"Поэзия - это тайная сестра религии".
Ирина Санадзе



Жизнь Зои и Дурендия была наполнена той самой скукой, которая часто бывает в кино, и которая, как правило, не лечится.

Ее муж был членом клуба «Три Пэ» - «Третья персона», и часто менял Зою на одну или несколько ночей на другую женщину, либо добавлял ее к ним во время страсти, то есть, пользуясь модным московским словом – «свинговал».

Сам он тоже часто становился «третьим» в какой-либо паре или семье, по обоюдной договоренности на вечер или больше. Номер его аськи был повешен на специальных досках объявлений в любовных сайтах, частных компьютерных страницах и службах знакомств.

На эти развлечения Дурендий обычно тратил все свои силы и время, остававшееся от нелегкой работы парковщиком машин у большого супермаркета, имя которого приводить здесь не имеет смысла.

Но к "духовномуо свобождению", к которому Дурендий так стремился с пятнадцати лет, его это не приводило, и поэтому было бессмысленной тратой средств, сил и времени.

Зоя соглашалась на эти «обмены» мужа по состраданию, так как любила его всей душой и жалела. Она знала также, что Дурендий гордился этой своей способностью мгновенно начать любовные отношения с любым человеком противоположного пола и рейтинговым числом самих своих встреч.

Впрочем, все это было в максимально пастельных тонах, и если Зоя не хотела, то она не ехала. И еще – если бы Дурендий изменил ей «всерьез», у него на заднем месте тут же бы расцвели цветы из бардовых синяков. Он это знал. Дурендий ей не изменял, а просто был активным участником легального движения "свингеров". Свинг он любил с детства, так как считал, что женщин должно быть много, и - желательно - одновременно. Сам он был невероятной красоты высокий, почти два метра, брюнет с большими черными глазами почти синей шевелюрой, обладая тем "фиксированным взглядом", который так любит сильный слабый пол.

Зоя была миниатюрно-стройной, как лань, и такой же чувственной. Она как будто сошла с персидской миниатюры, и, когда шла по улице, вокруг нее сам собой распространялся запах миндаля. Однако бирюзовость глаз Зои все же напоминала о нордическом Северном море, где когда-то, возможно, тоже жили ее предки. Зоя могла быть к себе очень строгой, и была.

Часто они сидели у знакомых в желтом сухом баре на Неглинке, в «неклиентное» время, и смотрели в сторону друг от друга, она – чуть ближе к выходу, он – чуть дальше. В такие минуты друг-бармен часто уходил.

Они сидели и молчали - все уже было неоднократно сказано - и вот однажды…

. . .

Это был один из тех дней, в который понедельник соседствует с пятницей, а четверг – с воскресеньем, а солнце - с дождем. Час дня был импрессионный, как и он сам, заливавший всю Москву сверху донизу большой прозрачной серой стеной, в которой было совершенно неясно, где выход, а где вход.

Старик, вошедший в пустой, светлый и скучный бар был сефардом на вид, в руке он держал большую кожаную книгу. Возможно, это была та самая книга, как знать. Настоящей "Книги сумерек" сейчас нет даже в государственных архивах.

Но книга была кожаной, вся, включая страницы и переплет; только переплет, как это и положено старинному фолианту, был из кожи потверже и обрамлен темным от времени красным золотом и резьбой из слоновой кости.

По книге, естественно, стекала вода, которая, не причинив ей никакого вреда, сразу же заливала почти все занятое стариком место. Болотного цвета старомодный плащ с ремнями был почти новым, и Зоя сразу заметила, как старик им гордится.

Сморщенное, похожее на печеное яблоко загорелое лицо незнакомого старика странно контрастировало с его чистыми детскими голубыми глазами, почти младенческими, с прозрачными белками и ярким светом, исходившим прямо из расширенных зрачков. Наверное, он мог видеть в темноте.

