Полечка выросла вдруг. Вере Ивановне казалось, что она похожа на воздушный шар. Покупаешь шарик, сейчас есть такие: с ручками и ножками. Надуваешь его слегка – расправляется крохотная милая мордашка. Сначала шарик сохраняет цвет, потом стремительно бледнеет, задыхаясь от своей огромности. Изображение растягивается в несуразное лицо. Он не умеет летать и стыдится собственной нитки.
Дочка выглядела так же: сначала она была славная кубышка, с сочным румянцем и волосами цвета кукурузных усов. Потом стала бледным неуклюжим гигантом, ростом выше, чем надо. Веру Ивановну это расстраивало до слез. Дочку нельзя было погладить, она отскакивала от руки. Нельзя было прижать к груди воздушную упругую розовость. Прежними оставались только детские веснушки, которые Полечка сама характеризовала одним словом: «ненавижу».
– Полечка, надень колготки под джинсы. Сегодня минус.
– Будешь заставлять, завтра найдешь мое бездыханное тело.
Вера Ивановна шарахалась от Полечки и пыталась ее задобрить. Например, покупала ей роскошное пирожное.
– Запоздалое проявление материнства, – Полечка со снисходительной улыбочкой пожирала нежную, желейную плоть с вишней наверху.
Вера Ивановна мучилась и искала ошибки в воспитании: еще бы, дорогой поздний ребенок, игрушка для себя. Она не знала, как себя с Полечкой вести. А потому или заискивала, или срывалась на крик.
Полгода назад дочь начала носить черное, даже волосы перекрасила «в антрацит», вроде мода такая. «Это все улица», – сочувствовали матери женщины на работе. Ах, улица, будь она неладна!
Прежде они жили тихо, скромно, в отпуск ездили с дочкой по турпутевкам в Анапу, на зимних каникулах ходили в цирк. Вера Ивановна не хотела думать о взрослении дочери. Это как открыть дверь в темную ненастную ночь.
А несколько последних месяцев она пыталась найти контакт с Полечкой, заваливая ее черными кофточками, пока та не заявила: «Иди, неси назад в магазин, не хочу больше черного. Красный хочу». Многие ее одноклассницы носили розовый, а Полечке розовый не нравился.
Темными вечерами Вера Ивановна сидела у окна, пригорюнившись, и высматривала дочку: ей казалось, что если сзади к дочери подкрадется тень, она успеет выскочить с четвертого этажа и дать утюгом по башке. Где-то в глубине души она осознавала, что эта тень на самом деле – ее собственный страх перед жизнью, и неизвестно кому надо давать по башке.
– Мы идем сегодня на стрелку с Лизой, – вызывающе говорила Полечка вечером и начинала собираться. Чесать длинные волосы резкими движениями, как граблями.
– С кем? – усталым эхом отзывалась Вера Ивановна.
– С Мазаем и со Слюнёй, там их человек двадцать восемь
Мать тихо охала:
– Только через мой труп!
– Тогда я стану наркоманкой.
– Становись, – неожиданно для себя разрешала Вера Ивановна.
– А, тебе все равно… – Полечка ехидно щурила синие глаза, жутковато обведенные черным.
Вера Ивановна горестно вздыхала и меняла тактику.
– Ну, Мазая я себе еще представить могу, – рассуждала она вслух. – Может, бородка у него там, или заяц дома живет. А вот как выглядит тот, который Слюня? У него что, слюни текут?
– Не знаю, мама. Не видала. Я с ним в «аське» познакомилась, – правдоподобно отвечала Полечка.
«Когда-нибудь этот Слюня начнет ходить к нам домой, – крепко задумывалась Вера Ивановна, – потом останется навсегда. У него будут собственные тапочки и бокал на кухне. Он будет мыться в ванной, и брызгаться плохим одеколоном. Вот Полечка достает из духовки горячий бутерброд на тарелке, наливает ему чай, а он сидит и пускает пузыри. Неужели из этих двадцати восьми «стрелочников» совсем нет нормальных?»
