поддакнула Верочка.

Лена ничего не ответила. В душе её шевелились жалость и тревога: братца своего, несмотря на все его выбрыки, она всё-таки любила. Но она напомнила себе вчерашнюю обиду и прогнала сострадание прочь. «Ну сдурел так сдурел, так ему и надо», - подумала она. Наступила тишина, прерываемая лишь доносившимся из другой комнаты кашлем деда, старого шахтёра, изнуряемого силикозом. Потом все трое одновременно вздохнули.

− Бывает, − подытожила Илона. – Кстати, как ты думаешь, что вчера имел в виду Руслан, когда…

Беседа закрутилась вокруг вчерашних посиделок, и про братца временно забыли.

На завтрак тот не пришёл. После завтрака Лена мельком видела, как кузЭн вернулся с улицы, зашёл в ворота и, словно не видя ничего перед собой, проследовал в сад за домом (впрочем, тот сад был одно название – так, вишня, три дикие сливы да издыхающий персик). Ей стало интересно, она пошла за ним (Верочка, как извечный её хвостик, никогда от неё не отставала) и заглянула за угол. Тот мерил туда-сюда шагами отмостку дома, то и дело взмахивая руками и восклицая «Фак! Щит! Фэрдаммтэ шайзэ! Базд мэг! Мэрд! Фэрписстер аршлох айнэс шэферфикерс!» Таких слов Лена ещё от него не слышала; и если первые два по американским фильмам ей ещё были знакомы, то остальных фразочек она не знала вообще ниоткуда. Потом, правда, братец произнёс вроде бы понятные «Какого чёрта? И что теперь делать? Неужели всё заново?», но к чему это было, Лена всё равно не поняла. Затем тот продолжил свои словно бы упражнения в иностранной матерщине, Лена и Верочка переглянулись, пожали плечами и пошли на огород, где их уже ждали с вёдрами и вениками: сегодня снова «трусили жука», то есть стряхивали веником в ведро колорадского жука с изгрызенных, чахлых картофельных кустиков − чтобы не тратить отраву. На вопрос бабушки, где Алёшка, Лена ответила, что тот дурью мается и не придёт; та, естественно, от души обругала этого «ледащо».

На обед тот всё-таки явился, занял не своё место, но когда ему указали куда, тут же молча пересел. За всё время не проронил ни слова (лишь на вопрос Верочки, что это такое с утра с ним было, ответил: «Долго объяснять» и снова замолчал), только озирался по сторонам, словно бы с удивлением рассматривая обстановку в летней кухне. Молотил борщ он с удивительной скоростью, как никогда раньше, от души кусал хлеб, потом сам налил себе чаю и долго сидел, сёрбая его, погружённый в мысли. Затем сказал бабушке «спасибо» (на что Лена удивлённо подняла брови) и ушёл во двор.

День и вечер прошли для Лены как обычно. Изредка проходя мимо лестницы, ведущей на чердак, она видела, как братец всё сидел там и что-то напряжённо обдумывал. На чердаке он провёл и следующий день, спускаясь, только когда бабушка звала есть. За столом он словно был в прострации, казалось, что ему всё равно, что там без его участия делает его тело. Только к ужину он, словно приняв какое-то решение, сидел с грустными глазами и качал головой. Лена недоумевала: неужто это раскаяние в своём поступке так его корёжит? Не чересчур ли?

Впрочем, такое его состояние никого особо не трогало. Жизнь двора шла своим чередом: так же кудахтали куры, так же бухыкал дед, сидя в козлах с самокруткой, так же пёс ластился ко всем, кто проходил мимо него, так же шла «Просто Мария» в шесть вечера, и так же у девчонок была куча своих девчоночьих дел, так что на отсутствие братца никто не жаловался.

На следующее утро Лена проснулась довольно поздно. Когда она с Илоной вышла во двор, там на лавке за столом уже сидел кузЭн и ручкой набрасывал что-то в блокноте. Услышав их шаги, он поднял голову.

− Доброе утро, девчата, − произнёс он.

Лена заморгала глазами. КузЭн никогда и никому не желал доброго утра. Никогда. Что с ним?

− Доброе, − пробормотала она.

− Лен, я тебе третьего дня кассеты размотал? – смотрел он на неё неотрывно.

− Да, размотал, − чувствуя какую-то неловкость, подтвердила Лена.

Братец вроде бы с облегчением вздохнул.

− Лена. Я хочу сказать тебе, что тот мой поступок был дурацкий и ребяческий, и мне стыдно за свою вспыльчивость. Прости меня, пожалуйста. Я был неправ. Давай забудем всё! – Он твёрдым взглядом смотрел на неё.