С первого взгляда, старику на вид уже было очень много лет, но его сверхпрямая осанка, жилистые руки, гневные скулы и весьма высокий рост - почти, как у Дурендия - свидетельствовали о том, что он вполне может прожить еще столько же. Или даже больше.

Увидев его, друг-бармен хотел было запротестовать "наметанным глазом", из-за возможного отсутствия у старика д е н е г, но Дурендий знаком остановил его. Дурендий, несмотря на свою богатырскую комплекцию взрывной молоканский характер, не был сторонником конфликтов. Он любил только Любовь, и, надо сказать, Любовь всегда тоже любила его.

Зоя встала, освободила для старика занятое перевернутыми стульями пространство, и, взяв за руку, провела его к блестящей стойке из столетнего кавказского каштана, за которым и произошли описываемые ниже события.

. . .

Старик аккуратно и осознанно отряхнул с плаща капли дождя, кистью смуглой руки, и улыбнулся фарфоровыми зубами так широко, что в темной комнате бара на мгновение засияло солнце. Он снял зеленую шляпу, и всем сразу стало видна его сверкающая бритая круглая смуглая голова с абсолютно прямым затылком, сразу переходящая в шею, которая была столь короткой, что немедленно перерастала в грудь. Плечи у старика были практически прижаты к ушам, а густые орлиные брови без малейших признаков седины были сведены вниз.

Глаза у старика приняли округлую форму и стали чуть гневно смотреть куда-то поверх голов всех собравшихся и он раскрытием ладони остановил приближающегося к нему, чтобы взять заказ, бармена. Затем вошедший попросил уксусу, налил его в таз, вдруг достал из кожаной книги сотню медных иголок и бросил их в приятно пахнущую импортными яблоками жидкость.

Бурно пробормотав какие-то короткие слова, он бросил иголки в таз и стал полоскать.

Затем, повернувшись к Дурендию и пристально на него смотря, он стал вынимать их из таза, одну за другой, и проглатывать.

Потом он снял старые, но чистые синий пиджак и бежевую рубашку, напрягся, и также - одну за одной - вытащил все иголки через отверстия в порах, так же аккуратно складывая их обратно. При этом были видны огромные накачанные сухожилия внезапного дождевого гостя.

Оторопевший Дурендий и бармен почти потеряли дар речи, и в воздухе можно было повесить топор тишины, вернее, – небольшой томагавк, как созвездие.

Старик опять прополоскал все иглы, теперь уже черные от крови, и сложил их обратно в книгу. Свет, который должен был зажечься в помещении, зажегся сам. Теперь густой, как смола, уксус стал пахнуть сандалом.

Зоя осторожно взяла старика за кровоточащий локоть и стала обтирать ему спину, собственным газовым шарфом. Этот шарф подарил ей Дурендий, после особенно удачного ночного "обмена".

Старик не издал ни звука и не представился, а только смотрел на всех ясными голубыми глазами, которые бывают у детей до трех лет. Казалось, сознание старика вновь остановилось на Дурендии, и он как бы вспомнил, зачем пришел.

- Я не знаю, как тебя зовут, мой господин, - сказал он, - но знаю те услуги, что ты оказываешь богатым дамам и господам, жертвуя собой и другими. Внимательно выслушай меня, о достойный. Недостойный и немудрый, я должен предостеречь тебя от ошибки, которой следуешь ты и все, кто рядом с тобой. Как только кровь засохнет, я возвращусь туда, откуда пришел. Поэтому, внимательно слушай.

Взаимоотношения полов есть великая благодать, данная нам Небом и не должна нарушаться от случайности. Это можно охарактеризовать, как бой часов на каменной башне, которые бьют ровно во столько, во сколько надо, и любое нарушение здесь подобно конфликту. То же относится и к запланированным или случайным встречам на стороне - благие не наблюдают времени, и им не нужна смена женщин или мужчин. Их счастье происходит само собой. Объяснение, которое тебе так необходимо, содержится в этой книге.