Вере Ивановне в последнее время казалось, что они с дочерью играют какую-то пьесу, навязанные кем-то роли. У нее самой роль положительной героини, а у Полечки роль отрицательная, и она с ней отлично справляется. Полечка топает, хлопает, говорит «ща-з-з-з», вместо «сейчас». Обеим роли надоели, но они даны свыше. Они оказались в одном квартирном пространстве, как на одной сценической площадке, и нужны друг другу теперь, как черное и белое, как противоположности, чтобы сосуществовать. Иначе спектакль будет пресным.
«Делай уроки, Полечка!», «Убирай свои вещи, Полечка!», «Приходи пораньше с улицы, Полечка!». «Нет!», «Нет!», «Нет!».
Ночью она подкрадывалась к своей девочке и рассматривала ее, спящую, со страшной материнской любовью. Тушь под глазами дочери размазывалась, волосы разметывались, и видно, что уши торчат. И такая она беззащитная в этой лопоухости! Что снится ей? Мальчики, пирожные, новый сотовый?
– Завтра разрешу все: пусть живет в подвале, пусть будет наркоманкой, проституткой, – беззвучно оплакивала свое выросшее дитя Вера Ивановна, – лишь бы ей было хорошо. Ведь бывают у людей, в конце концов, и неудачные дети.

Назавтра Полечка отпросилась на концерт. Вера Ивановна не находила себе места, почему то ей казалось, что именно сегодня дочь исполнит свои страшные угрозы и не придет ночевать.
Она долго караулила у окна. И вышла на улицу в чем была – в тапочках и халате.
Стоял июль в щедрой своей поре. Ветки густо, как сладкой ватой, были обмотаны белым, и, подсвеченные фонарями, сияли изнутри. «Сон в летнюю ночь», – неожиданно празднично всколыхнулось в груди у Веры Ивановны. Ах, эти загадочные ночные такси, везущие седоков к счастью! Эти витрины с таинственными манекенами! Эти ласковые лавочки под цветущей акацией! Что это, если не сон? Вот она, Верочка-школьница идет с мальчиком в обнимочку, вдруг рука его дергается и сползает, и сам он пригибается и скачет куда-то в кусты. Растерянная девочка через минуту узнает причину: навстречу идут строгие родители мальчика. Сейчас ей весело. А тогда – что ты! – горе по уши. Ах, как здорово, что все это было!
Вот и стадион…
Весь город, кажется, здесь на концерте. Толпа просачивалась в ворота. На круглом пятачке маленький мальчик в спортивной кофте пел про любовь, которая живет то ли на девятом, то ли на десятом этаже. Кто-то из взрослых танцевал у подъезда вальс. В фонтане купался мужчина. Он то падал, то поднимался и с трудом шел. Милиционер дважды пытался его выловить, но боялся сам намочиться: и фиг бы с ним, алкашом.
Вера Ивановна ходила и заглядывала в лица. Почему-то ей казалось, что Полечка сидит на чьей-то шее, скрестив ноги, и кричит.
Летали воздушные шары. Один из них был полосатым и парнокопытным.
– Смотри, какая «зёбра», – громко сказал парень с бутылкой пива.
Сначала Вера Ивановна шла, нервно отмахиваясь от музыки, потом начала прислушиваться и убедилась, что знает песню наизусть. «Все это улица, проклятая улица», – начало напеваться у нее под музыку, навязчиво, но не зло.
…Полечка нашлась на бордюре под фонарем. Она стояла, склонив голову, и как будто плакала. Рядом в траве валялась парочка, сжимая друг друга в объятиях. Вера Ивановна обошла влюбленных, стараясь не наступить им на ноги.
Взяла Полечку за руку. Пальцы у той были тяжелые, длинные, все в цыпках и холодные-холодные.
«Где же твои новые друзья?» – хотела спросить Вера Ивановна, но не спросила. Потому что если человек один – друзей у него нет.
– Я есть хочу, – прошелестела Полечка.
– Я за тобой пришла, ужинать пора.
Полечка хотела сказать: «Ну, ты, мать, додумалась, в халате на улицу», но не сказала.
Наступил момент, когда ведущий предложил всем, у кого есть воздушные шары, отпустить их.
– С праздником, дорогие друзья! – громоподобным голосом заревел он. Полетела в небо полосатая зебра, взбрыкнув копытом.
Полечка выдернула руку и тихо пошла рядом.