В Пятигорск я прилетел по делу,было надо. Не думал, что снова увижусь с Борей.

От Минвод до Пятигорска – аэропорта в городе нет, и это хорошо - меня вез таксист-армянин – частника побоялся брать.

- Ты москвич, что ли – непонятно, то ли спросил, то ли сказал он.
- А вы азербайджанец? – невежливо, вопросом, ответил я. Знаю, что так нельзя, но бывает. Недостаточно долго в Гилфорде траву подстригал.

- Я че, на азербайджана похож, что ли? – возмутился таксист.
С виду – большой, и опасный. Я – худой, машина полна вещей, на коленях – большой пакет с китайскими конфетами для сестры.
- Да нет.
Быстро говорю, что я – «га э, байц гаэрен чем хосум», потому что «ес апрумем Москва-юм, гамарья чем хосум хаэрен». Мол, «я армянин, но живу в Москве, поэтому по-армянски говорить не умею».
Но «баре люсь» сказать могу, тем более «бари гешер». («Доброе утро, ночи.») Или "дор чагар".

Он хохочет.

Еще говорю, что дед у меня из карабахских, и говорил всегда не «арии стэ», а «ех стэ».
(«Иди сюда.»)

- Ничего, не важно, ахпер, ари гразган, человек есть человек.

«Ахпер» - это брат. «Ари гразган» - «давай поспорим». Тоже, если вдуматься, понятия философские.

Он называет имя одного известного вора в законе, армянина, спрашивает, видел ли в Москве, потом включает динамик, откуда сразу же несется –

«Раз получку получил –амана ап тейло – 92 рубля – амана-ап-тейло, 90 я пропил – амана-ап-тейло, а потом в кино сходил – амана-ап-тейло!» И припев – «Спортлото, спортлото, мы играем, как никто, коль беда к тебе придет, лучше вымолвить вперед!»

Я, желая подыграть теме разговора, дождавшись первой же паузы, пою сам, достаточно громко –

«Говорят, не повезет, если черный «мерс» дорогу перейдет, а пока наоборот», - имитирую проигрыш –«та –та-та-ра-та-рам-пам-пам, та –та-та-ра-та-рам-пам-пам», и чуть повыше тоном даю финал – «Только «мерсу» черному и не везет!»

Пою я плохо, почти вою, но он не замечает и серьезно говорит:
- Ара, а на дудуке можешь?
Отвечаю, что нет, но фильм «Гладиатор» люблю.

- Тот человек, - продолжает он своё, - говорят – правильный. За людей говорит,честно. Сейчас все шашлычные в Москве и в Питере тоже – платят ему.

Все – это сильно. На Арбате я знал шашлычников, не платили никому. Там были армяне и азербайджанцы, вместе, все – бывшие афганцы, прошли все. Кто с них будет получать дань?Шашлык, кстати, был супер.

- А в Пятигорске где живешь? – спрашивает он.

Отвечаю, что почти на Гора-Посте (армянский район). Не вру.

- Хорошо, - почему-то говорит он. – Пойдешь на рынок, - называет какую-то цену на помидоры, - давай столько. Больше не давай никогда, слышишь?

Я набираюсь храбрости, спрашиваю, пряча в смех напряженность, на кого, в смысле, «отвечает».

- На кого, на кого, на хорошего человека, понял меня? – обгоняя кого-то отвечает он.

Дальше поддерживать разговор не могу, молчим. Когда подъезжаем к дому, он вдруг просит: - Слушай, ради такого праздника, дай чуть больше, а?

Я выгребаю из кармана еще две сотни, больше нет, остальное – мелочь. По-армянски спрашиваю, поднимется ли он. Он говорит, нет, сцесцюн, поехал, Грант-джан. Женщина ждет.

Женщина – это серьезно. Это почти, как во Франции. Там, кстати, даже есть чемпионат армянских клубов по футболу. «Сцесцюн» - это «до свидания».

Потом сестренка, тетя, ресторан, и пару дней все кругом. Пошел – посмотрел, Пятигорск совсем другой, ламинированный. Флуоресцентные цвета, на бульварах киоски, пол- Машука – под дачи. После гор Сианя, где у меня дом – все не то. Все ламинированное, наносное, того города моей мечты, детских цветов, больше нет.

