Это не мемуары, а художественное произведение. Герои вымышлены, совпадения случайны. Автор.

«Во всём мне хочется дойти До самой сути» (Б.Пастернак)
Вместо предисловия
Море и небо.

Люблю море. Оно – как человек: может улыбаться и хмуриться, бунтовать и сладко нежиться. А волны – как мысли: набегают и исчезают, уступая место другим. Вот почему я так люблю смотреть на море, слушать его... и думать. Здесь хочется размышлять о чём-то большом и вечном. Как это море, как это небо. О чём же? Ну, например, о смысле жизни. Живёшь, как все: скорей, надо сделать то, другое, третье.
«Дни бегут неведомо куда.
Точно окна вокзала,
Мимо нас проносятся года.
Всё быстрей мельканье этих лет,
Всё быстрей, как на беду,
И нельзя обратный взять билет
Или спрыгнуть на ходу».
Откуда это? Когда и где я это слышала? А-а, вспомнила: это слова песенки, что без конца звучала по радио в купе поезда, когда мы возвращались из Крыма. Б-же, как давно это было! А слова запомнились. Потому что верно. А что если хотя бы сейчас оглянуться на кусок прожитой жизни? Кусок солидный: промчалось вприпрыжку детство, отшумела юность, прошагала зрелость. И всё это – в России, в большом сибирском городе, куда нас забросила война. Полуголодное военное детство. Послевоенные школьные годы, тоже «не очень сытненькие, не очень голодненькие», как сказал поэт. Юность и зрелость – хрущёвская «оттепель» и брежневский «застой». Ну, а напоследок, перед пенсией – «перестройка» со всеми вытекающими последствиями: и хорошими, и плохими (для нас, конечно, − рядовых людей). Главное – появилась свобода выбора страны, где ты хочешь жить. Так мы с мужем оказались в Израиле, на родине предков. Живём в этой стране уже десять лет. Здесь тоже свои трудности и проблемы (а где их нет?) Но мы чувствуем, что эта маленькая страна – наш дом. Мы здесь – свои. Этого мы никогда не чувствовали в России, как ни старались убедить себя в обратном. Теперь я на пороге старости. Старость – время покоя и размышлений. Раздумий о времени и себе. «Пробегаю глазами моё прошедшее и спрашиваю себя: « Для чего я жил? Для какой цели я родился?» Это строчки из «Героя нашего времени», − романа, знакомого ещё со школьной скамьи. Моё прошедшее... Кому оно интересно? Ведь я не воевала: мала ещё была. Не изведала мучений концлагеря и гетто (и слава Б-гу!) «Красное колесо» по нашей семье не прокатилось: никого не арестовали, не расстреляли, не сослали. Целину не поднимала, БАМ не строила. Словом – обычная жизнь обычного человека. − А кто сказал, что она не интересна? – возражаю я самой себе. – Вспомни русскую литературу позапрошлого века: от Пушкина до Чехова. Их герои – обычные люди. А все великие с их делами... для кого они, эти дела? И для чего? Чтобы только себя прославить? Грош цена таким делам и проклятие таким людям. Нет, ты сделай жизнь миллионов обычных людей лучше. И не ценой уничтожения других людей. − Вот и расскажи, как ты жила. Ты и миллионы таких, как ты, обычных людей. − Но ведь мы, эти миллионы – мы все разные, − спорю я с внутренним голосом. – Не слишком ли много я беру на себя, говоря от имени миллионов своих современников? Любой из них скажет: «А у меня всё было иначе.» И будет прав. Как же быть?.. Я закрываю глаза и слушаю шум волн. И вдруг (что это?) слова сами выплывают из моего сознания и складываются в музыкальные фразы. Они звучат, как шум волн, так же размеренно и плавно. Вот что я услышала:
«Море состоит из капель,
Этих капель – миллионы,
миллиарды... Кто их может
сосчитать?
Ты и твои ровесники – как
капли в море.
И кусочек, осколочек неба – в
каждой капле.
Ты не можешь описать всё небо.
Но тот кусочек, что в тебе отразился –
о нём рассказать ты в силах.
