1.
…И вот воры потащили Француза к печке – сжигать живьём– а он вдруг вырвался, сел на землю, по-турецки скрестил ноги и глядя прямо на них очень серьёзно громким голосом запел – «Предо мной, как икона, МАМА, вся запретная зона, МАМА…», делая на «мама» ударение, так что получалось «мАммма». Пел проникновенно и мужественно, ничуть не страшась страшного крематория, до которого было метра два, два с половиной, от силы три.

И его отпустили. И больше не трогали все пять лет.

2.
Француз – кличку эту, или, как было принято тогда говорить, «погоняло», дали ему за то, что он любил Париж. Жил он в коммунальной квартире на Арбате, вместе с – мы не знали, как это назвать, разведённой тёщей своей жены, которая, постоянно обманывая его – смеялись все пацаны, а Отец даже хотел поехать в Шереметьево её замочить, «за братишку» - и в конце концов умотала. Именно туда. Поехала она по туристическому приглашению, с большим трудом, потом и кроватью заработав себе заграничный паспорт в Перовском ОВИРе, и не вернулась. Там она тоже под кого-то легла, и через месяц, наняв адвоката, уже спокойно работала на парижском отделении «Радио Свобода». Язык у неё был хороший, и в прямом и в переносном смысле, и она жила тоже – х о р о ш о. За тем и поехала. Звали её Инна, отец у неё был начальник одного их крупных портов где-то на Чёрном море, и выйдя замуж за Француза, она заставила его выписаться из родного Коптева и переехать с ней на Арбат.

Коптевские были против.

- Зачем это тебе надо, Француз! – кричал огромный Бита, - тя там похерят мажоры, живи здесь. Там один Акуджава, зарывает виноградную косточку в землю. И ещё – коммуняки, красные косынки, пролетарии, мать их.

Бита в сердцах ударил тяжёлым кулаком по стволу дерева недалеко от знаменитых прудов и сплюнул на землю.

- Ну хотя бы всё время ствол с собой носи. А то «комиссары в пыльных шлемах» тебя нахлобучат.

Но Француз переехал, и зря. Инна его не любила. И сел он именно из-за неё.

Француз всегда носил с собой ствол, Бите незачем было ему напоминать. Носил его мастерски, привычно, так, что только иногда высокие и всегда немного пьяные югославы в гостинице «Белград-2» говорили его товарищам – «Скажите вашему другу, чтобы куртку поправил». Там ещё часто бывали грузины, которых Француз почему-то презирал и называл «джоржики», от английского слова «Georgia», то есть «Грузия». Армян же почему-то уважал, почти как евреев, и именно с Ахпером они тогда и поставили на уши находящийся на Арбате грузинский культурный центр. Назывался он «Воды Логидзе».

Француз часто ходил туда, как он говорил -«отпиваться пепси» - после тяжёлых – и трудных – пацанских застолий. Туда же ходила и его красивая - и потому, "чужая" - жена, и конечно, всегда не одна.

В тот вечер Ахпер заехал за ним на своём знаменитом «Кадиллаке», чтобы отвезти его «отпиться». Можно было не заезжать – это было всего триста метров от дома Француза, но на Кавказе так не принято. Не по-царски. Кроме того, Ахперу очень нравилось, что у него есть друг, который живёт «НА АРБАТЕ». Для Ахпера это звучало почти так же, как «На Манхэттене». Девочкам, которых он так легко снимал из-за своей героической брутальной кавказской внешности, он после первой порции долмы где-нибудь на севере Москвы, или на юге, всегда говорил две фразы – «У меня есть друг, который живёт на Арбате.» И если они не понимали, просил повторить. Вращая и закатывая глаза, он рычал – «Повтори, где живёт мой друг, слышишь, повтори!..». И другую – «У тебя подружка есть?!»

Не прошло это у него только один раз, когда он случайно познакомился с ингушкой Фатимой, в «Садко Аркаде» в очереди за устрицами – устрицы были тогда в столице ещё редкость, и Ахпер, узнав, что их надо есть сырыми, сначала долго и по-армянски ругался, видимо, грязно, а потом, из гордости поехал их искать.
«Я их никогда есть не буду, ара, клянусь, - сказал он пацанам, - но если вы их едите, я из принципа съем их больше всех.»
Ингушка Фатима на слово «Арбат» не прореагировала никак – дядя её, и отец, уже долгое время жили в Лондоне, откуда она в тот вечер прилетела и сама, а когда Ахпер начал вращать глазами и объяснять ей, что он - «коммерсант», весьма невозмутимо ответила ему – «Вы – бандит. Но я не боюсь. У меня – папа. И если надо, он вас всех на этом Арбате за ноги повесит.»
И пока потерявший дар речи Ахпер давился устрицей, которую он жевал одновременно с монологом про успешную коммерцию, легко и грациозно вышла во двор «Аркады», села в свой двухместный открытый «Ferrari» и укатила. Тогда в Москве этих машин было только две. Ахпер успел только закричать ей вслед – «Я тебя убью, мамой клянусь!» Про папу ничего плохого он сказать не успел, и, возможно, что хорошо.

