ЗАБЫТЫЙ
СОЛДАТ ИМПЕРИИ
утренняя повесть



1.(ретроспектива)
...За спинами пилотов зажглась лампочка, открылся люк и инструктор заорал:
— Давай! Пошел! Кто испугается — выкину!
Все то, о чем сотню раз говорилось на занятиях — как надо согнуться, как толкнуться, как держать руки — все это вылетело из головы Земцова, лишь только он увидел далеко внизу землю. Он и испугаться-то не успел. Шагнул как-то неловко, скорее пошатнулся от воздушного потока и вывалился из самолета. Ни обещанного динамического удара в момент раскрытия парашюта, ни бешеного раскручивания строп — он не почувствовал. Только когда громадное белое полотнище купола уже спокойно покачивалось над головой, Земцов пришел в себя.
Страха нет, одно лишь чувство полной, орлиной свободы растет и наполняет грудь. Вадиму хочется закричать, но в горле что-то клокочет и не выпускает воздух.
Сначала ему кажется, что парашют не снижается, а висит на одном месте. Но потом Земцов замечает, что все находящееся на земле понемногу растет в размерах. Он подтягивается на стропах, как учили, и усаживается поудобнее в лямках подвесной системы. Пустота пьянит голову. Внизу, сквозь воздушную дымку, виднеется совсем маленький белый крестик, сложенный из парашютных “столов”, фигурки, копошащиеся возле самолетиков и планеров, невдалеке — серпантин дороги, с бегущими по нему брусками автобусов и рефрижераторов. Дорога змеей уходит в горы.
Машинально, заученными до одурения на занятиях движениями, Земцов подтягивает стропы, чтобы развернуть парашют и увидеть, куда уходит шоссе. Там, за крайней грядой гор далекая чудная страна — Афганистан.
— Эй, длинный, длинный! Тебе говорят, ноги! Ноги!
Неожиданно до Земцова доходит, что этот крик в мегафон наземного наблюдателя аэроклуба адресуется к нему. Он группирует, как положено перед приземлением, ноги. Земля стремительно нарастает. Вадим с ужасом видит, что летит на какие-то деревья и тут же, в доли секунды, понимает, что это не деревья, а кустики травы, перекати-поле, и земля совсем рядом... Удар!

2.
... Он проснулся, пережив вновь в последнюю секунду сна тот свой, самый первый прыжок. Сколько лет назад это было? Пятнадцать. Господи, как летит время...
Где он? Ах да, Баку, гостиница. А человек, который храпит на соседней кровати — полковник Маликовский, журналист окружной газеты внутренних войск. Вчера их привезли в гостиницу уже в девятом часу вечера и запретили гулять по городу. Пришлось вылакать две бутылки водки прямо в номере.
В полутьме Земцов нашарил на тумбочке сигареты и зажигалку. Закурил.
— Что за свинья курит в комнате? — подал голос Маликовский. — Учи вас, штатских, учи. Водка-то осталась у нас?
— А что это за свиньи в Советской Армии, которые в семь часов утра ищут водку? — в тон ему ответил Земцов.
— Вадик, когда до тебя дойдет, что внутренние войска — не армия? Это, во-первых. Во-вторых, мы с тобой можем смело квасить до обеда, потому что борт пойдет в Степанакерт только к вечеру. Единственное, что ты успеешь сделать сегодня — выпить за ужином той же водки с командующим, а интервью будешь брать у него завтра. Так есть водка или нет? А то давай пошлем коридорного в краповом берете, пусть принесет.
Вход на их этаж гостиницы, где жили только военные, охраняли спецназовцы. Маликовскому было приказано, в случае какой нужды, обращаться к ним.
— Успокойся, Семен. У нас канистра коньячного спирта. Летуны вчера передали. Ты уже спал.
— К-какая канистра? — От этой неожиданной новости Маликовский даже вскочил с кровати. — Шутишь?
— Да что шутить. Вон она стоит. В этих краях пойла, как грязи.
Они наскоро привели себя в порядок и сели к столу. Маликовский вскрыл своим устрашающего вида охотничьим ножом банку тушенки из армейского пайка.
— Семен, только по чуть-чуть, что б голова не болела, и попросим, чтобы нам дали сопровождающих, посмотрим город. Я второй раз в Баку.
— Может, баб найдем?
— Тут есть две в соседнем номере.
— Откуда знаешь?
— Спать меньше надо. Патологоанатомы. В сумгаитских трупах ковыряются.
— Бр-р-р... Впрочем, не бывает страшных баб...
— ...а бывает мало водки, то есть коньячного спирта. Семен, они старше нас лет на пятнадцать. Старое, пропахшее трупами мясо...
Рассвело. Вадим подошел к окну. Оно выходило на центральную площадь города. Дивной красоты города, который, судя по всему, скоро станет для них таким же далеким и чужим, как какой-нибудь Тегеран или Бейрут.
...Заканчивалось лето 1991 года. Два дня назад Вадиму, собственному корреспонденту центральной газеты, позвонили из штаба округа и предложили облететь на вертолете все горячие точки Закавказья. Отказаться от такого предложения он не мог. Весь вчерашний день их военный борт шел через донские, кубанские и терские степи, потом вдоль каспийского берега Дагестана, пока не сел на каком-то маленьком аэродроме на окраине Баку.
Хотя Вадиму довелось немало полетать в своей жизни, этой длительный полет на военном вертолете, летящем очень низко — в пятидесяти-ста метрах над землей — произвел на него совершенно сказочное впечатление, абсолютно несравнимое с пребыванием в самолете. Из окна вертолета было видно абсолютно все. И пескаря, которого вытаскивал из воды рыбак, и бутылки на брезенте, вокруг которых расположилась шумная кампания, и даже совокупляющуюся парочку, над которой коварный пилот вертолета сделал вираж.
У Вадима от природы было очень хорошее зрение. Как-то в глазном кабинете ему сказали, что у него — 200-процентное зрение, так как 100 процентов — это всего лишь норма количества колбочек в сетчатке, а бывает и значительно больше. Теперь он возблагодарил Бога за этот природный “дефект” и жадно смотрел вниз, чувствуя себя то ли Алладином на ковре—самолете, то ли Воландом, летящим на шабаш вместе с Маргаритой.
“О, как прекрасна вечерняя земля!” Конечно, когда на ней не стреляют...
Как он любил Кавказ, свой Кавказ...