В смущении Лена сказала, что прощает его, что ничего страшного не произошло, и что она согласна всё забыть. Лёша вздохнул теперь уже точно с облегчением и спросил, какие у них планы на сегодня. Узнав, что они собираются идти на ставок, как называли они небольшое водохранилище недалеко от дома, он, чуть подумав, предложил им пойти вместе. Удивительное было предложение – они редко ходили всей компанией – потому девочки были чуть озадачены, но − согласились.

Вышли все вместе после завтрака. По дороге, на ставке и потом Лёша говорил не то, чтобы много, но веско, удачно шутил на многие реплики сестёр, то и дело расспрашивал их, особенно про последнее время. Лена дивилась: отчего-то ей было сейчас интересно чесать языком с братцем, который теперь не только весело отшучивался на подтрунивания сестёр, но и сам то и дело показывал способность приятно ущипнуть каким-нибудь замечаньицем, чего раньше за ним не наблюдалось – обычно он умел только оскорблять. Несколько удивляла её кажущаяся неосведомлённость в недавней их жизни: он словно делал вид, что ничего не помнит, даже того, что касалось его лично. Когда же она указала Лёше на этот склероз, тот с улыбкой ответил: «Мы же с тобой договорились всё забыть», и тут же начал рассказывать анекдот про пациента с провалами в памяти. Причём он всё время словно исподволь старался говорить голосом как можно более низким, чем тот детский голосок, которым он беседовал обычно, но Лена просто подумала про себя: «прикалывается», и особенного внимания на это не обратила.

Борщ на обед оказался не то, чтобы плох, но хуже чем обычно. Верочка, несмотря на протесты бабушки, есть отказалась, Лена и Илона не доели, Лёша хоть и приговорил миску до победного конца, но когда положил ложку, то сказал «Мда» и почесал затылок.

− Бабушка, а можно завтра я борщ сварю? – внезапно брякнул он.

− Кто? Ты? Не выдумывай, − то ли возмутилась, то ли смутилась бабушка.

− Только покажешь, пожалуйста, где что лежит, − привстал Лёша из-за стола.

− А навищо тебе?

– Э-э-э… просто хочется попробовать, получится ли. У тебя томат-паста есть?

Лена с удивлением взирала на эту сцену. В первый раз она видела, чтобы её братец выражал желание варить еду.

− Ну если хочешь, попробуй завтра, кухарь ты наш – бабушка явно смеялась. − И паста есть. Только кто это всё будет йисты?

После обеда все взяли тяпки и пошли «шаруваты», как говорила бабушка. На этот раз девочкам было веселее, чем обычно, от Лёшиных шуток, хотя иногда он замолкал и, о чём-то крепко задумавшись, просто ковырял своей «сопой» землю. Иногда он напевал себе, как и обычно, что-то под нос, но сколько Лена не прислушивалась, этих мелодий она не узнавала. Да и мурлыкал он слова не наши – иностранные слова выходили. Лена подивилась: Лёша вроде как слушал почти только одно русское, и её кассет со всякими «Докторами Албанами» да «Эйс оф бэйсами» он не трогал никогда.

Вечером все сидели в комнате; хоть магнитофон был возвращён на место, его никто не включал. Лёша что-то писал в блокнотик, уже нарядно одетые Лена и Илона смотрели на часы – ждали, когда пора будет идти на посиделки; Верочка в свою очередь смотрела на Лену с Илоной. Когда те, наконец, привстали, вскочила и она.

− Ты куда? – как обычно напустилась на неё Лена.

− Я в туалет, − как обычно запищала Верочка.

− Знаю я твой туалет. Нечего тебе там делать! Сиди дома! – приказала Лена.

− Верочка, ну их всех. На всю жизнь не нагуляешься! – вдруг вступился Лёша. – Там же неинтересно!

− Интересно! – упрямилась Верочка.

− Да ладно, я ж вижу, что тебе неинтересно, − продолжал Лёша. – Ну что ты с теми дядьками и тётками делать будешь? У них же другие интересы.

− Неправда, не другие! Я люблю там бывать!

− А комаров ты тоже любишь? – смеясь глазами, интересовался Лёша. – Зачем тебе туда, к тебе там кто-то клеится что ли?

Пока они препирались, Илона уже вышла на веранду. Лена задержалась в дверях: ей стало интересно.

− Скажи «клей»! – вдруг сказала своё любимое присловье Верочка.

− «Выпей баночку соплей». Слышали мы уже этот прикол! – Лёша улыбался.

− А скажи «полотенце»!

− Ну «полотенце», - уже подрагивал плечами от беззвучного смеха Лёша, разумеется, зная, что за этим последует.

− Твоя мама родила пузатого немца!!! – в восторге запищала Верочка.

Лёша тоже засмеялся, потом сделал серьёзное лицо:

− Абэ ихь хаб дох кайнэн баух! Гук маль! – он указал пальцем на свой поджарый живот.

Верочка перестала смеяться.

− Что?

− Ну как что, я сказал по-немецки, что у меня же нет живота. «Дэр баух» - живот, что тут непонятного.