А я помогу тебе в этом.» − Кто ты? – мысленно спрашиваю я. − Я? Твоя Память. Ты и не подозреваешь, как много всего сохранилось в моих ячейках. Люди придумали компьютеры. Но ни один не сравнить со мной: ведь я во много раз древнее этой технической новинки. Доверься мне. − Спасибо за помощь. Но ведь ты не всемогуща. Что-то мы с тобой растеряли, не сберегли. А, может быть, это утерянное – самое главное... − А я на что? – вдруг слышится другой голос. Я даже оглянулась: показалось, что кто-то, действительно, стоит за моей спиной. Но нет, никого. Это тоже внутри, в голове. − А ты кто? − Я – твоя давняя подруга. Не узнала? Зовут меня Фантазия. Я скрашивала тебе годы одиночества и тоски. И теперь прихожу на помощь в трудную минуту. Разве не так? − Да, конечно. Но чем ты тут можешь мне помочь? − Как чем? Связать разрозненное, восстановить забытое – то, что не удержала Память. Мы ведь с ней подруги. Но я могу больше её: она хранит только то, что было на самом деле. А я – то, чего не было, но могло бы быть. Или то, что не могло бы быть, но очень хотелось, чтобы было. Тогда я преображаюсь, молодею и называюсь Мечта. Я и Память. Мы обе крылаты и можем переноситься в любое место и время: из настоящего в прошлое, а я – даже в будущее. Куда пожелаешь. Мы приблизим к тебе прошлое, и ты увидишь его из сегодняшнего дня. Ты увидишь себя ребёнком, девушкой, взрослой женщиной. Перед тобою пройдут живые картины твоей жизни. − Почему только её жизни? – вмешивается Память. – Ведь она хочет рассказать не только о себе, но и о тех, с кем сталкивала её судьба. И, главное, надо дать ей подумать, поразмышлять над увиденными заново картинами. − А мы и не будем ей мешать, − говорит Фантазия. – Мы лишь поможем ей ощутить пережитое: его цвет, вкус, запах... А размышлять, оценивать и переоценивать – не наше дело. − Вот и славно! – мысленно восклицаю я. – Спасибо, мои крылатые подруги. Вместе мы – сила. − Итак, начнём, − деловито заявляет Память. – С чего начнём? − Конечно, с самых истоков. С того момента, как я стала осознавать себя. − Тогда – в прошлое, в то, что отсюда лишь чуть виднеется в тумане забвения. Ты готова? − Да, конечно. В путь. И поскорее! И вот уже я будто лечу куда-то. Моё настоящее – далеко позади. Маленькое-маленькое. И становится всё меньше. Вот уже и исчезло. Что же там, в прошлом?



Часть 1 Истоки.
Девочка стоит посреди поляны. В крохотном кулачке – букетик цветов. Она смотрит прямо в чёрную круглую дырочку: ведь ей сказали, что оттуда вылетит птичка. Но птичка не вылетает. Девочка едва научилась ходить и ещё нетвёрдо стоит на ножках. Она уже устала и, если бы её сзади не поддерживала мамина рука, села бы на землю. Но когда же вылетит птичка? Малышка хотела заплакать и уже капризно скривила ротик – но тут раздался щелчок, над круглой дырочкой что-то вспыхнуло на миг. «Вот и всё, Лидочка», − сказала мама и погладила дочурку по кудрявой головке. «А где же птичка?» − хотела спросить Лидочка, но мама дала ей конфетку, и девочка, проглотив слёзы, улыбнулась. Хорошо с мамой! Если бы она всегда была рядом! Есть ещё папа и старший братик, но у них какая-то своя жизнь, непонятная ей. А вот мама... её тёплый взгляд, ласковые руки... И вся она – мягкая, добрая, весёлая. Но обычно она с утра уходит , приходит только вечером. Разве что один день в неделю (взрослые называют его воскресеньем) – в этот день мама с утра и до вечера дома. Как сегодня. И этот день для Лидочки – праздник. А в остальные дни Лидочка с няней. С утра и до вечера. Няню зовут Дуня. Она совсем неплохая. Особенно приятно было раньше, когда Лидочка ещё не умела ходить. Няня Дуня любила с ней гулять. Перед прогулкой она одевала на головку девочке синий бархатный капор, выпустив наружу кудряшки, усаживала в коляску и вывозила на улицу. Прохожие шли и улыбались, а няня Дуня горделиво посматривала то на девочку, то на прохожих. А теперь, когда Лидочка подросла – няня уже меньше обращает на неё внимание. Иногда просто о ней забывает. Например, когда они идут на