3. (ретроспектива)
Никогда — ни до, ни после — у Земцова не было такого скоропалительного романа с женщиной, как в тот год. Никогда он не занимался любовью с женщиной через час после знакомства. И с какой женщиной!
...Тогда, десять лет назад, весь февраль Вадим испытывал приливы душевной импотенции, полное нежелание, да и неспособность писать в свою смертельно надоевшую газету. По пустяку поссорился с редактором из—за вычеркнутого абзаца в его плохой статье. Всю зиму выяснял отношения с женой, что закончилось переходом Вадима на жительство в квартиру холостого товарища. Он уже совсем был готов собрать чемодан и уехать куда-нибудь к белым медведям, хотя и знал, чем это ему грозит. И вдруг выход неожиданно предложил, а точнее, подсунул ему редактор. Шеф сказал, что в отпуск ведь можно уйти и зимой, а если еще поехать по “совершенно случайно” оказавшейся у него путевке в Дом творчества на Кавказ, к теплу и солнцу, то вообще получится на “пять с плюсом”.
...Возле гагринского железнодорожного вокзала Вадим нашел автобус на Пицунду. До отправления оставалось минут пятнадцать. Земцов курил у трапа. И тут...
Сказать, что она шла к автобусу — ничего не сказать. Так идет по лесу антилопа, пружиня каждый шаг и как бы пританцовывая. Женщина была очень высокой, почти такой же по росту, как сам Вадим. На ней была твидовая юбка ниже колена, удлиняющая и без того колоссальной длины ноги. В пошлом мужском пересказе это звучит так: ноги растут от зубов. Почему-то Вадим сразу понял, что она — натуральная блондинка и почти наверняка — не русская. Прибалтка или немка, на худой случай — полячка. Земцов уступил дорогу и, не задумываясь, пошел следом за ней по салону, прихватив с ранее облюбованного сиденья свою сумку. Взять ее увесистый чемодан — Вадим сделал и такую попытку — блондинка не позволила. Он сел рядом.
— Мне кажется, здесь много свободных мест, мальчик, — сказала блондинка, по-смешному проглатывая букву “л”.
— Вы до Пицунды? Впервые здесь? — Он проигнорировал упрек.
Выяснилось, что впервые.
— Тогда я вам расскажу обо всем, что здесь есть по дороге. К тому же, я — журналист.
Она засмеялась:
— “К тому же я” — сама журналистка. Меня зовут Эва. Я из Риги.
— Великолепно, коллега. Кстати, когда я последний раз был в Юрмале...
Они еще не успели доехать до цитрусового совхоза, что на полпути к Пицунде, когда уже знали друг о друге почти все — откуда, кем работают и куда едут. Разумеется, ехать им было в один и тот же Дом творчества. Вадим действовал почти наверняка — всю дорогу он рассказывал не столько о Пицунде, сколько о своей покойной бабушке, жившей когда-то в Риге, и о том, какой замечательный это город.
Но потом произошло такое, что вообще не укладывалось в представления Вадима о курортном романе...
У них были совершенно разные путевки, хоть их и поселили на одном этаже. Вадима — одного в двухкомнатный “люкс”, с широкой кроватью и диваном, с лоджией, выходящей на море (редактор употребил свои связи). Эву же подселили в комнату, где уже жила какая-то женщина. Единственное окно глядело на горы.
Спустя пятнадцать минут Эва вошла в его номер и издала рев раненой пантеры. Она заявила, что в социалистическом государстве не может быть такого хамства и таких нарушений прав женщин. Вадиму предстоит немедленно переехать в их комнату, а Эве и Люсе, так звали соседку по номеру, занять его “люкс”. Эва также сказала, что готова немедленно расплатиться за обмен в любой форме оплаты.
Вадим был совсем не против обмена. Это давало ему кое-какие преимущества в общении с Эвой. Он уже решил для себя, что “расплатой” будет их совместный поход в какой-нибудь ресторанчик. “Ну, не сегодня, так завтра”.
Через десять минут обмен был совершен, Люся отправилась в центр поселка за грузинским вином, а Эва, в присутствии Вадима, начала ...снимать свою твидовую юбку.
Вадим раскрыл рот и так стоял, совершенно сбитый с толку происходящим. “Может быть, у них, латышей, принято переодеваться перед мужиками?”
— Я же сказала — расплата будет мгновенной. — Эва уже взялась за блузку.
“Это что — розыгрыш?” Земцов изумленно смотрел на Эву. “Ну да, сейчас я сниму брюки, а она пригласит Люсю, которая где—то рядом, и они будут смеяться до упада”.
Эва продолжала раздеваться. Оказалось, что у нее такая же красивая грудь, как и ноги. Она посмотрела на Вадима и расхохоталась, увидев его физиономию.
— Ты что, боишься? Забавные вы, русские! Азиаты. Дикари. Ты же меня захотел, как только увидел. Это я в Гаграх поняла, когда еще не вошла в автобус. В чем же дело, мальчик? Ты южанин, добирался сюда полдня, а я тряслась в поезде больше двух суток, едва не кончила от тряски. Мой Имар уже, наверное, перетрахал всех моих подруг за эти два дня. Ну, давай, смелее. В ванную на две минуты и сюда. На меня.
Вадим машинально стал раздеваться, так и не веря происходящему.
— Быстрее. Люся придет через полчаса. — Эва легла и, казалось, ее ноги длиннее кровати.
Она была настолько жадной в постели, что у Вадима появилось чувство, что его насилуют.
Через двадцать минут они уже сидели в шезлонгах на лоджии и смотрели на море. Было начало марта. Градусов 16—18 тепла. Но на солнце становилось даже жарко. Вадим потянулся погладить ее коленку и подумал, что сейчас Эва его ударит за хамское поведение с незнакомой женщиной. Факт, что он только что с ней переспал, не укладывался в сознание, оставался для него абсолютно нереальным. Это было похоже на что? Да, точно, на тот первый прыжок с парашютом или на ту его давнюю стремительную поездку во Францию. Ах ты, черт! Эва засунула его руку под свой халат, надетый на голое тело, надежно укрепила ее на своей груди и наградила долгим поцелуем.
— Все хорошо, мальчик. Ты мне понравился. На сколько дней ты приехал?
— На двадцать четыре.
— А я всего на двенадцать. Ну, ничего, остальное доберешь после моего отъезда с Люсей.
— Эва, постыдись...
— Это проза жизни, коллега...
Они смотрели на такое безмятежное море...

4.
Когда Вадим вылез из вертолета в Степанакерте, ему прямо в живот уперся короткоствольный десантный автомат. Автомат держал в руках солдат-азербайджанец. Он глупо улыбался, глядя Земцову в глаза, и раскачивался. Солдат был мертвецки пьян. Вадим осторожно отвел от себя дуло, облегченно вздохнул и пошел за вертолетчиками и Маликовским.
В штаб их везли в железном брюхе бронетранспортера. Земцов смотрел на незнакомый ему город через отверстие для стрельбы и не понимал — для чего их засунули в железяку. Город производил ощущение совершенно мирного. По улицам гуляли люди, работали магазины.
За два последующих дня они побывали в Агдаме, Мартуни, Шуше, в десятке азербайджанских и армянских сел. И везде повторялось одно и тоже. Военные с предосторожностями передавали их из рук в руки, засовывали в очередной “броник” и везли дальше, заставляя париться в духоте среди таких безобидных граждан двух закавказских республик. Вадиму это было обидно. Но, и это было весело, точно также военные поступали с Маликовским, словно у того на плечах были не настоящие полковничьи звезды, а в лучшем случае лычки юного воспитанника суворовского училища.
Войны, на которую ехал Земцов, он не увидел. Она, невидимая, была где-то рядом. В Мартуни их привезли в школу, где была расположена воинская часть. Ее командир, он же комендант города, майор, сидел в учительской и перебирал в руках... аттестаты зрелости.
— Вот, становлюсь временным директором школы, — объяснил он журналистам. — Мартуни — армянский город. Здесь учились ребята из соседних азербайджанских сел. Но теперь сюда и носа никто из них не покажет. Сами развозим аттестаты по селам. А что будем пить, господа офицеры? — командир переменил тему. — Прошу.
И жестом фокусника открыл холодильник. Там было все. Марочные коньяки, вина, все тот же коньячный спирт и прочее, абсолютно немыслимое для центральной России эпохи недавней горбачевской войны с алкоголизмом. Они пошли во двор школы, где солдаты запрудили горный ручей и сделали небольшой бассейн с ледяной водой. Им принесли сюда же какие-то диковинные армянские голубцы — баранину, завернутую в виноградные листья. Вернулся с дежурства наряд — пятеро солдат и сержант. Командир, слегка смутившись присутствия журналистов, все же разрешил ребятам выпить по стакану вина.
Было безмятежно хорошо. И тут где-то вдалеке протарахтела очередь из автомата. Все спешно оделись. Но командир сделал непреклонный жест — Вадим и Семен должны были остаться в школе. Вернувшись через час, командир рассказал грустную историю про их, с Маликовским, коллегу. Азербайджанцы, видимо, охотились за редактором местной газеты и знали номер машины редакции. Машину остановили на шоссе. За рулем сидел мужчина, рядом женщина. Муж и жена. Мужчину выволокли из машины и пропороли живот очередью из автомата. Те, кто нападал, не знали одного — редактором была женщина, а не ее муж.
— Так что же будем пить, господа офицеры? — У командира части, видимо, был приказ от начальства как следует напоить журналистов. Он, нарочито грассируя, повторил:
—”Господа офицеры?” — Тогда это было еще модно и свежо, был жив Тальков. За “господ” еще не били по морде, еще не изобрели словосочетания “новые русские”.
Когда очередной “броник” увозил пьяных журналистов из Мартуни, врачи продолжали копаться в животе редакторского мужа, пытаясь сделать невозможное.
В осоловевшей голове Земцова навязчиво крутилась одна и та же мысль: почему в этом земном раю люди стреляют друг в друга?

