МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕК
(рассказ)

Кишкентаем его нарекли родители. Он оказался десятым в семье ребенком. Старший брат, по имени Жунус, скончался, едва ему исполнилось девятнадцать. Настоящим батыром он был. Рослым, плечистым, смуглолицым, с узким прищуром глаз, напоминающими бойницы. Но аллах не дал ему долголетия. Застудил в буран легкие и слег. Он растаял точно снег, в яркий весенний день. А вскоре и, одна из сестер, Салтанат, ушла из жизни. Но оставшиеся три брата и три сестры, слава Аллаху, были живы и здоровы. Родители давшие им жизнь уже ушли в мир иной, оставив аманат, поддерживать друг-друга.
Думали ли они, какую уготовят ему судьбу, назвав его любовно Кишкентаем. Такое они дали ему имя, как самому последнему, самому маленькому. А он и вправду вырос маленьким. Обделил его бог ростом. Даже в свои тридцать, со спины он казался худеньким мальчиком лет двенадцати. Сколько же пришлось выстрадать из-за этого. В детстве мальчишки обижали, в юношестве ни к одной девчонке не смел приблизиться, в армии всяк пытался накинуть на него узду. Но зато в ауле его любили. В любом дворе ему наливали полное деревянное кесе шипучего кумыса. И всегда приговаривали: пей, авось, вырастешь еще. И он пил, и украдкой, по нескольку раз в день висел на любой перекладине, в надежде вытянуть свой куцый позвоночник. А ночами к нему приходил один и тот-же причудливый сон: огромное поле забрызгано охапками ярко-красных цветов. Он идет под руку с милой девушкой, у которой на щечках рдеет румянец и при смехе возникают ямочки. В этих снах он вышагивал высоким и стройным, как Жунус, его ушедший брат. А когда просыпался, то с горечью обнаруживал, что это был всего лишь сон.
Даже в тридцать, он никак не мог примириться с несправедливостью природы. Да еще братья, в желании обустроить его судьбу, привезли в город. И в ауле было не сахар, а здесь уж вовсе. Братья сами выживали в городе, как могли. Один из них торговал чужим цементом из контейнера, другой ишачил на стройке, вкалывая до седьмого пота, третий стал перекупщиком скота и считался удачливым. А сам Кишкентай бегал по базару с тачкой в руках и кричал на весь кривой ряд: До-ро-гу, до-ро-гу, до-ро-гу!
За эти годы он всем примелькался и уже никто не обращал на него внимания. Ну, бегает среди кривых рядов маленький человечек, смешной и безобидный, угрожающе грохоча своей тачкой. Но зато он всегда под руками, как только возникает нужда перевезти груз. Стоит только крикнуть во все горло: - Кишкентай, Кишкентай!
А если он не появлялся вовремя, так ругались на чем свет стоит: - Где его носят черти, этого недоноска.
Люди, работающие на базаре злые, холодно равнодушные к чужой проблеме и целыми днями переминают в карманах замусоленные пачки денег. От этого они находят удовлетворение. От этого в их рысьих, узких глазах мелькают всполохи оргазма. А зрачки так и бегают в поиске жертвы: Кого бы надуть? А покупатели все торопливые, озабоченные: как бы не попасться на удочку базарных мошенников, да купить подешевле, чтобы сэкономить и еще приобрести какую-нибудь китайскую тряпку.
Вот только женщины к нему относились ласково, видно так уж устроено женское сердце, жалеют они маленьких. Завидя его потного, в коротких штанишках и выцветшей, бывшей некогда коричневой рубахе, они звали Кишкентая на чай, ато и водки предлагали выпить. А уж самые бойкие шутили с ним зло, отпуская сальные шутки, задавая постыдные вопросы.
- Для нас всех самая большая загадка, что у тебя там в штанах? Неужели он такой же маленький, как и ты?
- Бедненький, если он такой маленький, то его-же никак не почувствуешь! Ха-ха-ха-ха! – заливались бессовестные бабы, вгоняя его в краску.
- А ты попробуй, если не почувствуешь, значит, и греха не было! Ха-ха-ха-ха! – отзывались другие и нарочито стыдливо прикрывали лица платком.
Кишкентай не озлабливался, он понимал и прощал их и даже искренне жалел.
