Она была красива той самой мучительной грустью, на которой держится весь мир, и от которой спасения - нет. Она владела Вселенной, и, казалось, так будет всегда. Как ее звали и откуда она пришла, в Париже не знал никто.

. . .

Она впервые встретила МорИса вечером во сне, когда луна освещает весь мир, чтобы не дать ему пропасть в темноте, и в тростниках присутствует некая недоговоренность.

МорИс был стройным и в очках, что скрывало его сутулость и добавляло ему дополнительный шарм. МорИс носил пиджак из шерсти, который помогал ему оставаться спокойным даже в очень сложной ситуации и трехдневную щетину. Он любил гулять по набережной Сены и любил, когда за ним наблюдали, что выдавало в нем человека смелого и чувствительного одновременно.

МорИс был игрок и поклонник учения Будды. Он носил шарф красного цвета, отличающий его от других игроков – или шарф носил его? - и всегда знал «свой номер». Иногда он ставил на красное, иногда – на черное, и любил этот крик, которым почти всегда сопровождалась его удача, ожиданная всегда. МорИс выигрывал везде, так как был скромен душой и потому понравился ей.

Ей был не нужен просто «удачник», она была выше этого. Власть над миром, данная ей от идущих по облакам небесных танцовщиц - дакинь, часто заставляла ее задуматься о собственном предназначении, и, конечно – его. Как его звали, она не имела точного виденья, но в визуализации часто любовалась его красным шарфом и почти знала, где его найти. Иногда она оборачивалась орлом и летала над его кварталом.

. . .

В тот день, рано утром, она выглянула из окна своего только что купленного у жены какого-то русского шахматиста маленького красивого особняка на улице ВиктОра Массе с собственным подъездом и садом и увидела кучку рабочих с блестящими зелеными саженцами кипариса и свежевскопанную яму – могилу для МорИса. Яма была небольшая, но очень квадратная и «сырая вполне» – приготовили хорошо. Она точно поняла, что сегодня вечером этот худой с тонкой шеей – похоже, карточный игрок? - должен умереть, и плохо, и, видимо, в своем квартале. Кто-то его сегодня убьет. Это без всякой премудрости.

. . .

«Марселец» приехал на Северный вокзал рано утром. Ажаны(1) еще спят, подумал он. Во дела. Им бы не автоматы в руки, а лопаты, как ему на гвинейской каторге. Он для смеха ударил большим смуглым крепким кулаком по вагонному стеклу - наконец, прибыл в «свой» город, и первым классом. Это вам не Африка. Это – Париж. И сегодня он отпразднует - нож у него хороший, сам режет руку. На нем, арабской вязью, справа налево – е г о гравировка. «Много званых, но мало избранных». Делал в тюрьме сам Слепой Ахмет. Ничего, разберемся, найдем.

Это будет его подношением этому вечному сиреневому городу проституток, студентов и дельцов – единственному другу, который его пока не предавал. Когда происходит что-то хорошее, всегда надо сделать жертву. Вот и начнем.

Сегодня кто-то умрет.

. . .

«Золото в середине горы. Гора не знает, что в ней спрятана драгоценность. И почему? Потому что у нее нет самости. А у человека самость есть. Он может достать эту драгоценность, чтобы ей пользоваться. Встретить мастера золотых дел, выдолбить горный склон, достать руду, выплавить её, чтобы она постепенно стала чистым золотом, которым можно пользоваться по своему усмотрению, и получить возможность избежать бедности. Четыре великих(2) – в теле; истина – точно так же.
Тело – это мир. Понятия «Человек» и «Я» – это гора. Страсти – это руда. Истина – это золото. Мудрость – это Ювелир. Усердие, храбрость и сила – это выдалбливание.
В мире тела есть гора Эго. В горе Эго есть руда страстей. В руде страстей есть сокровище истины. В сокровище истины есть мудрый мастеровой. С помощью мудрости он выдалбливает гору, видит руду страстей, огнем знания плавит ее и ему открывается алмаз истины. Сила его велика, может разбить всё. Он понимает свет и чистоту, поэтому и есть - алмаз…Всем совершающим деяния нужно читать внутреннюю книгу, что помогает постижению Учения. Одновременно можно увидеть содержащееся в руде золото, с помощью огня мудрости выплавить его, тогда руда исчезнет, а золото - останется.»