"Дела сделал", мне, правда, наставительно сказали, что дела – "у прокурора, а у нас – делишки", двадцать лет - ничего не меняется, и пошел посмотреть на дом бабушки, справа - 11-я школа, куда меня устроили, чтобы я с шести лет пошел в школу, турники, где когда-то ели черешню, цветом, как «Страна багровых туч» и крутили солнышко. И турники – прям на Борин дом.

Отец у Бори был не знаю кем, чуть ли не начальник снабжения всего города.Но всех здравниц – точно. Огромный двухэтажный особняк, настоящий гранит, представляете, и первый этаж – их. По-моему, тоже и второй, но Борина мама, после смерти отца продала. Отец умер специально, знаете, некоторые так умеют - лег и заснул, когда надо, все переписав на жену, а вообще его звали – «Бессмертный Еврей», с большой буквы. Сын его уверял, что КГБ брало его, и отпускало, и ждало-не-могло-дождаться-когда. Я думаю, КГБ знало, но ничего не делало, вернее, сделать не могло, а ждало – ОБХСС. Не дождалось.

Так или иначе, весь дом был наполнен антикваром так, что время от времени тетя Клара просто продавала пару вещей – через друзей отца – брошку там, или канделябр какого-нибудь семнадцатого века, и дальше спокойно растила сына. Когда Боря спал после обеда, его ждал таксист с включенным счетчиком, чтобы везти на Новопятигорское озеро, в Винсады, или еще там куда. "Алабамба", - не знаю, почему, видимо, неправильно запомнив название американского штата , часто говорил Боря таксисту, - "Поехали!"

Дома у Бори были книги – все возможные собрания сочинений, новые, красивые и ни разу не читанные. С моей «книжной червностью» это был Клондайк, как Борхесовская Всемирная Библиотека. Рай, одним словом. Боря не читал ни одну; антураж был соблюден. С улицы посмотришь – сверх интеллигентно. Когда мы общались, я Боре эти самые книги и рассказывал. Он закатывал глаза, восхищался и говорил мне про фасоны американских джинсов и что есть самострок, а что – нет. Самострок не идет, идут белые носки. Среди нас, одноклассников, его любимыми словами было – «Че ты мне звездишь? Звездить в милиции будешь!»

Однако, «государственное» благосостояние их семьи на Боре, вообще, сказывалось мало.
Он был здоровый малый, довольно неприхотливый и далеко не трус – когда мы учились в четвертом классе, к ним залез с улицы какой-то гопник, Боря был дома один, и один начал настоящий бой с только что откинувшимся дядей. Комплекцией Боря был тогда, впрочем, уже с хорошего восьмиклассника. А когда мы однажды ехали в трамвае от жэдэ вокзала к Цветнику, один раз вдруг вошел какой-то мальчишка, нашего же возраста, с удостоверением и попросил предъявить билеты.

Боря посмотрел на него, как на преступника. Я молчал. Я был очень худой, и молчал. Добровольный помощник контролера сказал, надо платить. Боря сказал, что платят таким, как он. Я спросил, сколько. Мальчишка ответил - рубль. Это были большие деньги. Я потянулся к кошельку.

Тогда Борек, не вставая с сиденья, а еще больше откинувшись на спинку, и не разрешая мне вставать тоже, ответил:
- Я тебе сейчас вот здесь, - он показал на скулу пальцем, - рубль нарисую. Будет вот такой рубль,синий.
И сделал из своих широких ладоней большой круг, примерно с его лицо.

Позже, когда я приезжал на летние каникулы, уже лет в пятнадцать и знал ребят п о с е р ь е з н е е – Висю, Троцкого, Малыша, Жеглова и даже самого "Олега Гюлимеряна", мы с Борей практически не общались, но иногда, когда мы все сидели на лавочке на улице Козлова, по вечерам – ждали ч у ж и х, Боря, с девушкой, каждый раз с другой, о д и н иногда появлялся на нашей улице, что было из ряда вон выходящим событием, так делали не все взрослые, а завидев нас, четверых "хозяев горы" и их пятого московского друга, смеясь, громко кричал – «А, хулиганы!»
Борю никто не трогал. Наверное, он уже был в делах посерьезнее простого мордобоя. Тогда мы целовались по-пацански, и он даже не спрашивал про Москву.
- Как хорошо, - как-то сказал он ребятам на лавочке, - что Грантик с вами подружился. А то сидел бы каждый вечер дома,один. И скучал, очень.
Говорил он вполне серьезно.