берег реки. Няня разденет её до трусиков, усадит на песок и скажет: «Кувыркайся!» А сама начинает с кем-то разговаривать. У няни много знакомых, и всем хочется с ней поговорить. Вот она и заставляет Лидочку кувыркаться, чтобы не мешала ей разговаривать. Только Лидочка сядет на песок, а няня тут же: «Кувыркайся!» И Лидочка послушно кувыркается, хотя ей этого уже совсем не хочется: головка кружится, и всё вокруг кружится – и речка, и берег, и деревья, и люди. Но девочка привыкла слушать старших. Хныкать, капризничать – это она не любит: а вдруг няня рассердится и закричит на неё? Пусть лучше ей, Лидочке, будет не очень приятно, лишь бы няня не сердилась. И потом: не вечно же она будет разговаривать с другими, когда-то ведь вспомнит и о ней. И правда, какая-то тётя, глядя на Лидочку, говорит няне: «Ваша малышка, по-моему, устала кувыркаться». Дуня спохватывается: «Домой пора». Помогает Лидочке одеться, одевается сама, и они идут домой. А там – скоро и мама с работы придёт, подхватит Лидочку на руки, прижмёт к большой мягкой груди, расцелует и усадит за столик кормить. Ест Лидочка плохо. Мама часто говорит: «Вот Вадик у нас здоровяк, а Лидочка – слабенькая. Такая родилась». Поэтому мама её жалеет и часто кладёт ночью спать рядом с собой. Так Лида и засыпает, прижавшись к маминой груди. Тогда снятся девочке самые радостные и красивые цветные сны... Но досмотреть свои сны Лида не успевает. Какая-то сила подхватывает её и несёт, как на крыльях, прочь из детства. Мгновение – и она уже снова в настоящем: морской берег, ясное небо, шум волн. И голос мужа: «Лида! Ты что, не слышишь меня? Уже минут десять стою перед тобой – и дозваться не могу. Собирайся, пора на автобус – и домой.» Я сладко улыбаюсь и потягиваюсь: «Жаль, сон не досмотрела.» − Какой сон? – удивляется Алексей. – У тебя глаза были открыты. Ты умеешь спать с открытыми глазами? Я не отвечаю. И вдруг, посмеиваясь, говорю: «А знаешь, я до сих пор не могу заснуть, пока не прижмусь правой щекой к чему-то тёплому и мягкому. Это оттуда, из младенчества.» Алексей нетерпеливо посматривает на часы и торопит меня: «Дома поговорим. Поехали, пока ещё не так жарко». Войдя в комнату,первым делом достаю старую чёрно-белую фотографию, внимательно разглядываю её. На ней – девчушка в белом платьице, похожая на пупсика-негритёнка своими короткими курчавыми волосиками, на которых чудом держится пышный белый бант. Большие серые глаза под покатым нависшим лбом. Тоненькие, красиво очерченные губки. Личико серьёзное, без тени улыбки.
− Какая славная девчушка! – умиляется Фантазия. – Жаль только, что уж слишком покорная: боится слово сказать в свою защиту.
− А ведь я такой и осталась на всю жизнь, − задумчиво произносит Лида. – Не умела за себя постоять и от обиды только плакала. Хорошо, что всегда кто-то из близких был рядом. А чуть я оставалась одна... − Давай не будем торопиться и забегать вперёд, − перебивает Память. – Ты помнишь слова родителей о том, что твой брат был здоровяк, а ты росла слабой и болезненной? − Да, но почему? Родились в одном и том же городе , только я – на три с половиной года позже. − Правильно. И за эти три с половиной года ваша семья переехала поближе к заводу СК, где работали твои родители. А что это был за завод? Он изготовлял синтетический каучук. Производство химическое и очень вредное. Но кто тогда об этом думал? Кто вообще думал о людях? Ядовитые выбросы этого завода отравили тебя, наверное, ещё до твоего рождения. Поэтому у всех детей на морозе щёчки краснели, а у тебя – синели. И аппетит плохой – оттого же. − Но здесь, на фото, она пухленькая и совсем не кажется болезненной, − возражает Фантазия. − А фото сделано уже под Москвой, куда семья переехала перед войной, − уточняет Память. Маленькая несмышлённая девчушка, − а над ней – кусочек довоенного неба. Оно ещё ясное и доброе. Но там, на горизонте, уже громоздятся чёрные тучи.Вот-вот они закроют собой и небо, и солнце, грозной тенью нависнут над землёй. И начнётся война. Часть 2 Война.