МорИс перевернул страницу. Перевод со староарабского. Облака, плывущие над «большими бульварами»(3), начали становиться из темно-розовых светло-сиреневыми. По воздуху пронеслась струя каштанового дыма, поднимавшегося прямо от имеющего характер коня прямого белого полосатого Монпарнаса(4) к коварной зеленой Бастилии(5). Да, подумал МорИс, после этих евро нам совсем крышка. Все стали клошарами(6), навсегда. Теперь за десять лье нет ни одного интернет-кафе – все обанкротились, хоть носи бородку, хоть нет. Что эта тысяча евро, которую он делает каждый день в «Аттике»(7). Так, на зеленый чай.

. . .

Вот книги – это навечно. Эту, например «Книгу Сумерек», старое арабское издание с комментариями самого Джалаладдина Аль Руми он два дня назад купил у старика-букиниста неподалеку от желтого Лувра – хитрый!- на противоположном берегу, направо, как сходишь с моста. Там еще наверху в студии живет Анри. Повесил себе на стену картину с распятым Христом и теперь каждый день несколько тысяч человек, когда мост переходят, ее видят. Распространение, так сказать, искусств «малыми средствами». Совсем спятил. Нет, лучше на доброй малиновой Пляс Пигаль(8) с девчонками, правда, там теперь по-французски то мало кто понимает, но все равно – честнее как-то.

. . .

«Таксист! В десятый район», - сказал он какому-то тощему иммигранту, который спешно выбежал из своего арендованного красного «Мерседеса» и быстро взял его плащ и чемодан. – «И смотри, мигом. А то накажу.»

Потом помолчал, опять засмеялся и добавил – «Месье.»

. . .

«Золото хоть и весьма твердо, рог черного ягненка может его расколоть. Алмаз - это истина, рог черного ягненка – это страсть. Золото хоть и имеет большую твердость, рогом, сделанным из черного ягненка, можно разбить его на кусочки. Истина хоть и тверда, страсть может ее расколоть. Страсть хоть и сильна, мудрость может ее разбить. Рог из черного ягненка хоть и тверд, закаленное железо может его просверлить. Возвращение в истину есть причина. Ясно пойми, увидь её. Увидел истину, ты – не живое существо, не увидел истину, ты – живое существо. А что касается десяти миров, то все они есть не более, чем сознание.»

Точно, подумал МорИс. Он всегда это знал. Гласная «ё» и согласная «ж» есть примеры отдельных букв, сочетание из двух, трех и более букв составляет слово, например, сочетание «ж» и «ё» - это «жё»(9). А сочетание трех согласных и двух гласных – это имя - «МорИс». Группа из нескольких слов образует предложение, например, «Бонжур, месье!» Поскольку буква – это составляющая слова, сама по себе она ведь не передаёт смысла. Слово ведь передает смысл, а термин – особенности. Однако, если пристально посмотреть, окажется, что группа слов, много их или нет, не схватывает сути того, что они должны выражать. То, что кажется прочной веревкой- всего лишь отдельные волокна. То, что кажется кистью из лионской шерсти – всего лишь отдельные шерстинки, а то, что кажется красивым лугом в Булонском лесу – всего лишь отдельные травинки и цветы. Точно так же и слова не имеют никакой истинной объективности, и подобны отражению луны в Сене на черно-серебристых набережных Латинского квартала. Так утонула однажды обезьяна, которая вырвалась из зоопарка и пыталась его достать - она не знала, что на самом деле его нет – он в детстве это видел, когда как-то гулял там с отцом. Отец…Его убили югославы в очередной из пьяных драк где-то в Брюгге. Оборотная сторона демократии, так сказать – нас убивают те, кому мы даем работу. Бывает. А теперь еще и глобализация.