- А выходил бы – получал, - тут же добавил человек-рычаг Саша Жигальцов по прозвищу Жеглов. Наполовину цыган, он от природы был неимоверной силы.
Когда на улице просил у кого-нибудь из незнакомых дать ему прикурить, всегда просил его "не страховать". Он один бился с "уже отслужившими", и часто – выигрывал.
В армию его сразу взяли в морпех. В день после присяги, он стоял в чипке и покупал пирожное. Вдруг без очереди подошел какой-то «дед», взял пирожное из шапки, куда Саша его бережно положил, и размазал ему по голове, Жеглов был высокий, "дед" тоже. Тогда Жеглов ударил его, по-пятигорски, как будто толкают ядро, почти в прыжке.
«Деда» через месяц комиссовали, говорил он потом смешно, деформированным лицом, как-то шепеляво, сквозь выбитые зубы, так, что ему практически никто не верил – «На гражданке встречу – убью, мамой клянусь!», Сашу упорно избегал, а Жеглова сразу вызвал особист.
«Ты где так научился?» - спросил он. Потом помолчал и добавил – «Будешь у нас в части ответственный за физвоспитание. К стройбатовцам с полигона разрешаю применять любые меры».
Так Саша два года и был. Ушел Саша-Цыган старшим матросом с аксельбантом до колен. Его уважали даже дагестанцы. С Гюлимеряном, конечно, у него так просто бы не получилось, но его бы не обломило. Облом у Саши был вообще всего один раз.

- Представляешь, - рассказывал мне он, - пришли мы Пузыря мочить, за все его фортели, представляешь? Пришли, встали у двери, кричим, Саша, выходи, он выходит, а он – в тапочках, представляешь? После обеда, представляешь? А мы все - в ботинках. А он наших как мочил?! Тоже в ботинках. Ну, так и ушли, представляешь? Ничего, будет он в ботинках, все ему, абзац. Пусть меня ловят потом. Всю жизнь будут на аптеку работать, ящики сколачивать.

Я быстрым шагом пошел к Бориному дому - новая дверь, электроника, звоню, говорю в микрофон – «Я к Гелегману». В голове - много мыслей. Иногда от ребят-земляков доходили слухи – криминал, наркотики, женщины…Не знаю. Друг детства – он и есть друг детства. И в Пятигорске, и в Москве, и везде. И всегда.

В микрофон мне отвечают - дом продан. Я, по китайской привычке, не ухожу. Вот буду тут сидеть, пока Борин адрес новый не дадут. До утра. Очень надо, говорю, я живу за границей, в КНР, больше, наверное, не приеду, может, оставил какой адрес, или телефон. Пожалуйста, надо очень. Я - друг детства его. Через микрофон мне говорят, с греческим акцентом – дайте ваш номер, мы вам скинем СМС. Я даю. Через две минуты приходит сообщение - телефонный номер. Я деланно улыбаюсь, как китайский монах, чтобы религиозные заслуги не терять, кланяюсь, почти,на прощанье по-английски поднимаю руку. Все, отблагодарил знаками трех культур.

Смотрю на номер. Это черт знает где, Горячеводск. Именно черт, а не бог. Конечная трамвая, там еще есть кинотеатр, маленьким я там смотрел «Дикую охоту короля Стаха», страшный польский фэнтэзи. Едем. Водитель – тот же армянин, я взял тогда его мобильный. Пусть лучше он заработает, чем кто еще другой.

- И чего ты к нему едешь, ара, - говорит он. – Ты не знаешь человека. Может, он – садист? Или вообще – конченный, или, - тут его армянские глаза из карих становятся почти голубыми, он наклоняется ко мне, почти вплотную, - Может, они, вообще, менты?!

Да, это серьезно. Серьезно за меня переживает, говорит серьезные слова.

Боря? Врядли, думаю. Такие в милиции не работают. Говорю, ара, поехали, нормалек. И еще.

- Не, говорю, он – еврей.

Армянин успокаивается.

- Еврей никогда в милицию не пойдет, ни за что.
- Да он сам ограбит кого хочешь, цавет анем, - пытаюсь перевести разговор на пастельные тона я.
- Так он что, преступник, по жизни? Так бы и сказал, - армянина почему-то отпускает, он смотрит на дорогу, подвешенные в машине огромные пластмассовые кубики от нардов – шешу-беш – качаются туда-сюда, словно напоминание о том, что наша жизнь - игра.

