Во времена отсидки Махмуда в этой же зоне отбывал срок наказания некий Старик – неприметный зэк, живущий своей мирной жизнью человека, недавно перешагнувшего семидесятилетний рубеж. Махмуд, исследователь человеческих душ, тонкий аналитик и психолог от Бога, часто присматривался к Старику, которого и по имени то никто не называл, так как никто не знал, как его зовут. Старик, да Старик, по – другому, его не называли. Старик сам тоже привык к такому обращению, заменившему его настоящее имя. Никто так же не знал когда он пришел в зону, какой него срок наказания, за, что, наконец, его осудили. Да и мало кто этим интересовался, а если бы кто-то и заинтересовался, то ничего бы у него не получилось. В штабе колонии такие сведения об осужденных не дали бы, а расспрашивать Старика не решались, таков закон зоны – не спрашивать. Если человек сам захочет рассказать, то это другое дело, а расспрашивать кого-либо – это чревато многими неприятностями. Сам о себе Старик ничего не рассказывал, даже если кто-то из близких товарищей, как бы в шутку, старался вывести того на откровенность.
Старик помнил себя с того момента, когда кто-то из родных, отец или мать схватив его в охапку бежал от пожара начисто спалившего его родной аул.
Он смутно видел железнодорожный вагон битком набитый разношерстной массой народа, помнил большую бочку, из ее отверстия вырываются яркие языки пламени, приносящие собравшимся вокруг нее людям свет и тепло. Детская память оставила в себе долгий стук вагонных колес, и с визгливыми оттенками, гомон людского сборища.
За свою долгую жизнь Старик, напрягая память, много раз пытался представить образ матери, или отца, пустившие его в дальний путь жизни без каких-либо светлых перспектив и даже без имени. Наверняка при рождении родители его как-то назвали, но это имя сгорело в огне пожарища и неразберихи в котором пребывал и весь народ. С тех пор как потерялись родители, его называли как угодно, только не по имени. Вначале он откликался на простое «мальчик», чуть позже все стали называть его пацаном.
В детском приемнике или детском доме, куда он непременно попадал в ходе облав за беспризорниками, или во время приводов в отделения милиции, официальные лица пытались было давать ему имена, и даже придумывали различные фамилии. Но он, как только удавалось сбежать от них, сразу же, забывал присвоенные ему имена и фамилии. Когда же он достиг шестнадцатилетнего возраста и однажды попался за кражу хлеба и сахара, и его отправили в воспитательную колонию для малолетних преступников, некий милицейский чин, ничтоже сумнявшись, записал его под именем Безродный Александр. Эта фамилия записанная в документе так сильно не понравилась Старику, что новоиспеченный Александр поклялся – по освобождении из колонии, отыскать того чудика, который придумал ему эту фамилию, постоянно напоминающую его безродное происхождение, и отрезать тому язык. Но даже после милицейского крещения, Александром его никто не называл. А вот с легкой руки одного шустрого пацана, прозвавшего его за седые волосы стариком, это прозвище навеки закрепилось за ним.
- А, Старик, опять попался на воровстве? – обыденно встречали его блюстители порядка, когда щуплого паренька, никогда не сопротивлявшегося, приводили в отделение продавцы ларьков и магазинов. Приводили не по злобе, а так, для порядка, прекрасно зная, что вскоре Старика отпустят, и он снова придет к ним, чтобы украсть булку хлеба или горсть конфет. Милиционеры тоже, зная бедственное положение мальца, в отделении хорошенько кормили его, затем продержав у себя пару тройку суток отпускали того с миром. Они прекрасно знали, что вскоре увидятся с ним вновь. А один из представителей власти, молодой добрейший сержант, выведя того за ворота отделения, давал ему три рубля и советовал воровать в магазине расположенном возле военного завода:
- Ты, Старик, дождись, когда лопухи выгружать товар пойдут, тогда и заходи. Там у них сахар в маленьких кульках с правой стороны на столах разложен и рядом же хлеб. Большую булку не бери – заметно, а вот маленькую булочку спрячь в штаны, и смело иди – не засекут, я сам у них в детстве тырил. Только никогда не беги – бесполезно, в случае чего – заплати, денег я тебе дал. Ну, на крайний случай – реви жалостливо, там у них тетка Вера начальствует, добрая баба, отпустит. Ну, давай топай. А к нам реже приходи, не ровен час, забреют тебя, ласковый, статью пришьют. Топай, давай.
Старик никогда ничего не взламывал, не ломал, и брал то с прилавка ровно столько, сколько ему было необходимо для одного дня проживания в этом бренном мире. И никогда не брал только в одном месте. Он переходил из одного магазина в другой, дабы не причинить особого ущерба одному из них.
- Ну, почему ты, Старик не попросишь? Я бы тебе сам дал, что тебе нужно, - говорили ему продавцы, зная не алчный характер пацана. Но тот никогда, ни у кого ничего не просил. Он просто незаметно брал, и так же незаметно скрывался. Местные воришки старались привлечь его в свои компании, но Старик не соглашался присоединяться к ним. Тогда те пытались было силой заставить его влиться в их ряды. Но после трех, четырех отчаянных драк, в которых Старик показал себя с лучшей стороны, те отказались от своей затеи.
- Сволочь он, - говорили они между собой, - зимогор, один на льдине. Такие пацаны никогда в шайки не войдут. Но дерется крепко, то, что надо, с таким в разведку идти можно.
Молодого Старика пытался было взять к себе один пожилой машинист, а в дальнейшем и усыновить его, но Старик не прижился в многодетной семье машиниста. И вовсе не потому, что его плохо приняли – отнеслись к нему, наоборот, с большим вниманием и любовью, просто он не мог и не хотел, есть чужой хлеб, так нелегко достающийся семье. Однажды утром Старик влез на крышу одного товарного поезда и поехал туда, куда глаза глядят, а вернее - куда повез его товарный вагон. И привез его этот поезд в голодающие края поволжья, где не только чужака, но и своих-то ртов кормить было нечем.
Пойманный на станции дежурными милиционерами Старик был препровожден в ближайший детприемник, а затем отправлен в детский дом, где он и пробыл до своего совершеннолетия.
Вот там, в детском доме он по ночам стал видеть странные видения. Просыпаясь глубокой ночью у себя в постели, усевшись на край кровати, он ожидал появления этого видения, которое являлось к нему в виде белого облака. Оно, остановившись напротив Старика, говорило с ним своим беззвучным языком. Никакого звука Старик не слышал, но в его мозгу ясно вырисовывались слова, которые выдавали ему непонятную информацию. Затем облако растворялось в пространстве комнаты, и Старик тут же засыпал. Были ночи, когда тот не просыпался и, естественно, никаких видений не видел. После совершеннолетия, по решению комиссии организованной местными властями Старика направили на завод в качестве ученика фрезеровщика. Вскоре он переехал жить в заводское общежитие. После того как он полгода проработал на фрезерном станке, его перевели в помощники токаря.
- Нам нужны специалисты широкого профиля, - объяснял тому этот перевод начальник цеха. – Вы будете овладевать несколькими специальностями, так как руководством завода, решено отправить вас в Сибирь на военный завод. Ехать в какую-то Сибирь, где холодно, Старик не хотел, и прямо заявил об этом своему начальнику. Тот, потирая руки и ехидно скалясь, заявил:
- Не хочешь ехать добровольно, поедешь под конвоем. Как сказал, так и сделал – Старика по заявлению начальника цеха осудили на восемь лет лагерей за саботаж и затем отправили по этапу в Казахстан. В лагере, куда попал Старик, люди помирали как мухи, то от цинги, то от туберкулеза. Тогда Старик с несколькими отчаянными зэками решили пуститься в бега. Как ни странно, но это им удалось сделать.
Как раз началась Великая отечественная война с фашисткими захватчиками, и беглецам удалось в суматохе военного времени примкнуть к одной наспех сформированной военной части, без особого труда зачислиться в нее и уже вместе с ней прибыть на передовую под Москвой. Получив в первом же бою ранение, Старик был отправлен на излечение в военный госпиталь, где и повалялся в горячке и бреду долгое время. Врачи уже было махнули на него рукой – не жилец, мол, на этом свете. Однако молодой организм и наверняка любовь веснушчатой медсестры сделали невозможное исцеление – возможным. Старик на глазах изумленных эскулапов стал поправляться, да еще, какими темпами. Однажды ночью загадочное облако вновь прилетело к проснувшемуся на больничной койке Старику. Оно по своему обыкновению заговорило беззвучно. Смысл полученного от облака сообщения сводился к следующему: Старику, после выписки из госпиталя, где ему дадут инвалидность, надлежало ехать в Среднюю азию, в город, где много яблок, и там облако снова посетит его.
- Какая чушь, какая Средняя азия, какие еще яблоки? – думал старик, - никуда я не поеду, вернусь на фронт.
Во время выписки из госпиталя, в кабинете у главного врача, военный человек в звании полковника артиллерии, просматривая документы Старика сообщил тому:
- Вот вы, Александр Безродный направляетесь в Среднюю азию на военный завод, получите, пожалуйста, предписание. С этим полковник протянул Старику какие-то бумаги.
- Я не хочу в Среднюю азию, я хочу на фронт, я хочу воевать, - глядя полковнику в глаза кричал Старик.
- А я хочу на курорт, где тепло и растут ананасы, товарищ Безродный, съязвил полковник, - получите, пожалуйста, предписание, и будьте мне так любезны, прибыть по месту назначения в недельный срок. В противном случае, вы будете считаться дезертиром. Все, разговор окончен.
- А облако оказалось правым, - подумал Старик, выходя из кабинета главного врача госпиталя, - путь мой в Среднюю азию, где тепло и яблоки растут, где нет пуль и разрывов снарядов, где ждет меня неизвестная жизнь. Уже ночью Старик трясся в железнодорожном вагоне, направляясь в нем в сторону, никогда им еще невидимой Средней азии.
- Что меня там ожидает, и когда опять явиться облако? – с такими мыслями Старик заснул на верхней полке плацкартного вагона под хорошо знакомый стук колес.
Облако появилось лишь через полгода, когда Старик давно освоившись на новом месте, работал ответственным за получение, разгрузку и доставку на завод материалов и оборудования, прибывающих на станцию в адрес военного завода. Жил Старик в общежитии, там ему, как военному специалисту была выделена отдельная комната.
Как-то ночью он проснулся от странного звука, напоминающий негромкий вой сирены. От неожиданности он вскочил с кровати и, протирая заспанные глаза, подошел к окну и выглянул в него. Ничего подозрительного не обнаружив, Старик закрыл окно и, хотел было вернуться к кровати. Но через мгновение снаружи что-то засветилось. Знакомое облако, подлетев к окну, проникнуло сквозь стекло и приблизилось к нему.
- Как в сказке о золотой рыбке, - подумал, было, Старик, - но в это время невидимая игла вонзилась ему в язык, да так больно, что он чуть было, не закричал.
- Не думай о том, о чем понятия не имеешь, - зазвучало в мозгу Старика, - твое дело не рассуждать, а выполнять то, что я тебе буду говорить.
- Сейчас, конечно же, разбежался, - мысленно отвечал облаку Старик.
- А – а – а, - заорал он от нестерпимой боли в языке, и тут же запрыгал на одной ноге.
- С этим облаком нужно держать ухо востро, не то можно без языка остаться, - мелькало в мозгу Старика.
- Вот так-то лучше, - отвечало облако, скоро научишься понимать меня с полуслова. Скоро к тебе подойдет человек в железнодорожной форме, и когда он задаст тебе вопрос, ответишь ему «нет».
- А если он спросит меня о погоде, а я скажу ему «нет», не буду ли я в его глазах выглядеть полным идиотом?
- Вот это как раз тебя и не касается, скажешь «нет» и все, больше ничего не говори. Не выполнишь, что тебе сказано – пеняй на себя. Помни о своем языке. И облако мгновенно растворилось.
- Кто я такой? Зачем мне все это нужно? Кто и куда меня втягивает? – задавал Старик сам себе вопросы, на которые не мог ответить.