− «Дэр баух» − живот? – рассмеялась Верочка. – Дэрбаух, баух, баух! А как будет «спина»?

− «Ди рюкэ».

− Дирюка, дирюка, − захлопала она в ладоши. – А как будет «попа»?

− А зачем тебе?

− Ну надо…

Лена, приоткрыв рот, смотрела на эту сцену. Она не знала, что её брат знает немецкий. Он никогда не рассказывал ей, никогда не употреблял немецких слов. И то, как он говорил с сестрёнкой, тоже было новым – не пренебрежительным тоном, как обычно, не дурачась, как иногда, а с участием, уважением и увлекая её − как воспитатель, что ли?

Но тут с улицы её позвала Илона, и Лена пошла к ней.

По дороге она сказала о своих наблюдениях Илоне. Та только махнула рукой, сказала, что ей показалось, и что кузЭн просто какую-то абракадабру выдал за немецкий, чтобы повалять дурака.

Однако с того вечера отношения между населением двора стали потихоньку меняться. Верочка перестала чураться Лёши (наутро всё рассказывала Лене, как они вместе рисовали вечером), и когда на следующий день борщ, сваренный им, превзошёл все ожидания, она заявила, что будет теперь есть только приготовленное Лёшей, а вечером, после братцем же приготовленной жареной картошки на ужин, она сказала, что ничего вкуснее в жизни не ела. И, надо признаться, Лена готова была тут же согласиться с ней, если бы её не мучил вопрос – откуда Лёша умеет готовить? Она, конечно, спросила его, но тот отрезал, что просто умеет, «а где научился – не спрашивай, всё равно не расскажу, да и ты не поверишь».

Постепенно Верочка всё больше привязывалась к Лёше. Тот рассказывал ей истории о хоббитах и каком-то мальчике-волшебнике по имени Гарри, участливо слушал щебетание девочки, возил её кругом на велосипеде, то и дело привозил ей из райцентра, куда его посылали за покупками, сладости, бумагу для рисования и бисер, ненавязчиво учил её немецкому и английскому. Очень часто они разучивали песни на английском языке, которых, как казалось, он знает бесчисленное множество. Лена недоумевала – откуда он знал их, эти песни, почему не пел их раньше, вместо тех трёх похабных песенок своего репертуара? У него хорошо получалось, он вдруг стал очень часто брать в руки гитару (хоть и называл её отчего-то иногда в сердцах «дровами»), уходить на улицу, чтобы не мешать больному деду, и там, за столом, он то для Верочки, то, когда её не было, просто для себя пел лирические, энергичные, иногда довольно жёсткие песни – и ни одной песни на русском, и почти ни одной знакомой. Зачастую слов он не помнил, и просто напевал мелодию под аккомпанемент. Иногда он просто сидел, пытаясь подобрать мотив, крутившийся в голове, и когда ему это удавалось, то Лёша быстро записывал что-то в блокнотике, а на лице его вместе с довольством можно было видеть оттенок печали, словно бы от сожаления, что это − всё, что ему осталось. Лена, сама музыкально очень одарённая девушка, ловила себя на том, что не могла не находить прелести в тех песнях, что пел её брат, и иногда спрашивала, что это за песни, не сам ли он их пишет. Тот отвечал «нет», говорил ей название, группу, год (почему-то большинство песен было из 60-х и 70-х), стиль (в основном, рок с какой-то приставкой), даже иногда рассказывал какую-нибудь забавную историю про эту песню, но Лене это всё равно ничего не говорило.

Однажды Лена зашла в комнату, где Лёша слушал музыку. Она удивилась: тот не включал магнитофон со времени их ссоры вообще (когда его при нём включали сёстры, он деликатно удалялся), а тут вдруг поставил.

− Это «Дженезис», − заметил её Лёша. – «Танцуя с рыцарем лунного света», семьдесят третьего года разлива. Я вспомнил – эта песня была на дописке Патриции Каас, – он показал на коробку кассеты, которую до того никогда при Лене не ставил. – Только одна она, всегда дивился, как её в студии звукозаписи сюда запихнули...

Он вздохнул и − словно отключился. Лена прислушалась к песне и вдруг ощутила... Бурный поток клавиш, гитар, мягких ударных словно нёсся куда-то, врезался в пороги резковатого голоса, свободным водопадом перелился через край, чтобы забурлить диссонансом между камней – а потом словно некто напряг последние силы для решающего сражения и пал в нём, и остался только исход затухающей жизни…

− Что это было? – шёпотом спросила она.

− Арт-рок, Лена. Немногие люди понимают такую музыку, большинство просто пропускают её мимо ушей.

− Да как можно пропускать мимо ушей такое, − задохнулась она.