- Разве легко им таскать из Китая огромные клетчатые сумки, словно вьючные верблюды, пусть же пошутят, уймут боль сердца. Над кем им еще шутить, как не над ним? Дома-то вряд ли им до шуток, ведь и постирать надо и еду приготовить и прибраться и еще ночью мужу угодить. Эх, нелегка эта штука жизнь! Для одних она точно вечное испытание, когда для других вечным праздником проходит.
Кишкентай с некоторых пор изменился, словно постиг тайную мудрость жизни, стал терпеливым, смиренно снося удары судьбы. Если бы не бросающиеся в глаза торчащие из под коротких штанов грязные ступни, то можно было заметить, что его большие карие зрачки взирают на мир, излучая добро. Потому что у него появился наследник, великий наследник! И вовсе не обязательно понимать так, что раз наследник, значит, должно быть, наследство! Ведь наследством может быть и доброе отношение к людям, и трудолюбие, в конце концов, и забота о ближнем.
Каждое утро он соскальзывал с кровати, боясь потревожить сон любимой крохотной своей Айбикеш, данной ему Богом. Наскоро сполоснув лицо и прихватив корку хлеба, он совал ступни в расхлябанные сандалии и изо всех сил торопился на базар. Там ждала его успевшая отдохнуть за ночь тачка, его кормилица. Он успевал приметить ее, едва выйдя из-за угла. Она лежала на боку, прикованная цепью к столбу, в том самом положении, в каком он оставил ее вчера.
- Бедная моя! Легко ли быть прикованной к столбу всю ночь. Сегодня воскресенье и базар будет напоминать пчелиный улей, вот уж достанется тебе на орехи – рассуждал он и ловил себя на этой мысли, поражаясь им, потому что говорил с ней, точно с человеком. Кишкентай неторопливо отстегивал цепь и доставал из тайника банку с салидолом.
- Сейчас я смажу ось, в этот раз не пожалею его и тогда, колесу твоему станет легко крутиться – приговаривал он любовно. Он тщательно осматривал ручки и слегка потряхивал ими, проверяя как плотно и удобно, они садятся в ладони.
Но сегодня был понедельник и базар не работал. С утра его маленькая, посланная богом женушка, затеяла мазать времянку, и надо было помочь ей. Он уже накопал и замесил ей глины с соломой, изрезав босые ноги, и теперь щепкой выковыривал ее из-под отросших ногтей. Кишкентай не уставал любоваться своей маленькой шустрой женой. И никогда при этом не забывал, о том, как долго ему пришлось обходиться без женщины. Крохотную Айбикеш, словно прислало само небо, сжалившись над его одиночеством. Она, невзирая на маленький рост, оказалась бойкой кипучей женщиной, деятельной, чего ему всегда не хватало. А главное у нее не было комплексов из-за роста. С тех пор как она появилась в его судьбе, он и сам точно вырос в собственных глазах. Айбикеш с первых дней их совместной жизни забрала инициативу в свои руки.
- Сколько же мы еще станем жить на земле твоего брата, пора и совесть заиметь. У них же своя семья, а мы с тобой должны открыть собственный шанырак. Должны детьми обзавестись. Куда ты меня приведешь из роддома? Ступай к акиму и проси, даже если придется тебе стать на колени, участок земли. Будем строиться. Вначале времянку воздвигнем, а после, со временем, глядишь и дом отмахаем.
Но аким его и слушать не стал, отмахнулся точно от назойливой мухи, дескать, не морочь мне голову. Их аким еще тот хмырь, важный, того и гляди, лопнет от спеси. Сел в лупоглазый Мерседес и укатил, оставив Кишкентая в клубах пыли, с разинутым ртом. Он так и стоял некоторое время, забыв его закрыть, в раздумьях о том, что он скажет своей маленькой Айбикеш. Ведь она велела ему стать на колени, если потребуется.
Кто-то тронул его за плечо.
- Разве так решается вопрос? Если наш уважаемый Аким станет с каждым тратить свое драгоценное время, когда же ему заниматься государственными важными делами? Эти вопросы для уважаемого человека я решаю. Тебе земля нужна, как я понял?
- Да, земля! – быстро закивал головой Кишкентай, туго соображая, откуда этому незнакомцу, стало известно о его беде.
- Так вот – незнакомец, ловкий видно человек, слегка приобнял Кишкентая, но так доверительно, что у малыша лицо полыхнуло пламенем – так вот, принеси денег, надо-же ублажить гневного басеке и будет тебе земля. Шесть соток я тебе решу, будь спокоен.
Кишкентай в ту минуту глядел на незнакомца, глазами человека, которому явилось чудо.
