Лёша-Лёшик. Мальчик-зайчик. Мальчик-игрушка. Забава для девчонок.

В те времена мы, лаборантки пединститута, частенько собирались стайкой и пили чай. Стояла одуряющая весна. Солнце, жадно набрасываясь на цветы, терзало их и жгло, заставляя выталкивать недоношенные бутоны.
Лёшик сидел на почетном стуле отсутствующего профессора и улыбался.
– Девчонки, а я трусики себе купил, – хотите, покажу.
Лёшик лез в пакет – мы зажмуривались от ужаса. МУЖИК купил трусы и хочет показать нам.
Клара сразу убегала, поперхнувшись.
Или он начинал так: «Девочки, а я недавно белил стену дома, задумался. У меня майка с плеча упала. И плечо голое такое», – и скашивал глаза на свое плечо.
Мы переглядывались. Лешик наслаждался произведенным эффектом, гладил себя по плечу, показывая, как он белил, как слетела с плеча майка.
– Что ты дружишь со всякими ублюдками? – выговаривала потом мне старшая лаборантка Клара. – Неужели ты не понимаешь, что он голубой?
– Это же блеф! Он, ты не видишь, что ли, просто дурит нас!
– А сережка в ухе? Это, по-твоему, нормально?
– Ну, Клара, это же в допотопные времена носили парни, которых в армию не брали, – заступилась я за Лёшика, проявив эрудицию.
Но Клала была непоколебима:
– Скажу тебе, – дурная привычка окружать себя ущербными людьми. Ты страдаешь этим, по-моему. И сама ищешь на свою голову приключений. И чокнешься с ними в конце концов.
– Утешительный прогноз!
Клара наливала чай. В заварочном чайнике утром я обнаружила таракана. Помыть не успела. И специально не говорила теперь Кларе.
– Чай будешь? – примирительно спросила она.
– Не-а-а! – Я затарабанила на печатной машинке. «Пей, пей, Кларочка чай с утопленником! Это тебе за чокнутых».

Ах, какой мы могли бы стать красивой парой! Лёшику не хватило только вздоха, чтобы стать настоящим мужчиной, по которому сохли и тосковали девичьи души. Ему не хватило вздоха, чтобы все сложилось по-другому, чтобы что-то во мне откликнулось и рванулось навстречу.
Худенькое его тельце с неразвитыми мужскими формами было тельцем двенадцатилетнего мальчика. Длинные черные волосы свободно спадали по плечам.
Черты лица – старомодные в своей выразительности. Отточено всё: и тонкие брови над густыми ресницами, и губы с приподнятыми уголками. На скулах – смугловатый мужской румянец. Взгляд семнадцатилетнего Лёшика был мудрым, как будто из его черных глаз смотрели сто веков. «Красавчик!», «Ах, что вы в нем нашли?», «Урод!», «Порочная красота».
Странная красота то проступала в его лице, выплескивалась, пугая, то пряталась вглубь, когда нелепый Лёшик вытягивал из цветного пакета смешные трусы.
…Мы с ним могли часами молчать. Я за своим столом читала и чувствовала, как Лёшик, сидящий на профессорском стуле, заливал меня взглядом, своим черным, пугающим и сладостным светом.
– Ты сейчас сидела у окна, вот так, вполоборота, и была похожа на мадонну! Сядь еще так. И голову склони, – Лёшик вскакивал и выделывал со мной что-то странное. Отбегал и смотрел издали.
– Хватит, Лёш. Сейчас Клара придет, она нам устроит мадонну…
– О чем ты читала? – переводил разговор Лёшик, заливаясь смуглым румянцем. О неразделенной любви?
– Хватит подкалывать! – я захлопывала книжку, закрывая рукой обложку.
– О чем мечтает девушка в восемнадцать лет? Конечно, о страданиях.
– Почему о страданиях? – я вспомнила слова Клары о своей тяге к несчастным.
– Потому что вся жизнь – страдания. И настоящая страсть там, где настоящие страдания, – Лёшик, пронзительно улыбаясь, глядел мне в душу. По ней бежали мурашки.
Неужели это все – его собственный опыт?

…Мне казалось: он носит в себе целый мир. Радужный и хрупкий, как замороженный мыльный пузырь. А настоящий мир готов в это время разорваться на тысячи осколков, чтобы убить его.
Клара пришла с перекура из парка.
– Представляешь, Лёху твоего с другом в парке окружили: «Эй, парни, бить не будем, только скажите, в каких вы отношениях?» А Лёха им серьезно так: «Да вы что, ребята! Мы просто друзья». А те заржали и ушли», – она многозначительно улыбнулась.
– А ты что, свечку держала?» – я оторвалась от отчета.
– Ах, забыла, ты ж – заступница. Друзья, конечно, друзья, длинноволосые и за ручку держатся, – улыбалась Клара, подкрашивая губы перед зеркалом.
– Клар, понимаешь, они оба такие странные. Ну, не от мира сего, что ли – вот и дружат. Как будто ищут и не находят чего-то.