− Очень просто. Многим людям музыка нужна лишь для того, чтобы что-то там бубнило, и чтобы ногами дрыгать, да чтобы слова понятные. Мало кто слушает музыку серьёзно и вдумчиво, особенно артовую музыку.

− Лёш, ну я же никогда не слышала такого…

− Ещё бы не слышала, по радио из современной музыки крутят в основном хуковую дрянь, отупляют население. Впрочем, раз музыка мало для кого является смыслом жизни, то особо плохого в том нет – у всех ценности другие, и особо их эта тупость не зацепит.

− Но ты-то слушаешь эту, как ты сказал, «хуковую дрянь»? – Лена указала на Лёшины кассеты, уже покрывшиеся нежным слоем пыли.

− Уже нет, − улыбнулся тот. Потом помрачнел. – Если бы ты знала, как я задыхаюсь без музыки! – словно бы не сдержался он, дав волю чувствам. – Такого арта – необъятный океан! Но где его достать, где? Нет нигде! И долго ещё не будет. Даже в интернете наверняка нет ещё.

− «Интернете»? Это магазин такой?

Лёша осёкся, потом взял себя в руки.

− Нет, это такая международная компьютерная сеть. Совсем недавно появилась на Земле. Там можно общаться с людьми, читать новости, книги, э-э-э… в общем, много чего. Не знаю, есть ли она у нас уже? Поблизости в смысле…

− Да, наверное, хорошая идея этот интернет, − задумалась Лена. – Только неудобно это, наверное, нет? Ехать куда-то, искать компьютер, подключённый к этой сети, нет?

− Ну, в будущем станет удобно… Должно стать, я так думаю. И знаешь, Лен – честно скажу, я очень рад, что тебе понравилась эта музыка! Она в самом деле мало кому нравится. – Он улыбнулся сестре…

…Вскоре за Илоной приехали родители и забрали её домой. Лена снова осталась практически одна на один с братом, но – странное дело – её это уже больше не тяготило. Наоборот: она тянулась к нему, и с удовольствием проводила с ним время в разных беседах, и о музыке, и о культуре (она живо интересовалась всем, что с ней связано), и просто о жизни. У них вошло в привычку по вечерам с этими беседами либо прогуливаться по деревне, либо просто сидеть во дворе и смотреть на закат – Лене уже надоела вся эта деревенская элита, с отъездом Илоны она вообще перестала появляться «на лавочке». Ей доставляло какую-то необычную радость разговаривать со своим братом и делиться с ним своим сокровенным. И Лёша не смеялся даже над самыми сентиментальными мелочами. Верочка тоже присоединялась к ним, в качестве теперь уже Лёшиного хвостика – и тот не возражал.

Лена так поражалась, сколько всего знает её брат, что уже и не замечала его детской внешности. Что бы она ни спросила – почти на всё у него был ответ, пояснял он толково и доходчиво, зачастую заставлял задумываться о вещах, казавшихся ранее мелкими и ничтожными. Часто он рассказывал такое, о чём Лена, как про интернет, никогда не слышала: то о том, как за рубежом распространяется мобильная связь, как удобен, и как неудобен мобильный телефон, то о каких-то цифровых фотоаппаратах (вот чего Лена никак не могла понять, несмотря на все старания Лёши), то о компакт-дисках, на которые помещается до десяти часов музыки… После того случая, как она послушала «Дженезис», ей хотелось побольше узнать о дотоле тёмном для неё мире рок-музыки, и тут уже, казалось, знания его были безграничны. Её интересовали музыкальные инструменты – и Лёша описывал ей всю «кухню» рок-группы, она спрашивала про сцену – и Лёша рассказывал о тяжести гастролей и курьёзные истории из выступлений разных музыкантов, хотела ли она узнать об образе жизни среднестатистической рок-зведы – и Лёша раскладывал по полочкам все приятности и неприятности их существования, особенно налегая на то, что в истории остаются те, кто не поддался соблазнам сладкой наркотической жизни, а продолжал работать, приводя в пример Пинк Флойд и Сида Барретта (ему всё-таки удалось раздобыть в райцентре несколько кассет "Пинк Флойда", и "Доктор Албан" Леной был теперь забыт), и прочее, и прочее...

Днём их дорожки ненадолго расходились: Лёша и Верочка укатывали на велосипеде обследовать окрестности, часто он ездил в сельскую библиотеку, где проводил обычно чуть ли не полдня. Дома он много помогал по хозяйству – от приготовления еды и прополки до починки разной утвари, кроличьих клеток, велосипеда, самогонного аппарата (в деревне все расчёты между односельчанами производились не купонами, а «стограммами»); впрочем, было видно, что он занимается этим, лишь чтобы убить время, либо чтобы привести свои мысли в порядок. Иногда он ещё раскладывал пасьянсы, но больше писал что-то в блокнотик – он завёл уже второй. То и дело Лена видела Лёшу в компании с дедушкой: тот в последнее время зауважал внука, и хоть по привычке и называл его Алёшкой, но говорил с ним как со взрослым, рассказывая ему разные истории своей жизни – Лёша всё слушал очень внимательно, часто спрашивал что-нибудь сам и высказывал своё мнение, к которому дед прислушивался, не выказывая раздражения, хотя нервы его и были расшатаны беспокойной жизнью и продолжительной болезнью. Когда наступило время сенокоса, Лёша уговорил деда дать ему косу-шестёрку, и вместе они за два дня выкосили всю отаву, после чего дед зауважал его окончательно, дивясь, где это он успел научиться так исправно косить, и откуда в этом тщедушном тринадцатилетнем теле столько работоспособности.