– Не доверять словам облака не было резона, оно прелрекло мне поездку в Среднюю азию, и это свершилось. Значит, облако всесильно и знает наперед все, что может со мной произойти. Но кто такой этот железнодорожник? Может быть он немецкий шпион? Идет война, а я вдруг сообщу ему военную тайну, хотя какая может быть сокрыта тайна в слове «нет»? Но почему именно я это все это должен проделать? И почему именно сейчас, когда идет война, когда уже пролито целое море крови?
Облако много раз являлось ко мне, но раньше не было никаких заданий, апосле его исчезновения я сразу же засыпал, а сейчас уснуть не могу, хоть глаза выколи. Так мучаясь в сомнениях и тревогах, Старик уснул только к рассвету. Спал он всего два, часа – будильник, прозвенев лошадиным бубенцом, разбудил разбитого ночными приключениями Старика.
Как и было ему сообщено таинственным облаком, после обеденного перерыва к нему на станции подошел незнакомый, высокого роста человек в форме железнодорожного служаки и, глядя Старику в глаза, спросил – «Да?»
Старик, наученный горьким уроком облака, ответил – «Нет». Тот, прослушав ответ Старика, развернулся на сто восемьдесят градусов и, без лишних слов, пошел в сторону города. Вскоре он растворился в толпе.
- И это все? Поразительно – никаких чудес и никаких вопросов. Если так пойдет и дальше, то ничего страшного нет. Ха-ха-ха, всего-то «да», или «нет». Наплевать, я согласен. Так рассуждая, Старик, удовлетворенно потер руки и пошел в пивную. Опрокинув две кружки пива кряду, он закряхтел от удовольствия, сладко потянулся и побрел в общежитие.
Разве мог Старик знать, что его «да» или «нет» могут решать судьбы целых народов, или предвещать мировой катаклизм. Нет, он этого не знал, так был лишь посредником, проводником действия неких высших сил, он был озвучивателем решения высшей воли.
Много лет спустя эти силы бросили Старика к озвучиванию решений, на первый взгляд, вопросов, незначительных и мелких. Он за долгие годы служения облаку, перестал задумываться над важностью, или неважностью, выносимых некими силами решений. Он понял, что для высших сил создание новой, скажем так, галактики, или решение вопроса покупки велосипеда неким индивидуумом, абсолютно равнозначны. Это открытие он сделал после многократных бесед с прилетавшим к нему облаком. Он сделал для себя несколько открытий, одним из которых было такое – если расположения светил и планет как-то влияют на судьбы человечества, то точно так же жизнь и действия какого-либо человека, могут влиять или даже определять состояние самого мирового пространства. Сначала своей посреднической деятельности между облаком и человечеством, он пытался было мысленно влезть в область взаимоотношений между индивидуумами и мировым пространством, но получив несколько ударов по своей плоти, оставил эти поползновения. Облако не допускало самоволия.
Постепенно эмоции, по-началу переполнявшие его от общения с посланцем высших сил – облаком стали притупляться, а вскоре и вовсе сошли на нет. Старик жил нормальной человеческой жизнью, со всеми ее радостями и проблемами. Только изредка облако прилетало к нему и требовало от него выполнения несложных действий: сказать кому-то «да» или «нет». Кто направлял к Старику людей, которым нужно было передать одно из этих слов, тот не знал, а вскоре и этот вопрос перестал его волновать.
Во времена правления страной Леонидом Ильичом Брежневым, в торгово-закупочной среде, а так же в среде подпольных цеховиков и других негласных объединений всякого рода мошенников и ворюг, стали происходить непонятные, на первый взгляд, события. Так в одном крупном тайном торгово-промышленном клане предпринимателей, объединившем в своих рядах большое количество разных уровней аферистов страны, была организованна касса взаимопомощи. Ее целью было поддержание семей и самих членов негласного союза, севших за свою неуемную деятельность на разные сроки в колонии различных режимов денежными средствами. Деньги кассы так же шли на решения проблем связанных с устройством свадеб, поступлений в институты и университеты чад осужденных мошенников.
Основателем системы взаимопомощи был некий Лидман Самуил Беньяминович, работавший всю жизнь на железнодорожной станции начальником какой-то части, и в свое время хорошо знавший Безродного Александра по прозвищу Старик. Лидман с некоторых пор стал замечать за Стариком его умение правильно предсказывать события. Приглядевшись к нему по-лучше, он понял, что тот обладает неким даром предсказывать будущее. Особенно его поразило то, что Старик никогда не ошибался с своих прогнозах, какой бы сферы человеческой жизни эти прогнозы не касались. Если Старик говорил, что пойдет снег, то дождя не было – шел только снег. Однажды он, как все считали сдуру, сказал, что толстая буфетчица, заболеет гриппом, а затем помрет – так все точно и произошло. Хотя сам Старик после этого случая очень боялся, что его по пьяне железнодорожники побьют, те в свою очередь посчитав Старика за колдуна, стали бояться его, и при случае старались задобрить того рюмкой а то и стаканом халявной водки или коньяка.
Лидман тоже стал побаивался непонятного для его хитрого разума работника, и тоже никогда не задевал того. Однажды Лидман пригласил Старика к себе в кабинет и спросил его:
- Послушай Старик, ответь мне, пожалуйста, на такой вопрос:
- Одержат верх немцы под Сталинградом, или наши переломят им хребет? Старик ответил нет, немцы не победят. И ровно через два дня, к великой радости Лидмана и всего советского народа, Совинформбюро сообщило всему миру, что фашисткие войска окружены под Сталинградом и дружно сдаются в плен. Лидман еще раз решил испытать Старика на качество его пророчества. Произошло это в сорок седьмом году. Тогда он задал ему вопрос на счет отмены карточной системы, которая до сих пор была в государстве. Старик сказал «да», скоро отменят. И уже на следующий день Лидман по радио слушал постановление правительства страны об отмене карточной системы.
С тех пор он перестал сомневаться в совершенстве пророческого дара Старика. И поэтому, как только Лидман организовал и открыл свою первую, но далеко не последнюю артель, то первому кому он предложил туда войти в качестве консультанта оказался Старик. Тот, ничтоже сумнявшись, уволился с военного завода, который ему порядком уже надоел, и перешел работать к Лидману. Руководство завода с тяжелым сердцем расставалось с исполнительным работником, но война закончилась, фронтовики возвращались домой, такой острой нехватки рабочих рук на фабриках и заводах уже не ощущалось. И руководство завода, войдя в положение Старика и учитывая состояние его пошатнувшегося здоровья, отпустило его, как оно потом часто выражалось – на вольные хлеба.
Мало того начальство по случаю увльнения Старика, устроило небольшое торжество с распитием спиртных напитков, и после непродолжительной пьянки, нагрузив его ворохом почетных грамот и подарков, отпустило того восвояси.
В артели Старик, как ему и обещал Лидман, ничего не делал. Он целыми днями шлялся по цехам, с безразличием поглядывая на то, как рабочий класс в поте лица зарабатывает себе на хлеб насущный. Или наплевав на производство, в котором он все равно ничего не понимал, уходил бродить по изнывающему от жары городу, или сидел где-нибудь в чайхане в кругу немногословных аксакалов, давно потерявших счет своим годам, и с невысказанной мудростью смотрящими на суету сего бренного мира. К вечеру он возвращался к себе в комнатушку, которую снял по случаю у одних добродушных людей. И в прохладе наступившего вечера на айване пил с ними вместе ароматный чай с пахлавой и неизменной парвардой.
Если не считать, волнующих сердце, моментов прибытия облака, получения от него задания, и выполнение их, жизнь Старика можно было бы назвать мирной и тихой, если не сказать меланхоличной. Да и само облако с каждым последующим разом становилось все долее прозрачным и незаметным, а вскоре и вовсе исчезло. Слышен был только его голос. Старик прослушивал задание и старался как можно быстрее выполнить его. Однажды он, непонятно какая укусила муха, решил сделать все наоборот, и вместо порученного ему «нет», сказал «да».
На следующий после ослушания день у него поднялась температура, язык опух, да так сильно, что наполовину высунулся изо рта, мешая ему дышать. Веки опухли и неимоверно чесались, по всему телу пошли какие-то дурно пахнущие прыщи и нарывы, уши заложило, и Старик ничего не слышал. Внезапно ночью произошло сильное землетрясение до смерти напугавшее и его самого, и всех жителей города. Следствием землетрясения стали большие пожары, охватившие полгорода. Так же по городу прокатилась волна жестоких убийств и изнасилований. От грабежей и воровства пострадали городские чиновники, в том числе и председатель исполнительного городского комитета – человек, по природе своей, нечистый на руку и вороватый.
Ко всем, посетившим город, бедам добавилась еще одна – внезапная кончина заведующего центральной аптекой и безумие начальника уголовного розыска. В городской пожарной команде сгорели две машины, а у заместителя начальника сломались обе ноги. Когда его в карете скорой помощи срочно доставили в больницу, то там обнаружилось, что он болен еще и сифилисом. К утру порвались провода линий электропередач и город погрузился во тьму.
Старика положили в больницу, где он по большой и малой нужде ходил в судно и утку. Ночью в очередном бреду он, наконец, увидел облако, которое сказало:
- Ну, что Старик, доигрался, шутить со мной удумал? Если еще раз так нехорошо пошутишь, тогда казненным лютой смертью завидовать будешь.
- Не буду, не буду, прости меня, - мысленно орал Старик.
На следующий день его, как абсолютно здорового человека выписали из больницы.
- Надо же, - удивлялись врачи и медсестры, мы то думали, что Безродному жить то осталось самую малость, а он, гладите здоровее здоровых. Чудо, да и только! На вопрос лечащего врача: - Что это с вами произошло? Безродный ответил:
- Все что со мной произошло и происходит, зависит не от меня или от вас, многоуважаемый профессор, но от того кто меня опекает или наказывает. Профессор ничего не ответил Старику, так как посчитал, что умственное состояние больного, после внезапного его выздоровления оставляет желать лучшего. С широкой улыбкой и нежным поглаживанием Старика по спине, тот проводил его до дверей кабинета, пожелал счастливого окончательного выздоровления, и хотел было даже поцеловать того в щеку, но в последний момент раздумал и ограничился крепким дружеским рукопожатием.
Когда Старик спустился по ступеням до приемного покоя, профессор, брезгливо отплевываясь, вернулся в свой кабинет.
- Что только не твориться на этом свете? Этому Безродному давно уже нужно было в морге прописываться, а он здесь о высших материях рассуждает, и убежал ведь меня как юнец – бодро. После этой, по сути своей, богохульной мысли у профессора началось сильное головокружение, с тошнотой и высыпанием на холеном лице черных противных прыщей – признак последней стадии сифилиса. К вечеру с головы повыподали все волосы, а затем он лишился всхех своих зубов – они как и волосы выпадали быстро и безболезненно. В одночасье из дородного красивого и толстого мужчины не осталось ничего. Коллеги поместили его в отдельную палату и установили круглосуточное дежурство. Вскоре вызвали супругу и детей, те приехав в больницу, отца и мужа не узнали. На них смотрел дикий старец, с шамкующим беззубым ртом, лысой головой и страшным от прыщей лицом. Профессор жестом подозвал жену к постели и прошипел ей на ухо:
- Найди срочно Безродного – это мой бывший больной, только в нем мое спасение. Ни чем не занимайся, ищи его, адрес найдешь в регистратуре, быстрее, не то подохну. Заплаканная женщина отвела к своей маме детей – мальчика и девочку девяти лет, а сама кинулась искать загадочного Безродного, от которого зависела жизнь ее бедного супруга и профессора медицины.
Вскоре Старик в сопровождении жены профессора приехал в больницу, с которой только утром так мило попрощался. В палате, где лежал умирающий профессор, находилось много народа и все как один - в белых халатах. Ему только что сделали успокаивающий укол, от которого профессор уснул.
Старик выгнал из палаты весь больничный персонал, правда, жене больного разрешил остаться в палате, и она, сидя в углу комнаты, тихо плакала. Ей было жаль умирающего мужа. Она вспомнила, как он покупал ей цветочки в глиняных горшках, которые почему-то через некоторое время погибали. Она так же вспомнила, как он однажды пришел домой пьяным и сказал ей, что полюбил одну секретарь – машинистку, и что без этой секретарь – машинистки жить не может. Ей было тогда так больно и обидно, что она в мыслях прокляла своего мужа и даже пожелала ему смерти, и не простой, а долгой и мучительной.