Он молча подошел к Дурендию и отдал ему намоченный дождем фолиант.Нужная страница была заложена зубом старика, от которого исходил зеленый аромат бадахшанского изюма.

Так же неспешно, он встал рядом с Зоей и обнял ее за плечи. Зоя вся задрожала, и, как потерявшая свое стадо серна, уткнулась ему в середину огромной груди.

- Эта девушка выбрана. Рано или поздно она станет и избранной тоже,- сказал сефард, кладя свой большой треугольный небритый подбродок ей на макушку, прямо на "родничок", в то место, где сходится воображаемая линия от кончиков ушей, если ее хорошо провести свечой или серебряной нитью.

Он еще раз подошел к стойке.

- Внимательно оглядись, кто еще пострадал, кроме тебя, уважаемый Дурендий.

Он хотел еще что-то сказать, но видно время великого гостя почти истекло. Старик вновь повернулся и показал всем ранее израненную спину. Теперь она вся блестела и от кровоточащих отверстий не осталось и следа. Он выпрямился.

- Только так можно добиться того, чего ты намерен, - громко сказал он. - Ешь горькое, Дурендий, все время.

Зоя, хорошо зная своего мужа, увидела, что он был "выпит" стариком до конца души и, несмотря на врожденный такт, не находился, что отвечать. Казалось, даже слово "спасибо" застряло у него где-то посередине между гортанью и желудком.
На улице шел дождь, и звуки проникали прямо вглубь его сердца, соответствуя некоей старинной правоте, которая прямо-таки была видна в словах этого странного человека. Дурендий так любил все то, от чего надо было отказаться, как он знал раньше из книг и как узнал теперь лично. Тогда он выключил свет, пользуясь маленьким электронным пультом, который лежал на стойке напротив уже потертого журнала о кино.

Возможно, старик знал, что он зря теряет время, но он был одним из тех, кто сначала делает, а потом – говорит.

Он вылил укус себе на грудь и надел рубашку. Потом он оглядел всех еще раз, накинул плащ, поклонился и вышел прямо через дверь, не открывая ее.

Зоя заметила, что при ходьбе странным образом была видна вся подошва крепких стариковских туристических ботинок, чего она никогда не замечала у других людей. Она выскочила вслед за ним, чтобы попрощаться и попросить м о б и л ь н ы й, но старик уже был примерно на расстоянии выстрела короткой стрелы.
Она побежала, и старик начал двигаться быстрей, опять всеми ступнями, а когда она замедляла шаг, старик так же замедлял свой. Через некоторое время Зоя совсем выбилась из сил и потеряла старика из виду. Однако, чувствительной гладкой кожей, его присутствие в ее жизни она ощущала потом еще очень долго.

На следующий день, свет в ее душу не пришел, но пришла какая-то странная сладость, которую она никогда не ощущала раньше ни со своим мужем, ни при "обменах", ни даже в детстве, когда за полкуска торта спала в одной постели с так любившей ее старшей сестрой.

Она вернулась домой к маме, навсегда.

. . .


С Дурендием они вскоре развелись, молча, тихо и светло, а бармен уволился с работы и куда-то уехал, люди говорили, на Алтай, "ближе к Шамбале", как когда-то часто за стойкой шутил он. Потом она часто вспоминала имя того старика, которое он на прощание сказал всем у двери. Сказал он его с каким-то ярким южным акцентом, но само слово было ей вполне понятно – "Ку-ма-рад-жи-ва". Что это означало, не знал никто.

Дурендий потом звонил ей несколько раз, просил помочь ему в каком-то очередном "обмене" в своем клубе, но на встречу с ним она не пошла, как и на работу. Она перстала пить кофе и начала учить санскрит.

Дурендий же, позднее, принял постриг.

Бармен стал хорошим поэтом.


© Copyright: Грант Грантов, 2009