Надо сказать, что у Лёшика, кроме меня, была еще одна «страшная заступница» – старшая преподавательница Нонна Федоровна. Она, крупная холеная женщина, передвигала свое тело толчками, как морской котик. Лицо ее светилось повышенным уходом и моложавостью. Длинные шуршащие одежды поддерживали морскую тему.
Нонна Федоровна привлекла меня тем, что «пайки», которые всем выдавали в период дефицита, назвала «продуктовыми наборами».
– Оставьте мне, Кларочка, продуктовый набор, – поручала она старшей лаборантке.
– Вы о чем это, Нонна Федоровна? – Клара заставляла ее изворачиваться и подбирать слова.
Лёшик писал у Нонны Федоровны диплом, и я уверена, что мы испытывали с ней сходные чувства: он казался ей мечтой – неутоленной мечтой молодости. Принцем, которому туфельку надеть НЕКОМУ.
– Алексей по-другому чувствует слово, он понимает его красоту. Мать у него талантливая актриса, только она никогда им не занималась, а сейчас вообще в монастырь подалась, – Нонна Федоровна говорила о Лёшике с нежностью.
И он нес домой ее сумку с продуктовым набором, состоящим из глупой розовой колбасы и яиц, заботливо оставленных Кларой.

И тут появился ОН. Странный толстяк. ОН пришел ИЗ НИОТКУДА, из СТРАШНОЙ ТЕМНОЙ НОРЫ, ГДЕ ЖИВУТ «ЭТИ». Я стояла у залитого солнцем окна. Он подошел и с удовольствием меня рассмотрел, как Клара рассматривала обезжиренную колбасу.
«Какая прелестная головка! Я бы хотел писать ваш портрет! Я художник…», – он назвал известную в городе фамилию.
– Но у меня нет красивого платья, – пробубнила я первое, что пришло в голову.
– Но платье можно где-нибудь достать! Одолжить, наконец! – он не отрывал от меня липучий взгляд.
– Точно! Я попрошу в нашей костюмерной, в институте полно красивых платьев, есть бальные, для латиноамериканских танцев, – обрадованно выпалила я. Он кивнул.
«Конечно, я добуду платье. Там работает знакомая лаборантка. Если уж кто-то согласился меня, чучело, нарисовать. Прелестная головка! Может, он посмеялся?». Я вцепилась в него взглядом.
Нет, он не выглядел веселым. Первое, что бросилось в глаза, – его рот. Замшелый колодец со срубом, заросшим травой: растительность на его лице была неряшлива, сизые губы толстые и гладкие. А глаза… Я отвернулась. И уставилась на его облезлые коричневые ботинки, на толстые штаны из подозрительной зеленой ткани.
Была перемена. Студенты гоготали и носились толпами. И вдруг ОН весь вздрогнул. Как будто кого-то увидел и не просто увидел, а совершил открытие.
«Конечно, это, Кларочка, – догадалась я. – Появилась на горизонте».
Прекрасная Клара – иновариант Золушки. Точнее, негатив. Роскошный сноп ее темных курчавых волос перетянут резинкой посередине. Глаза – черные ромашки.
Грудь тяжела, и чудом лепится к тонкому стану. Клара – легенда. Из-за нее на кафедре толкутся и сшибаются грудью мужские особи. Сейчас она вильнет бедром, качнет грудью – и пал толстяк, безвозвратно пал… Конечно, увидев сначала Клару, а потом меня, он никогда не воскликнул бы: «Какая прелестная головка!»
В два прыжка он исчез в толпе. Всей массой раздвоив ее, как корабль, догонял свое открытие.
«Это же Лёшик, – несказанно удивилась я, увидев, кого он настиг. –И чего он от него, интересно, хочет?»
Они были почти одного роста и смотрели друг другу в глаза. Я чувствовала, что странного господина бьет дрожь.
– Алексей! – по губам Лешика я поняла, что он представился. Зачем?
Толстый схватил его за руку и куда-то потянул. Туда, к себе в ПЕЩЕРУ, откуда не выбраться.

…Галерею наводнили эти портреты. Юноша в голубой рубашке. Вся экспозиция – один только образ. Мальчик-синяя молния. Безумие старого гения! И этот взгляд – «сто веков», который мог передать только очень талантливый художник.
Первой в картинной галерее побывала Нонна Федоровна. Она пришла, тяжело вздыхая. И потом долго жаловалась: «Студентки ничегошеньки не знают по методике литературы, ну ничегошеньки. Ну, просто дуры все…», – но за каждой фразой чувствовалось: Лёша, Лёша. Лёша живет у художника. Лёша пропал из института.

Прошло много лет. До меня доходили слухи, что Алексей уехал в Москву, стал известным визажистом. Очень-очень известным. У него появился свой салон. Вернее, один на двоих с другом, с которым сначала учились, а потом жили вместе. Мне, изредка бывающей в столице, до ужаса хотелось навести справки о нем.
Я давно работала в другом месте, и спросить было не у кого. Даже Клара, выйдя замуж за иностранца, оставила преподавание. Однажды я набралась храбрости и позвонила Нонне Федоровне – спустя двадцать лет.
На вопрос: «Как там наш Лёшик?» – «А ты что, не знаешь? Он повесился, – сказала она неохотно, – зашел в противоречие между собственной жизнью и верой. Он всегда был религиозным мальчиком. Не выдержал». Она ездила его хоронить и вернулась, по ее словам, постаревшая на десять лет. Нонна Федоровна не могла говорить и повесила трубку.
…Ах, Лёшик, мальчик-Игрушка. Я мысленно пробираюсь в твою мастерскую. И смотрюсь в зеркало, в которое смотрелся ты, когда творил свой женский идеал.
Ты не разглядел моей красоты. Тебе не хватило вздоха, чтобы стать мужчиной. Чтобы увидеть: то тайное, порочное есть и во мне. И мучает, мучает…Неутолимая жажда.
Я беру твои кисточки, нюхаю пудры и лаки. Я крашу свое лицо, и его уже почти не видно в зеркале. Только цветной туман.
Ты сейчас там, на оранжевой планете, где все люди совершенны.
Когда-нибудь и я поднимусь к тебе, и ты мне скажешь все, что мог сказать, но не успел.