Потом она вспомнила как сама однажды, когда мужа вызвали в Москву, и он уехал туда повышать свою квалификацию, изменила ему с одним медбратом прямо в карете скорой помощи. А потом еще много раз у себя дома в разных комнатах отдавалась тому. Случилось так, что однажды она не найдя места для измены своему мужу, совершила это с медбратом на крыше какого-то старого здания.
Ей стало очень стыдно именно сейчас, когда ее супруг, от которого она родила на этот свет двоих замечательных детей, лежит на смертном одре. Она хотела уже признаться мужу во всех своих грехах, но присутствие постороннего человека, удерживало ее от покаяния. А тот, после того как профессор проснулся, ничтоже сумнявшись, потребовал от него покаяния перед каким-то облаком. Он кричал прямо ему в лицо:
- Покайся, грешник, перед высшими силами, исповедуйся в грехах своих. И пусть супружница твоя покается перед Богом. Пусть расскажет, как прелюбодействовала с медбратом. Женщина, услышав о медбрате, лишилась сознания. Старик едва успел подхватить ее на руки и аккуратно уложить на диванчик. Профессор, услышав об измене своей жены, затрясся.
-Как? Ты изменяла мне с этим негодяем Федькой, которого я, можно сказать, вытащил из помойки.
- А ты сам, что же безгрешен? – встрял в разговор Старик, - а твои шашни с секретарем-машинисткой, или скажем - твой роман в Москве с некой Элеонорой Васильевной, или твой легкий флирт с официанткой из ресторана в гостинице «Советская»? Это, по-твоему, позволительно? Знай, профессор, обмануть можно жену, любовницу, в конце концов, самого себя, но Бога обмануть невозможно. Мало того, ты еще осмелился засомневаться в Его силе. Ну, так, последний раз спрашиваю – будешь каяться в грехах своих, или нет?
- Да, конечно же, буду. Пусть все знают, что я старый развратник, прелюбодей, и беру взятки. А еще я гомосексуалист. После покаяния, и обещания перед Богом не развратничать, и вести нормальный образ жизни, у профессора исчезли вонючие прыщи, и выросли зубы. А волосы на голове не выросли. Это тебе знак Божьей милости и наказания, - сказал Старик и пошел к себе домой. Что там произошло с профессорской женой и самим профессором никто не знает. Старик принес из больницы целый ворох различных справок о том, что он Безродный Александр болел ангиной и другими не менее заразными заболеваниями, но после усиленных процедур, полученных в больнице, благополучно выжил и даже выздоровел. И готов продолжать трудиться на вверенном ему участке трудовой деятельности. Эту врачебную писюльку Старик использовал по несоответствующему ее содержанию, назначению. Уточнять по какому именно назначению была использована эта бумага не стоит, так как догадливый читатель уже давно определил направление этого назначения. В стране победившей фашистскую Германию, но не успевшей еще поднять на должный уровень производство бумажной продукции, любой лоскуток бумаги использовался в двух направлениях: люди, вдадеющие эти лоскутком бумаги, или прочитывали то, что на нем было написано, или использовали его в сугубо очистительной процедуре.
Как обстояли дела в сфере читки огромного количества всевозможной макулатуры, сказать было трудно, но со своей очистительной функцией бумага справлялась отлично. Были моменты, когда человек вообще забывал о научно просветительской стороне находящегося в его руках обрывке газеты или еженедельного журнала, а все свое внимание сосредотачивал именно на второй половине ее функциональной способности.
Правда, здесь можно оговорить тот момент человеческой жизни, когда у него находилось все же некоторое время до начала, отмеченной ранее процедуры, и человек с пользой для себя посвящал его прочитке информации, изложенной в клочке еще не измятой бумаги. Полученные в эти мгновения познания глубоко врезались в человеческую память, оставляя в ней неизгладимый след вековых событий. Старик использовал полученную от официальных лиц справку на все сто процентов: он вначале внимательно прочел ее, а уж потом очистился ею.
Дела в артели Лидмана процветали – рабочие получали хорошую по тем временам зарплату. Сам хозяин артели недавно построил себе большой дом из сырого кирпича. Почему из сырого кирпича? Ну, во-первых - дешевле, во-вторых - безопаснее. Дешевле – понятно, но почему безопаснее? А потому что перед строительством он через Старика спросил у облака – как и из чего строить дом? И облако дало добро на строительство, но из сырого кирпича.
Лидман – человек умный прислушался к голосу свыше и не прогадал. Это послушание впоследствии спасло его от неминуемой тюрьмы. В те времена руководил великой страной Никита Сергеевич Хрущев. Вот он то на каком-то пленарном заседании, будучи в неочень хорошем настроении, ввел в практику уголовно-процессуального законодательства следующее понятие – непойманный - тоже вор. А так же на этом заседании дал в руки соответствующих органов полный картбланш по уничтожению всех артелей. Работники правоохранительных органов, получив команду сверху, как борзые псы на барской охоте, накинулись на артели.
Началась великая охота на ведьм. Артельщиков хватали направо и налево, недолго разбирась, сажали надолго. Почуяв неладное, хитроумный Лидман со своими домочадцами, одной темной ночью повытаскивал из дома все ковры, приобретенные ранее у местных барыг, а так же предварительно поразбивав все хрустальные сервизы, приобретенные у тех же барыг, и прочие аксессуары буржуазной, а значит нечестной, жизни. И все это он тайно выбросил на дальнюю от его дома мусорку. Милицейские сыщики, придя с обыском на работу, а затем домой к Лидману, ничего кроме старой ржавой сковородки и донельзя толстого кота не нашли. Они добросовестно проковыряли все стены его дома, но не найдя ни одного жженого кирпича, долго и сумрачно глядели на нищего артельщика, решая в уме лишь один единственный вопрос – надавать ему сейчас по морде или не надавать? Или привезти в отделение и уже там испинать как последнюю собаку, которая украла у них из-под носа лакомый кусок копченой колбасы. Думали долго. По морде кулаками не надавали – вроде бы-не за что, но со зла проделали в стенах еще пару десятков дыр. Затем вся вся команда под началом капитана милиции Васькова Игоря Николаевича вышла во двор – покурить.
- Что на этом все? Пойдем дальше? – спросил начальника молодой стажер Мирзакасимов.
- Нет, пожалуй еще не все, - сплюнув папиросу и растоптав окурок сапогом, - произнес начальник и, развернувшись на носках, бодрым шагом потопал обратно в дом. Войдя в помещение он направился прямо к начавшему было успокаиваться, Лидману. Подойдя вплотную к хозяину дома и артели, капитан с размаху влепил тому пару звонких оплеух, немного погодя еще ударил его кулаком в нос. Из ноздрей Лидмана теплой струйкой потекла кровь. Глядя прямо в глаза Лидману, он зло процедил:
- Мы еще разберемся с тобой, ворюга. С этими словами он вышел к сослуживцам.
- Ну вот, теперь, пожалуй, все, - поехали дальше. И вся команда двинулась вслед за своим начальником. За неудачу с Лидманым они отыгрались на другой улице, найдя у одного шнуркового артельщика хрустальный сервиз и ковер. Описав имущество, милиционеры задали тому естественный в таких случаях вопрос:
- Как так получается – вы имеете мизерную зарплату, а дома хрусталь и ковры? Ошарашенный таким поворотом дела артельщик ничего вразумительного ответить не смог.
- Значит, воровали, - резюмировали милиционеры, собирая вещдоки и надевая наручники незадачливому бизнесмену. Привезенные на следствия артельщики, вели себя дерзко, и сначала даже возмущались.
- Как так, мы ни в чем не виноваты, мы честные люди, за что нас лишаете свободы? - кричали недоумки. Один из артельщиков, видимо больно грамотный, решил терроризировать милиционеров непроизносимым словосочетанием – презумпция невиновности. Следователи понятия не имели, что это такое, и с чем его можно кушать.
- Во дает, - глядя друг на друга, удивлялись они - что такое презумпция? что такое невиновность? Щас мы ему покажем и презумпцию и виновность. И посчитав эти слова то ли бредом сивой кобылы, то ли дикой матершиной, они надавали умнику по морде, да так сильно, что повыбивали ему все передние зубы. С тех пор, ни о каких презумпциях там больше никто не вспоминал.
Бдительные и неподкупные представители власти, с помощью членов партии большевиков и бойких представителей комсомола, в самые короткие исторические сроки искоренили жирующую на крови и поте трудового народа, всякую буржуазную сволочь. При этом они не стеснялись применять самые радикальные методы воздействия на сволочей, которым позавидовали бы средневековые мастера инквизиции. Короче говоря, всем артельщикам и их приспешникам понадавали длительные срока наказаний. Со здорового тела государства было напрочь стерто артельное направление в развитии производства, которое хоть как-то прикрывало прореху удовлетворения народа в товарах народного потребления.
На владельцев скотины правительство наложило такой мощный налог, что народ, ничтоже сумнявшись, наточил ножи и перерезал глотки крупному рогатому и мелкому скоту. Тем самым на порядок уменьшив поголовье этого самого крупного рогатого и мелкого скота. Даже на невинных ишаков, с утра до ночи безропотно выполнявших свою гужевую повинность, было возложено непосильное налоговое ярмо.
Владельцы этой смирной длинноухой скотины, вынуждены были повыгонять ее на необъятные просторы солончаковых полей, ближе к тушканчикам и диким верблюдам.
Ишаки, собравшись в табуны, двинули в степи, где стали вести дикую жизнь, поочередно становясь жертвами степных волков и шакалов. В современном мире их бы предприимчивый делец давно бы уже пустил на «краковскую» колбасу, заработал бы на этом кучу денег, а на них купил своей очередной любовнице новую «тойоту», или «ниссанку». В эпоху развивающегося социализма все думали о строительстве Братской ГЭС и о полетах в космос, об ишаках не думал никто, а о «тайотах» тем более.
Сильно испугавшись повальной чистки в рядах артельщиков, Лидман на время, как говорится, ушел на дно, прекратив всякую деятельность.
Однако и в светлое социалистическое время всем хотелось кушать и не один раз в день. Кушали и физики и лирики, и романтики осваивающие космос и покоряющие сибирские реки.
Мудрым и отчаянным провидцем современности была озвучена, в первом приближении, крамольная мысль, что даже высшая партийно-государственная элита все время нуждается в самой вульгарной материальной пище. На основании вышесказанного можно было предположить - пребывать в режиме стагнации Лидману долго не придется. Но откапывать тайник, находившийся глубоко под собачьей будкой он все же пока не решался. Он опасался слежки со стороны милиции и фискальных органов. Да и кому сейчас можно было продать, хранившееся в тайнике золотишко, не рискуя попасть в капкан тех же органов. Ибо в это неспокойное время/ можно подумать, что в нашей стране были когда-то спокойные времена/нарваться на подставных скупщиков золота было плевым делом.
Вот тогда-то в голове у бывшего артельщика и родилась идея о создании тайной кассы взаимопомощи, которая должна была храниться у порядочных людей, неимеющих к махинациям пайщиков никакого отношения. Да, таких порядочных и честных людей, конечно же, очень мало, - рассуждал Лидман, - но они все-таки есть, а вот отыскать их и суметь привлечь к этой только, что возникшей в его голове идее, дело необходимое и безотлагательное. После того, как было организовано некое сообщество, состоящее первоначально из нескольких цеховиков, двух крупных снабженцев, и одного владельца сети газированных будок, в качестве хранителя денежных средств был избран некий Тарас Нехавайло – человек на первый взгляд честный и неподкупный. Схема, придуманная Лидманом, заработала на полную катушку. Только что, садившимся в тюрьмы, или уже отбывающим срока наказания в колониях различных режимов, членам тайного сообщества, гарантировалось сытое пребывание в местах не столь отдаленных А их семьи обеспечивались довольно сытными пособиями - дети благополучно сдавали вступительные экзамены в различные учебные заведения, а по окончании этих заведений удачно женились, или выходили замуж. Со временем сообщество достигло таких размеров, что хранимые у Тараса Нехавайло суммы денег стали нехорошо будоражить его честное сердце. И настал момент, когда золотой телец взял верх над его порядочностью и честностью. Деньги мучили разум кассира, не давая тому спокойно спать.