5. (ретроспектива)
К Эве надо было привыкнуть. Когда Вадим, наконец, понял, что не только он является покорной временной собственностью Эвы (в этом не приходилось сомневаться), но и она — его полная собственность на целые две недели, все стало сказочно интересно. Причем, значительно интереснее, чем сразу после их свадьбы с женой. С Эвой можно и нужно было обращаться как с дорогой нарядной куклой. Как с чудесной, громадной куклой, повзрослевшей Суок из “Трех толстяков”, невесть почему вдруг подаренной кем-то Земцову. Странно, но когда о женщине говорят — “кукла”, это вызывает только отрицательные эмоции. На самом деле любой мужик — а все они остаются детьми до гробовой доски — мечтают, чтобы им подарили женщину-куклу. И Земцову выпал такой случай. Вадим, очень сдержанный от природы, вдруг стал с удовольствием советовать Эве, во что ей одеться, принимал участие в ее многочисленных переодеваниях, зачастую в присутствии Люси.
Невысокая черноволосая и довольно миловидная Люся впервые была на курорте. Глядя, как на ее глазах бешеным темпом развивается любовный роман, она, видимо, считала, что все это в порядке вещей, что такова растленная курортная жизнь, хотя сама себя вела ниже травы. Вообще, первые дни Земцов не замечал ее присутствия в их компании и, если бы кто-то у него спросил, какого цвета волосы у “третьей лишней”, вряд ли бы смог дать ответ.
Земцов “дорвался”, почувствовал себя хозяином фантастической блондинки. И повел себя соответствующим образом. Вадима раздражали длинные юбки Эвы, скрывавшие ее красивые ноги. Он взял и расстегнул три нижние пуговицы на разрезе ее юбки, а на следующий день с удовлетворением отметил: и на других юбках нижние пуговицы расстегнуты. Эва с пониманием подыгрывала своему русскому любовнику. Она ему безумно нравилась, хотя он через пару дней с удивлением обнаружил, что достаточно грубые скандинавские черты лица Эвы делают ее и не такой уж красивой, как ему показалось в первые минуты. Но Эва ослепляла — своей фигурой, походкой, косметикой, странным ароматом неизвестных ему духов, своей неславянской одеждой и шармом.
И странное дело: женщина, переспавшая с ним ровно через час после того, как он ее впервые увидел, вызывала у Вадима куда большее уважение, чем его прошлые подруги, расчетливо высчитывавшие, когда посещение постели уже укладывается в какие-то выдуманные правила “бонтона”. Как ни парадоксально, поведение Эвы было порядочнее и честнее. Они приехали на курорт, где значительная часть людей мечтает слегка отдохнуть от семейной жизни. И, изменяя своим женам и мужьям, как правило, вовсе не собираются с ними расставаться. Но нет ничего пошлее, чем прелюдия курортного романа, когда вполне серьезные мужчины и женщины говорят друг другу придуманные наспех, ничего не значащие слова. А Эва хладнокровно опустила эту прелюдию в небытие, предпочтя сразу перейти, если не к подлинным чувствам, то к подлинной страсти.
Во всем же остальном она была удивительно милой и понятливой. Вадим через силу — об этом ему было неинтересно с ней говорить — перекинулся парой профессиональных фраз о журналистике и понял, что имеет дело с равной.
С первого же дня они жили “втроем”, по четкому распорядку, фактически навязанному им Эвой. Утром она приходила к нему в номер на полчаса. Потом они завтракали и шли в центр, к “свечкам”, где был единственный в поселке зимний открытый бассейн с подогретой морской водой. Затем осматривали абхазский музей или раннехристианский собор, пили по бокалу вина в чудном кафе с круглой дырой в небо посредине, до их с Эвой был предобеденного уединения. И снова втроем шлялись по пляжу, глядя на стаи дельфинов, резвящиеся совсем близко от берегу в это время года. К вечеру сидели где-нибудь в кабачке на открытом воздухе, на чурбачках, среди реликтовых пицундских сосен. Каждая сосна была снабжена аккуратной жестянкой со своим порядковым номером. А потом допоздна резались в карты и пили изабеллу в номере “люкс”, пока Эва не вела Вадима в его лихо обмененные апартаменты. Она никогда не оставалась на ночь — это было ее единственным капризом. А, может быть, точным сексуальным расчетом — чтобы утром их вновь страстно тянуло друг к другу.
Так прошло десять дней. И каждый день приближал их неизбежную разлуку...


6.
...В Сухуми они сели на гражданский аэродром, в самый дальний его угол. Маликовский, бывший здесь не раз, объяснял:
— Вот там, за аэродромом, болото, а за болотом, дом отдыха внутренних войск. Три километра по прямой, но надо в объезд. Отдохнем пару дней и домой, когда следующий борт пойдет. Пошли на аэровокзал, позвоним и возьмем тачку.
“От чего отдыхать? От трех дней пьянки в Карабахе?” — подумал Вадим, шагая следом. Они протолкались через толпу улетающих и встречающих к будке телефонного автомата. Маликовский позвонил.
— Васильев? Здравствуй, дорогой! Сейчас возьмем тачку и через десять минут будем у тебя. Встречай.
Было отчетливо слышно, как в трубке его обозвали идиотом.
— Да... Ну ладно... Ждем.
Маликовский повернулся к Вадиму и вздохнул:
— Велели идти к военному коменданту аэропорта и ждать. Пришлют бронетранспортер.
....День был прекрасен и море прекрасно. Они с Семеном уже второй час не покидали воды, если не считать минутной вылазки на берег за стопариком коньячного спирта. Единственное, что отравляло жизнь — смотреть как маяться на берегу два автоматчика, пока “господа офицеры” принимают водные процедуры.
Потом в доме отдыха начался переполох — приехал командующий округом. Вадим этому обрадовался — в Степанакерте взять интервью у командующего не удалось. Но генерал был хмур и на просьбу Земцова сказал, что ему некогда, через час он улетает в Пицунду. Там ЧП. На просьбу взять их на мыс, генерал ответил отказом. Вадим попросил у командующего две минуты для разговора наедине. И добился поездки.
— Что ты ему сказал? — удивился Маликовский.
— Что я сплю с его женой и, если командующий нас не возьмет, об этом узнает весь округ.
— Нет, серьезно?
— Семен, отстань, я — журналист центральной газеты. Высокая политика. Пойдем, возьмем вещи. Оттуда вертолет пойдет прямо на Ростов.
Они полетели в Пицунду.