Интересно, подумал он. Да и сами ведь наши имена – это то, что нам дают. Если я – МорИс с самого начала входа в маму, тогда имя – это что-то неизменное, и я тогда бы появился и все сказали – «Вот, мадам, смотрите – МорИс!», но так не произошло. Ведь чтобы мне быть МорИсом, нужно еще много других условий, например, мой дед, который был МорИс Первый. И сам бы тогда себя МорИсом никогда не считал – мне сказали, что я МорИс. Что я – Морис, вот и думаю что я – МорИс, и так - все. Например – лошадь. «Лошадь» - это просто то, как мы называем ее тело и сознание, тоже образовавшееся из стечения многих факторов. «Дом» – тоже также - сами все обозначаем, говорим – это - то, это – это, само-то оно не называется, комнаты, то есть, где спальня, где гостиная. Всему даем имена, ложные по большей части.

Приду – дочитаю. Пора идти, однако. Казино не ждет. Сначала – бизнес.

Он долил в стоящие на алтаре семь маленьких бронзовых чашечек воды, зажег на свечу, мысленно представив, что она огромна, как пик Мон-Блан, и три палочки красных сандаловых благовоний - поднес их к «третьему глазу», почти вставив в эямку выше бровей, потом аккуратно, одну за другой, воткнул их в курильницу – сначала среднюю, потом ту, что слева и ту, что справа, и поклонился.
Одно есть все, все есть одно. Вам, Будда, доверяю я сегодняшнюю ночь. Помогите, чтобы снова повезло.

Потом надел черный бархатный пиджак с огромными лацканами лоснящимися от зеленого сукна рулеточного стола локтями и вышел. Его «Порше» был вчера увезен за неположенную парковку на какую-то платную муниципальную стоянку черт знает где, и до казино сегодня надо пешком. Но тут все в одном квартале. Заодно, разомнется. И расслабится перед игрой. Какая сегодня будет карта, он уже примерно знал. Он не проигрывал даже в Макао. Никогда.

. . .

Таксист заверещал что-то на своем птичьем языке, потом, как кошка, обмяк и уткнулся в руль. «Марселец» отечески похлопал его по пока теплой щеке, вытащил нож из ямки между сосками посередине груди, поискал бардачке аптечку, открыл, достал бинт и вытер лезвие.

Десятый квартал, рядом - Триумфальная арка. Все в белом цвете, чистота и благодать, народа нет, только дорогие авто. Богачи со всего мира - здесь. Вот кто настоящие преступники. Ничего не поделаешь, мелкие рыбки всегда отдуваются за больших. Здравствуй, Париж. Пока я сидел, вы все работали. Пора делиться, да, Анжелина, радость моя?

. . .

Она легко и быстро сбежала по набережной до кромки воды и стала у перил. Внизу была привязана старая лодка, на которой сидела большая темная птица. Ее винноцветные глаза не выражали ничего, птица чего-то ждала. И она тоже. Он где-то тут. И тот, другой. Они оба здесь, точно.

. . .

Анжелу он так и оставил в ванной,остывать после «любви». Притворялась она, обнимала и помогала из страха. Женщинам вообще веры нет. Они неблагодарны. Им, кстати, и неведомо чувство греха. Ничего, теперь у нее новый разворот сознания, и совсем в другом месте. Если вдуматься, то чем-то он ей даже помог. Не нужно ждать старости, не нужно больше продавать себя богатым японцам и арабам. Живи и живи. В смысле, умри, конечно.
Теперь – дружище Жак. Говорите, гангстер? Гангстеры своих не сдают.

. . .

МорИс решил закурить, пошарил по карманам, спички он положил в свой самый любимый баскский берет. В нем он был похож одновременно на художника и террориста. Вернее, на живописца.

. . .