Глава 1. Эвакуация. История первая. Раннее утро. Сегодня не воскресенье: Лидочка помнит, что оно было вчера. Но няня Дуня не пришла, а мама и папа дома. Сначала Лидочка обрадовалась: значит, вместе пойдём гулять. Но нет, никто гулять не собирается, а родители почему-то поспешно увязывают узлы, укладывают чемоданы. Брат Вадик бегает от папы к маме, держа в каждой руке по одному игрушечному Деду Морозу. Он чуть не плачет и повторяет без конца: «Давайте возьмём с собой хотя бы одного!» Но мама и папа, смеясь, отмахиваются и долго размышляют, держа в руках очередную миску или ложку: «Взять или не взять? И куда положить?» А на полу валяются столько красивых игрушек! Но на них папа и мама даже не смотрят: «Нет места для самого необходимого.» (Так они говорят.) И все почему-ту со страхом повторяют слово «война». Лидочка этого слова не знает, но понимает, что эта страшная война гонит их из родного дома, отнимает любимые игрушки – и вообще любит приносить зло и взрослым, и детям. Какая она, война? Это, наверное, злая ведьма, как в сказках, которые читали ей мама и папа. Но ничего, придёт кто-то добрый и сильный и прогонит злую ведьму. Так всегда бывает, иначе и быть не может. А пока... пока можно и потерпеть. Ведь это недолго. Все говорят: «Война скоро кончится, и мы вернёмся». «Поскорей бы, − думает Лидочка. – Наши игрушки нас дождутся, снова придёт няня Дуня, а про злую ведьму, которую зовут Война, скоро забудут». Под окнами раздаётся гудок – это приехала машина, чтобы отвезти людей и вещи. Папа с мамой и братик сначала выносят вещи. Лидочка одна в квартире, не плачет: мама её успокоила, сказав, что сейчас они вернутся за остальными вещами и заберут её. Вот уже и последние вещи погружены, и мама с Лидочкой на руках садится в кабину шофёра. Здорово! Она никогда не ездила в машине. Промелькнули знакомые улицы. А вот и вокзал. Как много собралось людей с вещами! Напугала всех эта страшная Война! Ну, ничего, скоро ей конец. А ехать вместе с другими ребятишками – это даже очень весело. И мама с папой рядом. Это – главное. В вагоне тесно. Всюду: в проходах, на лавках и под лавками узлы, чемоданы. Откуда-то сверху свисают сетки («авоськи») с продуктами. Места мало, и дети сидят на коленях родителей: Вадик – у папы, Лида – у мамы. Лида проголодалась и просит есть. Мама даёт ей вкусную мягкую булочку. Девочка очень довольна, но тут – над её головой чьи-то руки передают... детский горшочек. Другие руки подхватывают его, и так он путешествует до самого открытого окна. Потом горшочек переворачивают вверх дном и, опорожнив, так же, по рукам, передают обратно. Папа и мама морщатся, а Лидочка смеётся. И все кругом говорят: «Война, война». А навстречу, по рельсам, что бегут рядом с их поездом, мчится другой поезд. Там есть и закрытые вагоны, и открытые, без крыши, и на них стоят большие железные машины на гусеницах («Танки!» − говорит братик) и ещё другие, с длинными железными трубами, направленными вверх и наискосок («Пушки,» − называет их Вадик). А рядом сидят дяди, помоложе лидиного папы, одетые в зелёное («Солдаты», − говорит Вадик и машет им из вагона рукой). Лида догадывается: встречный поезд идёт, чтобы прогнать эту страшную ведьму – Войну, и чтобы все они снова вернулись домой. Поскорей бы! И снова – прочь из тревожного и тяжёлого времени. Нет поездов с дымящими паровозами, тесными, неудобными вагонами, где яблоку негде упасть – так они набиты людьми и вещами; куда-то скрылась эта суматошная кочевая жизнь. Небольшой красивый состав идёт по железной дороге. (Он так и называетя на иврите: «ракевет» − состав, а не поезд.) Никакого дыма и шума; тянет состав тепловоз на дизельном топливе. Удобные, современные двухэтажные вагоны. Мягкие сиденья обиты красивой ворсистой тканью. Откидной столик у каждого окна. В проходах – ковровые дорожки. Лида с мужем едут в гости к старшей замужней внучке. Соскучились по правнучке Эдит – чудесной девчушке с большими серо-голубыми глазами и белокурыми волосиками. Ей пошёл четвёртый годик – она уже в полтора раза старше той Лиды, что ехала в переполненном жёстком вагоне, сидя на коленях у мамы и удивляясь, почему и куда они так долго едут. − Да, конечно, малышка только удивлялась долгой дороге, − задумчиво проговорила Фантазия. – Взрослым было не до удивления: надо было на каждой станции бегать за горячей водой; искать и за любую цену покупать хоть баночку молока. А главное – как-то устраиваться на ночь. Ведь не будешь же всю ночь сидеть. Наверное, спали по очереди на жёсткой скамейке, подогнув ноги. А детей укладывали рядышком. И долгие, бесконечные стоянки где-нибудь в поле или на маленькой станции: надо пропустить воинские эшелоны. − Но это ещё очень комфортабельное путешествие по тем временам, − возразила Память. – Ведь пассажиры этого поезда не знали бомбёжек в дороге. Они выбегали за продуктами и кипятком, но не бежали прятаться от немецких самолётов. − Мы – нет; подтвердила Лида. – Но семья моего будущего мужа, которая эвакуировалась из Киева, всё это испытала. И уже замужем я слышала эти рассказы от свекрови и её старшей сестры, жившей в Киеве, когда мы туда приехали в гости. − Ты расскажи об этом, − просит Фантазия. – А я помогу тебе представить, как всё это было. Посмотрим, что у нас получится.
