Я никогда не знал Петю, но все время только о нем и слышу: вот Петя придет, вот Петя освободится… Татьяна, его мать, недавно была на длительном свидании с этим Петей, заплатив кучу денег за тюремную «пятизвездочную гостиницу». Пришла – ни лица, ни настроения. Со старухой, ее восьмидесятилетней теткой, она ни о чем не откровенничает - живут, едва сдерживая свою неприязнь друг к другу, только что не грызутся как собаки. Татьяна в тот день много курила, заснула далеко за полночь, все вздыхала и ворочалась. Двенадцатилетний срок, который досиживает ее сын в ростовской тюрьме, здоровья ей не прибавил, но – мать есть мать. Поэтому с редким перерывом все предыдущие пятнадцать лет Татьяна таскала передачи то в следственный изолятор, то в тюремную больничку, то ездила с сумками в крытую тюрьму Салавата, отдавая на посылку последние рубли и копейки.
Экономила она, к слову сказать, больше на себе, так как бабка кормилась за свои, получая неплохую пенсию жены ветерана войны. Меня она никогда ни в чем не ограничивала – ни в еде, ни в парикмахерской, ни в уходе за зубами.
Мне грех жаловаться.
А Петюню она тоже баловала поначалу – сама рассказывала. Один на всем свете разлюбимый сын – что хотел, то и делал. Хотел в десять лет кушать – мог взять последний кусок, все съесть и уйти, не спросив, что будет есть она. В двенадцать он помогал ушлому соседу торговать водкой по ночам – подносил в школьном портфельчике бутылки по мере необходимости, но чуть не попал под облаву, да вовремя сообразил и поднялся этажом выше.
В четырнадцать его отчислили из школы музвоспитанников за нарушение дисциплины, так как оставленный в кабинете преподавателя, он не мог больше двадцати минут просидеть со своим тромбоном и нотами. А однажды, уже запертый в кабинете, Петя вылез в окно и, пройдя по карнизу третьего этажа, и ввалился в кабинет директора, проводившего срочное совещание учителей.
Больше ни учиться, ни тем более работать он не стал. У Татьяны к тому
времени обнаружилась опухоль в груди, ее прооперировали – и ей было не до сына. Но именно сын дал ей денег на поездку в Москву для мастопластики – операции по восстановлению груди. Где взял – он не говорил. А она не спрашивала. Когда Петю взяли в армию, он попал в морскую пехоту – рослый красавец, здоровый… Девки на проводах плакали – одна уже аборт сделала, замуж просилась, обещала ждать. Первая чеченская война требовала новых жертв и вскоре первая партия Петиных сослуживцев из Североморска уже изучала боевую обстановку на месте. Потом был штурм в новогоднюю ночь – Татьяна с тех пор обязательно пьет за тех, погибших молодых ребят их морской пехоты. И плачет… А я подбираюсь к ней поближе и прижимаюсь к ее коленям.
Тогда она меня гладит по голове, иногда целует мои глаза.
В тот памятный Новый год она незамедлительно собралась и выехала в Чечню, чтобы найти своего убитого сына или схватить и похитить, если еще живой. Она добралась до Грозного и ходила по ледяным улицам чужого города, вглядываясь в лица не убранных убитых. Затем подъехала машина, разобравшись, ее посадили в кузов и дали поискать среди трупов в машине – Пети не было и там. Она искала по «госпиталям», если можно так назвать солдатские палатки, где раненные пацаны лежали под тонкими синими колючими одеялами в десятиградусный мороз с пронизывающим ветром. Пети не было нигде. Остановившись на ночлег в штабном домике, Татьяна вышла вечером на перекур и разговорилась с дяденькой, обещавшим все узнать и помочь. Наутро ночной собеседник доложил, что Петя находится еще в части, их отправляют в Чечню на днях. Проникнувшись к Татьяне симпатией, он пообещал сделать звонок и оставить Петю на месте, предварительно отправив его в отпуск.
Окрыленная мать встретила сына дома, не веря в чудо его спасения. Петюня быстро «загулевертил», не приходя на ночевку домой, и вовремя в часть не вернулся. За этим последовал трибунал и штрафной батальон. Спасла положение будущая невестка, явившаяся в суд с огромным животом, и объявляя о предстоящей женитьбе...Судьи смягчились и дали молодому солдату минимальный срок, который он и так отбыл в камере предварительного заключения. Невестка вытащила подушку, едва вышли из зала заседания. Беременность, как я понял из разговоров, была, но маленького срока. Потом родилась у Татьяны внучка, а Петюню вскоре посадили опять в следственный изолятор, потому что он принес в организацию продавать только что сворованную вещь. «Подставили» – так он объяснял маме свое очередное горе. «Я же не знал, что ночью эти компьютеры утащили. Мне предложили заработать – я и пошел. Горшок для дочки видела сколько стоит?» Собрав деньги по родственникам и знакомым, договорившись с крученным адвокатом, Татьяна всунула взятку, и Петюне дали условный срок. Около года он уже отбыл в следственном изоляторе. Пришел с желтухой… Опять ссоры, разводы, ночные пропадания – одет хорошо, деньги водятся, матери – ни копейки.
Меня тогда на свете не было, я обо всем этом знаю из рассказов.
Вскоре наступил третий арест. На суде вспомнили все: и первую судимость, и вторую, и накатали 12 лет строгача. За убийство дают по семь лет, а тут, подумаешь, на стреме стоял, пока пацаны с барыгой разбирались. Он даже и на Петюню ни разу не показал, первый раз, говорит, вижу…
Вот тогда Татьяна меня и взяла к себе в дом от тоски, значит. Внучку давать ей перестали, невестка развелась с ее сыном, замуж за старого-богатого выскочила, даже фамилию сменила ребенку, лишив Петюню отцовства.
Тосковала Татьяна тогда здорово, что и говорить. Гладит меня, гладит, сыночком называет. Пока я маленький был – с собой укладывала на ночь спать, особенно зимой. Потом я вырос и теперь сплю сам.
Когда Таня уезжала на свидания с Петюней в Салават, меня выводили на прогулку ее родственники, которые все время ее осуждали и не любили меня – я это чувствовал.
Потом умер ее дядя и оставил ей в наследство комнату, а во второй – та самая бабка, которая мотает Тане нервы: то нагадит посреди комнаты, то вопит, что ее отравили, хотя принимает только упакованную магазином пищу, то меня пинает на глазах у Тани.
Таня меня жалеет, плачет и, однажды сказала, что лучше бы ее сын погиб в чеченской войне героем, и она ухаживала бы, за его могилой, чем жить с позорным клеймом матери заключенного.
Может, благодаря ее любви я так долго живу? Причесанный, постриженный, с чистыми зубами, накормленный – мне уже четырнадцать лет.
А карликовые пудели, говорят, живут всего семь. У Тани снова обнаружилась опухоль, уже в другой груди – операцию делать не за что.
Вот она, уже идет из ванной. Похудела… Вынимает зубной протез, кладет в стакан, причесывается, идет на балкон курить. Я к ней. Мы теперь до конца вместе.