7. (ретроспектива)
...За день до отъезда Евы Вадим устроил ей небольшой демарш — сказал, что хочет провести день “без этого хвоста”, то есть Люси. Она согласилась. Они решили уйти куда-нибудь подальше от цивилизации.
Мартовский лес в абхазском предгорье больше похож на ухоженный парк. Среди еще не покрывшихся листвой дубов и буков стоят странные кусты с большими толстыми темнозеленными листьями. Возможно, это молодые побеги магнолии, но Вадиму и Эве кажется, кто-то специально насадил комнатные фикусы, чтобы украсить лес. Он нереален, как на картинах постимпрессионистов. Эва вдруг начинает страстно целовать Вадима. Она плачет.
— В чем дело, Эвочка?
Она лишь машет головой и тут же закрывается броней своего извечного цинизма:
— Ты хочешь меня? Может, прямо здесь?
Где-то слышны голоса. Вскоре они выходят к небольшому селению в распадке гор. Просят напиться у двух пожилых женщин, окучивающих побеги лимона.
— А нельзя ли у вас купить вино?
Их ведут в комнату с земляным полом, где, однако, стоит большой цветной телевизор. На столе появляется казенный графин, вроде тех, что стоят в президиумах, с рубинового цвета вином. Они много выпили, но хмель не идет, только тяжелеют ноги, когда они спускаются с горы.
— Пойдем быстрее домой, я хочу спать.
Эва засыпает в его кровати, едва сняв платье и при этом крепко обняв рукой Вадима.
Вечером, приняв душ, они продолжают совместные похождения.
От утреннего уныния Эвы не осталось и следа. Напротив, она очень весела. Они идут в ресторан в соседний санаторий. Весь вечер трое кавказцев из-за соседнего стола приглашают Эву танцевать и каждый раз та охотно соглашается.
В душе Вадима растет ревность.
— Эва, нам пора домой.
— Хорошо, ты иди домой, а я еще посижу полчаса за соседним столиком с теми ребятами.
Вадим растерян.
— Эва...
— Я тебе не жена. Иди домой.
— Но...
— Иди домой.
Вадим выходит из санатория. Отходит в тень деревьев и ждет.
Наконец-то! Из бокового выхода санатория выбегает Эва.
— Эва, я здесь...
— Быстро отсюда. По берегу.
Они бегут по песку. Вот и их Дом творчества. Но у забора из рабицы, уходящего прямо в море, их уже ждут. Трое. “Объехали кругом, на машине”.
— Эва, отойди...
— Осторожнее, Вадим.
Он останавливается у самой кромки воды. Эти трое подходят ближе. Вадим ждет, когда силуэт каждого четко прорисуется на фоне белого песка. И бьет. Три раза. Три раза ногой. Ниже живота каждому. Неэффектно, но надежно, особенно когда тебя полгода заставляли тушить ногой свет в комнате. На пляже стоит дикий вой и мат на нескольких языках. Но похотливые коты в ближайший час никому не страшны.
— Вадим, я боялась...
— Ну что ты, Эва, я же рядом...
— Я боялась за тебя...
— Тоже мне, скажешь, это же пижоны. — Они уже поднимаются в лифте на свой этаж.
— Я боялась, что ты их убъешь, а потом будет скандал. У тебя плохая память, Вадим. Мы видели друг друга пять лет назад. В Таджикистане... в разведшколе... После прыжков. Я зайду к Люсе.
— Не надо, пошли сразу ко мне.
Они заходят в комнату Вадима. Он зажигает свет и долго-долго смотрит на Эву.
— А когда ты меня признала?
— Сразу. В Гаграх, “консерва” ты моя...
— И ты тоже?
— А кто же еще? Балтийская шпрота в масле. Слушай, если у тебя не болит в паху после ударов...
В эту ночь она заснула у него в номере.

8.
...Всего три часа назад к берегу возле знаменитых пицундских “свечек” подошел какой-то большой катер, дал длинную очередь и ушел в море. Убило двоих. Трупы перенесли с прибрежной полосы в прохладный подвал магазина: подростка и пожилого мужчины. Генерал их осмотрел.
— Чья это работа, как ты думаешь? — вдруг обратился он к Земцову.
— Не могу знать, товарищ командующий. Наверное, тех, у кого есть крупнокалиберный пулемет.
Земцов еще раз наклонился к трупу пожилого мужчины. “Ну, точно, Ашот, армянин, он тогда торговал в крайнем кафе со стороны Дома творчества”.
Они вышли на воздух. Генерал курил и о чем-то вполголоса говорил подчиненным. Вадим и Семен отошли в сторону.
— Вадим, что ты выпендриваешься перед генералом: “Не могу знать”. “Крупнокалиберный пулемет”. — Маликовский был явно раздосадован вниманием генерала к Земцову.
— Слушай, Семен, ты, кажется, забыл, что в университете мы с тобой в один день и час получили офицерское звание. Только ты пошел служить, а я остался на скамеечке запасных, хотя по своему собкорровскому рангу “дорос” до капитана. Что, много армейской каши нужно съесть, чтобы понять: дырку в боку, куда кулак можно всунуть, оставляет только крупнокалиберный пулемет Владимирова? Брось валять дурака. Я остаюсь здесь, если генерал разрешит.
— Здесь? Зачем? — Семен опешил.
— Я, в отличие от тебя, свободный художник. В газетный номер ничего не сдавать. Спокойно отдохну недельку и “выпишусь”. Это же Пицунда. Кусочек рая на планете Земля. В старые времена я отдыхал здесь раз пять. Посижу, повспоминаю молодость...
— Смотри, пристрелят.
— А кому я нужен. Товарищ генерал, — обратился Земцов к командующему. — Если вы не против, я остаюсь в Пицунде. Напишу серию очерков о жизни солнечной Абхазии в это смутное время.
Командующий махнул рукой:
— Твои проблемы. Вот он, — генерал кивнул головой в сторону коменданта поселка, — тебе поможет. Назад не возвращайся рейсовым автобусом, только с военными.
— Хорошо.
Семен успел отлить Вадиму из заветной канистры семисотграммовую фляжку коньячного спирта:
— Для усиления мыслительных процессов. Твори. Остальное допьем дома. Если, конечно, останется к твоему приезду.
Борт с командующим и коллегой улетел.
— Ну что, пошли. — Комендант подошел к Земцову.
— Куда?
— В часть.
— А ты бы не мог меня пристроить жить на недельку в Дом творчества?
— Какой? Тут их несколько.
Вадим назвал.
— Нет проблем. Везде пусто. Зайдем сейчас в управление курортом, возьмешь записку. А затем в часть — прихватишь харчей, вряд ли в Доме творчества сегодня кормят.

9. (ретроспектива)
...Летом, перед началом занятий на пятом курсе, его вызвали в первый отдел университета. В комнате сидел неизвестный ему мужчина.
— Вадим, вы любите свою родину? — спросил он его.
— Я не гожусь в стукачи, — сразу решил отпарировать Земцов, шестым чувством поняв, что этот человек “оттуда”.
— Ну, это не по нашему ведомству. — засмеялся незнакомец.
После того, как Земцов дал подписку о неразглашении доверенных ему сведений, пошел конкретный разговор. Впрочем, во всем сказанном было очень мало тайн, если они вообще были.
Представь, сказали ему, что существующий мир очень хрупок, десятилетиями идет война. Тайная война двух сверхдержав — России и Штатов. (Вадим удивился: было сказано “России”, а не “Советского Союза”). Эту войну ведут профессионалы. Их ровно столько, сколько нужно для защиты интересов страны, потому что содержание каждого из них обходится государству очень дорого. Однако предположим, что завтра ситуация в мире резко изменилась. Ну, скажем, из Восточного блока выпала Чехословакия. И обнаружится, что секретным службам нашей страны нужно быстро усилить свои действия, бросить на предотвращение катастрофы все резервы государства, тысячи новых людей. Что же, мы опять будем наспех готовить героев-разведчиков, которые не знают, с какого бока поджечь немецкий сарай? Не проще ли заранее спокойно подготовить энное количество молодых ребят и до поры до времени определить их в запас. В запас, который при благоприятных обстоятельствах может и никогда не будет востребован.
— Создать “консервы”, — вставил слово Вадим.
— Вредно увлекаться детективами, друже. Даже если их пишут профессионалы, вроде английского разведчика Флеминга, ни одного слова правды в них нет. Государство не допустит раскрытия своих тайн.
— Но зачем к этому готовить таких людей, как я, а не более подготовленных. Ну, например, десантников...
— Умный вопрос. — Похвалил незнакомец Вадима. — Объясняю. Десантники и спецназ, о котором ты почти ничего не знаешь, играют колоссальную роль в защите государства. Но для стратегической разведки они малопригодны. На это есть множество причин. Первая. Армия, как и любая массовая организация, “засвечена”, хоть и носится со своими тайнами. Скрыть от противника, где и кем служил человек, практически невозможно. А разведчик, в чьей биографии есть служба в спецвойсках, уже не разведчик. Вторая причина. В спецвойсках нет такого тщательного отбора людей, как в стратегической разведке. Надеюсь, ты понимаешь, что прежде, чем с тобой решили разговаривать, мы узнали о тебе больше, чем ты сам о себе знаешь. И вот представь, что завтра тебя обучат, как сделать из обычных лекарств, купленных в аптеке, смертельный яд или взрывчатку, или того больше — как убить голыми руками любого необученного человека, даже если этот человек — чемпион мира по боксу. Будет ли общество спокойно, если среди нас будут ходить люди, обладающие подобными знаниями, но не столь тщательно отобранные, как ты? И, наконец, главное. Навыки профессионального разведчика, которые тебе дадут, существенны, но не в них суть. Если придет время, и тебя задействуют, ты будешь использован в первую очередь как журналист, и именно средствами своей профессии ты будешь добывать то, что нужно государству. Будь уверен, если я с тобой разговариваю — значит, наши эксперты сказали, что из тебя получится неплохой журналист.
— У вас нет никакой гарантии, что я или кто-то иной, из тех, кого вы будете готовить в “консервы”, не станет предателем.
— И это умно, — согласился собеседник. — Поэтому среди тех специальных знаний, которые вы получите, не будет ровным счетом ничего, что интересно разведкам других стран. Разведчиков повсеместно учат почти одинаково. Мы ничем не рискуем. Надеюсь, ты понимаешь, что с нами ведут тайную войну люди, которые не глупее нас с тобой. Скажу больше, если придет время и ты столкнешься с настоящим профессионалом, который отдал этому всю жизнь, то почти наверняка победителем выйдет он. Но вероятность такой встречи очень мала. Вообще, вы, пройдя спецподготовку, до поры до времени даже не будете знать, кто ее осуществлял — КГБ, ГРУ или какая иная организация.
— Что такое ГРУ? — переспросил Вадим.
— Главное разведывательное управление Генерального штаба Советской Армии.
Вадима продрал мороз по коже. Романы Валентина Пикуля оживали здесь, в этом невзрачном кабинете.
— ...Вы даже не будете знать, по какому ведомству числитесь. Это вам ни к чему. А спецподготовка сама по себе требует не так уж много средств. Тут главное — правильно отобрать людей.
— Так сказать, шпионский ДОСААФ для избранных.
Собеседник Вадима рассмеялся.