Но всё это время Лену не переставал мучить вопрос – почему? Почему он так резко изменился? Откуда у него вдруг появилось столько способностей? Что с ним происходит? Почему он теперь ведёт себя не так, как его сверстники? Но хоть Лёша уже и стал ей лучшим другом, в лоб спросить его она всё не решалась.

Ответы на эти вопросы она получила только почти в конце их лета, когда уже приехала мама её и Верочки, чтобы забрать их домой, и когда со дня на день ждали приезда Лёшиных родителей.

В тот день она сидела в комнате, вместе с Верочкой рассказывая маме о том, что происходило этим летом в деревне, и вдруг с улицы до них донёсся нараставший шум спора, грозящего перерасти в ссору. Спорили Лёша и дед. Что-то толкнуло Лену извиниться перед мамой, выйти из дома и направиться туда, где голоса уже кричали:

− …Дед, я тебе ещё раз говорю, нечего верить прорицателям, от них один вред!

− Да что ж это такое, замолчи, Алёшка, раз он точно сказал про Пашу и трёх детей, значит, знал, что говорил!

− Ну не знал он, не знал, просто он сделал тебе установку на всю жизнь! Шестьдесят семь – не предел! – орал Лёша.

− Так, а ну иди отсюда! Иди, чтоб глаза мои тебя не видели! – хрипел дед.

− И пойду! Ну тебя вообще!

Из-за виноградника, тяжело дыша, быстрыми шагами вышел раскрасневшийся Лёша.

− Глупо! Бэ-лин! – с досадой воскликнул он.

− Что с вами случилось там? – чуть испугалась Лена.

− Ничего! Всё нормально, всё как должно быть. Бэ-лин, − ещё раз ругнулся Лёша. Он явно был не в себе

− Да что с тобой? И вообще, что с тобой происходит в последнее время? – не удержалась Лена.

− Живу я заново, вот что! – прошипел Лёша.

Лена заморгала глазами.

− В каком это смысле «живу я заново»? – не поняла она.

Лёша вдруг словно понял, что у него вырвалось. Он прислонился грудью к колодцу, очевидно пытаясь успокоиться, затем умылся водой из ведра. Лена не отрывала от него глаз. Кажется, она начала что-то понимать.

Наконец он повернулся к ней.

− Лен, пойдём прогуляемся, − уставшим голосом предложил Лёша.

− Пойдём, − заинтриговано молвила она…

Они вышли на улицу и пошли вдоль домов в сторону конюшен.

− Ты, наверное, ещё не читала Аркадия и Бориса Стругацких? – спросил он.

− Имена слышала, но не читала, − призналась Лена.

− У Аркадия был, вернее, есть рассказ, уже не помню как называется, − негромко начал он, − хотел глянуть в библиотеке, но там его не было. В общем, он описывал человека, который бесконечное число раз проживал свою жизнь. Доживал до пятидесяти трёх и возвращался на сорок лет назад, снова становясь тринадцатилетним. Так вот. Я, как тот персонаж, вернулся в свои тринадцать.

Он помолчал. Лена неотрывно глядела на него, отчего чуть не вступила в коровий кизяк, если бы Лёша не остановил её. Она никак не могла принять того, что он сказал, и ждала продолжения.

− Мне тридцать лет, − наконец продолжил он. – Я женат, обожаю свою жёнушку – она у меня самая лучшая в мире, мы вместе занимаемся музыкой − собрали большую коллекцию всяких записей, я работаю инженером в международной компании, иногда играю на электрогитаре… вернее, играл: всё это уже в прошлом, − его передёрнуло. – Или в будущем? – после недолгого молчания хмыкнул он.

− То есть, ты хочешь сказать, что ты из будущего?

− Ну, можно сказать и так. Разум мой – из будущего, со всем его опытом. Я отлично знаю немецкий и, похуже, английский, разбираюсь в различной технике, которой ещё и в помине нет, помню кучу музыки. А тело – как видишь… И время! Всё придётся начинать сначала, переживать всю эту смуту заново...

Он посмотрел на неё таким взглядом, взглядом, преисполненным житейского опыта и в то же время затравленным, что для Лены в его словах уже никаких сомнений не осталось. Да, он – это он, только повзрослевший…

− Но как же так получилось? – воскликнула она.