- С такими бабками надо рвать за границу и там начинать новую и сытую жизнь, - думал по ночам Нехавайло.
- А как же люди, что столько лет доверяли тебе, и довольно неплохо платили тебе? – слабо увещевали разум Тараса остатки былой честности.
- Они себе еще наворуют, - отрезвляюще бил по мозгам золотой телец. И наконец, Тарас Нехавайло сдался. Сначала он купил у знакомых врачей направление на лечение в Крыму. Вскоре его жена вместе с дочерью уехала в неизвестном направлении. Для ограждения своей семьи от возмездия сообщества Тарасом было проделано все. Осталось чисто техническое исполнение задуманного: забрать все деньги из кассы и дать деру. Что Нехавайло и сделал. За границу уходить он решил через Финляндию, так как от многих слышал о либеральном приграничном режиме с этим государством. Он знал от друзей как финны без всяких виз ездят в Питер пить водку.
Вот в один прекрасный день, доверенный кассир тайного сообщества захватив с собой всю наличность, исчез в неизвестном направлении. Когда Лидман и его сообщники узнали о происшедшем, они тут же предприняли все мысленные шаги для отыскания падшего кассира. Задействовались даже чины высоких государственных структур, в которых Лидман вкладывал немалые средства. Все попытки предринятые для отыскания Тараса Нехавайло были тщетны – он будто бы растворился в густом тумане бытия земного.
Что же на самом деле произошло с кассиром? А произошло вот, что: пока члены тайного сообщества вместе со своими чиновниками искали его по всей стране, подключая к этому благородному делу все новых сыщиков, бренное тело Нехавайло, прострелянное в нескольких местах пьяными финскими охотниками, и брошенное ими в овраге дремучего леса, пожиралось голодными волками.
Группа охотников, надравшись дешевой питерской водки, с заряженными ружьями прогуливалось по родным заснеженным лесам. Как вдруг им показалось – наперерез маршрута их следования направлялось дикое чудовище с огромным рюкзаком за плечами. Это чудовище, завидев мирных финских охотников, радостно взревело, и отчаянно маша клешнями, бросилось в их сторону. На этот рев и действия чудовища доблестные финские парни ответили залпом из своих дробовиков. Разве они, после такого количества принятого ими спиртного, могли предположить, что к ним направляется не чудовище, а честно укравший чужие деньги, Тарас Нехавайло, так удачно пересекший границу между дружественными странами, и бодро шедший по компасу в сторону столицы Финляндии. Когда охотники, рассмотрели жертву залпового огня и убедились в том, что они подстрелили не чудовище, а простого советского ворюгу, тут же протрезвели. Но не потеряли бодрости духа и сообразительности. Уже трезво оценив обстановку они пришли к выводу, что за этот расстрел человека с ворованными деньгами, им грозит, пусть и гуманный, но все же суд, они решили до суда это дело не доводить. Альтернативой суду могли стать следующие действия горе-охотников, а именно – труп раздеть догола и сбросить его на дно глубокого оврага, на съедение волкам, одежду подстрелянного – спалить, а деньги присвоить. А уж потом, через некоторое время, когда все уляжется, утрясется, в полном охотничьем составе пропить их во славу свободной республики Финляндии, и ее президента – Урхо Каллева Кекконена. Задумано – сделано. Долгие месяцы дружная финская компания охотников пропивала советские дензнаки, заработанные сообществом, которое организовал мудрый, но слишком доверчивый Лидман. Сам Лидман переживал прокол с кассиром более чем кто-либо из других членов тайного сообщества, так как товарищи обвиняли именно его в попустительстве и потери элементарной бдительности.
И вскоре на общем собрании одним из членов сообщества был поставлен вопрос о целесообразности самого существования такого сообщества, где никто не мог гарантировать сохранность вложенных денежных средств. С докладом на собрании выступил Лидман, заявив, что большую часть потерянных средств восстановит сам.
Остальные участники собрания выступили в прениях. Не смотря на прозвучавшие из уст разного рода мошенников и махинаторов мнения о закрытии кассы и роспуске сообщества, большинство собравшихся, мудро оценив сыгранную положительную роль кассы взаимопомощи в судьбах сидевших за решеткой товарищей, решили ее сохранить. Общими усилиями та была восстановлена. Оставался открытым лишь один, самый больной вопрос – кому доверить эту кассу.
Держать деньги в руках членов сообщества было крайне опасно и не разумно, ибо каждый из членов тайной хартии мог попасть под следствие, а уж там знали, как вышибать признательные показания с подследственных. Поэтому сама касса и все члены сообщества в один момент могли оказаться под ударом. Этим дискредитировалась сама идея кассы, и как следствие, спокойная жизнь за решеткой. Тогда в колониях лишения свободы членам сообщества пришлось бы довольствоваться жидким хозяйским супом и несъедобной кашей. А членам семей севших товарищей пришлось бы устраиваться на физическую работу, в качестве малооплачиваемых медсестер и дворничих. Поэтому, чтобы в дальнейшем не подыхать с голоду в местах лишения свободы. А перспективу – работать медсестрами для своих жен и дочерей - навеки закопать в землю, Лидман сотоварищи стали тщательно отбирать кандидатуру на пост нового кассира. Условия оставались прежними – кассир должен был быть человеком неглупым, но самое главное честным и преданным. Лидман решил привлечь к отбору кандидата Старика.
- Ему не надо ничего расшифровывать, пусть только скажет «да» или «нет», - думал Лидман. Я покажу ему кандидата, а он мне свой ответ. Если кто-нибудь из ближайших друзей Лидмана знал бы про Старика, про его «да» и «нет», а тем более про то, что при выборе Тараса Нехавайло, Старик молвил Лидману «нет», то всем известно, что Лидман имел стопроцентные шансы давно уже покоится на дне местной реки с привязанными руками и стокилограммовой гирей на ногах.
- Хорошо, что ума хватило не рассказывать никому про Старика, а ведь сколько раз по пьяне язык чесался похвалиться перед этими не благодарными козлами, – успокаивал себя организатор.
Тогда на отыскание другой кандидатуры у Лидмана не было времени, и он не послушав голоса свыше, доверился Тарасу Нехавайло. Теперь он, конечно, такой оплошности не допустит. Приводя очередного кандидата на должность кассира к Старику, Лидман терпеливо ждал ответа, а тот произносил неизменное «нет». Так повторялось уже в восьмой раз. Восемь раз Старик произносил роковое «нет» и восемь раз Лидман смиренно уходил к себе в кабинет.
Герасимов Андрей Константинович работал старшим прорабом на стройке, был человеком семейным, имел двух сыновей, в которых души не чаял. Его жена Вера Прохоровна, работала в той же строительной конторе в плановом отделе. Женщина она была тихой, если не сказать замкнутой – подруг не имела, все свое время посвящала семье. Мужа своего особо не любила, хотя никогда не изменяла ему. Так вот этот Герасимов как-то зашел в кабинет к Лидману – не решался вопрос переноса линии электропередачи проходившей по территории управления, и которая мешала продолжению планового строительства.
Лидман был человеком деловым и не любил откладывать на потом те вопросы, которые можно было решить сейчас. Перенос линии был тут же на месте оговорен и довольный таким поворотом дела Герасимов покинул кабинет. Он пошел заниматься строительством необходимого народу объекта – прачечной. Когда Герасимов проходил мимо Старика, который вышел на улицу покурить, тот тут же выбросил недокуренную сигарету и помчался к Лидману:
- Да, да, еще раз да, - сходу проорал он ничего непонимающему Лидману, - тот человек, который вышел из твоего кабинета, соответствует всем параметрам облака, оно сказало «ДА». Беги, лови своего кассира. Лидман остался сидеть в своем кожаном кресле – Герасимов никуда не денется, а для того чтобы подойти к нему необходим Филька – Феликс Моисеевич Карп, человек без определенных занятий, пройдоха и пьяница.
Вечером Самуил Лидман звонил своему другу далекого детства – Феликсу Карпу:
- Филька, есть дело, возьми тачку и быстро ко мне.
Через полчаса друзья сидели за столом и, попивая коньячок, мирно беседовали.
- Филя, дело есть небольшое, но деликатное…
- Что, семгу достать, или икры красненькой захотелось моему керюхе? Давай, не томи, а может быть спальный гарнитурчик организовать новый? Иль машинешку притаранить? Давай, давай, все для дружбана заделаю.
- Нет, Филя разговор пойдет не о гарнитурах и твоей красной икре. Оставь свои подъ…ки пока в стороне – дело серъезное, мне в нем лишний раз рисоваться резону нет. Придется тебе поднапрячься, и не запори бочину, Филька.
- А, что такое когда-либо было? Чтобы я порол? Не прибедняйся Самуильчик, если бы дело было вшивым, ты меня к себе не подтянул. Или я уже не Филя. Но ты тоже – гусь хороший – в прошлый раз сказал, что дело пустяшное, и я целый месяц искал тот пустяк, кое-как нашел. И что я поимел за тот пустяк? Геморрой, запой и двести рублей денег? А после всего – скандал с женой. Так, что не морочь мне мозги со своими пустяками и скажи, наконец, что Фильке придется испытать на этот раз? А то я сижу у тебя уже двадцать минут и все еще не в курсе дела.
- Всю кровь выпьет этот Филька, пока что-либо сделает толкового, зря, наверное, опять связываюсь с ним? – думал Лидман, слушая тараторющего Феликса, - но ничего не поделаешь, это дело другому не поручишь. И хотя Филька несусветный болтун и пьяница, но в деле никогда не давал прокола, а это на сегодняшний день дорогого стоит.
- Филя, дело такого рода… и Лидман в подробностях описал всю проблему, связанную с Герасимовым, и что необходимо будет сделать самому Фильке. Тот, насколько позволял его темперамент, выслушал своего друга, перебив Лидмана всего шесть раз, и то только для того, чтобы лишний раз прослушать сумму вознаграждения Герасимову, и своего гонорара. При озвучивании Лидманом суммы вознаграждений предназначенные для будущего кассира, на лице у Феликса появилась ехидная ухмылка, когда же Лидман назвал сумму гонорара Феликса, ехидную ухмылку на лице Карпа сменила кислая мина.
- А почему ты меня кассиром не назначишь? – задал неумный вопрос Феликс, - или ты думаешь, что у меня денег куры не клюют?
- Послушай Филька, ты каждый день жрешь водку, через день меняешь любовницу. И ответь мне на один вопрос – я похож на идиота, который зная все это, доверит тебе кассу? И потом ты дрожишь как лихорадочный, за километр завидя милицейский китель. Представляю, что будет с тобой, если менты тебя вызовут для невинной беседы? Вот я тебе сейчас и скажу, что с тобой будет: ты, не дожидаясь их вопросов, принесешь им кассу, сдашь меня со всеми потрохами, сдашь свою жену со всеми гарнитурами и сервизами, и еще сдашь всех своих любовниц, а так же скажешь, что участвовал в подготовке убийства президента Кеннеди, а я тебе помогал в этом. Если это не так, то я отдам тебе всю общаковую кассу. Но запомни, что люди, которые положили туда свои кровные, найдут тебя не только в зоне, но и на дне Тихого океана.