10.
...Вадим шел по знакомой листвяной аллеи к Дому творчества, что находился в километре от центра поселка, и на него волнами накатывались воспоминания. “Спокойно, — сказал он сам себе, — вот приду, поселюсь в номере — в том самом номере, достану фляжку и отведу душу”.
...Во всем громадном здании, когда-то эффектно названном Домом творчества, жило, как выяснил вскоре Вадим, десятка два людей. Три-четыре семьи абхазов и армян, и несколько дородных мужчин. Их можно было лицезреть на территории Дома только по утрам в сопровождении красоток совершенно определенного качества. Было очевидно, что все они попали сюда не по путевкам, а поселились за скромную мзду немногому оставшемуся на рабочих местах персоналу.
Он показал записку из управления курортом кастелянше, и та страшно удивилась, когда он сказал, что хочет жить в номере “люкс” на седьмом этаже.
— Лифт же не работает, селитесь на третьем.
Вадим настоял на своем:
— У меня не надо будет убирать, я дней на пять-семь, не более...
Та пожала плечами:
— Смотрите сами. Вам сказали, что столовая не работает? Питаться надо в поселке.
— Нет проблем.
Он взял ключ с тяжелой медной грушей на кольце и поднялся на седьмой этаж. Открыл дверь.
“Да, это здесь”. За десять лет в комнате многое изменилось. Новые обои, новые гардины, новая настольная лампа. Исчез забавный электрокамин, где пламя имитировалось вертушкой, подсвечивающей пластмассовый “уголь”. Но диван — диван остался прежним. На нем он помнил каждую царапину.
Вадим вытащил из сумки комплект солдатского пайка, которым его снабдили в комендатуре. Извлек входящую в комплект спиртовку, вложил в нее таблетку древесного спирта, зажег и поставил на огонь банку тушенки. Когда тушенка разогрелась, положил банку на поднос вместе с фляжкой и вынес все в лоджию. Уселся в шезлонг, долго смотрел на морской закат, потом налил в колпачок фляжки спирт, выпил и закрыл глаза. Было чертовски хорошо... И грустно одновременно.

11. (ретроспектива)
...Внешне все обстояло следующим образом: на факультет пришла разнарядка из Министерства образования — послать одного студента пятого курса журфака, знающего французский язык, в порядке обмена на восьмимесячную стажировку во Францию, на латинский факультет Сорбонны. Поскольку среди пятикурсников такой редкий язык, как французский, изучали только четыре человека, и среди них Земцов знал его лучше других, выбор со стопроцентной закономерностью пал на него. Пришлось, естественно, напоить всю учебную группу: выпадает же в жизни счастливый случай. Учился человек, как все, и вдруг — Франция, Сорбонна! И мало того, не надо писать диплом — в связи с особыми обстоятельствами.
Вадим и на самом деле поехал во Францию по обмену. Правда, всего лишь на месяц. Но этого хватило, чтобы почувствовать суть западной жизни, а главное — потом писать год письма родным, якобы сидючи в общежитии студентов латинского факультета. Общежитие находилось ни много, ни мало — на Иль де Франс, островке посреди Сены, выходя окнами на Собор Парижской Богоматери.
Фактически же он за остальные семь месяцев объехал весь Союз с тремя десятками таких же, как он, курсантов спецшколы. Они неделю спали в снегу где-то в Заполярье, плутали по сибирской тайге, прыгали с самолета на Памир. Их учили убивать человека с первого удара, как когда-то обещал ему незнакомец в первом отделе, учили радиоделу и уходить от слежки, учили навыкам выживания в экстремальных условиях.
Но освоить пять-десять смертельных ударов для них, хорошо отобранных людей с прекрасной общефизической подготовкой, оказалось куда проще, чем понять премудрости западного образа жизни, западного менталитета. Им никто не говорил высоких слов о коммунизме или о чем-то подобном. Звучали совершенно незнакомые им высказывания о противостоянии католической морали, протестантизма и православия, о всепроницающем, до идиотизма, прагматизме Запада. Их учили побеждать разумом, а не ребром ладони или носком ботинка.
Вадим вернулся домой в мае, объясняя родным свое заполярное обморожение щек и среднеазиатский загар поездкой во Французские Альпы. Через полгода он женился. Потекла самая обычная жизнь, пресная до одурения.
За три последующих года его никто не разу “оттуда” не позвал. Вся его связь с ТЕМ миром заключалась в знании заученных наизусть двух номерах телефонов, скорее всего принадлежащих какой-нибудь безобидной организации, и далеко запрятанных от всех красных “корочек” — на экстремальный случай.
В корочках было написано, что Земцов В.С. является работником центрального аппарата МВД СССР, и содержалась просьба не чинить ему препятствий. Словом, мент с какими-то непонятными полномочиями. Может быть, служба внутренней безопасности, вылавливающая взяточников среди своих, или что-то подобное.

12.
...За четыре дня, прожитых в пустом Доме творчества, Вадим не написал в свою газету ни строчки. Утром разогревал очередную банку тушенки или перловой каши, выпивал стопку коньячного спирта и шел на берег. Там подолгу сидел на какой-нибудь вывернутой волнами коряге и смотрел на море. Даже купаться желания не было....

13. (ретроспектива)
...Тогда был как раз тот случай, когда нужно было сходить в ментовку Пицунды и показать свое устрашающее удостоверение. Если те трое, с опухшими после вадимовской разборки яйцами, не успокоятся, дело может закончиться плохо.
Эва спала. Ее самолет из Адлера улетал во второй половине дня. Но когда Вадим стал одеваться, она зашевелилась в кровати:
— Вадим, мой паспорт и удостоверение в сумочке на столе. Посмотри.
— Зачем? — неискренне удивился Земцов.
— Тебе лучше убедиться, что я та, за кого себя выдаю. Прежде чем будешь звонить, куда надо.
— Успокойся. Я тебя вспомнил — сказал Вадим, хотя не был в этом уверен до конца.
Похоже там, в Таджикистане, в аэроклубе, где пересеклись пути двух групп “консервов”, действительно был кто-то с лицом Эвы. Но попробуй, определи: все в летных комбинезонах, на голове шлемофоны. Единственных в Союзе по красоте ног Эвы он, естественно, не видел. Кажется, он вообще тогда принял Эву за мужчину. Грубые, обветренные черты лица, никаких признаков роскошной блондинки.
— Схожу в милицию. — Сообщил Вадим.— Пусть с этими тремя поговорят.
— Только побыстрее. Мне пора собираться.
...Дежурный по отделению милиции чуть ли не выпрыгнул из-за стола, когда Вадим показал ему свое удостоверение.
— Дорогой гость, какими судьбами?
Вадим объяснил ситуацию.
— Все сделаем, дорогой! Можешь не сомневаться. Что ж ты раньше не заходил? Посидели бы по-людски.
Этого Вадим боялся больше всего. Пришлось рассказывать придуманную заранее историю, что он работник пресс-центра министерства и здесь затем, чтобы написать книгу, прославляющую коллег.
— Творческий отпуск, черт его побери. Времени совсем нет.
— Что, и вечером не можешь посидеть с друзьями?
— Генацвали, как ты думаешь, за что меня пытались побить, а?
Дежурный расплылся в улыбке.
— Понимаю, понимаю. Любовь. Но уезжать будешь — заходи. Вина тебе приготовим для Москвы.
Его, чуть ли не насильно, заставили проехать километр до Дома творчества на милицейском УАЗике. У ворот Дома стояли... те самые три кавказца. Их погрузили в “воронок” и повезли назад.