– Вай, чума двадцатого века! – ругает он какой-то обгоняющий нас «мерседес». – Думает, на деловой машине едет, все можно. Может, у меня у самого дедушка – вор в законе. Просто я не вписался. В эту, жизнь-беспредел!
- А как там у вас в Китае, - внезапно спрашивает он. - Жить можно? Там, говорят, за проезд на красный свет – расстрел, без суда, а, ахпер-джан? А для белых людей?

Хочу сказать, что и для белых тоже, поэтому, в случае чего - никто не останавливается, и гаишников на дорогах почти нет. Но это нечестно. Начинаю объяснять. Так доесжаем. В машине начинает играть «Мумий Троль». Про то, что все гангстеры спят.

- Слушай, ара, ты мне, как брат, давай, я тебя здесь подожду. Вдруг там какой зехар.

Зехар – это на блатном языке нехорошая интрига. Я сразу вспоминаю девяностые года и ресторан «Цыганский центр» на метро «Площадь Ильича».

- Не, - говорю, - Шнунаколоцюн, дядя Ашот. Езжай. Нет проблем.

Значит – «спасибо, дядя Ашот».

Он, немного встревожено, разворачивается в пыли.

- Давай, - кричит, - Хирантик, удачи.

А потом добавляет, очень серьезно:

- Сердце прошлого обрести нельзя, джан, дорогой!

Это точно. И будущего – тоже. Да и настоящего, если вдуматься, то - нет. Настоящее ведь вмиг уже позади. Армяне – мудрая нация, если не занимаются ерундой. Армения была крещена раньше Византии.

Дом большой, немецкий, двухэтажный, на каждом этаже – по пять окон. По пробитому адресу,
Боря – налево, на первом этаже. Он не знает, что я здесь. Я звоню, ощущение – практически, как перед выходом на ринг. Жар.

Он открывает дверь, сам. Прибавил в весе, а так – все такой же, в тренировочном костюме «Адидас» и абсолютно ненапряжен.

Борька! Борёк! Борюсик!

Бросаюсь к нему на шею, как тогда, в десять лет, и головой – я значительно ниже – бью в нос. Он полукривится от боли, полуулыбается, не выпускает меня из объятий. Борёк! Потом он как-то строго берет себя в руки, и его лицо перестает выражать что-бы то ни было. Видно, нелегкая у него жизнь здесь, похоже. Ничего мне не говорит, не называет имя, просто обнимает за шею, ведет по длинному, похожему на общежитие коридору направо на кухню. Абажуров на лампочках нет, голый свет. Но неяркий.

Заходим. Он – такой же, как много лет назад, внутренне крепкий, значит, врут все про героин, если и было, то, наверное, каким-нибудь эпизодом. Сидим. Он достает пиво из морозилки - хороший "Хайникен", я - выкладываю подарки – чай «улунг», кстати, дорогой, шелковый кафтан для тай-цзи – XXL, соевые пирожные, буддийский крест. Вино не привез – сам практически не пью. Еще – пару родных DVD, с боевиками, там кунг-фу.
Боря улыбается. Нос-то у него, однако, поломанный. В школе был красивый.

Вспоминаем маму, десять лет, как нет,знаменитый Борин брелок – голую пару во всеоружии, этот брелок обучал различным видам любви, мы его по-разному комбинировали, пытаясь приобщится к этому великому таинству. Тогда это было равнозначно поездке в район красных фонарей где-нибудь в Токио. Слово "порно"-то не знал никто.

В основном, говорю я, Боря также молчит.

Начинаю ему читать свои стихи:

- Сердце ноет алычею, вспоминаю Пятигорск, Фатиму, восход с зарею, и поход на Гора-Пост…

Молчит, слушает. Потом смотрит мне прямо в глаза, его собственные - такие, не постарели почти. Там написано, я - это я, и конец.

- А где те, что ты девочкам читал?

Девочкам я в пятнадцать лет читал в ПКиО Николая Гумилева, минут по сорок. Начинаю.