Разве, Феликс Моисеевич, ты забыл, когда однажды тебя по повестке вызвали в милицию, и ты должен был выступить там в качестве свидетеля драки, которую учинили твои соседи – муж с женой. Тогда та, как мне помнится, так отоварила своего мужа сковородой, что тот ментам назвался инопланетянином? Не помнишь? Зато я все хорошо помню: ты обосрался от страха, дрожал как цуцик, и умолял меня, чтобы я избавил тебя от следующих посещений милиции. И я все сделал так, как ты просил меня. Разве тебя вызывали в ментовскую? Нет. А все потому, что я вместо тебя ходил туда и давал свидетельские показания, хотя ничего не видел и не слышал. Хорошо, что твои драгоценные соседи во время дебоша были смертельно пьяны, и не запомнили твою рожу. А я сказал блюстителям порядка, что во время драки приходил к тебе в гости, и все видел, в чем, мол, и свидетельствую. А в тот раз, когда тебя черпанули, и хотели было привлечь за хулиганство и посадить в КПЗ как дебошира? А все почему хотели посадить? Да потому, что ты поскандалил с официанткой и та поцарапала тебе морду. А почему поцарапала? А потому, что ты, будучи в крайне нетрезвом состоянии, хватал ее толстую жопу. А почему тогда тебя не посадили как дебошира? Не помнишь? Да все потому, что я опять за тебя вбагрился и откупил от КПЗ. И ты хочешь, чтобы я, человек знающий тебя лучше, чем ты сам, доверил тебе кассу, назначил тебя хранителем чужих денег? Ты все продолжаешь в этом настаивать? Феликс, будучи человеком, смертельно боявшимся милиции, во время обвинительной речи Лидмана, молчал, в такт разговора покачивая головой, и выказывая этим свое полное согласие с предъявленными ему другом детства обвинениями.
- Да, ты прав, Самуил, - произнес уличенный в пьянстве и трусости Феликс, - бабки мне доверять категорически нельзя, - но почему ты доверяешь мне вести разговоры с твоим будущим кассиром, а так же раскрыл тайну вкладов совершенно посторонних для меня людей?
- Ты, пьяница и трус, Филя, в этом сомнений никаких нет. Но, ты же не дурак, в чем я, однако, после твоего вопроса, стал сильно сомневаться. Ну, ладно - и это опустим – положим за основу, что ты все-таки не дурак. Поэтому: поговорив с будущим кассиром, ты на долгое время, а может быть, и навсегда исчезнешь из его жизни. Во-вторых: какой тебе резон бежать к ментам и рассказывать обо всем, что ты услышал от меня? Никакого – во-первых ничего не докажешь, а во-вторых – неужели тебе на старости лет захотелось заиметь в моем лице, и в лице других довольно крутых людей врагов? Тоже нет. Такое не сделает и круглый дурак. А ты хоть немного и дурак, но не совсем круглый. И потом – кто тебе за один только разговор даст такие деньги? Никто. И потом ты столько лет крутишься вокруг сообщества, выполняя совершенно некриминальные поручения, и на эти вознаграждения ухитряешься содержать не только семью, но и кучу любовниц. Еще жрешь водку и коньяк. А может быть ты скурвился и работаешь на кого-то еще? Так скажи, не стесняйся, или все же, не работаешь? А то ведь мигом станешь кастратом? Лидман так напугал своего друга, что его теперь смело можно было отдавать в руки гестапо – Феликс лучше бы умер, но товарищей не сдал. Получив от Самуила Лидмана все необходимые наставления, Феликс Моисеевич пошел вечером к Герасимову.
Дверь ему открыла молодая женщина с ребенком в руках. Дитя, с измазанной шоколадом мордашкой, как уж только не извивался на руках матери, мешая взрослым поговорить. Наконец, она опустила ребенка на пол и слегка шлепнув того по заду, стала поправлять на голове прическу. Затем внимательным взглядом изучив пришельца, спросила его:
- А вам кого? Если Андрюшку, то его сейчас нет дома, он на планерке в управлении, или тресте. Придет как всегда за полночь. Если у вас есть, что передать ему, скажите, я все исполню. А вы сами, случайно не из дирекции? Если вы все же из оттуда, то Андрюша велел мне передать вам огромное спасибо за неподписанные вами процентовки. Кабель, на который и были составлены эти злосчастные процентовки, давно уже проложен и даже подключен. А его, якобы, за срыв сдачи объекта всрок, лишили премии и, это все теперь лежит на вашей совести. Так объясните мне – как теперь нам прикажите прожить без премии, как прокормить семью? Если еще не поздно, то прошу вас, поехать в трест и объяснить всю ситуацию управляющему. Пусть тот отменит свое, по крайней мере, несправедливое решение. Ведь кабель проложен и подключен. А так же объясните ему, что Андрей ни в чем не виноват, а виноваты все же были субподрядчики, а все эти недоразумения плод вашей неосмотрительности. Я надеюсь, что вы поедете к управляющему, и все утрясется. После такой внезапной словесной атаки милой женщины, первая возникшая мысль у Феликса Моисеевича, была о том, что он ненароком попал в дурдом и первым же желанием его было сломя голову бежать из этого дома. Только великим усилием воли он сумел подавить это желание, рожденное его природной трусостью. Он со смирением выслушал до конца женщину, мало того – он обещал ей непременно съездить к управляющему и разрешить все проблемы с процентовками и лишенной премии. На этом они распрощались.
- Надо же, этот Лидман наверное сам сошел с ума, раз послал меня решать вопросы связанные с какими-то процентовками и премией. Хорошенькое дело – ее мужа лишили премии, из-за которой женщина не может почему-то кормить свою семью, а виноват Феликс Моисеевич.
И все бы можно было стерпеть, но впервые услышанное Феликсом Моисеевичем страшное слово «субподрядчик», не давало ему, почему-то покоя.
- Что означает это мерзкое слово и почему эта женщина произносила его с такой обидой и яростью? С такими мыслями Филя приехал к Лидману, и в подробностях описал тому эту не очень-то удачную вылазку к кандидату в кассиры. Он ожидал, что Лидман, по своему обыкновению, начнет метать громы и молнии на бедную голову друга детства, обвиняя его во всех грехах, и неумение правильно выражать мысли. И каково же было его удивление, когда тот, встав из-за стола, подошел к нему и, ласково потрепав загривок Феликса, ни в чем не стал его обвинять, а даже наоборот - похвалил за храбрость и находчивость, проявленную Феликсом очутившемся в неординарной ситуации. Но позже велел тому через день повторить визит к Герасимову.
- Она просто приняла тебя за другого человека, все бабы дуры, не обращай внимания и добейся встречи с прорабом.
- Да, конечно. Но я надавал ей кучу обещаний и, ни одного из них не выполнил – она же меня живьем съест.
- Поперхнется. Чтобы тебя сожрать – надо два месяца мариновать твое, насквозь пропитанное алкоголем тело, не бойся.
- Ничего не поделаешь надо идти, - думал Феликс Моисеевич, возвращаясь от Лидмана к себе домой.
Через день долгожданная встреча с Герасимовым, наконец-то, состоялась. Дверь Феликсу отворил сам глава семейства, и широко улыбаясь, пригласил того к себе в дом.
- Вы уж извините мою супругу, - без особых вступлений начал вещать добродушный хозяин, - она вас приняла за одного пройдоху из дирекции строящихся предприятий. Когда же описала мне вас, я понял, что она ошиблась, поэтому я еще раз прошу за нее прощения. А вы верно Тоскунадзе Павел Трофимович? Я много слышал о вас, и только самые лестные отзывы. Тут, Феликс Моисеевич понял, что он в моновение ока превратился из пройдохи, работающего в дирекции, во всеми уважаемого Тоскунадзе. Но от такой метаморфозы ему легче не стало. Он хотел было возразить Андрею Герасимову, но тот и слушать ничего не хотел. Прораб встал посреди комнаты и, как римский трибун перед толпой, начал повествовать ошарашенному Феликсу Моисеевичу о новом методе монтажа железобетонных конструкций при возведении нестандартных сооружений. Изображая в лицах весь процесс этого передового метода, он говорил и говорил. Вдруг Андрей Герасимов на мгновение остановился и прогремел:
- Верочка, да приготовь нам с товарищем Тоскунадзе что-нибудь поесть, и выпивку не забудь подать. Гремел он так, как привык, перекрывая все грохоты строительной площадки, командовать у себя на работе.
- Верунчик, водку только для меня, а Павлу Трофимовичу коньяк. Я слышал, что вы пьете только коньяк, - обратился он уже к мнимому Тоскунадзе. Это мы, прорабы водку хлещем, а вам водка, вроде бы и по чину не полагается.
- За кого он меня принимает? – с ужасом думал Феликс, не в силах остановить хоть на мгновение ликующего прораба.
- Да, вы понимаете, ну как бы вам все это правильно объяснить, - буксовал Феликс Моисеевич, делая слабую попытку прояснить ситуацию хозяину квартиры.
- Ничего объяснять не надо, отрезал прораб, сначала выпьем, закусим, а потом уже – я весь внимание, дорогой Павел Трофимович.
В это время, вся смущенная, в комнату, где сидели мужчины, вплыла жена Герасимова. На руках у нее был поднос, на котором расположились тарелки с аппетитной закуской.
- Моя жена – Вера Артуровна, прошу любить и жаловать, - представил Феликсу свою супругу Андрей Константинович. Другого момента можно было и не найти, поэтому Феликс решил разрубить все узлы возникшей непонятной ситуации именно сейчас. Он встал во весь свой небольшой рост и очень громко, громче самого прораба представился:
- Феликс Моисеевич Башмаков, заместитель начальника главка. Зачем он соврал, насчет заместителя начальника, тем более главка, он и сам не знал. Все произошло, как говорится, машинально. В момент своего высокопарного признания у Феликса совершенно невероятным образом выкатились глаза. Они выкатились из естественных орбит, и грозились более не вкатываться назад. Глядя на эти глаза, женщина чуть было не лишилась чувств, а затем и рассудка.
- Простите, Феликс Моисеевич, я чего-то недопонимаю: так вы не Павел Трофимович? Вы не Тоскунадзе?
- Как вы, Андрей Константинович догадливы – да, действительно, если я Башмаков, то я не Тоскунадзе. А вот Тоскунадзе, я недавно отправил в командировку в Армавир, пусть поднаберется опыта у тамошних строителей. Не то учить все горазды, а вот учиться никто не хочет, - продолжал самозабвенно врать Феликс Моисеевич.
- А вот с вами, уважаемый Андрей Константинович, я решил поговорить лично, так сказать с глазу на глаз. Вот поэтому и наведался к вам, и как вы догадались, не в первый раз.
После того как был распит коньяк, Феликс наконец-таки приступил к разговору, ради которого он и пришел сюда. Дипломатической изобретательности Феликсу было – не занимать. Через два часа беседы, вновь завербованный сотрудник тайного денежного сообщества, был у него на таком крючке, что никакие силы не смогли бы вызволить попавшего в эти сети старшего прораба – Герасимова. Тем более тот, по молчаливому определению Феликса Моисеевича, оказался жадным до денег до бессовестной крайности. Итак, оговорив все нюансы будущего сотрудничества, Феликс неожиданно спросил Андрея Константиновича:
- А не подскажите ли вы, мне, дорогуша, что такое процентовки, и с чем их кушают? Прораб удивленно приподнял брови, но никакого неудовольствия не выказал:
- Процентовки – это такие бумаги на которых пишут всякую чушь о якобы выполненных строительно–монтажных работах, а затем по этим липам выписывают неменее липовые наряды, а уж потом по этим нарядам бухгалтера начисляют рабочим деньги.
- Так, по-вашему, получается, что на стройках присутствует приписка?
- А где она не присутствует, уважаемый Феликс Моисеевич, или вы в своей жизни видели контору, где нет приписки? Тогда получается, что вы свалились с луны, ибо здесь, на грешной земле и младенец знает, что везде и всюду приписывают. Если взять и подсчитать все выплаченные липовые деньги, то можно было бы увидеть, что мы за эти выплаченные впустую деньги должны были три раза построить коммунизм, а мы не только коммунизм, но и социализма то толкового не построили. У нас в стране незавершенного строительства в пять раз больше, чем завершенного. Не успеваем начать одно строительство, как через несколько месяцев отпущенные на это благое дело деньги кончаются, продолжать строительство не на что. Тут же начинаем строить следующий объект, и эти деньги исчезают в неизвестном направлении, начинаем следующую стройку. И конца этой цепочке не видно.
- А что проверок, не бывает что ли? – спросил донельзя наивный Феликс Моисеевич, неужели все брошено на самотек?