− Не знаю. Мне приходило в голову, что, возможно, всё случилось из-за кукурузы – мало ли какие мыши бегали по ней на том чердаке. Какое-нибудь химическое соединение, неизвестное науке, попало в организм, и – нате пожалуйста!

− Какой кукурузы? – не поняла Лена.

− Я ж просто после того поп-корнового пиршества зажил заново.

− А, − вспомнила Лена и белую лужу, и Лёшину истерику, и последовавший его ступор.

− Ты не представляешь, какое для меня это было потрясение, − продолжал Лёша. – Уснуть у себя дома и проснуться на веранде в деревне со скрученным животом. – Он немного помолчал. − Я сперва не поверил, думал, что это сон, воспоминание о прожитом. Чтобы избавиться от наваждения, даже решил лечь и заснуть во сне. И потом, когда окончательно проснулся, не мог поверить, даже когда увидел тебя, бабушку, себя в зеркале. Не мог поверить, что это случилось именно со мной. И всё же вокруг всё было реально. Я думал в первый день – вот лягу спать, и всё пройдёт, всё вернётся на свои места, но и на второй день я снова проснулся на той же веранде. И тогда я понял, что это конец и, тем не менее оно же – начало. Я многое передумал и вспоминал в тот день, и в конце концов решил для себя, что это, может, даже и хорошо. Что я снова смогу прожить свою юность, в которой мне не хватало многого, кроме времени, которое я бездумно тратил на дурацкие компьютерные игры, на фэнтезийную литературку да на просмотр телевизора, что я смогу потом посвятить себя не только расчёткам и курсовым, но и жизни активной. Знаешь, у меня в той жизни, считай, лет пять попросту потеряно на всяческие учёбы. Нормально, от души жить я стал только лет в двадцать, первую электрогитару вон приобрёл в двадцать два, и в рок-группе заиграл только в двадцать три, хотя и мечтал со школы… В общем, когда я на следующее утро снова проснулся на веранде, то всё решил для себя окончательно: начать жизнь с чистого листа.

Я видел твоё отношение ко мне и помнил про тот инцидент, хоть и не помнил точно, когда он произошёл. Но остальное вспомнить не мог, и оттого всё время расспрашивал вас. Что-то вспоминалось, что-то нет. Заодно присматривался к вам, восстанавливая в памяти, какими были вы в юности, чтобы вести себя с вами как тогда. Но номер не прошёл, как видишь. Хотя бы потому, что увидел тебя почти что взрослой, мудрой девушкой, несмотря на твои кривляния иногда, − он подмигнул ей, – сама знаешь какие. − После недолгого молчания он сказал: – Лен, ты действительно неординарная личность. Неординарная и отзывчивая. Я и в той жизни считал тебя одной из лучших своих друзей, а теперь хочу тебе сказать, что ты сейчас − единственный друг, который может меня понять до конца.

Лена покраснела и, не зная, как выразить свои чувства, просто молчала.

− Вся, так сказать, «прелесть» моего положения в том, что мне не с кем общаться на равных, − продолжал свою исповедь Лёша. – Мне совершенно неинтересно со сверстниками по телу, вот как с Илоной, а взрослые видят во мне только ребёнка с замашками вундеркинда, как библиотекарь, с которой я пытался найти общий язык. Вот ты – единственная отдушина для меня. Разве что моя жена могла бы понимать меня лучше, чем ты. Но она сейчас как Верочка, и мне её ждать ещё лет десять.

− Да, кстати, а вот почему ты с Верочкой столько времени проводишь? – вспомнила вдруг своё постоянное недоумение Лена. – Ты же вроде её всегда ненавидел?

Лёша тепло улыбнулся.

− Видишь ли, "ненавидел", как ты говоришь, я её только до этого лета включительно, а потом мы как-то умудрились стать самыми родненькими родственничками. Она чудесная девочка, и мне правда нравится и нравилось, как старшему брату, общаться с ней, веселиться, влиять на неё и учить её уму-разуму. Она, как и ты, может стать, интересной, выдающейся, чуткой девушкой, если только… − Лёша запнулся, словно сказал лишнего. – В общем, я с ней вожусь, чтобы она выросла хорошим человеком и другом.

− Ой, Лёш, − вдруг озарилась Лена. – А ты не расскажешь, что с нами будет в будущем? Ну хоть капельку!

− Лена, нет, конечно, − остановился Лёша. – Я, разумеется, могу сказать тебе по секрету, что вон от тех конюшен, – он указал пальцем на сельскохозяйственные постройки, недалеко от которых они остановились, – лет через десять останется лишь заросший холмик. Могу сказать, что весь этот кризис и инфляция только начало, и нам ещё предстоит очень много тягот. Но вот про вас тебе я ничего сказать не могу. Хотя бы потому, что наше с тобой будущее и будущее наших близких уже изменилось оттого, что я здесь такой, какой есть сейчас. А рассказывать, что с тобой или с Верочкой было в той моей жизни, я тем более не собираюсь.