История вторая. (начало) «Киев бомбили, Нам объявили, Что началася война». (Из песни)
Маленькому Лёшке четвёртый год. Он с мамой и папой живёт в городе Киеве, в большом деревянном доме. Их семья занимает одну комнату. В просторной квартире ещё много комнат, где живут дедушка с бабушкой (родители папы) и тёти (сёстры отца). Живут дружно и весело. По субботам все собираются вечером за большим столом, накрытым праздничной скатертью. Все красиво одеты. В торжественном молчании бабушка зажигает свечи в старинном серебряном подсвечнике. Они с дедушкой говорят нараспев что-то торжественное на непонятном Лёшке языке. А потом все выпивают по бокалу вина, и дедушка даёт Лёшке попробовать. Мальчику нравится густое и сладкое вино, а дедушка говорит: «Пусть привыкает. Капелька красного вина раз в неделю − это не повредит.» На другой день, в воскресенье, все отдыхают. Можно погулять с отцом, как взрослый, держа его за руку. Рука у отца большая и крепкая: Лёшкин папа – кузнец. Раньше они с дедушкой подковывали лошадей, а теперь папа работает на большом заводе. Лёшка гордится своим отцом. Однажды они ходили в зоопарк. Вот было весело! Особенно смешили обезьяны: они резво бегали вдоль клеток, взбирались на решётки и протягивали узкие ладошки, просили угощения. Лёшка очень хотел бросить им что-нибудь, но сердитая тётя в халате погрозила ему пальцем и строго сказала, что кормить зверей нельзя. Всё шло хорошо, все были спокойны и веселы. Но этим летом что-то изменилось: взрослые почти не улыбались. Даже по субботам, за праздничным столом говорили почему-то шёпотом. И всё чаще с тревогой поглядывали на небо. «Чего они боятся?» − недоумевал Лёшка. Особенно тревожили взрослых багровые закаты, которые в то лето часто окрашивали небо на горизонте: казалось, что это зарево от далёкого пожара. Взрослые качали головами и говорили: «Не к добру это. Быть беде!» А однажды, в будний день, когда папа был на работе, а мама хлопотала на кухне, Лёшка увидел в окно самолёт. Он не удивился: самолёты и раньше летали над их городом. Но те самолёты летали очень высоко, и на крыльях у них были нарисованы красные звёзды. А этот пролетел так низко, что Лёшка даже успел разглядеть на его крыльях... большие чёрные кресты. А там, на горизонте, виднелись другие самолёты, ещё совсем маленькие, но по виду такие же. Их было много, и всё вокруг загудело низко, тревожно и страшно. Завыла сирена, мама вбежала в комнату. Она была очень бледная. Быстро схватила в одной рукой приготовленную заранее сумку, другой подхватила Лёшку, и они бегом направились к большому низкому строению, над дверью которого белела какая-то надпись. Читать Лёшка ещё не умел, но видел, что со всех сторон к этой двери бегут люди и быстро исчезают внутри. Лёшка уже задыхался, и пот лил с него градом, но мама без конца повторяла: «Скорей, сынок, сейчас будут бомбить.» «А что такое бомбить? – хотел спросить мальчик, но, поглядев по сторонам, понял всё сам: они бежали мимо большого и, видно, когда-то красивого каменного дома. А теперь от белого красавца осталась только одна стена и кусочек крыши. А всё остальное – валялось на земле: осколки стёкол, мебели, штукатурки. И так по всей улице. Наконец, добежали. Спустились по лестнице в большой и тёмный подвал. Лишь по приглушённым голосам поняли, что подвал полон людей. А наверху – глухие и короткие удары, будто кто-то огромным молотом бьёт по городу, стремясь разрушить его до основания. После каждого удара люди вздрагивают. Кто-то плачет. Лёшка слышит обрывки разговора: − Опять город бомбят? − Нет, полетели за город,бомбить военный завод. Мама крепко прижимает к себе Лёшку, рука её мелко дрожит. Лёшка догадывается, почему; ведь их папа сейчас на заводе, а завод – военный. А тут ещё кто-то добавляет: «Говорят, вчера бомбили какой-то завод. Много убитых и раненых». Все замолчали. Наконец, опять сирена: отбой. Все выходят из подвала. Мать с Лёшкой тоже. Они приходят в дом. Их дом цел. « − Хорошо, что всё цело, как было, − думает Лёшка, вспоминая разрушенный