14.
Фляжка, наполненная Семеном, подходила к концу. Надо было бы сходить в центр и обновить запасы съестного и выпивку. Но идти было лень. Он был почти уверен, что скоро проведать его приедет комендант и, конечно же, не с пустыми руками. Все его мысли были об Эве. Как она там живет, в своей фактически уже независимой Латвии? Может быть, в отличии от него, ее уже “расконсервировали”? Фу, какое жуткое слово. Нет, нельзя киснуть. Надо основательно надраться в каком-нибудь кабачке и ехать домой, в Россию...

15. (ретроспектива)
...Вадим взбесился. Почему так устроена жизнь? Почему, когда он встретил женщину, с которой испытывает полный душевный и физический контакт, когда он, наконец, увидел человека, перед которым не надо лгать и изворачиваться, строить из себя 28-летнего придурка — почему этот человек должен сегодня, через три часа уйти из его жизни и уйти, скорее всего, навсегда? До него уже дошла причина той фантастической легкости, с которой эта женщина легла под него. Европейской свободой секса тут и не пахло. Просто у Эвы, как и у него, есть какие-то семейные проблемы, которые она решилась разрубить одним махом, как только увидела СВОЕГО человека. То, что он для Эвы свой, свой куда в большой степени, чем ее муж-латыш, Вадим не сомневался. Он вспомнил Заполярье, пургу и крохотную нору в снегу, где он трое суток отогревал своим дыханием смешную девочку Веру, лучшего стрелка их группы. А ведь кто-то, быть может, в эти же часы, согревал своим теплом Эву, даже не задумываясь о том, что рядом с ним лежит прекрасная женщина. Он вспомнил тот дикий пятидесятикилометровый марш-бросок по донским степям с полной выкладкой. Когда уже были исчерпаны последние силы, инструктор, закончив свою мать-перемать, вдруг схватил из придорожной травы кривую палку и, подняв ее на манер петровской сабли, закричал: “Вперед, сукины дети, вперед, солдаты империи!” И они побежали вперед. И были они уже не русские, а великороссы, не узбеки, а бухарцы, не латыши, а курляндцы.
Вадим лежал и чувствовал, как в унисон бьются их сердца.
— Эва, давай уедем куда-нибудь к чертовой матери от них, от всех...
— Нельзя, Вадим, ты же это знаешь.
Она обняла его.
— Может, еще встретимся?
— Может быть...
Они в то мартовское утро просто спали в объятьях друг друга. И каждый из них знал, что биологические часы другого — простая наука — поставлены ровно на 12.15. — время, когда надо вставать и собираться в путь.
...В Адлерском аэропорту гудели самолеты. Они прощались.
— Вадим, не забывай меня. И еще — будь поласковее с Люсей.
— Эва, какая Люся! При чем здесь Люся! Я люблю тебя!
— Ты не понял. У Люси два месяца назад родился мертвый ребенок. Она разводится с мужем.
— Бог с ней, с Люсей. Эва, останься!
— Нельзя, Вадим. Не забывай меня.
Она пошла к трапу самолета.

16.
Вадим лежал на диване, НА ТОМ САМОМ диване и ему чудились исходящие от него запахи Эвы. И хотя он, конечно же, умом понимал, что за прошедшие десять лет на этом диване сидели, лежали, трахались две, а то и три сотни жильцов номера “люкс” и ни о каких запахах Эвы не может быть и речи, они настойчиво преследовали его. Вдруг ему пришла в голову совершенно бредовая мысль: Эва должна была оставить в номере какой-то знак. Для него, СВОЕГО. Ведь она тогда, перед отъездом, точно предсказала, что он вернется в этот номер, и будет жить с Люсей. “Жить”. Какой же все-таки бывает смешной этот “великий и могучий” русский язык.

17.(ретроспектива)
...Вадим зашел в свою комнату и, удивленный, остановился на пороге: какая-то женщина раскладывала свои вещи по кроватям, доставая их из чемодана. До него дошло: ну, конечно же, Эва выписалась из Дома творчества, а на ее место пришел другой человек.
— Извините, — сказал Вадим — я тут жил раньше. Один момент.
Вадим покидал барахло в сумку и пошел в свой законный номер “люкс”. Там была Люся.
— В мою комнату поселили женщину — объяснил свой приход Земцов. — Есть два варианта: или возвращайся в свой номер, или живи здесь. Я не против.
Люся молчала.
— Ну, решайся.
— Я останусь здесь.
“Началось, — подумал Вадим, — Два раза за месяц попасть в гарем — это перебор”.
Он подошел к Люсе, взял за руку и внимательно посмотрел на ее пальцы. Эва не соврала: люсины ногти представляли собой печальное зрелище — кальций не восстановился после родов. “Значит, у нее и в правду был мертвый ребенок. Как тихо она себя вела все эти дни”.
— Ну-ка сядь, Люся. Давай поговорим. Выкладывай, что тебе сказала Эва. Молчишь? Хорошо, я тебе скажу сам. Сказала тебе Эва примерно так: да плюнь ты на все, что у тебя там было в Воронеже...
— В Белгороде, — бесцветным голосом поправила Люся.
— ...в Белгороде, и начни жизнь заново. А для начала, чтобы стали несущественными все проблемы с мужем, потрахайся с этим кобелем Вадимом.
— Она не называла тебя кобелем...
— Тем лучше. Я и на самом деле не кобель, Люся, хотя нас с Эвой жизнь сделала циниками. И представь себе — я полюбил Эву, хотя и точно знаю, что эту ночь, прилетев в Ригу, она проведет в постели с мужем. Ты, Люся, насколько я помню, инженер, а мы с Эвой — журналисты, представители второй древнейшей профессии. Понимаешь, о чем я говорю?
— Понимаю, — тусклым голосом сказала Люся. — А что, все журналисты такие?
— Хорошие журналисты — да, — сказал Вадим. Он и на самом деле был почти, что уверен в этом. — А солдаты империи — тем более.
— Какие солдаты? — удивилась Люся.
— Это я так. Все. Начинаем новую жизнь. Ты же хотела со мной жить — вот и будешь жить. Только учти — я очень крутой.
Ему вдруг стало совершенно ясно, что надо делать. В сущности, тоже самое, как и тогда, когда девочка Вера замерзала в пургу, под коркой ледяного наста. Он — солдат империи, перед ним — наконец-то — поставлена задача и он должен ее решить. Все просто.
— Иди в душ, — приказал он. — Сначала очень горячая вода, потом — только холодная. Потом опять горячая. И так пять раз подряд. Ступай.
Она подчинилась.
Он спустился на первый этаж и купил в аптечном киоске бутылочку брома. Вернулся в номер и зашел в душ. Люся отвернулась лицом к стене. Он попробывал рукой воду — она действительно была очень горячей.
— Хорош, — скомандовал он. — Пошли в комнату.
Он насухо вытер ее полотенцем. Грудь Люси показалась ему опасно твердой, живот, напротив, сморщился и отвис.
— Ложись на кровать — опять скомандовал он. — На живот.
Она снова подчинилась.
Он сел сверху на ее ноги и минут пятнадцать массировал всю — плечи, шею, поясницу. Потом принес из ванной таз с водой, вылил в нее бром и обтер ее намоченным в растворе полотенцем.
— Это для успокоения нервной системы. Посиди так минут пятнадцать. А, знаешь, Люська, ты — мировая девка. И сиськи у тебя — просто класс. Наверное, половина Белгорода на них заглядывается. Рассказывай.
Люся несмело улыбнулась:
— О чем?
— О себе. О своем муже. Что у вас там стряслось...
Люся рассказала. В последнем классе школы она встречалась с одним своим одноклассником. Встречи как встречи. Поцелуи в сиреневых зарослях, стыдливо расстегнутая блузка. И ничего больше. А потом он ушел к другой, и за ней стал ухаживать давний поклонник, тоже их одноклассник. Они поженились и все было хорошо. Пока тот, первый, не рассказал по пьянке ее мужу о родинке на груди Люси. И жизнь превратилась в ад. Ад сплошной ревности. Она не знает, виноват ли муж, что у них родился мертвый ребенок. Но его ненавидит. “Хорошо, что ненавидишь, сказал ей Вадим, хуже, если была бы равнодушна”.
Потом они часа три гуляли по берегу моря. Вадим ей читал стихи — и свои, и чужие. Уже стемнело. Вадим довел Люсю до входа в Дом творчества и сказал, чтобы она шла домой, а он еще покурит с полчасика. Земцов нашел знакомую корягу метрах в пятидесяти от Дома творчества, сел, закурил и стал думать об Эве.
Вдруг из темноты метнулась какая-то тень, он ощутил страшный удар чем-то тяжелым по голове и потерял сознание...

