Дождь и лучи солнца.
Рассказ.
Электрический чайник начинал закипать плохоотчищенной водой из-под крана. Тётя Маша ставила на стол ужин. За столом сидел Васильич, ожидая. За окном на пятом этаже квартир шёл дождь. Шёл, не сбавляя, не прибавляя – просто, нудно, надоедая, вызывая раздражение.
- Вот зараза, идёт и идёт! – вдруг чего-то воскликнула тётя Маша – Вот идёт и идёт! Когда же?
- Да ладно, к осени дело, пусть идёт – грибы будут…
- Грибы, - передразнивая, сказала тётя Маша – Грибы и так будут, но хоть бы солнышко выглянуло.
- Выглянет.
Начали ужинать. Им было по сорок с копейками. Ну, или с хвостиком, как говорится; были людьми простыми. Вскоре пришёл сын. Сел, получил тарелку с щами, чаёк противненький, сладкий жутко, и бублик – вместо хлеба.
Ели. Изредка перекидывались фразами, но больше – с вниманием и со сосредоточенностью в тарелку (не знаю, вдруг капуста убежит-улетит?).
Васильич сидел, как на иголках, он хотел что-то сказать, что-то, что могло переиначить, может, всё, ну, или, хотя бы, «смазать карту будняя», как говорил Маяковский, одним словом, он выжидал, сгорая от нетерпения, но, точно убедившись в намерении – надо. В общем, так решил Васильич.
- Знаете, - хоть и обычной фразой, но как-то резко, громом, прервав привычный ход всего, сказал Васильич – Я решил креститься.
- Чё? – как-то тихо, по-обычному, спросила тётя Маша.
- Ты чё, бать, безбожник ведь?
- Нет. Решил.
- Ну ты выкинул номер – ответил сын.
- Слушай, а чего это вдруг? – спросила тётя Маша – Чего это, ни с того, ни с сего?
- А ты жизнь жила с того с сего?
- Ну, знаешь…
- Бать, как это? Зачем?
- Что зачем?
- Ну, зачем?
- Действительно, всю жизнь вон жил ведь, а помнишь, когда царя Николая канонизировали, так кто-то кричал: «Зачем?» - сказала тётя Маша.
- Зачем, - передразнивая, - Зачем лезешь?
- Так ведь жил всю жизнь, а тут… В попы, в монахи хочешь податься?
- Мам, ну, ладно, решил отец, ладно – его решение, у него своя голова на плечах.
- Правильно. Слыхала?
- Ну, знаете ли, ну, выкинул!
- Чё выкинул то, чё выкинул то? Тебе тепло-холодно от того?
- Мне нет. Но…
- Но-о!
- Ладно – отрезал сын – Когда креститься будешь?
- Когда первый разряд получишь? Ишь. Мне сказали, что сначала – лекции.
- Лекции! – передразнивая, сказала тётя Маша – Профессора, б***.
- И у их есть профессора… И кто сказал, что ихние лучше университетских?!
- Да ладно, Мам, ну, значит, так надо.
- Вот – прав сын.
Одним словом, поругались, поругались, - разошлись. Васильич – курить в подъезд, сын – на кухне остался, а тётя Маша – к сериалам, они её душу лечили.
Васильич шёл, спускаясь по лестнице, свое широкой походкой, но – неуверенно, как-то, покачиваясь. Достал курево, стоя у нижнего окна в подъезде (ниже по вертикали – дверь), закурил.
Шёл дождь. Дело было к осени. Пожухлые от жары листья, вместе со светло-светло зелёными с тополей, (что рядами), плавали в лужах, как-то жалко так, а ведь недавно высились к солнцу. Но шёл дождь, кое-какими каплями ударяя в листовую жесть на откосе у окна, со звуком: ток-ток. И шум дождя. Васильич открыл форточку, стал в неё выдыхать дымок, вдыхая свежесть. А шум и звуки усилились, и ничего кроме, - лишь изредка – мат, но как-то по-домашнему, ласково как-то, с любовью. Васильич чего-то вспомнил какой-то концерт, что он смотрел по телевизору, так тоже – аплодисменты, и стук в барабан началом новой музыкальной композиции, подобно этому дождю и каплям в листы жести, что на откосе.
- Васильич! – крикнул приветливо ему сосед – Петрович – Здорово!
- Здоров, Петрович, - пожимая руку подбежавшего снизу соседа.
- Что, дышим?
- Да…
Ещё некоторое время – общие фразы, потом – разговор. Петрович тоже достал «Петрушу тяжёлого», затянулся.
- Знаешь, - как-то обыденно, сказал Васильич – Креститься решил.
- Да ты чё?
- Да.
- М-да… Ну, что, решил – иди. У нас, это, как её, б***, свобода совести, во!
- Ну, во! Слушай, а пойдём на улицу?
- Ты чё, смотри, как меня вон намочило!
- Ну… Дождь к лучшему.
- Что значит к лучшему? – не понял Петрович.
- Грибы будут. А вообще, - к лучшему. Ты ж водой моешься под душем, а тут – дождь смывает пакость с земли.
- Ты прям, ну, б***, философ, какой-то. Тебя что, в церкви научили?
- Ну… Чё ты так, всяко ведь…
- Да, всяко ведь, всяко – как-то снисходительно, свысока, посмотрев, сказал Петрович, хоть и был ниже Васильича на голову.
Через некоторое время после, Васильич стоял под козырьком подъезда, докуривая сигарету.
. . .