- А сколько надо денег? – спросил он, едва раздвигая пересохшие губы.
- Три тысячи.
- Я прямо сейчас могу отдать их – произнес Кишкентай и полез в карман за деньгами.
- Э-э-э, да ты впрямь, как кишкентай бала! – расхохотался незнакомец.
- Долларов. Три тысячи долларов надо дать. Убери свои мятые тенге, жене мармелад купишь.
- Но у меня нет трех тысяч долларов. Я на базаре тележку толкаю, перевожу грузы – взмолился Кишкентай.
- Тогда и земли нет – возмущенно отрезал незнакомец – интересные люди, приходят и требуют, словно отец им оставил в наследство землю.
Кишкентай почувствовал, что сейчас незнакомец уйдет и тогда он не сможет показаться своей Айбикеш. Она просто заест его, со света сживет. А ведь было у Кишкентая великое богатство, о котором никто не знал. Было, да сплыло! Ни единому человеку он и рта не открыл о нем, даже крохотной своей Айбикеш. Все-таки есть преимущества и у его работы. Видно сжалился Всемилостивый над ним и направил его по кривому, самому нелюбимому им базарному ряду. Как всегда он толкал перед собой тележку и кричал незлобно, а по привычке: - До-ро-гу, до-ро-гу, до-ро-гу!
И вдруг прямо по курсу он заметил лежащий на земле раздутый от денег, бумажник. Правое колесо тележки катилось точно на него. Чего только не промелькнуло в его голове за то короткое мгновение? Он украдкой быстро мотнул головой во все стороны и уловил, что в воздухе не пахнет тревогой. Никто из снующих людей не собирался вскричать по поводу пропажи бумажника. Каждый торопился погруженный в свои заботы. Колесо тележки уже почти наезжало, а Кишкентай еще раз успел оглядеться точно вор. Оно наехало на бумажник, и он физически ощутил его раздутость, потому что ручка тележки дрогнула в его руке. За день она десятки тысяч раз колотится в его ладони, наезжая на камешки, пустые пластиковые бутылки, но в этот она дрогнула по-особому. Сердце Кишкентая екнуло и мелко забилось, а на лбу высыпали крупные капли пота. Колесо тачки перевалилось на асфальт, выдав слышный только ему одному стук, показавшийся раскатом грома. Оно перечертило кожу бумажника грязным следом, как-бы ставя на нем штапм нового владельца. От этой мысли ему сразу стало легче, и он, толкнув ее еще на полметра вперед, нагнулся за находкой. Он услышал, как хрустнула его натруженная за день спина, и сухо щелкнули колени. Локоть тоже предательски затрещал, точно трещотка, выдавая всему миру его намерения. Кишкентаю показалось, что в миг, когда он разогнется, на него будут глядеть все многочисленные обитатели этого кривого ряда. Он уже предвидел, как искривятся в ненависти их рты и, из них станут вылетать истошные крики: - Держи вора! Но не поднять бумажник он теперь не мог, он был послан именно ему. В недрах его напряженного мозга метеоритом промелькнула догадка: - Доллары или тенге? Он еще успел подумать об этом и даже пожалеть о том, если окажутся тенге. Кишкентай расторопно в уме прикинул, сколько бы в нем могло оказаться денег. Кругом все было тихо, хотя никак нельзя было назвать тишиной сутолоку базара. Воздух был наполнен шумом шагов сотен ног, выкриков, вопросов, ответов, хлопаний, бульканий и еще миллионами, ставшими привычными для его уха звуков. Но в момент, когда Кишкентай нагибался, стояла особая, как ему казалось тишина. Загрубелые пальцы коснулись кожи бумажника и словно лебедка потянули его вверх. Краем глаза он успевал разглядывать чьи-то мельтешащие ступни, одновременно, не выпуская из вида свой бумажник. Ноги людей мелькали, не задерживаясь ни на мгновение, и это был хороший признак. Стоило бы каким-нибудь ногам остановиться, будто вкопанным и сразу-же стало бы ему ясно, что кто-то обратил на него внимание, или, что вообще теперь для него смертельно, заметил о своей пропаже. Но нет, ноги двигались, ступая с пяток на носки, отрывались от асфальта в заданном им ритме. Он кинул бумажник себе за пазуху и тут-же взмок, почувствовав еще сохранившееся на коже чье-то чужое тепло. Кишкентай воровато завертел головой по сторонам, и она мотнулась подобно воздушному шарику на веревочке, на его тонкой, изрезанной ранними морщинами шее. Ни один человек не обращал на него внимания, и только здоровенный бугай, споткнувшись об его кормилицу-тачку выругался и мимоходом дал затрещину. Удара Кишкентай не почувствовал, вернее никакой боли не было, оттого что мозг оказался на тот момент перегруженным. Но это призвало его к действиям, и он бешено заорал тонким голосом на весь кривой ряд:
- До-ро-гу, до-ро-гу, до-ро-гу!