«Например, живописец, смешивает различного рода краски, из иллюзии достает различного рода образы. Большое же не разделено, и в нем нет цвета. В цвете же нет большого. Но он с ним не разделе – с тем, из чего можно вынуть цвет. В сознании нет цветов и картин, в цветах и картинах нет сознания. Таким образом, все это не покидает сознания - можно добыть любые цвета и картины. Это сознание никогда не фиксировано, неизмеримо и невозможно для постижения - оно образует все цвета. Невозможно все знать, например, живописец не может знать свое сердце, а сердце - имеет и потому - рисует. И так - всё. Сознание – как живописец - может нарисовать мир. Все составляющее рождается из этого, нет ничего, что бы оно не создало. Бог так же, как сердце. Как Бог, так и все живое. Надо знать, что Бог и сознание - сущность их неисчерпаема. Если человек знает «ход сердца», то он полностью создает весь мир. Такой человек тогда видит Бога, понимает Его истинную сущность. Сознание не живет в теле. Тело тоже не живет в сознании. Но может делать все Божьи дела, обретая тем самым немыслимую свободу. Если человек хочет постигнуть всех Богов трех миров, надо наблюдать сущность их миров, то есть именно то, что все создано только сознанием.»

. . .

Он попал Жаку точно в лоб, навскидку и насквозь. Тот так и – с удивлением – поздоровался с новым миром, брызнуло во все стороны. Интересно, успел он его узнать или все-таки нет? Не, не интересно. Тех троих, с длинными волосами, что сидели с ним вместе за столом, он класть не стал. Странные какие-то, мутные, как вода весной у него в горах, может быть, англичане?.. Не потому, что жалко, просто он – не мясник. Правда, «отец»?

. . .

МорИс вошел в казино с черного входа, охрана знала его и разрешила. Он прошел по кухне, поздоровался с главным стариком-китайцем, говорят, тот владел настоящим искусством «весеннего кулака» и как-то, нажав на одну из точек акупунктуры, заставил тут же сделать в штаны какого-то предводителя местной черной шпаны, расслабив ему через локоть прямую кишку, чем заставил долго громко смеяться всех поваров пока он огромными прыжками и сразу забыв о требуемых за «охрану» франках летел в зеркальный золотой туалет.
МорИс погладил сфинкса по лапе, как родного. Он был тихий и наполненный медью. На душе было тяжело - как будто что-то непоправимое где-то совсем близко, за поворотом. Какая-то ставка, которую невозможно перебить даже джокером.
Больше всего он любил читать. Но почему-то сейчас с ним не было ни одной книги, которая могла его от этой ставки заслонить

. . .

Она посмотрела на блестящую воду. Где-то тут живет богиня красноречия. У нее лютня, а на ней – тысяча струн. Нарисовать их все невозможно, и обычно рисуют с тремя. У лютни той – голова феникса, а над короной богини – полумесяц. Причем, для посвященных он наружу, а для обычных людей – крюком внутрь. Паренек это с шарфом – вот в этом отражающемся в воде казино – вон его красный шарф торчит. А тот, большой, с улыбкой Петрушки, русой шевелюрой и весь в крови, почти здесь. Почти.

. . .

«Папа» встал и широко обнял «сына». Казино сверкало, как и «папины» усы, роскоши тут стало еще больше. Канделябры – и те времен солнечного короля(10). Да, мир все идет вперед, Господи, спаси Францию. И Ле Пена(11). Загорел, сказал «папа», загорел, молодцом, молодцом, не сломался, мужчина! «Марселец» тоже заулыбался – скоро наш великий и умнейший «отец» будет сильно удивлен. «Папе» и правда трудно – он за всех думает, за нас, и иногда - решает. Интересно, кто следующий будет катать камни на острове Дьявола? Но уж точно, не он. И не «папа» тоже. «Папа» в другое место пойдет. Вернее, поедет. Прямо отсюда.

. . .

Это ощущение было какое-то странное. Как будто должна начаться какая-то большая игра, но несчастливая, и она все не идет. От этого можно только закрыться книгой, но книги нет. За чтение книг вообще не платят. Вот, пришлось научиться шпилить(12). Пойду в туалет, там тихо и вода, может, пройдет. Иногда помогало.
Вот, за этими двумя – один какой-то большой и странно улыбается – как Квазимода – второй – почти с него ростом, но с лицом профессионально боксера шестидесятых годов, седой уж совсем. И дико толстый. Он, наверное, когда выступал, был стройный, как бульвар Сен-Жермен. Этот здесь почти каждый вечер, но Алекс предупредил его раз и навсегда – никогда не садиться с ним за один стол.