Инна Француза обманывала, открыто признаваясь в своих изменах, даже не вуалируя их, и объясняя несчастному мужу, что телом – это не измена, измена – это душой. Как-то, оставшись с ней один на один, Отец усадил её на табуретку посреди её арбатской кухни с крутой и модной по тем временам н а с т о я щ е й газовой колонкой, и сказал:

- Инна, ты хищница. Зачем тебе Француз нужен?

На что желтоволосая и голубоглазая северянка только засмеялась и провела длинным ухоженным, но на западный манер не наманикюренным ногтем Отцу по татуированному плечу, на котором были выколоты купола. Отец выматерился и ушёл к ребятам, пить водку "Smirnoff".С алкогольного балкона был хорошо виден арбатский церковный двор.

- Не, - сказал «папа», качая большой бритой головой. – Не имею права. За долги, или так, ещё туда-сюда. А тут личное. Так что, Француз, со своими родственниками ты разбирайся сам. Что он имел в виду, поняли все.

Но у Ахпера душа за товарища всё же болела, и он наказывал Инну, как мог – колол у ночных клубов колёса её «Чирока», купленного, кстати когда-то Отцом Французу, неожиданно атаковал через несколько дней в подъезде её случайных кавалеров, предварительно выследив их, а потом,«пристебавшись»,бросая прогибом на немягкий московский зимний асфальт, идя за ней по улице и матеря на всех кавказских языках и всё такое. Но ей это было до фонаря и к своей цели – стать иностранкой – она шла мёртво, днём уча языки, а по ночам – «работая». «Чёрных» она не любила, и, возможно, выходки «армяна» только служили ей своеобразным «катализатором жизни», которую она, напротив, любила, и очень крепко.

Француз пил и грабил – вызывался на самые трудные «работы», ездил на совсем ненужные стрелки, со всякой босотой, пререкался с ментами по поводу и без в метро и на улице, «забывал себя» и Инну. На вопрос Лешего, да и всей остальной братвы, почему он «не разведётся», сжав губы, мычал – «Я её люблю». После той самой вечерней реплики Бати, однако, серьёзно сделать никто ничего не мог. Да и не собирался. «Даже способному чиновнику трудно разобраться в чужих семейных делах», так китайцы говорят. Мудрые они всё-таки.

Потом Отец после одной очень серьёзной и совершенно неудачной «стрелы» с ребятами с Урала – говорили, что они всех рубят т о п о р и к а м и – что Лешего, кстати, совершенно не испугало, он сказал – "О, нормально. Значит, мне будет даже легче!" – сказал Французу:

- Знаешь, никто, даже я, не может тебе сказать, что тебе делать. Нет способа. Решай сам. Жадность, гнев, неведение достигают определённой высокой концентрации, только тогда возможно обрести человеческое рождение в форме женщины.

И Француз – решал.

3.
- Мне очень трудно, - сказал Студент. Потом помолчал и добавил, - Здесь. Это невероятно тяжело – бороться с хорошим в самом себе, внутри себя, каждый день. По кускам отрывать себя от того хорошего, что есть внутри, от своей середины. Это очень больно. Физически. Как мы кого-нибудь нахлобучим, деньги привезём, поделим, я всегда больной. Поэтому меня Француз спросил, что я, наркоман, что ли. А я вообще не двигаюсь. У меня руки трясутся, потому что перед стрелками уже всю энергию на борьбу с собой потратил. Как приезжаю, сил нет ни с кем тереть. И кто меня только поддерживает на них, наверное, Дьявол. Я каждый день хочу замочить себя. Ну, пулю в башку, или таблеток наглотаться, или прыгнуть, а можно и в петлю. Лучше б я умер.

- Ну и чё ты тогда с нами двигаешься? – сказал Бита. – Оставляй долю, выходи из движения, становись лохом. И сиди там вместе с ними, терпи, унижайся. Ради царствия небесного. И духовного восхождения. Женись, хавай эту жизнь, и води, как лох. Детей в детский сад. И никаких проблем. Ни невозвратных кредитов, ни ночных звонков. Проживешь тыщу лет и будешь счастлив. А то, что ты живой, пока, так это решаемый вопрос.