- Сегодня особенно грустен твой взгляд, и руки особенно тонки, колени обняв…

Он погружен. Видно, пробрало. Ну естественно, это не мои вирши. Дойдя до «тайный голос шепчет – все отринь, в каждой луже…», Боря молча встает, достает из холодильника «Столичную». Режем брынзу, огурцы-помидоры, кресс-салат, тархун, бастурму, суджук. Все свежее, помидоры похожи на головы аргентинских футболистов. И – розовые, настоящие. Чокаемся.

- Сильно, - говорит Боря. – А про секту Дзэн можешь?
Он говорит по-южному, поэтому получается – «сехту». Что на «хоре», то есть, высоко под небом. Давно уже не слышал этот акцент.

Начинаю "Город N".

- «Этот город странен, этот город непрост, жизнь бьет там ключом, там все необычно…» - чокаемся еще раз, я, по китайскому обыкновению, показываю через стол сухое донышко рюмки. Когда дохожу до Маркиза Де Сада, «поклонника секты Дзэн и самого галантного кавалера», Боря становится точно таким же, каким был в трамвае, тогда .

- Я за тебя, Хрантик, знаешь, завалю, клянусь, - говорит он. Я не знаю, что ответить.
Кого за меня убивать-то? Врагов у меня нет.

- По любому, - резюмирует Борис. И опять – улыбка.

А зубов-то золотых у него много уже. Значит, идут годы. Я себе в Китае все на керамику поменял.

Чувствую, что у Бори есть ствол, где-то здесь. Не могу объяснить - у меня хорошая модальность. Может быть, даже «Глок». Но молчу. Говорю только, что я теперь буддист, поменял веру. Рассказываю про московских пацанов, Боря подмигивает - здесь, мол, тебе не Москва. Не катит. Тут Кавказ, хоть и Северный.

А может, взять и переехать, вернуться туда, где родился, навсегда? Книги теперь электронные – какая разница. А помидоров таких в Москве нет все равно. И не было никогда. Тут под крылом Борька мне всегда – зеленный свет. И везде. И навсегда тоже. Блин буду.

Доели бастурму, взялись за пирожные «картошечка», свежие, смотрю, у него в холодильнике – и кефир тоже. И простокваша.

- Знаешь, что на зоне самое плохое? - вдруг спрашивает Боря. - Врачей нет. Заболит зуб, и делай, что хочешь.
Опять смеется. Глаза - такие же лихие, ничего серьезного. Как тогда, когда "хулиганы" кричал.

Звонит его телефон, последний эппловский, такие в Шанхает по тысяче и выше,долларов, не юаней. Борёк, однако, «зажигает». И, похоже, "по-взрослому". Он слушает что-то, молчит - ученый. Нажимает на кнопку.

- Ты тут посиди пока, - снова улыбаясь, так же широко, говорит он. - Мне надо отъехать.

Я киваю. Его, и без того круглое лицо, делается еще круглее. Встаем, опять обнимаемся, не сговариваясь, одновременно. Опять целуемся - три раза.

Значит, правда все, что мне рассказывали? Так?

Кстати, книги у него сейчас дома нет, ни одной. Жалко. Я думал, может тут - фолианты. По старой традиции. Обои старые, вообще, никакого ремонта.

Боря открывает морозилку - там пакет, в пакете – аккуратно свернутые и перетянутые резиночками для волос рулончики долларов, много, он берет один, бросает в боковой карман куртки. Куртка хорошая, итальянская, черный лайк, лет на десять, если не порвется. Хотел додумать - об нож. Не дай Бог.

Второй кидает мне на стол. Штука сотнями. Улыбается. Что у них здесь?

- Если не вернусь, завтра позвони, найдемся. Не позвонишь – будешь @@@, понял?

Я встаю. Не брать деньги – нельзя. Это Пятигорск. Понял, говорю. Спасибо.

Снова обнимаю, он выше меня на полголовы. Кость широкая. Где тут стереотип худого еврейского мальчика-отличника со скрипкой? Если говорить о евреях, Боря похож на боксера Дэнни Фишера из одноименного романа Гарольда Роббинса, из Бруклина. Без заднего хода Борис, похоже. Только вперед.

Рассказываю ему про свою жизнь – все-таки, двадцать лет прошло. Больше...
Как уволился с DHL, как потихоньку продавал вещи, в 29 начиная с нуля учить китайский язык и синологию, как уехал из Москвы, попал в древнюю столицу Китая, как женился на местной девочке, как в Гонк Конге встречался со Стивеном Кингом, который убедил меня писать.