18.
Нет, точно, Эва должна была оставить о себе какой-то знак. Земцов понимал насколько глупо он себя ведет, разыскивая через десять лет в номере следы женщины, пробывшей здесь меньше двух недель, и тем не менее начал методично, как их учили, сантиметр за сантиметром, обследовать одну комнату, другую, ванную, лоджию... Никаких Эвиных следов он не нашел и сел за письменный стол.
Письменный стол был неизменным атрибутом всех номеров Дома творчества. Видимо, его создатели предполагали, что за этими столами будут создаваться шедевры социалистического реализма. Но вряд ли кто-нибудь написал за ними что-то серьезнее, чем слезное письмо домой с просьбой выслать денег на обратную дорогу. (“Понимаешь, дорогая, вытащили деньги из заднего кармана в автобусе...”) Стол в номере Земцова был испещрен, написанными авторучкой, карандашом, фломастерами, выцарапанными маникюрной пилкой, автографами разных Вань и Гиви, Свет и Нино. Попадались и полные подписи. Например “В.З.Диван.” Он посмотрел на нее вновь. Что-то тут не так. А что, собственно? Какой—нибудь Диванов, Диванян, Диванидзе. Самая обычная на Юге фамилия. “Диван” ведь по-тюркски не только мебель, но и что-то вроде царевой думы, и даже книга стихов.
И тут до него дошло. Какой же он тупой, правильно говорила Эва! Здесь было написано: “В(адим) З(емцов)! (Осмотри)Диван!!
Он лихорадочно выдвинул диван на середину комнаты. Так и есть: на задней стенке дивана дерюга, прикрывающая его начинку, была в одном месте небрежно помечена помадой. Дерюжка в этом месте отходила от деревянной основы. Он просунул руку и вскоре нащупал, что искал.
Полароидная фотография обнаженной женщины, сидящей на этом же диване. Лицо почти полностью прикрыто согнутой в локте рукой. Но сомнений никаких — Эва. Ее волосы, ее грудь, ее единственные в Европе ноги. И вообще, это в ее стиле — оставить такой портрет. Но женщина на фото выглядела явно старше... Он перевернул снимок. “В. от Э. 1990 г.” Господи, да она была здесь год назад или даже менее. Поставила полароидную камеру на автомат и щелкнула сама себя. (Ему не хотелось думать, что Эву снимал кто-то другой.)
Но как она могла догадаться, что он здесь будет? Поразмыслив, Вадим решил, что ничего мистического в этом нет. Она читала его прежние репортажи в центральной прессе из Спитака, Сумгаита, Сухуми. Что же удивительного, если она решила, что и в Пицунде он рано или поздно появится, поселится в этом номере, их номере. Он заметил: у него, как у старика, дрожала рука, держащая фотографию.
...И запахи ему не чудились. Наверное, Эва, уезжая, вылила на диван флакон своих странных духов. Это тоже в ее стиле.

19. (ретроспектива)
...Вадим ощупал затылок. Волосы были липкие от крови. Он с трудом поднялся, подошел к морю, зачерпнул воды ладонью и вылил себе на голову. “Ну, генацвали, — злорадно подумал он о дежурном по отделению милиции. — Напугаю тебя так, что всю жизнь заикаться будешь. Небось, привезли тех троих в кутузку и тут же выпустили за приличную взятку. А они меня успокоили колом по голове.”
Однако внутренний голос подсказывал Вадиму, что тут что-то не так, не сходится. Если даже генацвали и выпустил своих единоплеменников, он должен был их предупредить, что Вадим — “мент” и с ним лучше не связываться. Ведь такой удар — колом по голове — вполне можно было расценить, как покушение на жизнь представителя власти и впаять каждому по десять лет лагерей. Урка, может, на такое и пойдет, однако те трое были похожи на самых обычных прожигателей жизни. А что если? У Вадима родилось другое, полуфантастическое объяснение происшедшему, но он отбросил его как нереальное. “Ладно, разберусь утром”. И он пошел в свой номер.
В комнате было темно. Вадим разделся и лег. Дико болела голова. Прошло минут пять. Люся встала с кровати, подошла к дивану и тихо залезла к нему под одеяло. Голая. “Вот уж дурочка 23 лет от роду!” — психанул Вадим. Но осознанно сказал совершенно другое:
— Тогда пошли на кровать. Там удобнее.
Они перебрались на кровать. Он повернул ее к себе спиной и долго мял ей грудь, пока рука не стала мокрой. Молозиво. Потом стал разминать ей живот, гладил лобок, внутреннюю сторону ног. Она лежала молча, ожидая. Но иного с ней не делали. Ее просто мяли и гладили. Все это продолжалось с полчаса, пока Люся не дернулась несколько раз в его руках и затихла. “Вот и прекрасно” — подумал Вадим, но снова продуманно сказал другое, грязное:
— Все. Хватит. Спи. А то я сейчас тебя вые... и разорву все, что там у тебя успело зарасти.
Он нарочно сказал циничное слово, чтобы подчеркнуть: ничего еще не было между ними, никакого, даже в этой странной форме, полового акта, просто послеродовой массаж. Могло быть, но не было. Вадим совершенно точно знал, что он делает. Люся только что кончила, впервые за свою жизнь в руках чужого мужчины, и уже торжествовала победу над мужем, который навязывает ей несвободу своими глупыми подозрениями. И в то же время она знала, она была почти что уверена: ее не опустили во грех, ее не вые..., как сказал Вадим. Она, нет, она не изменила мужу. Странно, но ей, недавно желавшей изменить мужа, было хорошо от этой мысли. Ей было невдомек, что мужа она все-таки любит, и не изменить ему жаждет, а лишь подтвердить, что все с тем, первым, в сирени было не грех, коли девственности лишал ее именно муж. И Вадим постарался укрепить эту ее ментальность самым причудливым образом, подменив по сути того первого кавалера.
У него был невелик выбор действий: если бы днем он ее прогнал из номера — она бы уверилась на всю жизнь в своей неполноценности, а если бы переспал с ней, Люся, как многие российские женщины в подобных случаях, посчитала себя пропащей и, скорее всего, пошла по рукам.
Слово “ментальность”, ставшее модным годы спустя, тогда даже отсутствовало в энциклопедическом словаре. Впервые Вадим услышал его в своей спецшколе для шпионов. Какая же странная это вещь, ментальность народа. Две недели назад он принял за европейскую ментальность экстравагантный поступок Эвы. Правда, это оказалось не совсем так. Теперь ему понадобилось доводить до оргазма эту полуженщину-полудевочку из русского города Белгорода, учитывая ее, совершенно иной, чем у европейцев либо азиатов, душевный строй. Идущий из глубины веков, от языческих праздников Ивана Купалы, от трех веков татарского насилия, от идиотизма деревенской жизни.
С этой странной ментальностью был связан смешной, до анекдотичности, случай, который произошел с его товарищем, когда они поехали на первом курсе университета убирать урожай в совхоз. Товарищ был великий мастер по части охмурения женского пола. В первый же вечер он исчез куда-то с грудастой местной дивчиной, а когда через час вернулся, его всего раздирали колики безудержного хохота. Естественно, у него выведали причину и вскоре все мужики катались по полу, надрываясь от смеха.
Он пошел с дивчиной... на кладбище, где местная молодежь назначала свидания. Сели на лавочку возле могилки и через пять минут дивчина с готовностью расстегнула кофточку и лифчик, чтобы продемонстрировать главную достопримечательность их хутора. Когда же однокурсник решил, что это только прелюдия, и попытался развить действия, то получил фантастическую по красоте языка отповедь: “Ты комсомолец? Какого ж (три буквы) ты меня лапаешь за (пять букв)?”
Дивчина, оказавшаяся секретарем местной комсомольской организации и сумевшая в одной фразе соединить два самых бранных слова русского языка, совершенно искренне негодовала: этот негодяй вознамерился лишить ее девичьей чести.
А в Таджикистане инструктор на отдыхе рассказывал им о совершенно иной ментальности: если случайно дотронутся рукой до шаровар таджички, она пойдет за тобой — в кишлаке ей уже не жить, она опорочена.
...Люся спала, положив ему на грудь свою руку.