− Почему? – изумилась Лена.

− Видишь ли, Лен: есть теория, что у человека бесчисленное число судеб, которые он сам себе выбирает. А какое-нибудь пророчество отсекает все нити судьбы, кроме одной. Услышав, что с ним будет в будущем, человек бессознательно начинает строить свою жизнь по этому пророчеству. Именно из-за этого мы поругались с дедом. – Лёша взял её за локоть, и они пошли дальше. − Помнишь, он рассказывал, как в молодости какой-то старик наговорил ему, что у него будет жена по имени Прасковья, что у него будет трое детей, два мальчика и одна девочка, и что умрёт он в шестьдесят семь лет?

Лена кивнула.

− Так вот, как видишь, после этого прорицания он случайно встретил девушку по имени Прасковья, хорошую, надо сказать, девушку, и - не смог не жениться на ней. Небольшая лотерея, конечно, была с детьми, но и тут, как я думаю, сыграл свою роль подсознательный фактор. А вот теперь – дедушка умер, вернее умрёт, через два дня после своего шестьдесят седьмого дня рождения, то есть через полтора года.

− То есть, ты хочешь сказать, что он сам себе внушит эту смерть?

− Именно! – воскликнул Лёша. – И я пытался высказать ему мои мысли, но он так свыкся со своими, что попросту прогнал меня. Да, прорицание помогло ему выжить, когда его как-то завалило в шахте. Он тогда вспомнил того старика, клеймил его, что тот ошибся, но оттого-то организм его не сдавался, и он выжил – его раскопали. Но теперь-то пора избавиться от того внушения! Он может прожить ещё не один год.

− Даже с силикозом? – усомнилась Лена.

− Да. Хоть силикоз и был причиной смерти, но – внешней причиной. Лен, я правда не хочу его преждевременной смерти, я хочу узнать от него как можно больше о той жизни, которая уже в прошлом, о времени, тяжести которого мы с тобой и представить сейчас не сможем, по сравнению с которым наши теперешние бедствия – детская забава. Это же не только война - это и голодомор, и дети строем, и ФЗО-шное рабство, и пыль в забоях шахт в лёгких подростков из деревни, но это также и осознание строительства новой жизни, радость молодости на донбасских взрезанных просторах, любовь к семье… И все эти воспоминания должны вот так вот просто сойти в могилу – нет, я не мог на это безучастно смотреть! И я попытался хотя бы отсрочить эту смерть... В той жизни я не раз сожалел, что так и не узнал большего от него. Слишком поздно осознаёшь, что такое потеря человека.

Лёша замолчал. Некоторое время они просто шли; Лена пыталась всё то, что он рассказал ей, осознать.

− Скажи, Лёш, а что ты будешь делать дальше? Вот ты вернёшься из деревни домой, и что – снова пойдёшь в школу? – наконец спросила она

− В школу? – задумался Лёша. − Ты знаешь − думаю, что да, несмотря на глупость одноклассников-подростков. Во-первых, я много чего перезабыл, во-вторых, глупо становиться вундеркиндом, сдавать все экзамены досрочно и в школе, и в институте – от меня станут ждать слишком многого, а я-то простой человек! Ну а в-третьих, как я уже говорил – можно будет как следует провести юность! Рок-группы, спорт, девочки… − Лёша мечтательно улыбнулся.

− А ты не боишься деградировать так? – спросила Лена

− Боюсь, это да, очень боюсь. Тем более сейчас, в это время, с этим недостатком информации. Помнишь, я рассказывал тебе про интернет? В будущем будет иногда достаточно пяти-десяти секунд, чтобы в нём найти всё, что тебя интересует, не выходя из дома. Вот пришла мысль, сел за компьютер, нашёл, вычитал – и разрешил для себя какой-нибудь вопрос. А сейчас вот приходится ехать в библиотеку, рыться в книгах – если подпускают ещё к ним – и на это уходит времени неслыханно много. И чаще всего информации просто не находишь.

− Скажи, если не секрет, а что ты вписываешь в те свои блокнотики?

− Не секрет. То, что вспоминаю, и что могу забыть. События, мысли, названия рок-групп, какие-то мелочи, которые потом могут пригодиться – в общем, всё подряд. Может, это поможет мне не растерять себя. Я в самом деле боюсь этого.
Впрочем, больше всего я боюсь, что снова вернусь в девяносто третий, когда мне исполнится тридцать. Надежда, правда, есть – в этот раз мой живот крючило меньше, чем тогда, но всё равно − не представляю себе, что смогу пережить это семнадцатилетие сурка в третий раз. Представляешь, как бы это было скучно!