- И проверки бывают, и прорабов с начальством сажают в тюрьмы, но толку мало. А если какой объект и сдастся в эксплуатацию, то кричим «Ура!», требуем премии, напиваемся до упаду, и идем приписывать дальше. Есть такие прорабы, которым надо памятник поставить из чистого золота. При жизни поставить, дать им все необходимое, но только не допускать до производства. Государству это действо обойдется дешевле. Я знаю одного такого прораба, который выплатил рабочим за вывоз мусора с объектов столько денег, что они по весу превзошли вес вывезенного мусора. Феликс поняв, почему Герасимов, успешный прораб столь скоро согласился стать кассиром сообщества, проникся ко всем, без исключения, прорабам страны великой нежностью и любовью. Спросить у Герасимова, что такое субподрядчик, так до конца разговора Феликс не решился.
- Да будь он неладен этот субподрядчик, не знал и, знать до коца жизни не буду, – трезво рассудил выпимший Феликс Моисеевич. Вскоре он откланялся и ушел.
- Они, эти самые прорабы, своими телами прикрывают все бреши строительного головотяпства, и ухитряются еще в этих условиях что-то строить, возводить и, даже сдавать в эксплуатацию. Низкий им всем поклон от всех живущих в, сработанных ими пусть плохоньких, но все-таки домах, - так думал Феликс, возвращаясь от Андрея Константиновича к себе домой.
После того как кандидатура Герасимова была одобрена тайным сообществом и утверждена на пост кассира, Лидман переправил в руки андрея Константиновича вновь организованную кассу.
Старший прораб знал - где и как ее хранить. Он хранил ее в подвалах и бесчисленных переходах великого долгостроя, на своем родном объекте. Там он соорудил для кассы такое хранилище, что если бы специалисты от строительства сравнивали бы это хранилище с бункером Гитлера, то еще неизвестно какой объект получил бы пальму первенства. Еще неизвестно какое хранилище считалось бы более надежным и защищенным. Работа тайного кассира долгие годы была безупречной. Если быть до конца откровенным, надо признать, что некоторое неудобство в схеме получения денег все же существовало, но даже это неудобство, в конечном счете, служило для лучшей сохранности денежных средств.
Бдительный Андрей Константинович, до тонкостей изучив свое нелегальное дело, был максимально скрупулезен и недоверчив. Новшеств, в разработанную однажды систему, не допускал. Так, например, приходя на встречу с человеком, который должен был получить определенную сумму денег, он подолгу рассматривал его, и если в оговоренных заранее сообщенных ему приметах была малейшая неточность, он разворачивал получателя, выговаривая массу непристойностей, или даже грозя ему кулаком. И надо сказать, что кулак у него был огромный и довольно жесткий. Это могут подтвердить особо нахальные и наглые получатели денег. После очередного прокола в передаче средств Феликс Моисеевич, долго по телефону упрекал кассира в излишней придирчивости или, как он выражался, крючкотворстве:
- Ну, вот опять, Андрей Константинович, ваши придирки. Ну, забыл получатель беретку на кепку сменять, но ведь он правильно назвал пароль. Так почему же вы не выдали ему назначенную макулатуру? Тот, ничтоже сумнявшись отвечал:
- Мы с вами оговаривали, что получатель будет в кепке, и не просто в кепке, а в клетчатой кепке? А тот нарисовался в берете, словно участник французского сопротивления. И вы хотите, чтобы я ему вручил макулатуру. Не выйдет. И скажите спасибо, что я ему еще по морде не настучал. И передайте вашему посланнику, чтобы он в следующий раз красный шарф в ширинку не прятал, конспиратор хренов. Вы, наверное, забыли, как ваша представительница, в последнем пароле название напитка перепутала – вместо пива, шампанское сказала, и вы хотели чтобы я ей после такого пароля макулатуру отдал? Все, баста! Никаких нарушений до сих пор с моей стороны не было и не будет. И запомните раз и навсегда, если мы с вами заранее оговорили, что шляпа на посреднике должна быть коричневая, пусть она будет именно коричневого цвета, а не желтого или синего. И пусть она будет шляпа, а не какой-то тюрбан или панама.
- Хорошо, хорошо, вы только не волнуйтесь, не переживайте, и не сообщайте, пожалуйста об этом инциденте наверх. Я вас очень об этом прошу.
- Вот тут фигу вам, дорогой вы мой. Я нарушать установленный вами же порядок не намерен. Поэтому все сообщу туда, куда следует сообщать о всех ошибках и промахах, а уж вы там сами разбирайтесь.
- Ну и гнида этот Герасимов. Сообщит ведь сволочь, Самуилу, обязательно сообщит. – Переживал про себя Феликс Моисеевич. - А тот мне по шее надает, за халатность. Ведь он, прознав про чередную оплошность Феликса, как и в прошлый раз, начнет кричать, руками размахивать:
- Что у тебя там опять произошло? Ты когда уже угомонишься, старый пьяница, ничего тебе поручить не возможно. Ты все, Филька испоганил. Элементарных поручений выполнить не можешь. Выгнать тебя давно пора! Только и всего! И выгнать не просто так, а с позором и без выходного пособия. Все так именно и должно было произойти. В прошлый раз, после того как Лидман высказал Филе все, что тот заслуживает, он встал из-за стола и нервно закурив сигарету, стал прохаживаться по кабинету. Феликс же, не поднимая головы, сидел на стуле и покорно ждал своей участи. В прошлый раз вроде бы пронесло и, выйдя из кабинета шефа, Феликс подумал:
- Вот ведь сволочи, то пароль забудут, то шляпу не ту оденут, а я за них отдувайся тут. Повыгоняю, всех сменю. А не то, не ровен час, попрет меня Лидман самого в три шеи. Феликс не думал лишь о том, что Лидман давно бы выгнал его – Фильку в шею, но… Было одно непреодолимое «но» - он был его другом, и не просто другом, а другом детства. А это обстоятельство решало многое, если не сказать – все. Поэтому Лидман рассуждал так:
- Ну, куда его выгонишь, поганца этакого, кому он нужен, что он может делать? Он воровать то толком не умеет. Привык всю жизнь на побегушках быть. Жалко его, стервеца такого. Он мой друг детства, мы выросли вместе, да и мама его, покойница, всегда ко мне относилась как к сыну. Лидман вспомнил как моложавая женщина, без мужа, поднимала своего единственного сына Фильку, работая в двух, а то и в трех местах сразу. И все это для того, чтобы ее сынок был сыт и, не хуже других, одет. Она, конечно же, видела какой разгильдяй растет у нее, но этот разгильдяй ее сынок, и не просто сынок, но единственный, любимый и ненаглядный. Поэтому на все выкрутасы сынка она смотрела сквозь пальцы и многое ему прощала. Самуил вспомнил как она убивалась, когда у Фильки, после того как он сожрал целую кучу мороженного, поднялась температура и он заболел ангиной. Она как клушка не отходила от своего цыпленка, непрестанно вызывая врачей и соседей. Как она тому покупала самые дорогие лекарства и постоянно умоляла Лидмана не отходить от кровати своего Фильки.
- Самуильчик, миленький, ты уж посиди здесь рядышком с Филечкой, пока я сбегаю на базарчик и куплю цыпленка. Потом я сварю вам бульончику и вы вместе покушаете.
А как она переживала тогда, когда Фильке пришлось идти в армию - она рыдала так, будто сына уже убили на фронте. А как она обрадовалась, когда узнала, что Лидман поступил в институт – она бросилась вновь испеченному студенту на шею, расцеловав его, тут же побежала по соседям с криком:
- Наш Самуильчик поступил в институт, он теперь будет большой ученый, и нам теперь всем ни в чем не будет нужды. Все эти моменты пробегали перед глазами Лидмана, и на глазах, казалось бы, бесстрастного шефа, стали наворачиваться слезы. Он вспомнил момент, как мама Фильки умирала на руках своего любимого сына. Она умирала тихо без стонов, беззвучно. Он так же вспомнил, что Филя вернувшись с кладбища стал совершенно седым. И разве мог он после всего прожитого вместе с этим разгильдяем Филькой уволить его с работы?
Нет, никогда. Ибо этого поступка он не простил бы себе никогда. Воспоминания настолько растрогали Самуила, что на сей раз, он встретил Феликса, не смотря на его промахи, как никогда благодушно. Он просто уточнил детали прокола, и слегка пожурив друга за невнимательность и беспечность, неожиданно для него и себя, повез того в ресторан. Там они хорошо поели и выпили, затем сильно опьянев, обнялись и заплакали.
- А помнишь, Филька, как ты хотел отбить у меня девушку? Ну, почему ты не сделал этого? Почему не был настойчивым и, почему не добился своего? И прижимая голову Фильки к своим персям, Самуил стал громко причитать под мотивы былинных гусляров:
- Эх, дорогой ты мой Филька Филюшка, вот была бы она твоей женушкой, и сушила бы мозги с утра до ночи, и пилила бы тебя пилой ржавою. Но, а я то растакой добрый молодец, все ходил бы по земле солнцу радуясь. Мне бы жизнь моя песней светлою в светлом небе расцвела цветом радужным. Затем откинув от себя голову друга, он уставился в его мутные очи и спросил:
- Ну, почему ты меня тогда так подвел, Филя? Давай, отвечай! Зачем ты так подло поступил со мной? Ведь тебе она тогда очень даже нравилась. А ты подвел меня, дружбан, очень сильно подвел? Сейчас бы моя драгоценная женушка пилила бы тебя, родной. Ты понимаешь своими куриными мозгами – тебя, а не меня. И тебе было бы так же хреново, как и мне теперь. А ты, сволочь обманул всех, и женился на такой золотой женщине, каких на свете не сыщешь – ты пьешь, дебоширишь, ходишь на левашки, денег приносишь ей очень мало, а она тебя такого любит.
- А почему ты, Семка, думаешь, что она меня любит?
- Да потому, что если бы не любила, то за все твои похождения уже давно сварила бы тебя живьем и отрезала бы все твои довески. Она у тебя золото, а не женщина. Ей надо нобелевскую премию дать. Вот возьмем к примеру, мою мегеру – если бы я позволил себе одну тысячную твоих фокусов, то она давно бы меня чем-нибудь отравила.
- Да, соглашался с другом Феликс Моисеевич, если бы у меня было бы столько бабок, сколько у тебя, то и моя жена давно бы скурвилась и вздернула бы меня где-нибудь в ванной. Я давно заметил такую тенденцию – чем у мужика больше денег, тем сволочнее у него баба. Их собак, надобно держать впроголодь. Вот тогда они людьми становятся, и дорожат мужьями своими. А как только слабину дал, отпустил, скажем так, вожжи, то все – хана: она в бешенную лошадь превращается – брыкается, и все это до тех пор пока ее не зарежешь, и не пустишь на колбасу. Вот ты Лидман много ездил, все повидал. Так скажи мне честно, положа руку на яйца, видел хоть когда-нибудь или где-нибудь бабу, у которой есть вдоволь денег, а она бы не скурвилась. Так, хохмы ради скажи – встречал такую бабу или нет?
- Нет, Филька, даже если хорошо вспоминать – не было таких баб. - А вот ты, Филька, свою бабу смог бы зарезать? Так, начисто отрезать ей башку, смог бы?
- Конечно, зарезал. Тем более, если бы она, сука, поперек моего жизненного уклада пошла – зарезал бы незадумываясь.
- А вот я не могу зарезать, жалко мне ее, змеюку подколодную.
- Ну, если тебе ее жалко зарезать, тогда спали ее автогеном. А прежде скажи: - Или исправляйся ведьма, или я тебя спалю автогеном. Интересно, на каком варианте она остановилась бы?
- Ты прав Филечка – ее не исправить, осталось только палить, и ничем другим, как только автогеном. У тебя есть автоген?
- Для хорошего человека, для доброго, так сказать, дела – всегда достану. И карбит хороший найду. Когда же палить будем?
- Скоро, Филька, скоро. Вот отметим ее юбилей и сразу же спалим. Договорились?