Вынуждая людей сторониться, он толкнул тачку вперед и в тот миг впервые за всю жизнь, почувствовал себя победителем. Бумажник выпирал из-под рубахи и Кишкентай втянул в себя слипшийся от голода живот, так, что он прилепился к позвоночнику.
- До-ро-гу, до-ро-гу, до-ро-гу! – в голосе Кишкентая звенели литавры и люди расступались, и он в первый раз за все эти годы, казавшиеся ему унизительными, почувствовал себя хозяином этих крашенных, кривых рядов.
- До-ро-гу, до-ро-гу, до-ро-гу!
Зайдя за угол, Кишкентай посадил тачку на цепь, приковав ее к столбу и подумал мудро: - Завтра тоже будет день, и я должен работать на маленького Кишкентая, который уже подает признаки жизни в животе у его крохотной Айбикеш.
Подтянув повыше короткие штанишки, он быстро и беззвучно заскользил мимо рядов на затаенном дыхании, и ему казалось, что он не идет, а струится подобно воздуху. Путь к дому, к которому он ежедневно едва тащился, еле передвигая усталые за день ноги, пролетел как одно мгновение. В бумажнике оказалось целых десять тысяч долларов и еще небольшая сумма в тенге. Он снова взмок и метнулся к щели в стене сарая, боясь, что его крохотная, кипучая Айбикеш, посланная ему богом, кинется искать мужа. Кишкентай спрятавшись за сеном, долго копал ямку для бумажника, выстилая дно рубироидом. Он любовно обернул бумажник целлофаном, чтобы в него не попала влага, а поверх замотал липкой лентой. Кишкентай уложил его на самое дно и прикрыл кирпичом, а уж потом завалил землей и утрамбовал так, словно и никогда это место не было тронуто. Сюда, в этот клочок земли, он только что закопал свое счастье. Кишкентай чувствовал себя немыслимым богачом и теперь потерял покой от неожиданно свалившегося богатства. Никогда прежде он не держал в руках таких огромных денег, и оттого мозг его завертелся подобно электрическому счетчику, принося неимоверные страдания. Всю ночь он ворочался, точно его досаждали бесчисленные блохи, чесался, пытаясь унять зуд тела, возбуждаемого скрипучими как колеса его тачки, мыслями. И каких только их ему не приходило, они атаковали его бедный темный мозг, подобно стае летучих липких противных мышей и никак ему не удавалось отмахнуться от них. Его крохотная жена, данная ему богом Айбикеш, уж насколько терпеливая, смиренная женщина и та не вытерпела и под утро надерзила в сердцах.
- Что ты возишься точно мышь на сеновале или тебя одолевают великие мысли об устройстве нашего бестолкового общества? Таким как мы, на роду написано утешаться тем что имеем и только тогда, Аллах сжалившись, может, отпустит и нам кусочек счастья. А может, ты ненароком влюбился в одну из торгашек, и места себе не находишь?
Ничего не ответил ей Кишкентай, только замер, уподобившись мумии и до самого засеревшего рассвета, лежал без движения.
Вначале промелькнула мысль поделиться с братьями, ведь им тоже приходится нелегко, но он тут же отбросил эту шальную идею в сторону. Затем он попробовал просчитать предстоящие покупки своей крохотной, данной ему богом Айбикеш, и эти подсчеты чуть было не свели его с ума, потому что сумма денег стала стремительно уменьшаться. Себя он в расчет вовсе не брал, потому что привык довольствоваться малым. Он стал размышлять о том, что бумажник мог потерять такой-же как и сам он, несчастный человек, копивший их неизвестно сколько лет и теперь он бьется словно рыбина в кручине, от постигшего его несчастья. В недрах усталого, изможденного с момента находки мозга протащилась тупая мысль, отнести его обратно на базар и сдать в стол находок. Но неожиданно она улетучилась в сторону, а на ее место заступила злая, злорадная, и тогда он принялся беззвучно хихикать. Он представил себе жирного типа, с раздутыми от чрезмерного поглощения бешпармака щеками, облившегося липким потом обнаружив пропажу. Верно, он посетил базар, чтобы купить своей тощей любовнице с цепкими круглыми глазами, норковую шубку, иначе, зачем было ему тащить сюда такую уйму денег.