− Да уж, представляю… − Лена с жалостью посмотрела на брата. – За семнадцать лет не так уж много успеешь сделать.

− Угу… Но и не мало, согласись! Вот только жаль родных, для которых я так рано умер... – Лёша задумался. А Лена вдруг подумала про его жену.

− Скажи, Лёш, а ты бы снова женился на той девушке? – вдруг спросила Лена.

− Конечно, Лен!

− Даже если бы встретил другую?

− Таких других бы я не встретил, уж это точно – я её искал много лет.

− А что ты только что говорил о девочках? Что значит как следует провести юность?

− Ну просто очень тесно дружить с ними, какие-нибудь короткие романы… Молодость всё-таки, сама понимаешь. Что случилось? – вдруг удивился Лёша, так как Лена остановилась и отстранилась.

− Лёш. А тебе не кажется, что тебе лучше повременить пока? Что это будет жестоко по отношению к девочкам?

− Почему же жестоко? Я ж не буду причинять им вреда.

− Ну как бы это выразить… Лёш, ты не обижайся, но старшие девчонки серьёзно к тебе относиться не смогут. А сверстницы… Мне кажется, что у тебя, если ты пожил уже на этом свете, конечно, уже должен быть панцирь для своих чувств, ты можешь контролировать их, можешь их даже подавлять, не принимать близко к сердцу амурные мелочи. Но вот у нас, юных девушек, это не совсем так: многие живут в фантазиях, для них даже обычный задушевный разговор с мальчиком может вызвать бурю чувств, а какой-нибудь поцелуй так вообще может связать душу обязательствами на всю жизнь. Вот тебе неинтересно с Илоной, и я вижу, что ты впредь станешь общаться лишь с теми, у которых хоть что-то в голове есть. А такие как раз и впечатлительны, поверь! И вот что будет с такой девочкой, с которой ты "как следует проведёшь" пару недель "своей юности", а потом уйдёшь? У неё же травма останется на всю жизнь! Ты про это подумал?

По окаменевшему лицу Лёши она поняла, что её слова возымели своё действие. Какое-то время на его лице жили только глаза, снующие туда-сюда в орбитах. Наконец он вздохнул и взглянул в глаза ей.

− Лена, ты права, кругом права. Я не думал об этом. Я осёл. Спасибо тебе за твои слова. Обещаю, что постараюсь не сломать так ни одной жизни…

− Ну, просто чесать языками с нами не повредит никому, и это нам всегда приятно, как видишь, так что этого ты можешь не бояться, − улыбнулась Лена, постаравшись скомкать неловкость…

Лёша тоже улыбнулся облегчённо, и с чувством, что сказано уже всё, что от сказанного они стали ближе друг к другу как никогда, и что теперь они разделяют тайну, которую не откроют никому, сестра и брат молча отправились домой, то и дело поглядывая друг на друга и улыбаясь…

…Последние дни каникул они провели все вместе – Лёша, Лена и Верочка. Лёша старался вести себя так, чтобы никто, в том числе и его родители, не догадались о «подмене», и у него это хорошо получалось – их просто редко видели.

Лену и Верочку увезли раньше Лёши; провожая их на станции, Лёша забавлял девчат тем, что то и дело смущал проходящих служащих, обращаясь к ним при помощи железнодорожного жаргона (он шепнул Лене на ушко, что именно с железной дорогой раньше и была связана его работа); фразочки типа «здесь ходят «чебурашки», или «аквариумы»?» загоняли их в ступор, из которого они выходили не сразу (девочки уже знали, что это названия электровозов, и хихикали вовсю, наблюдая за озадаченными лицами). Попрощались они очень тепло…

…Потом между ними были письма, много писем, месяц за месяцем и год за годом (когда, как и обещал Лёша, в обиход вошёл интернет, переписываться они стали ещё чаще), не говоря уже о частых встречах. Лена, по их молчаливому согласию, действительно не рассказала никому и никогда о сущности своего брата – они даже между собой ни в письмах, ни с глазу на глаз про это не упоминали. Разве что иногда он указывал, что им в этот момент времени лучше сделать – перед какими-нибудь глобальными событиями.

Верочка росла, обожая своего старшего кузена, который всегда внимания ей уделял столько, сколько очень редко уделяет брат родной, и она действительно выросла хорошим человеком, интересной художницей и талантливой певицей.

Дедушка их умер через два дня после своего семидесятишестилетнего дня рождения. Видимо, Лёше всё-таки так удалось заморочить ему голову, что его подсознание перепутало цифры в той фатальной дате, и он прожил на девять лет больше.

Заново окончив институт, Лёша писал Лене, что снова встретил свою жену, и что у них всё как прежде. Это был единственный раз, когда он почти что напрямую говорил о той своей жизни.

Однажды Лена получила от его жены СМС-ку, что Лёша умер во сне. Ему было тридцать.