- А как? – Студент чиркнул пистолетом, прикурил. Зажигалка была сделана на зоне, да так, что от пээма почти не отличишь. – Мне же тогда придётся принять условия жизненных традиций. Делать, как говорит отец, улыбаться, как говорит мать, оставить себя, смиряться. И когда будет какая-то несправедливость, не поднимать головы. Ради того, чтобы в том мире оставаться. Я же зубы себе скрошу, в муку. Если я никого не трогаю и мне плохо, а меня другие в это время прикалывают, я хочу убить. И что делать? А работа? Начальник скажет – «туда-сюда». И что, бегать? Вот они говорят – мы хуже всех – людей хлопаем. Да, наверное. А скольких убило мещанство? Это как? Просто обычные испуганные люди у телевизора, когда, если у тебя разворочены кишки и ты будешь звонить им в дверь, просто её тебе н е о т к р о ю т. "Тихие добрые люди". Я хоть и сплю на «работе» от усталости от борьбы с самим собой, но не трус. А этим вообще всё до фонаря – моя хата с краю. И нацисты так к власти пришли, и Лёня Брежнев висел с бровями, а они на партсобраниях всё тянули руки, дотянулись.

Он затянулся, вобрал дым в лёгкие и задержал. – Один есть на свете хороший политик. Это Далай-Лама. Ездит туда-сюда, борется за мир. Но он далеко. А у нас, Француз, половине бы коммерсантов руку пожать, поблагодарить их за труд, а мы их кошмарим. Не всех, но большинство. И живём так – одним днём. Есть «удар» - есть бабки, гульнём, нет – ездим, ошалев, по всей Москве, бычимся. Или тёлок ждём у подъезда – «уфаловать». И чужих, и своих, кого угодно. А, может, у них кто-то есть, точно, и, выходит, мы опять «делаем блуд»? Мы не творим ничего. У нас только два действия – «отнять» и «разделить». Даже у Ахпера. А между тем, армяне – нация созидательная. Мы не ценим счастливую возможность обретения человеческой жизни, вот что.

- О деструктивности человека писал ещё Эрих Фромм, - сказал Француз, делая "стендаля"(1). – А мне нравится – себя разрушать. И Бите. Он вообще – отрезанный ломоть. Замёрз в 92-м, когда менты у него квартиру отняли. Их коммерсанты там кого-то конкретно кинули, они прошли с ними в пополаме. По-моему, тыщ триста там было на всех, в зелёных. По ценам 93-го. А у тех – красная крыша, менты. И вот меты их «раскопали», поймали и дёрнули на Петровку, по одному. Били сильно. И говорят – все деньги надо вернуть. Но не триста, а пятьсот. Или поедете туда, где холодно очень. И весь кик-боксинг Битин кончился. У тех – очки на пол лица и худые, как щепки. Бита, у него мавашу с правой не видно было вообще. Спроси у любого из воров в законе про «битву в Феодосии», они тебе расскажут, что там Бита вытворил. И что?! На «их» стороне – закон. Которого - нет. И Бита тогда квартиру продал, чтобы добавить свой взнос. На Ленинском проспекте. И переехал в Люберцы, в сарай с тараканами. Потом там половину люберецких перегасил. Ну и думаешь, ему что-то хочется знать про гуманизм? Или про карму? Хорошо, я его сдерживаю, а то он вообще всех валить начнёт. А как увлечётся – и нас. Он знаешь, почему на стрелки ездить перестал? Он – бандит. Он говорить больше ни с кем не может. Нет мочи. Может только - гасить. Это Ахпер хитрый - на базаре развести. А Бита нет. Бита просто идёт до конца - ему всё равно. Или я, или ты.

- Да знаю я это всё, знаю чего? - сказал Студент. - Но всё равно, это очень трудно – каждый день не пускать себя вверх, в вознесение души. Это огромный дискомфорт. А гордость терять нельзя. Кто ты тогда такой? Самость... Я всё-таки – «пацан».

Потом докурил сигарету, а новую, только что распечатанную синюю блестящую квадратную пачку «Rothmans» метким движением бросил в облезлый мусорной бак. Для понтов

- Я жив, и я практически мёртв, - сказал он. - И всем по бУю.

4.
Леший был из Кузни. Это Новокузнецк. Там пять металлургических комбинатов и больше нет ничего. И графит лежит на подоконниках, как снег. И как его надышишься, не то что, соседа, маму родную можешь убить л е г к о. Поэтому Леший был природно склонен ко всякого рода немотивированным жестоким поступкам – за то, что кто-то не так на него посмотрел, или – почти всегда – что-то не то сказал и не считал нужным контролировать эти эмоции. Но «своих» он «держал», пуская к себе людей долго, но навсегда, и за друга мог себе «под два ребра вставить нож». Он не боялся никого и никогда, при этом обладая сильной «волей к победе» и практическим отсутствием болевого порога. Его боялись даже «старшие пацаны», но скрывали это, всегда называя его «Киллер». Восемь лет, проведённых на крытой тюрьме, не сделали характер Лешего лучше, и глаза у него были уже почти фасеточные, как у паука, тёмные-тёмные и глубокие, в них можно было утонуть, как в смертном приговоре, ещё до его оглашения. Иногда на стрелках он просто пристально смотрел на другую братву, не здороваясь и ничего не говоря, и тогда она обычно как-то терялась, «сдувалась и стушёвывалась», или, наоборот, теряла самообладания, начиная говорить не так, и не то – не тем т о н о м, и тогда улыбался уже сам Леший.