дом, мимо которого они бежали к подвалу. – Но когда же будет вечер? Скорей бы пришёл папа!» Наконец, и вечер. Папа приходит усталый, но весёлый. Берёт Лёшку на руки, подкидывает вверх: «Ничего, сынок. Переживём. Всё будет хорошо». Он обнимает и целует плачущую маму. («И чего плачет? – удивляется Лёшка. – Радоваться надо.») А потом все садятся ужинать. Шли дни, но хорошо не становилось, а, наоборот, с каждым днём всё хуже. Сирены выли уже и по ночам. А главное – всё громче слышались глухие разрывы, от которых, от которых дрожали стёкла. «Канонада,» − говорили взрослые и с тревогой смотрели туда, откуда она доносилась: это били немецкие пушки. Часто прибегала к маме её сестра, тётя Рита. Прибегала в слезах: её муж, дядя Даня, коммунист, одним из первых ушёл добровольцем на фронт. И с тех пор о нём – ни весточки. А дедушка всех успокаивал: «Были немцы в Киеве в двадцатые годы. Конечно, по головке не гладили, но и не убивали всех подряд. Они ведь тоже люди, и у них есть жёны, дети. Ничего, всё обойдётся.» Они с бабушкой решили остаться. И их старшая дочка, тётя Мири. Остальные собирали вещи. Собирались и Лёшкины родители. И вот в один из дней папа пришёл с завода рано и сказал: «Завод эвакуируют вместе с рабочими. Едем.» Наскоро простились с родными, с соседями. Погрузили вещи на подводу. А Лёшке разрешили посидеть рядом с кучером, и тот даже позволил ему подержать кнут. На вокзале полно людей. На соседнем пути −воинский эшелон. Солдаты погружают на открытые платформы зачехлённые орудия. А к их составу подгоняют и прицепляют загруженные на заводе платформы со станками, забитыми фанерой. Теплушки до отказа набиты людьми и вещами. Лёшка с папой и мамой с трудом нашли место на скамейке у стены. Лёшка – на коленях у папы. Сигнал к отправлению – и поезд тронулся. Отец поднял Лёшку кверху, к самому окошку. Провожающие машут руками и плачут. А поезд набирает скорость. Вот исчез и вокзал, и люди, что остались там. Но долго ещё дрожали вагоны от грохота снарядов и разрывов бомб. Отец с матерью тревожно переглядывались: может, снаряды рвутся уже на улицах города. И вдруг сзади – страшный взрыв: взлетели на воздух обломки моста через Днепр, по которому только что прошёл их эшелон.
Милый, милый Киев! Дорогие наши родственники, соседи, земляки! Что-то вас ждёт!.. Нет, этот ужас должен скоро кончиться. Мы ещё вернёмся к тебе, Киев, и обнимем наших родных, друзей – всех, всех, кого знаем и любим. А пока – прощай, дорогой наш город! Нет, почему «прощай»? «До свидания! До скорой встречи!»
− Знали бы те, кто уезжает, что никогда больше не увидят тех, кто остался! Знали бы те, кто оставался, что их ждёт! – с горечью воскликнула Память. – Только потом, через много лет, Лёшка узнал, что эшелон, увозивший их из Киева, был последним. И пушки, что стояли на платформах впереди идущего воинского эшелона, тоже последние. Город был обречён. Армии, оборонявшие его, были окружены и разгромлены. И очень скоро фашистские сапоги, гусеницы танков и орудий загремели по брусчатке древнего города. Немцы тут. Евреям – капут, Цыганам – тоже, А остальным− попозже. Эту частушку записали добровольные осведомители и послали в немецкую разведку, в отдел изучения настроений населения. Там, в архиве, её и нашли наши войска, когда снова взяли Киев. − Евреям – капут! – в ужасе проговорила Фантазия. – Значит, и Лёшкины родные; и дедушка с бабушкой, и старшая сестра – все там, в Бабьем Яре. А ведь они так верили, что немцы – тоже люди! − Немцы, но не нацисты, − поправила Память. – А Мири всё поняла, когда их семья ещё только собирала вещи, чтобы переезжать «в более безопасное место». (Так объяснили им фашисты) Она не пошла вместе со всеми, а забралась на крышу дома, а когда солдаты полезли проверить, все ли ушли, и заметили её, бросилась вниз, разбившись насмерть! − Откуда ты это знаешь? – спросила Фантазия. − Об этом рассказали Лиде оставшиеся в живых родственники её мужа, когда она с родителями мужа и с маленьким сыном впервые приехала к ним в гости, − ответила Память.