20.
В обед в пустой Дом творчества пришел комендант Пицунды. Он был какой-то очень возбужденный. Принес коньяк. Комендант долго говорил о том, что скоро, очень скоро в Союзе все изменится и что вся эта шваль, раздирающая страну на куски, получит по заслугам.
— Давай за это выпьем.
— Давай. — Согласился Вадим, хотя уже давно никому из политиков не симпатизировал— ни левым, ни правым. Но все происходящее в стране за последний год ему активно не нравилось. Не политики, а банда демагогов.
Пора уезжать домой. Вадим договорился, что завтра, когда комендант поедет в Сухуми, он возьмет себя с собой.
Уходя, комендант увидел на столе фотографию Эвы, которую Вадим забыл спрятать. Он вгляделся и восторженно поднял вверх большой палец.
— Твоя?
Потом ошалело осмотрел комнату.
— Постой, так ведь это здесь снято. Ну, ты даешь! А я то думал, и чего тебе делать в этой глуши...

21.(ретроспектива)
Утром Вадим позвонил в отделении милиции и убедился, что интуиция его не подвела: троих кавказцев никто не отпускал — они мели улицы в Гаграх, получив по неделе административного ареста за хулиганские действия. Тогда выходит...
— Люся, а какой у тебя муж?
— Сергей? Как это какой? Столяр. В институт даже не поступал. Троечник и белобилетник. В армию не взяли.
“Ничего себе, белобилетник” — подумал Вадим. Голова по—прежнему раскалывалась.
— Я не о том. Как он выглядит?
— Ну, с тебя ростом. Только худее. Брюнет. А тебе это зачем?
— Потом расскажу. Я приду через час.
“Диверсанта” он выловил быстро. Правда, пришлось его трижды бросать на землю, прежде чем Сергей понял, что справиться с Вадимом для него — задача безнадежная. В Пицунде он был уже три дня и ночевал в глубине соснового заповедника, прямо на траве.
— Вот, что Серый, слушай меня внимательно и не перебивай. А то сдам ментам. Ты что драться-то полез? Ты меня с Эвой видел?
— Это с той, высокой...?
— С той самой. Разве нужна мне твоя Люся?
— Все вы так говорите.
— Заткнись. Вот что я тебе скажу, парень. Обо всем, что у вас с Люсей произошло, я знаю, мне Эва рассказывала. — Тут он соврал. — Ты сам выбирай: если хочешь с ней жить, не трави женщину. Не хочешь — убирайся. А то другой, не такой добрый, как я, определит тебя лет на пять за решетку. Что решил?
— Вы поговорите обо мне с Люсей... — Сергей был ненамного моложе Вадима, но интуитивно понял, что с ним надо разговаривать на “вы”, как со своим начальником на работе.
— Хорошо, — согласился Вадим. — Жди у ворот Дома творчества. Но ждать придется долго. И учти — если что — приеду и разберусь с тобой по-мужски. Я Люсе свой адрес дам.
— А классно вы тех грузин кинули... — сказал вдруг Сергей.
— И это видел? — удивился Вадим. — Что ж ты на меня тогда с колом побежал? Я ведь и зашибить мог по случайности.
— А зачем вы с Люськой гуляли. Я видел.
— Не с Люськой, а с Люсей, Люсенькой, а то она точно от тебя убежит. Эх...
“Что б он со мной сделал, если бы узнал, где и как я провел ночь?”
— Жди.
Он поднялся в номер.
— Люся, собирайся, за тобой муж приехал.
— Сергей? — удивилась Люся и заплакала. — Я не поеду.
— Поедешь, как миленькая, и будешь строгать с Сергеем защитников Родины. Только к хорошему врачу сходи. Мой курс психотерапии закончился. О нем тебе нужно помалкивать. Гуд бай.
— Я не поеду.
— Ну ладно, — неожиданно согласился Вадим. — Сейчас отправим Сергея в Белгород, а с тобой потрахаемся всласть оставшуюся неделю. Так? Так тебе Эва говорила?
Люся молчала.
— Он хороший, твой Сергей. И смелый. Вчера меня палкой по голове огрел. Ты его люби.
Люся заплакала.
— Собирай вещи. Глупые курортные романы кончились. Впереди у тебя целая жизнь в прекрасном городе Белгороде. И держись подальше, на пушечный выстрел от таких, как я. Ты лучше нас. Меня с Эвой. И Сергей лучше. Когда-нибудь ты это поймешь...
Он не стал ее провожать до выхода...


22. ЭПИЛОГ
Наутро за Вадимом вместо коменданта зашел его водитель и сказал, что обстоятельства изменились, комендант никуда не поедет, так как ему надо следить за порядком. В стране государственный переворот, наконец-то этого предателя Горбачева убрали. Но если Земцову нужно, его подвезут до гагринского поезда.
...В поезде все только и говорили о ГКЧП и о том, что творится в Москве. В отличии о московских настроений в вагоне преобладала поддержка путчистов. Может быть, кто и думал иначе, но не решался об этом сказать.
Меньше чем через сутки Земцов был дома. Он набрал известный ему номер телефона, затем другой, но в трубке были только длинные гудки. Он звонил еще много раз по обоим номерам, но никто не отвечал.
...Прошло два года. Летом 1993-го он поехал в Ригу. Официальным поводом было задание редакции написать о притеснениях русскоязычных в Латвии, но единственным его желанием было — увидеть Эву. В Риге он, действительности, был у бабушки в раннем детстве, и запомнилась она ему только тем, что в кафе там подавали молоко к кофе в отдельных крохотных молочниках. Да еще странным случаем, когда на него, русского пацана, на могиле Яниса Райниса замахнулся костылем какой-то старик-националист. Нынешняя Рига показалась ему еще более чужой, чем в детстве. Коллеги из русской газеты без труда нашли ему Эвин адрес. Оказывается, она была известной в республике журналисткой.
На подходе к ее дому он увидел полицейские машины и понял, что опоздал. Он зашел в кафе напротив. Ему было видно все. Из дома вынесли двое накрытых простыней носилок и погрузили в “скорую”. От толпы полицейских отделился человек в штатском и зашел в кафе. Он в упор смотрел на Вадима. Тогда Земцов сделал первое, что пришло ему в голову: засунул палец в нос и стал с видимым удовольствием в нем ковыряться. Филера передернуло от русского свинства и он вышел из кафе.
Вадим уезжал на следующий день. Моросил мелкий дождь. На рижском вокзале он купил газеты. В них было сказано, что Эву убил любовник. При попытке штурма полицией квартиры любовник оказал сопротивление и также был убит. Хотя, скорее, о “балтийской шпроте в масле”, как обозвала себя когда-то Эва, стало кому-то известно, и “руку Москвы” убрали, а затем убрали и исполнителя. Или Эва к тому времени уже начала действовать и проиграла. Ведь разведчики они были все же плохие.
Никто Земцова не искал и в последующие годы. Может быть, папку с его личным делом кто-то бросил в огонь, когда осатанелая толпа свергала железного Феликса, может быть, его время еще не пришло. Он ждал. Ждал, когда придет время.
Если оно придет...
...Люся же родила четверых детей и счастливо жила с Сергеем.