Если бы жена, и мать троих детей Лидмана слышала, какую кару приготовляют ей пьяные муж и друг детства Филька, она незадумываясь о последствиях утопила бы их двоих в ванной. В раннем детстве ей посчастливилось жить по соседству с Филькой и Самуилом. С ними она, ходила купаться на речку, училис они все в одной школе. Оба пацана были в нее безумно влюблены. А когда вся троица подросла, то она одного проводила в армию, а другой остался учиться в институте. Когда Филька вернулся из армии, он сразу же сделал ей предложение выйти за него замуж. Узнав об этом, Лидман тоже предложил ей руку и сердце. Да, судьба – индейка. Вот тут Фильке повезло как никогда в жизни – она выбрала Самуила. После того как Лидман осчастливился, они вместе с молодой супружницей, которая успела уже налить в его душу пару капель яда, переехали жить в другой район города.
Два друга выйдя из ресторана, обнявшись гуляли по ночному городу, громко распевая революционные песни. Редкие прохожие с удивлением разглядывали странную пару, шедшую посреди улицы и горланющую «Интернационал», «Смело товарищи в ногу» и многое другое не уступающее первым двум ни в патриотизме ни в громкости исполнения. Эти редкие прохожие уступали при встрече место певцам, и затем долго смотрели им вслед.
- Сходит потихоньку народ с ума, - говорили они про себя. Только под утро друзья расстались, и каждый, поймав такси, благополучно добрался до своего дома.
Вернувшись, домой, Лидман, в первую очередь ткнул под нос, хотевшей было открыть свой рот жене, измазанный в тортовом креме кулак. Оценив реакцию ее глаз, он прищурил свои глазки, и злобно прошипел жене на ухо:
- А ну-ка притухни у меня вмомент и так вот добровольно молчи, если не хочешь, конечно, чтобы я тебя, родная, на радостях поколотил, а колотить ведь буду крепко.
Вначале, после ультимативного заявления мужа, она, как это было не раз и не два, хотела было лечь на пол и, задрав ноги, начать обычную истерику. Но, что-то в сегодняшнем взгляде мужа остановило женщину. Она просто сникла и, молча побрела в спальную комнату. Лидман же прежде чем заснуть сам себе сказал:
- А ведь, Филька прав – прижать им хвост, бабам этим, и сразу же другими людьми становятся. В эту ночь спал он сладко и безмятежно. Подтверждением последних, перед сном, мыслей была заискивающая улыбка на лице, обычно по утрам недовольной, жены.
Все бы ничего, но произошло из ряда вон выходящее событие, которое взбудоражило всех окружающих Лидмана людей. А именно – арестовали Старика и поместили в местную тюрьму. Лидман поднял на ноги всех знакомых милиционеров, не осталось кабинетов, куда бы он, или его эмиссары не заходили в поисках следов Старика. Все было напрасно. Старик как в воду канул.
- А может быть, его убили, а труп сбросили в речку? – выдвинул страшную версию Феликс Моисеевич. Собравшийся для совещания деловой народ тут же зашикал на него:
- Типун тебе на язык, Филька, ляпнешь же такое. Надо искать Старика, найдем – вызволим. Без него мы все как слепые котята.
- Алик, нырни-ка в серое здание, у тебя там кент работает. Сдается мне, что его там держат, - заявил молодому бизнесмену Лидман.
- Вы так говорите, дядя Самуил, будто мне на базар съездить предлагаете, можно подумать – войти туда все равно, что в кинотеатр сходить.
- А ты, Алик особо не рыпайся – я знаю, что говорю. Не скупись, все потом окупится сторицей, - вытирая вспотевший лоб, продолжал Лидман.
- Молодой, тебе сказали – выполняй, дармоеды здесь не нужны. Ишь вылупился, голос прорезался. Как по шлюхам бегать – тут очень горазд, а дело сделать – кишка тонка, - шумела на Алика возбужденная толпа.
- Хорошо, я попробую. Как сказали, так сделаю, - заерзал Алик.
- И зачем я им за базар упомянул? Дернуло, дурака за язык. Видать - ценный фрукт этот Старик, раз за него вся компания врубилась.
- А ты, Блатной смотайся в Москву, там пошукай. Неужели его столичные органы черпанули? Все может быть в этом безумном мире. Вскоре совещание закрылось.
Только через несколько дней Лидману сообщили, что Старика обвиняют в убийстве и содержат под усиленным контролем. Алик прошелся по своим каналам и подтвердил это сообщение. Он так же выяснил, что Старик завалил какую-то важную шишку, и теперь сидит в строгой изоляции, в одиночной камере.
Следствие было в самом разгаре, а дело находилось под контролем министра внутренних дел республики. Так, что о каких-либо контактах с внешним миром и речи не могло быть. Арестант замкнулся в себе по причине начавшихся у него страшных головных болей, и поэтому ничего следователям толком объяснить не мог. Те на некоторое время оставили его в покое. Но скоро тому стало несколько лучше, и следствие продолжилось. Старику, с помощью Лидмана назначили толкового адвоката, так что вскоре картина стала проясняться.
Оказалось, что несколько месяцев кряду Старика стал посещать какой-то незнакомый ему человек и требовать от него какие-то бумаги. Старик об этих, требуемых незнакомцом бумагах и понятия не имел. После каждого посещения незнакомца у Старика начинались мучительные боли. Эти боли не снимались даже самымие современными и сильными лекарствами. Незнакомец посещал старика с завидным постоянством, вел непонятные речи, и перед тем как уйти всегда требовал от Старика какие-то бумаги. Затем он исчезал, будто бы растворялся в воздухе. В милицию Старик не обратился, так как знал, что те только посмеются над ним, или посчитают это заявление неумной шуткой, выжившего из ума, пожилого человека. А кто бы поверил ему, расскажи он о том, что его навещает человек приходящий ниоткуда и исчезавший вникуда. Кто мог бы поверить в такое наваждение? Поэтому Старик не сказал об этом даже Лидману, боясь, что тот тоже обзовет его безумцем. После очередного посещения незнакомца, и последующих за тем головных болей, Старик решил пойти на крайние меры – он решил убить домогателя и тем закончить дело. Как задумал – так и сделал. Во время следующего прихода незнакомца, Старик быстро, пока еще не началась очередная словесная инквизиция, подошел к нему, и хорошо наточенным ножом, несколько раз ударил его в грудь и живот. Не издав ни звука, тот тут же скочался. Лужа черной крови расползлась по всей комнате. Головные боли у Старика моментально прошли и он в измождении упал на кровать и, впервые за несколько страшно проведенных месяцев, спокойно уснул.
Сколько проспал Старик - он не знал, только проснувшись от стука, он подошел к двери и открыл ее. На лестничной площадке стояли представители власти и соседи Старика. Вот они то, почувствовав запах исходивший из квартиры соседа, вызвали милицию. Когда вся публика во главе со Стариком вошла в квартиру, перед ними открылась отвратительная картина – на середине комнаты, в высохшей луже крови лежал, давно начавший смердеть труп незнакомца. Рядом с ним валялся окровавленный нож. Милиционеры вызвали скорую помощь, и вскоре крепкие молодцы вынесли труп, а Старику надели наручники и повезли его в следственный изолятор.
Вот такую историю поведал своему адвокату Старик. По факту убийства было возбуждено уголовное дело, и по окончании следствия, его передали на рассмотрение суда. Старика, за совершение убийства с особой жестокостью осудили на пятнадцать лет лишения свободы с отбыванием наказания в колонии усиленного режима. Кто был этот мучивший Старика, незнакомец - как ни старался Лидман, но так ничего не узнал. И никто не знал – при нем не было никаких документов. В уголовных анналах его дактилоскопии не было. Об исчезновении человека похожего на незнакомца нигде не сообщалось. Так что похоронили его как неизвестного на городском кладбище, под определенным номером. А результаты анатомического вскрытия были срочно засекречены. С паталогоанатомов производивших вскрытие, и с присутствующего при этой процедуре следователя, представители органа государственной безопасности взяли подписку о неразглашении самого факта вскрытия. Так что же обнаружило вскрытие тела незнакомца? А ничего вскрытие не показало, так как показывать было нечего. Раздевание покойника показало гораздо больше, чем вскрытие. Когда паталогоанатомы раздели незнакомца то увидели, что у того отсутствуют гениталии. У него не было мужских достоинств, но и женских атрибутов воспроизводства населения тоже не оказалось.
- Вот тебе раз, - выдохнули хором следователи, - что же мы запишем в протокол осмотра трупа? Во всех существующих на земле документах непременно должна была быть строка, в которой, в обязательном порядке, необходимо было отмечать пол человека – мужской или, по крайней мере, женский. В данной внезапно возникшей ситуации все прежние устои, все правила и определения в один миг разрушились. Если этого клиента прозекторской нельзя было отнести ни к мужскому, а тем более к женскому роду, то, следовательно, его нельзя было отнести и к человеку вообще. А в это время Старика начали судить за убийство, и убийство, именно, человека. Ибо за убийство, скотины, или какого-либо другого живого существа, в уголовном кодексе была совершенно иная статья гораздо более легкая по сравнению со статьей, инкриминированной Старику. Все присутствуюшие следователи и сами патологоанатомы пришли в неописуемый ужас, когда у того существа не обнаружили и внутренних органов – не было ни сердца, ни почек, ни печени ни селезенки. Легких тоже не было. Суд, не смотря на то, что убит был не человек, а нечто непонятное, приговорил Старика к пятнадцати годам лишения свободы. Дело было строго засекречено. Сам судья был против такого решения, но после того как его вызвали на ковер, и хорошенько пропесочили там мозги, он подписал приговор. За время следствия и суда Старик сильно похудел и осунулся. Однако головные боли исчезли, и нервы у него успокоились. В лице Старика зона, куда его доставили, получила сморщенного зэка, страшно озлобленного, но справедливого. Учитывая его почтенный возраст и статью, в отряде ему было предосталенно довольно таки почетное место.
Жил он в зоне спокойно, никого не задевая, а на различные придирки со стороны некоторых наглых зэков, отвечал злобным шипом: - Погоди же… Те ждали, и через некоторое время получали: одних из придирщиков прибирала смерть - внезапная и мучительная, другие ломали конечности на ровном месте, или беспричинно сходили с ума.
Уже через год Старика не только не задевали, но даже боялись подходить к нему. На свиданиях, которые регулярно организовывал Лидман, Старик большую часть времени молчал, и только с невероятной жадностью пожирал принесенную ему снедь. Самуил Лидман обеспечивал Старика, как говорится – под завязку. Но тот все равно постоянно хотел есть. Вопреки всем правилам и законам содержания осужденных, Старик через три года после прихода в колонию вышел на бесконвойку, и жил за зоной. Кто, вопреки всем мысленным правилам, дал хозяину такую установку не знал никто. Уже там за зоной Старик сдружился с Саидом – дизелистом и с очень немногими другими бесконвойниками. Прочих он сторонился. К нему, со всех концов страны стали приезжать незнакомые ему люди. Они угощали Старика конфетами шоколадными, конфетами нешоколадными, свежими лепешками, но никогда никто не приноси ему хоть какой-либо колбаски, или шашлыка. После короткого свидания, незнакомцы, получив какой-то знак от Старика, исчезали в неизвестном направлении, и больше не появлялись.
После таких посещений, Старик недовольно ворчал:
- Ни одна собака колбасы не привезет, правда и я их особо ничем не потчевал, но хотя бы раз какая-нибудь зараза, случайно притащила бы докторской колбасы, хотя бы грамм двести. Та же колбаса, которую доставляли посланники Лидмана, более недели у Старика не держалась – хранить ее в таких условиях, он считал неразумным. Тут надо бы остановиться на одном немаловажном моменте - у зэков колбаса была в особом почете. И как только ее милую не прозывали: и нежно – балабаской, и грубо - пищевой х…, и нейтрально – любимица. Но, ни один серьезный разговор или сделка, не обходились без упоминания о колбасе. Колбаса могла выступить меновым инструментом, валютой, и даже клятвенным заверением. Ни о каком другом продукте, изобретенном человечеством, не считая, конечно, хлеба, зэки не мечтали так, как о колбасе. О ней, родной, тосковали и днем и ночью, о ней слагали стихи и пели песни. Но колбаса считалась символом достатка не только в колониях, но и на свободе.