. . .

Закрыв глаза, она вбежала через парадный вход так быстро, что швейцар только благодаря своей годами отработанной профессиональной футбольной реакции смог поймать ее сумочку и боа. Закрыв глаза, она видела даже лучше. Теперь глаза были не нужны совсем. Время решало все. И сознание.

. . .

«Папа» умирать не хотел. Волевой. Он не ожидал, что это будет так. Рука у него все-таки точная, даже с лезвием под сердцем пару попал ему в голову точно. Да, что есть, то есть, чемпион. Когда-то «папа», если не нервничал, на ринге показывал чудеса – когда-то. Настоящий мужчина не говорит о том, что когда-то имел. Вообще, чемпионом в тяжелом весе быть легко - побил пятерых таких же, и ты – чемпион, а попробуй в легком – там на один вес - сто человек. Он сам-то начинал в легком, когда был ребенком и ел то. Что находил в мусорных кучах. Была бы другая жизнь, тоже был бы спортсменом, наверное. А может и нет. У него и так жизнь хорошая.

Он провернул нож два раза, «папа» перестал удивляться и заполонил собой весь стульчак. Он треснул «папу» лицом об кафель, изо всей силы - зубы не посыпались, как он себе рисовал это на стене камеры много раз, «россыпью». Немецкая металлокерамика - качество навечно.

Он снял «папин» «Ролекс» и надел. Родной. Это хорошо. Это – за Анголу, «папА». За Гвинею я расплачусь по счету в Марселе, городе вечных встреч. Все, «папа», больше времени нет. Отсюда – в метро до площади ИталИ(13) и на автобус, самолетом не надо. Повеселились. Вот только нугу он так и не нашел. Десять лет назад была везде, у азиатов, белая, с орехами, сама тает. А теперь не видно. Меняется все, даже этот мой сиреневый клошар - город вечной весны. Выходит, ты тоже уже другой? Тогда теперь тебе веры нет, старичок.

. . .

МорИс упал от сильного толчка. Он ударился головой о колонну перед поворотом в уборную комнату и чей-то женский локоть несколько остро и непочтительно врезался ему туда, куда обычно засовывают руку стоя в том месте, до которого он сейчас так и не дошел. Они лежали на красивом цветном мозаичном полу, дама сверху, и он думал, о том, к чему это приведет. Вставать МорИс не хотел, лежать – тоже. Он хотел сидеть. Сидеть с ней где-нибудь на Монмартре, пить кофе и заказать у гарсона(14) два настоящих «крем-карамель»(15), а потом – гулять всю ночь. Верх Парижа он любил больше, чем низ, а она, судя по ее теперешнему положению – наоборот. Она сидела на нем и ее египетское лицо не выражало совсем ничего, как у девушки с фрески. Оно милое, подумал он. Красивое даже. Пальцы бледные-бледные и тонкие-тонкие, как дорогие карандаши, а кожа вся такая гладкая, не бывает такой кожи. Сиреневые белки и темно-винные глаза. В носу – серебряная старинная монета. Если такая с тобой пойдет, это точно не твоя заслуга, как сказал бы его брат, будь он жив. Нет, такая не пойдет. «Отправляясь путешествовать, не берут с собой крышу, месье.»
Мой фонарь, мадемуазель, слишком слаб, чтобы освещать ваш жизненный путь. А потом, наверное, она – профессионалка. А таким друзья не нужны.
Лежи, сказала она вдруг. И замри. Не дергайся.
Ее голос был с каким-то странным южным акцентом, как у итальянки. Или, если еще точнее, как у испанской колдуньи. Как и ее цыганские глаза.

Как ледяной гранатовый сок.

. . .

Словно в замедленном кино, МорИс, почти перестав дышать, увидел бегущих к ним людей. Его здесь знали хорошо, и три или четыре столика совершенно одновременно бросились их поднимать, попутно мешая друг другу. Казалось, особенно они мешали одному высокому господину в светлом плаще с большим «ролексом», который, видимо, случайно заглянул сюда и был молодым и веселым. Но ему все же удалось вежливо протиснуться сквозь этот пестрый людской поток и неторопливо выйти на улицу, махнув рукой развозившей клиентов по домам машине. Чего это ему стоило, знал только он сам.