Про тринадцать династий Боря слушает с интересом, особенно танский период, кто такой, Стивен Кинг, он не знает, но имя слышал. Объясняю – писатель, пишет ужасы, в основном, и вообще все. Всемирно известен. А, как Гоголь, говорит Боря. Такого я не ожидал – сравнения. Ну, да, говорю, практически. Ему еще аванс за «Мешок с костями» заплатили восемь миллионов. Боря говорит, много «лавэ», спрашивает, долларов или евро. Конкретный вопрос. Боря и сам вполне конкретный. Улыбается. Говорю, Стивен Кинг живет в Америке, в Новой Англии, в зеленых. Боря кивает. Улыбается снова, почти смеется.Странно, говорит, Хрантик, никого не люблю, нет, а тебя люблю, почему-то.

Говорю еще – поменял веру, стал буддистом, Учитель есть, в Китае номер один, традиция – Ати-Йога. Йога, говорит Боря, это хорошо. А правда, говорит, что можно в конце жизни уйти в свет, как один старик на рынке рассказывал? Правда, говорю, это называется «радужное тело», трудно обрести. Очищение доходит до предела, и все элементы растворяются – «вода» и воде, «огонь» - в огне и тэпэ. Но это не смерть. Уходишь, по слогам говорю, в-дхар-мо-вый-мир. Рассказываю, что так один монах читал мантру, то есть заклинание, время пришло, и вдруг исчез, в свете, остались только волосы, ногти и одежда. Иногда, говорю, не остается ничего.

Хорошо, говорит Борек, это хорошо. Очень. Теперь его не достанут. Кто бы там ни был.

Никто, подтверждаю я, только Будда.

«Буде» это не надо, машет рукой Борек. Справедливо.

Он встает, упирая руки в колени, зубами вытягивает из пачки сигарету, так же дергает головой, откидывая волосы со лба. У глаза на правой стороне - небольшой, но глубокий шрам. Раньше, конечно, не было. Я чиркаю спичкой, как тридцать пять лет назад, стоим, не оборачиваясь на новый звонок.

Я кладу деньги в карман. Тут до Машука - рукой подать. И, наверное, Бештау видно тоже, в солнечные дни. Пятигорск.
Жене скажу – отдали старый долг, пусть заплатит за Интернет сразу за пять лет вперед, трехскоростной, фирма – «Телекоммуникации КНР». Деньги, вообще, у меня есть у самого, и серьезные. И честные тоже.

Смотрю – красная «Феррари» десятилетней, примерно, давности, но еще совсем "вполне", прошуршала низко-низко, поднимая клубы пыли к выезду с песчаного двора на дорогу, Боря еще ухитрился стоп-сигналами мне моргнуть, два раза. Профессионал – заметил мой взгляд.

Вспоминаю, мне говорили, он служил в Ашхабаде в ВДВ.

Борек.

Тут в комнату вдруг начинают заходить старые бабушки, несколькими рядами, больше десятка, со второго этажа, славянок на взгляд - нет, и рассаживаются на длинных диванах, похожих на ряды - наш обеденный стол - у окна, через всю комнату от двери,- и начинают петь, на еврейском, не знаю, на каком – я идиш от иврита не в пении, наверное, не отличу. Все в черном, почти, худые, возраст разный, поют почти хорошо. Я так сижу, слушаю, минут двадцать, немного неудобно, потому что я на довольно высоком стуле у окна, а они все – на диванах, ближе к выходу, это неуважительно, нигде, но больше мне некуда сесть. Допев, что там было надо, они практически сразу потом так же молча уходят, я был прав, наверх. Ни одна со мной не поздоровалась, совсем.Но это неважно.
Выходит, Боря еще содержит и дом престарелых?

Борек.

Я продолжаю сидеть, торопиться мне сегодня больше некуда, на кладбище к дедушкам – завтра, самолет вообще дня через три – еще не привезли билеты - а в комнату вдруг входит девушка, лет двадцати с лишним, русая коса, зеленые глаза. Похожа на русских из Грозного, по виду. В Москве таких встретишь не часто.