В понедельник (а то было в воскресенье) Васильич отправился в церковь на лекцию. Он шёл по узенькому тротуарчику вдоль казённых елей, что у управы рабочего района, и вдоль тополей, что стройно, рядком, но – разные кроной, высотой, и листвой.
Шёл дождь, всё тот же, что и, казалось, не переставал – вот шёл – и всё, не указ ничего. Небо всё серое-серое, солнца не видно, лишь где-то вдали были лучики, но бледные – это видел Васильич, стоя на перекрёстке, выглядывая из-за капюшона вверх.
Васильич свернул, и пошёл дальше. Шёл вдоль ограды с решётками из чугуна – там были тополя, а дальше – стоянка, а с другой сторны – одиноко стоящие деревья, с пеньками между.
И вот, пришёл. В церкви было темно. Пахло чуть ладаном. Видно было – шёл ремонт. Васильич присел с краюшку скамейки, на которой уже сидели другие.
Пришёл священник, сел на поставленный дьяком стул. Сам он был довольно молод, но… Оглядел всех кругом. Началась лекция. Священник выглядел особенно: он сидел рядом со входом, где горел свет, и от того, казался необычным в темноте. Сам он был стройным, со взглядом, полным уверенности, твёрдости. Лекция была недолгой – с полчаса. Но… Васильич сидел, - словно врос в дерево скамейки, - его протрясло, прошибло довольно-таки от услышанного. Священник говорил об ответственности всё так же твёрдо, с образами из жизни в примеры. Лекция закончилась.
Маленькая девочка, что, как видимо, была одна, спросила про крёстных родителей. Священник удивился торму, обрадовавшись, просияв словно от этого – видно было по голосу.
Вышли все. Васильич пошёл домой, шлёпая по лужам, не обращая на то внимания. Дождь – обычное дело, он не вызвал интереса ни в ком, особенно после этой лекции, когда все были под впечатлением. Васильич шлёпал по лужам, шлёпал, шлёпал, как-то в асфальт глядя, и в лужу, в грязь, в павшие листья. Дошёл до перекрёстка, поднял голову, стянул капюшон. Руки – к лицу, словно умываясь, не обращая внимания никакого на сильный дождь. Васильич протёр лицо, умывшись дождём, разведя грязь на щеке и на лбу (руки были грязными). Пошёл дальше…
. . .

А в пятницу, как и в понедельник, после работы, Васильич шёл в церковь на лекцию.
Был славный вечер. А день был жарок, но теперь – хоть повольней дышать. Никакого дождя, но тучи виднелись вдали.
Лекцию вёл уже другой священник. У него был тоже уверенный тон, но какой-то спокойный, мудрый взгляд, он говорил, словно с любовью. Говорил о многом, о важном самом, приводил жизненные примеры, мыслителей, словно просвещая, словно свет неся. Эта лекция шла в три раза дольше. Сам священник был тоже не стар, строен.
На следующий день, в субботу, должно было быть крещение – говорилось и об этом.
Из церкви выходил Васильич со спокойством на душе, словно что-то приняв, осознав до конца, начав то в понедельник, вернее, может, - раньше.
Васильич дошёл до перекрёстка, того самого, что и тогда. Солнце близилось к горизонту, словно золотя небо кругом, вдаль, вдоль горизонта, и ввысь, растворяясь в чистом, голубом небе, с редкими облаками, и цветастым дымком из труб заводов.
. . .
На следующий день, который был ещё светлей, было крещение. Через большие, широкие и высокие окна шёл свет солнца.
Потом – причастие, в день, который был пасмурней. До причастия, во время службы, Васильич стоял средь остальных. Но, когда все, стоящие сзади, спереди, сбоку (многие, во всяком случае_ начали наизусть читать как-то на распев молитву, Васильич, очутившись в этом потоке, ощутил что-то, что уж точно пробрало до косточки, до нерва, до сердца, до души – он по-иному стал чувствовать себя. Васильич вышел на дорогу, пошёл домой.
На самом деле, не так уж и пасмурно – солнце ярко светит, оно высоко, но… тучи где-то рядом.
А на следующий день, в понедельник – дождь, и что потом?

Куракин Н. 24.08.09.