- Гад такой! Жены ему не хватает, богом данной – зазверел Кишкентай.
Но и эти мысли рассеялись так-же быстро, как и навалились.
- Нет, видимо их потерял человек трудолюбивый, потому что доллары пахли потом, или это ему показалось? – но, явившись, эта мысль-блоха, теперь не покидала его.
- Не будет мне удачи, на чужом несчастье, своего не построишь! Еще отразится проклятье этого человека на маленьком Кишкентае, который уже скоро должен явиться миру.
Кишкентай засопел и захлопал глазами, на которых выступили слезы бессилия. Он осторожно повернул голову, и скосил взгляд на мирно спящую Айбикеш, по лицу которой скользнул первый луч солнца, забравшийся в их шаткую времянку. Кишкентай поднялся с постели столь бесшумно, точно он состоял не из плоти, а только из духа и также беззвучно выбрался на улицу. В сарае было еще темно, сюда мало просачивалось света, но он и без него, знал все тут на ощупь.
Он копнул раз, другой, еще терзаемый раздумьями, затем принялся копать решительно, и вскоре утрамбованная им на совесть земля открылась, обнажая его тайное захоронение. Из глаз потоком хлынули сдерживаемые им горькие слезы, и потекли прямо в рот, и Кишкентай не стесняясь самого себя, пил их, точно воду, смачивая ими пересохшее от волнения горло. Не стирая влажных век, он вынул бумажник и трясущимися натруженными руками сунул его за пазуху. Кишкентай вышел со двора и заскользил вдоль стены. На вопрос вышедшей из сеней, крохотной, посланной ему богом Айбикеш:
- Ты куда так рано? – он ответил коротко, рублено: - На базар!
В это утро дорога тянулась как никогда долго и в глаза ему бросалась невидимая прежде грязь округи: скошенные заборы, банки из-под пива, пакеты некогда содержавшие сок и всякое другое, как нарочно подчеркивающее беспросветность его жизни. Он тянул свое тело, шаг за шагом заставляя его следовать за ногами и мозг, его бесхитростный мозг дико возмущался принятому решению. Он готов был взорваться в черепной коробке и единственный раз, единственный раз не подчиниться ему. Он шел и ругался сам с собой и был похож на умалишенного:
- В Коране написано: что один человек мучался в могиле из-за того, что при жизни, будучи арбакешем вез чье-то сено и без спроса у хозяина взял соломинку, чтобы ковырнуть в зубах. И по этой причине он не мог найти покой на том свете, а я бессовестным образом присвоил себе бумажник с огромными деньгами и всю ночь строю планы, как и на что я их потрачу. Разве не собака я паршивая после этого и могу ли я уважать себя и могу ли я смотреть в глаза своему сыну, который вот-вот родится и когда он достигнет совершеннолетия сказать ему, что я, его отец - честный человек?
Так он бормотал до самого базара и только у серого бетонного забора неожиданно остановился, застыв, точно статуя, от простой мысли, не приходившей ему до этого в голову.
«Что-же я стану делать с этим чертовым бумажником? Если положу на то место, где нашел, то его может поднять первый, кто увидит. А если отнесу в стол находок, то разве не может такого произойти что меня же и обвинят в краже?»
От этих мыслей голова у Кишкентая распухла, и он принялся стенать, обхватив ее двумя руками.
- Что с тобой малыш? Что ты стонешь, точно потерял свое счастье? - чей-то басистый мужской голос мгновенно отрезвил его. Кишкентай осторожно оторвал ладони от головы и взглянул на человека, потревожившего его. Перед ним стоял пожилой казах с загорелым коричневым лицом и широченными развернутыми плечами, на каждое из которых можно было усадить по Кишкентаю.
- Видно совсем тебя жизнь довела, раз ты в такое раннее утро изводишься! Да! Нелегко жить на земле маленьким людям, таким как ты и я – произнес незнакомец и удивил Кишкентая.
- Вы то не маленький человек, с вашей силой на тигра можно выходить, одолеете, это я не удался ростом….