− А родные Лёшкиной матери – они все звакуировались? Никто не погиб? – поинтересовалась Фантазия. − Нет, не все, − ответила Лида. – Дед Лёшки по матери, дед Александр, как его звали родные и знакомые – он не уехал. Остался и погиб.Но это отдельная история. − А ты расскажи нам её, − попросила Фантазия. – Пока Лёшкина семья устраивается в вагоне, ты успеешь нам её рассказать. − Хорошо,− соглашается Лида. Вот эта история.
История третья.
Гибель деда Александра.

Дед Лёшки по матери – о, это была колоритная фигура, и о нём стоит рассказать особо. Белокурый, голубоглазый красавец и силач, он выглядел ещё очень молодо для своих лет. Он тоже был кузнец, как и дед Лёшки по отцу. Но дед Александр обожал шикарно одеваться, лихо кататься в пролётках с цыганами, (иногда даже приглашал цыган домой, чтобы послушать их пение). «Лёшкина мама тоже всю жизнь любила цыганское пение и пляски, − подсказала Память. – Видно, в этом она в отца пошла.» А Лида продолжает: « Он часто выпивал и заводил бесчисленные романы с женщинами. В отличие от своей скромной и набожной супруги, он почти не соблюдал традиций и даже за субботним столом не гнушался есть свинину. (Лёшкин папа с осуждением говорил, что, когда его тесть вставал из-за стола, по его подбородку стекало свиное сало.) Словом, и по внешнему виду, и по жизни он совершенно не походил на еврея, а скорее напоминал этакого купчика, любителя широко пожить. Но бездельником он не был, гулял на заработанные деньги и прилично содержал семью: дочерям даже приглашал на дом учителей для обучения игре на фортепиано. Кузнец он был первоклассный, и соседи всех возрастов часто собирались возле его мастерской полюбоваться, как лихо он, голый до пояса, орудовал тяжеленным молотом, и под белой, как мрамор, кожей перекатывались упругие мускулы. А Андрюха Приходько, сирота, живший в их доме, подросток лет четырнадцати – тот просто глаз не сводил с «дядь Сани», не отходя от него ни на шаг. Кузнец приметил серьёзного мальчонку, оторвал от уличной шпаны, обучил кузнечному ремеслу, и Андрюха привязался к «дядь Сане», как к родному отцу. Когда началась война, Андрей ушёл на фронт добровольцем. А дед Александр, провожая жену с детьми в эвакуацию, сказал на прощанье: «Я тут и за домом присмотрю, и вещи постерегу, чтоб мародёры не растащили. За меня будьте спокойны: на еврея я не похож, а соседи мои – люди хорошие, и они меня не выдадут.» Как он ошибался! Его соседи и правда были люди хорошие. Да не все. Жила в их доме, в полуподвале, одна распутная бабёнка. И фамилию носила подходящую: Милованская. Кроме распутства, славилась она звериным антисемитизмом, но до войны притихла: время было не то. А как немцы пришли – вот и дождалась она своего часа. Если б не она – так, может, и дожил бы дед Александр до прихода Красной Армии: он не прятался, ходил по улицам свободно и ни в одну облаву не попал. Однажды он спокойно возился во дворе своего дома у ограды. Он стоял к воротам спиной и не заметил, как во двор вошли два эсэсовца, а за ними семенила Милованская. Едва заметным кивком головы она указала на деда Александра и шмыгнула в подъезд. Дед Александр услышал за своей спиной чьи-то голоса и щёлканье затвора автомата. Он спокойно обернулся и вопросительно посмотрел на эсэсовцев. Ему и в голову не пришло, что они хотят его убить: он думал, что они хотят его о чём-то спросить. Последнее, что он услышал – чужую лающую речь и автоматную очередь. Он рухнул на спину, так и успев понять, что же произошло. Эсэсовцы ушли, а в окне его квартиры промелькнуло и скрылось довольное лицо Милованской: теперь она стала полноправной хозяйкой просторной квартиры и всего, что в ней осталось. И с тех пор каждый вечер из окон дядь-Саниной квартиры слышался визгливый смех новой хозяйки и её кавалеров. И кто-то без конца неумело наигрывал на пианино одним пальцем «Собачий вальс». − И никто не видел того, что она натворила? – спросила Фантазия. – А соседи?