Если в каком-нибудь доме не оказывалось колбасы – этот дом считался бедным или заброшенным. Отсутствие на праздничном столе колбасы определяло настроение не только советских семей, но и трудовых коллективов. Работники любой отрасли промышленности и сельского хозяйства не могли повышать трудовые показатели, если хотябы два дня в неделю не принимали в пищу этот, Богом благословенный, продукт. Даже производство министерства среднего машиностроения не обходилось без колбасы. Здесь необходимо отметить, что только стойкие члены партийно-правительственных органов, в критические для страны времена, умели обходиться без колбасных изделий, заменяя их на надоевшие, до тошноты, сыр и красную икру. Они умели без колбасы выравнивать положения на всех фронтах - как военных, так и трудовых.
Простой человек жить без колбасы не умеет. Вот если у него не будет колбасы на столе, то он ухитрится насладиться ею в радужном сне. И попробуйте эту колбаску у него отнять. Уверяю вас – ничего не выйдет. Один ветеран Великой Отечественной войны рассказывал, как в те нелегкие времена один контуженный взрывом артиллерийского снаряда солдат, находясь в военном госпитале, в бреду, ни с того, ни с сего начал кричать на всю палату:
- Хочу колбасу, но не вареную, а копченую, с белым хлебом и сладким чаем…
Своими криками он разбудил всех раненных, взбудоражил весь медицинский персонал. Его долго не могли успокоить – нянечки, гремя суднами и утками, носились вокруг него, гладили его по голове, ставили градусник – ничего не помогало, тот продолжал истошно орать:
- Хочу колбасу и сладкого чая. И только срочно вызванный сестричками профессор медицины - дока по контузиям, велел лечащему врачу сделать бедняге снотворный укол. Высокомерно оценив лицо заснувшкго больного, и промычав:
- Мда, хорош гусь, - он пошел восстанавливать, прерванный медсестрами, отдых. Потревоженные особисты тут же взяли содата на заметку, и после выписки любителя колбас из госпиталя, отправили того в тыл, и отдали его за крамольные выкрики в госпитале под суд трибунала. Вердиктом суда за любовь солдата к колбасе и сладкому чаю стали десять лет каторжных работ в далеких от фронта лесах Сибири.
- Иди, там тебя накормят и колбаской, и ветчиной. Как, хорошо получил за ночную буржуазную агитацию, - язвил конвоир, выводя бедолагу из зала суда. - Скажи еще спасибо судье – он, вопреки требованию прокурора, учитывая твое бессознательное состояние, как смягчающее вину обстоятельство, не приговорил тебя к расстрелу. Этот осужденный, как выяснилось много позже, даже по освобождении из мест не столь отдаленных, не оставил идеи наесться колбасой, и устроился в одном областном центре продавцом в колбасный отдел центрального гастронома. И говорили, тот до самой смерти не изменил своей профессии. Так что пренебрежительное отношение некоторых индивидуумов в колбасе – не есть признак их большого ума, а даже совсем наоборот – наплевательский подход человека к колбасе можно отнести на счет его скрытого слабоумия и прогрессирующего кретинизма.
Отбывающий срок наказания Старик не был ни кретином, ни слабоумным. Его нескрываемая, искренняя любовь к вышеупомянутому мясному продукту была безграничной, но, к сожалению не очень взаимной. Об этой, зачастую безответной любви зэка к колбасе можно, а скорее всего, нужно слагать поэмы, писать оперы и воспевать ее в бессмертых романах. И видимо в силу именно безответной любви человека к продукту его же прилежных рук, и стало тем камнем преткновения в творчестве классиков как эпистолярных, так и музыкальных жанров. Конечно, были попытки среди обывательских писак затронуть животрепещущую колбасную тему, но даже если эти писатели и подступали к ней, то как-то вяло, без особого энтузиазма, без внутреннего так сказать огня, а так как бы между прочем, вскользь, поверхностно. А такой подход к этой непростой теме чреват недосказанностью, а это, само по себе, если быть откровенным до конца - преступно.
Есть предположение, что колбаса как вид пищевого продукта может в ближайшем времени исчезнуть с лица нашей многострадальной планеты, как исчезли в свое время мамонты. Тогда, что мы вместо нее сможем оставить потомкам? Пыль, копоть, грязь и мусор? А колбасу, нашу прекрасную колбасу сможем показывать школьникам только на цветных слайдах? Какое убожество. А так пришел человек после трудового дня к себе домой, а тут на тебе – оперу по телевизору показывают, а опера та про колбасу – прелесть, удовольствие, ведь воспевать ее будут, наверняка, лучшие голоса планеты. Тяжело, поверьте, искренне жаль.
Но вернемся к Саиду. После инцидента с колбасой, он не смел больше поглащать ее без предварительного оповещения об этом процессе Старика, и без предворительного приглашения его к колбасной трапезе.
Сегодня к Старику должны были прибыть посланники от Лидмана, вернее не посланники, а посланец – Бейзер Сабир Каримович. Тот, захватив с собой Исмаила Амвросьевича, на служебной машине приехал в колонию навестить Бюльбюлеридзе и Ларика. И пока Исмаил Амвросьевич занимался организацией свидания с друзьями и, решая этот вопрос с офицерами зоны, Бейзер незаметно для Гяльпотамсарухзаде, пробрался в каморку Старика. Он быстро передал тому деньги, съестное, которое непременно включало в себя копченую колбасу, уселся на стул и стал терпеливо ждать. На сей раз, Старик произнес «да». После прослушивания этого «да», Бейзер немешкая, дабы не вызвать подозрения, и не дай Бог, лишних вопросов от родственника, покинул конуру и пошел к штабу колонии. К этому моменту все вопросы, связанные со свиданием уже решил, и через некоторое время они с Бейзером прошли в комнату свидания. Там они пробыли ровно три часа. Хвичо Бюльбюлеридзе и Ларик увидя Гяльпотамсарухзаде страшно взволновались, и надо сказать, что эти волнения временами переходящие в неистовства вызвали в сердце чувствительного Исмаила ответную волну любви и нежности. Он, глядя в честные светлые глаза друзей, кричал Бейзеру:
- Вот погляди на них, Сабир Каримович, это не люди, это кремни, это гранитные скалы. Ты знаешь, сколько их мучили, сколько пытали, клещами вытаскивая их святых уст показания на меня, а они – ни, ни.
Вообщем свиданием остались довольны все, особенно Ларик и Хвичо – вдоволь наговорились, получили от друзей – родственников деньги и харч. Затем приехавшие на свидание к зэкам родственники - так пришлось представиться офицерам, сославшись на массу незавершенных еще сегодня дел, откланялись, пообещав через пару недель приехать вновь, затем они уехали домой.
Завербованный очаровательной Изабеллой Викторовной Бейзер, сменил на посту кассира, преданного делу, и, казалось бы, незаменимого Герасимова, по причине внезапной трагической смерти последнего. Когда старший прораб Герасимов Андрей Константинович стал по совместительству кассиром сообщества, он потерял всякий интерес к основной своей работе, где надо было нервничать с утра до ночи и получать за это какие-то гроши. Видя поникшую фигуру прораба, безучастно гуляющую по объектам, его непосредственное начальство рассудило так:
- Устал, Андрюшка, выдохся. Настало время переводить его на более спокойную работу. На линии проработал он не мало, давай-ка переведем его в трест инженером по технике безопасности. Ответственности никакой, отдохнет, придет в себя, соскучится по живой работе и тогда – обратно на линию. Во всякой строительно–монтажной конторе имеется должность инженера по технике безопасности. Те спокойно распределяют за вредность молоко, выдают, если имеется в наличии, мыло, и целыми днями, утомленные бездельем, слоняются по конторам, склоняя к сожительству молоденьких девушек из производственно-технических и плановых отделов.
Перейдя в трест, Герасимов, засучив рукава, решил навести порядок в системе техники безопасности. Он много мотался по стройкам, выписывая прорабам после осмотра вверенных им объектов всякие предписания, фиксирующие различные нарушения и недочеты в сфере техники безопасности. И надо же было такому случиться, что на одном из инспектируемых им объектов на его, незащищенную каской голову, рухнула металлическая балка, плохо закрепленная на крыше возводимого здания. Хоронили Герасимова с большими почестями – было много венков и речей.
Очень хорошо, что в свое время неутомимый Феликс Моисеевич, выпивая с Герасимовым, как-то ухитрился выудить у того, где тот содержит кассу. Герасимов после этой пьянки долго не мог прийти в себя, прокляная свой болтливый язык, но место хранения кассы все, же не изменил, резонно рассуждая, что Феликс не такого склада человек, чтобы решиться на ее ограбление.
Феликс Моисеевич много раз говорил Лидману, что нужно узнать у кассира место хранения кассы, ибо кроме кассира это место никто не знал.
- А, если начнется война, или Герасимов отравиться грибами или рыбой, значит и касса уйдет вместе с ним в мир иной, - говорил Феликс Лидману. - Ты бы позвонил ему – пусть скажет, куда спрятал кассу, не приведи Господь, утонет Герасимов, купаясь в речке. Конечно, как хохол не сбежит – он честный человек, но ведь всякое может случиться.
- Да, ты прав, Филька, но ведь мы сами постановили, что о кассе и ее местоположении будет знать только кассир. А ты мне советуешь, чтобы я изменил сложившуюся ситуацию. Да, но и так оставлять – негоже. Предпринимать что-то все же надо. Давай сделаем так – ты незаметно для любопытных глаз, пригласи его к себе домой. Там напейтесь до поросячьего визга, и когда кассир достигнет невменяемости, постарайся узнать у него место расположения кассы.
- Тебе, Самуил, легко говорить - напейтесь, а как это сделать, ведь он пьет как лошадь и не пьянеет. Скорее я ему сообщу, где его касса, чем он мне.
- Не прибедняйся Филя, а делай, что тебе говорят. Если ты его не расколешь, то значит я – не Лидман, а ты не Феликс. После этого разговора Феликс под благовидным предлогом пригласил Герасимова к себе домой, и уже там они напились до потери пульса. Напились до того, что железный кассир не выдержал напора хитрого Фильки о ракололся. Он в подробностях рассказал своим заплетающимся языком, где он хранит кассу, как к ней легче подступится и, даже где лежат ключи от сейфа. Только благодаря Феликсу после трагической смерти хранителя трестовской техники безопасности, касса осталась в руках тайного сообщества. По такому случаю, растроганный такими заботами Фильки о кассе, Лидман выдал тому премию, и довольно солидную:
- А как же все-таки ты, Филька, прочувствовал вот эту трагическую кончину нашего кассира? А может быть ты сам помог отойти ему в мир иной? Я знаю: вы не очень-то ладили между собой? Падение балки на голову Герасимова – не твоя ли работа?
- Даже если бы я и захотел подстроить ему этот зэхер, ничего бы у меня не вышло – балка весила полтонны, а я не Геракл таскать такие тяжести.
- Ну, это ты пропой тому, кто тебя не знает. Филька ты же мог заплатить кому угодно, и те мало того, что притащили ту балку, они могли ее и скинуть на беднягу.
- Ну, хватит Самуил, ты же прекрасно знаешь, что мне этого не было нужно: кассиром ты меня не поставишь, а тогда для чего мне была выгодна смерть Герасимова?
- Забыли. Я знаю, ты на убийство не способен, так же как и на что-нибудь другое.
Ну как бы там не закончился разговор между друзьями детства, кассу нашли в подвалах долгостроя, и ночью перетащили в другое место. Временным хранителем ее все-таки пришлось назначить Феликса.
Когда Старика закрыли, Лидману пришлось нелегко – перед каждым серьезным решением приходилось посылать, в зону к Старику эмиссаров и терпеливо дожидаться его «да» или «нет». Зато после получения ответа, в решениях Лидмана осечек не было.
Вот и сейчас он отправил к Старику Карима Сабировича, чтобы узнать о решении высших сил – выдавать соломенной вдове одного из членов сообщества, отбывающего десятилетний срок наказания, немалую сумму денег на свадьбу их чада. Привезя из зоны стариковское «да», Бейзер передал его порученцу Лидмана, а затем поехал в загородный дом, чтобы приготовить деньги, за которыми и должен был вскоре приехать этот же порученец. Тот приехал и, получив оговоренную сумму, отвез ее по назначению.