Она была, была, а потом ее как - то вдруг не стало. И никто даже не заметил таинственного исчезновения причудливой розовой шляпки, изредка мелькающей за окном квартиры номер двести семьдесят четыре на восьмом этаже сталинской высотки.
“Здрасьте, Инна Львовна”, – рапортовала я ей каждое утро, отстукивая привычную дробь маленькими школьными туфельками, мчавшимися стремительно вниз по парадной лестнице. Инна Львовна молчаливо провожала меня взглядом, стоя в дверном проеме своей квартиры, безмятежно втягивая и выпуская на волю пушистые клубы густого сигаретного дыма. Тень от костяного мундштука, плотно зажатого в объятьях длинных тонкий пальцев, преломлялась где-то в углу дверной коробки. Седой пепел изредка ложился на кафельный пол, не попадая в жестяную баночку из-под монпасье по исключительной небрежности своей хозяйки. Едкий дым щекотал в носу, вызывая мучительную чихоту, забирался в замочные скважины соседних квартир, расстраивая домочадцев своей всепроникающей назойливостью. Соседи неустанно строчили жалобы в ЖЭК на “смокующую” даму из квартиры двести семьдесят четыре, в надежде заполучить ее когда-нибудь мертвой от никотиновой передозировки. Усилия многочисленных доброжелателей затолкать одинокую чудаковатую леди в психиатрическую лечебницу тоже не увенчались успехом. Всем было сообщено, что Инна Львовна находится чуть ли не под охраной ЮНЕСКО и патронатом одного столичного театра, откуда ее помпезно списали “по состоянию здоровья”.
Безнадежное одиночество никому не нужной актрисы разбавлял смешной рыжий кот по кличке Освальд и пластинка аргентинского танго, подаренная Инне Львовне по случаю ее театральной отставки. Освальд слыл хитрецом и попрошайкой, искусно давил на жалость и никогда не испытывал отказов в своей настойчивости, поэтому, расхаживал он всегда сытый и довольный, презрительно фыркая на постное меню. Раз в неделю, как правило, в субботу, Инна Львовна проводила со мной экскурсии по умирающей от тоски квартире номер двести семьдесят четыре, любезно приглашала на репетиции новой антрепризы и брала на гастроли по своим воспоминаниям. Она ритуально ставила любимую пластинку, наполняя воздух солнечным аргентинским летом, медленно садилась в скрипучее кресло-качалку, протяжно затягиваясь, прикуренной от газовой плиты, сигаретой. Низкий тембр ее хрипловатого контральто на фоне разливающегося танго, уносил нас в море цветов и нескончаемых оваций. В первом ряду кто-то громче всех кричал: “Браво!” и Инна Львовна, смущаясь от стеснения и захлестнувшего восторга, выходила на поклон в причудливой розовой шляпке, застенчиво перебирая складки на пышном струящемся платье. В антракте мы безудержно жевали конфеты, бросая измятые фантики в бакалейную корзину. Проклятые ириски нарочно застревали в зубах, существенно ограничивая речевую функцию. Инну Львовну распирало от хохота над моей вынужденной картавостью и искаженной полным ртом тягучих ирисок, мимикой, в результате чего, за мной прочно закрепилось комедийное амплуа и обнаружилось сомнительное актерское дарование.
Букеты в ярких пергаментных оболочках бросались небрежно к ногам, приносились в гримерку, возились домой маленькими грузовичками. Газоны у подъезда безжалостно вытаптывались многочисленными поклонниками, некоторые ухаживания которых, Инна Львовна принимала с благосклонностью, но без надежды на какие-либо серьезные отношения. Романтическим прогулкам под луной чаще предпочитались чтение книг и музицирование. “Ах, водевиль, водевиль, - любила повторять она, - вся жизнь – водевиль”. Мы рассматривали старинные фотографии театрального закулисья, перфорированные укусами английских булавок, намертво приковавших их к шершавым джутовым обоям. “Я называю это стеной плача”, – говорила Инна Львовна, проводя рукой по матовой поверхности черно-белых снимков, напоминающих о трагичности и незащищённости их персонажей. Рядом висели вырезки из старых политкорректных газет, и растрепанные до дыр красным карандашом, желтые страницы переписанных цитат из учебника по изящной словесности.
“А где же наша прекрасная дама?”- спрашивали в растерянности от собственного неведения соседи. Неделю Инну Львовну никто не видел. Она больше не появлялась в дверном проеме утром, провожая меня в школу задумчивым взглядом, вульгарно дымя сигаретой, не пугала вечно ворчавших сантехников монологами своих сентиментальных фантазий. Никто не знал, как однажды, дверь в квартире номер двести семьдесят четыре хлопнула резко и грубо, как сорвавшаяся пощечина, и причудливая розовая шляпка быстро замелькала в рифленых пролетах душного подъезда, стремясь поскорей вырватьcя наружу к ожидающему такси. Теплый дождь неугомонно барабанил по стеклу, разбивая смешную нескладную фигурку, нервно мечущуюся внизу, на тысячи хрустальных брызг. Насмешливо-нагловатая улыбка таксиста захлебнулась и утонула в потоках падающих водяных нитей. Инна Львовна спешно помахала мне рукой и умчалась на такси прочь, без остатка растворяясь в перспективе размытого дождем городского проспекта.
Бенефис к юбилею актрисы застал врасплох, причудливая розовая шляпка была бы как раз кстати. “Здрасьте, Инна Львовна, - произнесло потускневшее от пыли зеркало детским выразительным голосом, - что вы так на меня уставились? Вам опять скучно?”. Спектакль удался на славу. Купаться в рукоплесканиях пришлось одной, сидя в кресле-качалке, нарочито и утомленно потягивая тлеющую сигарету под аккомпанемент страстного аргентинского танго. Неповоротливые театральные платформы сменяли друга друга по очереди, унося тяжелые гремучие декорации в бутафорский цех. “Занавес”, - тихонько шепнуло зеркало….