Просто садится за стол, говорит, добрый день. Я с женщинами быстрый – это у меня было всегда и везде, именно быстрый, а не нахальный какой, очень многих сразу увозил, за час, или меньше, не знаю, почему так получается – все мне всегда завидовали, наверное, потому, что занимался атлетической гимнастикой или умею читать стихи. Первые десять минут – разговор, вторые – руку, потом – кофе или чай, и через полчаса – обнимаю. Потом – поедем ко мне? Если она с кем-то, напишу записку, с официантом передам и жду внизу кафе, или что там. Потом – в джип, и все то же, только время на дорогу до другого места питания. Иногда негодовали, не бил, правда, пока никто, не верите, спросите. И из «Эльдорадо» увозил в Москве, и из «Паласа» в Питере,и в Китае, и в Голландии - без обмана. И всегда – по любви. То есть – искра, настоящая, не «спортивность». Кавказец я или нет?

И тут тоже - поговорили, потом я – руку на стол, она – тут же свою, дальше-больше. Спрсил только, не Борина ли девушка, она вся заискрилась, прозрачная, светится, волосы – золотом, до плеч. Нет, говорит, он так и не женился, ни на ком. У него каждый день - новая. И все - хороши.

И только я ее обнял, а она - взяла и отстранилась, и обратно в угол, на свой стул. А была практически на коленях у меня, сидела. У меня сердце бьется, не знаю что сказать, жарко. Держусь, как можно.

Нет, говорит, она – верующая, но не еврейка. У них по вере так нельзя – только познакомились, и. Я говорю, понятно. А как по вашей вере надо? Она говорит, вера у нас сектантская, мягкая, в таких случаях нужно сказать – «Богатырь, не делай так, я не твоя невеста». Грубых слов никогда не надо говорить, ни при каких обстоятельствах, никому.

Вот тут я и получил, ребята, свой боковой - ногой, ребром стопы - прямо в бок, под плавающие ребра, там, где нету мышц. По-японски - "йока-гири". Есть еще такая поговорка - "Если враг подкрался сбоку, примени, товарищ, йоку".
Сопли на лоб изо рта вылетели, фигурально. Почти с кровью. Даже замерз. Это я так примерно говорю.

Ну, Борек дает.

Что, говорю, за вера-то у вас. Но уже почти понял.

Она говорит – исихасты.

Ясно. Эзотерическое направление христианства. «Умная молитва». Прямо из сердца идет. Повторяешь имя Бога, как мы мантры, все время, сотни, тысячи, миллионы раз. "Славься имя Твое, славься имя Твое, славься имя Твое". И так – до синхронизации, обретения святости, и, соответственно, магических способностей, и, в идеале, вознесения. Сейчас, наверное, монахи этого направления остались только на Афоне, да и то не выходят в свет. Тайная вера, и очень непростая. Покруче коптских скитов, в глуши захороненных. Здорово.

А почему, говорю, нельзя, говорю, говорить грубых слов? Может, ты меня обругаешь, а я в это время обрету Просветление? Шоковая терапия. В нужный момент. И прову ложный образ, раз и навсегда, как рисовую бумагу черными бамьуковыми палочками.

А она мне – некогда мне сейчас вести религиозные диспуты с тобой, времени нет, и ушла.
А чего тогда давала себя обнимать, как сообщница, правда, короткое время?

Да - Борек. А ведь знал, что она может зайти, не мог не знать, он же не пацан. То есть, именно "пацан", но не фраер же. И про радужное тело спросил – зачем.
Посмотрел – денег нет. "Нарезала" она, значит, культурными словами - забрала, пока я ее "фаловал", на местном языке, ухаживал, то есть. По-московски - кадрил.

Пятигорск.

Ладно, они были мне и не нужны, это Борькины деньги.

Я вышел, коридор был абсолютно пуст, поймал частника, русский на этот раз, тот молча отвез меня домой, к тете. Другая нация и другой расклад. Так же и в КНР – юг и север совсем не похожи.

Повидались.

Больше я не звонил, не знаю, почему, наверное, зря. Наверное, из-за нее тоже. Борькин красный «Феррари» видел в городе пару раз, наверное, он вообще там один, такой. Потом уехал. Но знаю, Борька – не обиделся.Его вообще обидеть невозможно. Только огорчить.

Так, что, я тогда Деву Марию обнимал, что ли? Или Бодисаттву 12-й ступени Святую Гуань Инь?

14 марта 2009 г.


ПС Это день рождения моего отца. В нашей семье всего двое коренных пятигорчан – он и я. И еще - дядя, мамин младший брат. Он - ландшафтный архитектор.


© Copyright: Грант Грантов, 2009