Как-то раз он поехал на встречу с татарами один – те были боксёры, спортсмены и приехали покорять этот огромный злой город. Выйдя из своей «Нивы», Леший увидел две довольно свежих «БМВ», набитые под завязку «бандитами». Они выключили фары, оставив только габариты и, передёрнув затворы, ждали «серьёзных москвичей». Леший, который москвичом не был «по определению», но двигался, конечно, с «московскими» - другого выбора у него не было, увидев эту картину, быстро и резко подошёл к первой машине, нагнулся с высоты своих двух метров и тихонько постучал золотым перстнем по лобовому стеклу. Окно зажужжало и приоткрылось сантиметров на десять.

- Здорово, пацаны, - сказал Леший. – А почему вы на стрелку со мной заряженные приехали?!

Больше он не сказал ничего, а просто сплюнул на снег. Машины, словно по невидимой команде, включили фары, завелись, и осторожно, чтобы не дай Бог не задеть Лешего, аккуратно развернулись и уехали. Больше татары не звонили и на следующий день какая-то девушка привезла а Батино казино все проигранные вчера деньги, что и было причиной встречи.

Молодые и «загазованные» татары, приехав туда накануне, проиграли в рулетку и «Блэк Джек» примерно тысячи две, долларов, а платить отказались. Они просто зажали одетого в камуфляж здоровенного охранника между дверями, и набрали себе в кассе «всяких разных» фишек, до каких дотянулись, и спокойно стали играть. Они не грубили, просто потом ушли, разбив хорошо поставленными ударам другим охранникам лица. И оставили администратору свой телефон, мол, «если что».

От страха, администратор смог только вспомнить телефон Лешего, и всё ему рассказал. Леший звонить никуда не стал, а просто проснулся, сделал боевую зарядку – как он говорил, «укололся», сел в свою бэху и поехал в ресторан «Казань». По описанию хлюпающих юшкой охранников – как из называл Леший – «смертники в зелёнке» - «борзые ребята» были смуглыми, скуластыми, но не «чурки». Он вошёл, сходу сунул пару раз какому-то собиравшемуся забрать пальто из гардероба толстому «аре» с двумя блондинками, вошёл внутрь и спросил метрдотеля. Взяв его за лацкан двумя пальцами в перстнях, он просто прошептал ему на ухо – «Сегодня в шесть на Бережковской набережной, как проедут мост, направо, там они одни. И без опозданий, буду штрафовать. Сильно.» И уехал.

«В образ» Леший не входил. Он такой был всегда.

Была зима 93-го .

(1)"Стендаль" - пацанский бутерброд, густо намазанный наполовину красной икрой, наполовину чёрной, большой, в пол батона. Естся быстро и сосредоточенно.

5.
- Иностранец! Купи камеру!! – надрывался Чёрт. – Купи, лох валютный! Купи, «о-кей»! Лягушка косоротая! Это камера стоит денег! Эй, армян, вася, переведи ему! Эту камеру у финского оператора прямо в Шереметьево отбрили! Совсем новьё! Она денег стоит! Мы – серьезные пацаны! Переведи, пусть купит! Всего пять штук! За нас воры скажут! Купи, говорю!

Ахпер переводил.

Прижатый спиной к «Диете» толстый американец пытался отнекиваться и говорить, что, он не фотограф, да и денег таких у него нет с собой. Всё на пластике. И если завтра guys приедут в «Rosie O'Gradis» - иностранный арбатский пивняк, то он готов прийти туда для переговоров. Но вообще-то ему никель.

Ахпер переводил.
- …какой нах, никель?!! – заорал Чёрт. – За никель тебя три раза похоронят! Ты, что двухголовый?! Камеру купи! Сейчас!

- Ладно. – сказал как всегда до этого молчавший Леший, - харэ. Не наезжай. Пусть идёт. Куда шёл, камеру потом сдашь. Армян, спроси его, он про никель так, нас испугался, или правда нужен? Тогда давай завтра встретимся, поговорим. В пять, в «Аркадии».

Ахпер переводил. И работу свою - "Перевод криминала в межэтническую плоскость
как одна из характеристик социума" - писал.


© Copyright: Грант Грантов, 2009