. . .

Извините, месье, сказала она. Это не моя вина, это моя беда. Я такая рассеянная, даже не умею ходить. Желаю вам приятно провести вечер. Ничего, сказал МорИс, это все пару сантимов(16). Когда с ног сбивает такая красивая женщина, как вы, мадмуазель, это удовольствие. И вам желаю хорошей ночи. Я МорИс. Снимаю квартиру на улице Сен-Оноре, в том самом доме, где «Гуччи», наверху, второй подъезд, консьерж Анри. Могу я как-нибудь пригласить вас на ранний завтрак? Да, засмеялась она, конечно. Вы такой милый. Как-нибудь. Ты только не забудь – выплави золото, достань его из руды. И мы – поедим.
Салю(17), игрок, сказала она. Чуть-чуть ты не проиграл – все, что можно. Салю, сказал он, спасибо, мадемуазель. Я ваш должник. Не грусти, сказала она. Я тебя люблю.

. . .

«Марсельца» взяли у него на родине в горах примерно через два с половиной месяца, когда он крепко спал в коричневом заброшенном шале в двух шагах от известной всему миру гостиницы; высокий пожилой командир пиренейского горного полицейского отряда специального назначения лично отправил его надолго в бессознательное состояние давно поставленным еще в Алжире коротким подхлестывающим круговым ударом ноги наружу - таким ударом он срезал кирпич, надо было только снять ботинок. Выдала его собственная мать.

Еще через два дня прямо средь бела дня двое неизвестных зашли к нему в палату и двумя тихими хлопками освободили «Большого Блондина» от дальнейшего медицинского лечения.
По выправке они очень напоминали старых отставных военных, а охрана местной жандармерии в этот час на десять минут отлучилась в небольшой супермаркет у входа в больницу.
За нарушение служебных инструкций наказан никто не был.

. . .

Ее МорИс больше не видел никогда, бросив игру, он часами бродил по всем парижским кафе с надеждой. Не найдя «прекрасную горянку с серебряной монетой», как он ее всегда про себя называл, он, как и и положено истинному парижанину – «люби, люби, но не теряй головы» - поменял красный шарф на белый, надел берет и стал живописцем. Через год он уже был известен, а через два – переехал в Лондон, навсегда.

Слепой араб – гравировщик ножей – с которым он там познакомился в китайском квартале у одной гадалки, внимательно выслушав самую интересную историю его жизни, затянулся медным кальяном и долго молчал.

Потом тихо, но с усилием, сказал на довольно хорошем французском языке – «Наверное, это была дочь Будды. Из Хайдарабада».

И добавил.

- Она еще умеет, вращаясь с двумя кривыми саблями под проливным дождем в гранатовой роще, оставаться совершенно сухой.

Потом что-то вспомнил, заплакал и снова повторил:

- Небесная ФатИма.


27 марта 2009 г.




(1) Ажаны – презрительное жаргонное название французских полицейских.
(2) Четыре Великих – Ветер, Огонь, Вода, Земля, элементы, из которых, по восточным представлением состоит физическое тело человека.
(3) большие бульвары – район бульваров к верху от реки Сена в Париже
(4) Монпарнас, (5)Бастилия, (8) Пляс Пигаль, (1) площадь ИталИ – здесь – районы в центре Парижа
(6) клошар – нищий, фр.
(7) «Аттика» – названии дорогого казино в районе Сен-Жермен
(9) Жё – Я, фр.
(10) Солнечный король – один из Людовиков
(11) Ле Пен – глава французской фашистской партии
(12 ) шпилить – обозначающее игру в карты жаргонное слово
(14) гарсон – официант, фр.
(15) крем-карамель – известный парижский десерт
(16) сантим – мелкая французская монета
(17) салю – здесь – пока, фр.


© Copyright: Грант Грантов, 2009