- Э-э-э! Разве дело в росте, дорогой ты мой! Дело то вовсе в другом… Может я и неправильно выразился, ты уж не серчай на меня, я хотел сказать, что трудно жить на земле человеку честному… И опять я что-то не то несу… Со вчерашнего дня, как потерял проклятый бумажник, я совсем стал заговариваться, …
Кишкентай встрепенулся, услыхав про бумажник, и взгляд его стал буравить незнакомца будто шилом.
- Вы потеряли бумажник?
- Да. Будь он неладен. Жене ничего не сказал, чтобы не расстраивать ее, а сам спозоранку приехал сюда, а для чего и сам не ведаю… Эх! – вздохнул незнакомец – собирал, копил эти деньги, скот зарезал и сдал, чтобы покупки сделать детям. У меня ведь четыре сына и дочь-красавица…
- Какого цвета ваш бумажник?
- Да черный он…был…
- А где вы его потеряли?
- Ну, пойдем покажу, хоть этим утешусь…
Незнакомец повел за собой Кишкентая между кривых рядов. Они прошли мимо прикованной тачки, завернули за угол и вышли к месту, где вчера Кишкентай обнаружил находку.
- Где-то в этом месте, потому что когда я шел вон там, он еще был при мне…
Кишкентай без всяких раздумий сунул руку за пазуху и вынул оттуда черный бумажник.
- Вот он, я его вчера здесь нашел. Он вот тут лежал. Я в этих рядах толкаю тачку, перевожу грузы и вдруг вижу, а он лежит…
Незнакомец взял из рук Кишкентая бумажник и открыл его, все деньги были на месте.
- Так чего же ты стонал малыш? – спросил он.
- Я мучался от-того, что решил вернуть его хозяину…
Немало повидавший на своем веку незнакомец раскрыл рот от удивления, да так и опустился на корточки. Кишкентай сел рядом. Незнакомец обнял его за плечи, и неожиданно его мощное тело затряслось, содрогаясь от немого плача.
Так и не отомкнул в тот день свою тачку Кишкентай от столба, а ушел домой, утешив незнакомца. Не взял он и денег у него, как только тот не пытался сунуть ему часть их в карман. Зато возвращался с гордо поднятой головой и не замечал текущих мимо дорогих джипов, Мерседесов, а раздумывал о сыне. Еще издали он увидел свою крохотную, данную ему богом Айбикеш, вздумавшую с утра залезть на козлы, чтобы подбелить отвалившийся угол. Она интуитивно почувствовала его приближение и обернулась, а завидев мужа расцвела вся, и ступила мимо доски. Не успел, и охнуть Кишкентай, как Айбикеш полетела на землю, да прямо на острые вилы, валявшиеся там со вчерашнего дня.
- Мой сын! – что было силы, вскричал Кишкентай и рванулся к жене.
- Ничего, ничего, все хорошо, я успела увернуться… - в волненье, обхватив руками, живот, шептала Айбикеш.
- Ты побеги и вызови скорую помощь, пусть они отвезут меня в больницу…
Кишкентай бежал, размазывая льющиеся слезы по щекам. Он решил, что не станет жить, если с крохотной, данной ему богом Айбикеш, что-нибудь случится.
Когда он вернулся домой вместе со скорой помощью, то еще во дворе его встретил тонкий, пронзительный рев новорожденного. Он ворвался в их с Айбикеш хижину, точно чумной, и после, никак не мог вспомнить, как держал на руках крохотное существо, со сморщенным писюном между ног и кричал во весь голос: - СЫН! СЫН! СЫН!
Да! Он этого не помнил, помнил только счастливые и смущенные глаза Айбикеш и ее перепачканные в крови ноги. Кишкентай кружил вокруг своей времянки и смеялся, забыв обо всем на свете, без конца повторяя слова: ВОТ ОНО СЧАСТЬЕ! ВОТ ОНО СЧАСТЬЕ! ВОТ ОНО СЧАСТЬЕ!
На той собрались все его братья, их жены, торгашки с базара. Во дворе накрыли длинный стол. И чего только не было на дастархане! Он был буквально завален всякими вкусностями. Чуть поодаль, в казане булькала и пенилась шурпа, и по всему двору разносился запах свежей баранины. А в самый разгар тоя, вдруг, откуда ни возьмись, появился тот самый незнакомец, ведя в поводу красивого, нежного белого жеребенка.
- Этого жеребенка я дарю твоему сыну в честь его рождения, и пусть он вырастет таким же честным человеком, как его отец.
Он подошел к Кишкентаю, по-братски поцеловал его и передал ему в руки кожаный повод.