– Конечно, видели, − ответила Лида. – Иначе откуда бы я узнала эту историю?
− А кто тебе её рассказал?
− Моя свекровь. − И что же было потом? Неужели эта гадина не ответила за своё злодеяние? − Нет, ответила, да ещё как: Всевышний каждому воздаёт по делам его. В сорок четвёртом наши взяли Киев. И в один из дней вошёл во двор дома Андрей Приходько, уже младший сержант, с медалями на груди. Первым делом он спросил: «Где дядь Саня?» Соседи молча указали ему место во дворе, где был расстрелян его наставник, друг и мастер, почти родной ему человек. Рассказали, как это произошло, не упомянув пока о виновнице злодеяния. Андрей снял пилотку и стоял, склонив голову. По щекам его текли слёзы. Тут подошёл к нему кто-то из соседей и тихонько, на ухо, сказал: «Знаешь, кто выдал немцам дядь Саню и живёт в его квартире?» На немой вопрос Андрея он кивнул в сторону Милованской. Та, как ни в чём не бывало, стояла во дворе, простоволосая, полуодетая, и расчёсывала волосы: она ведь думала, что никто не видел, как она привела в дом эсэсовцев. Но в любом доме даже стены имеют не только уши, но и глаза. Андрей поправил автомат и молча подошёл к Милованской. Ничего не подозревая, она кокетливо взглянула на него заплывшими глазками: «Тебе чего, Андрюша?» Не отвечая, он взял из её рук длинную прядь нерасчёсанных волос. Потом медленно и крепко намотал эти волосы на руку и молча потащил упирающуюся бабу к воротам. Соседи потянулись следом. Наконец, она всё поняла и заголосила. Андрей, не обращая внимания на крики и мольбы предательницы, только бормотал сквозь зубы: «Ты теперь за всё ответишь, сука!» Так он протащил её до ближайшей комендатуры и, отказавшись оставить дежурному, передал с рук на руки прямо коменданту, положив ему на стол письменное сообщение о её преступлениях, подписанное им и соседями. (Именно преступлениях, так как на совести её было не только одно злодеяние.) Уходя, он взглянул на неё обжигающим взглядом и сказал на прощание: «Чтобы я тебя больше не видел! Если увижу – всё равно тебе не жить!» Так Лида закончила свой рассказ. − Андрей вернулся с фронта? А Милованскую расстреляли? – спросила Фантазия. − Её-то наказали, а сколько ненаказанных! – с горечью воскликнула Память. – Ты помнишь, Лида, что тебе рассказывали киевские родственники мужа в тот же день, когда поведали и о других страшных делах, что творились в Киеве при немцах? Они рассказали тебе, что на соседней улице живёт дворник с дипломом инженера. Он не может работать инженером, так как поражён в правах за то, что при немцах был полицаем. И сколько таких недобитых с метлой в руках и кровью на чёрной совести – сколько их осталось жить в захваченных квартирах! А уцелевшие хозяева этих квартир, вернувшись из эвакуации, так и не смогли вселиться в свои квартиры – и сколько лет ютились по разным углам! А дети, внуки и правнуки этих «дворников» − может, это они ставят памятники бывшим пособникам нацистов? Может, это они провоцируют ксенофобские настроения на Украине? − Молчи, подруга! – оборвала её Лида. – Если бы всех предателей в Киеве наказали, полгорода пришлось бы поставить к стенке. А кто бы на это решился? Как-никак братья-славяне. − Вот и показывают они теперь России, какие они братья! – запальчиво возразила Память. − Давай не будем лезть в политику, − примирительно сказала Лида. – Вернёмся в сорок первый год. Где мы оставили Лёшкину семью? В вагоне-теплушке, и последний состав увозит их из горящего Киева далеко на восток, за Урал, навстречу новой, неведомой жизни.
История вторая. (окончание)
Но наши пассажиры ещё ничего не знают о том, что будет с их городом и теми, кто там остался. Поезд мчит уже по степям, мимо полей, рощиц и перелесков. Пассажиры в теплушке понемногу устраиваются. И вдруг – страшный гул прямо над их вагоном. Поезд резко затормозил. Вещи посыпались с полок, а люди покачнулись и только потому не упали, что в вагоне было слишком тесно. И тут – чей-то страшный крик: «Все из вагонов! Самолёты! Бегите в поле и ложитесь на землю!» Люди в панике, толкая друг друга, ринулись к выходу (хорошо, что стенка вагона раздвинулась, и все сумели быстро выпрыгнуть на насыпь.) Отец подхватил Лёшку на руки, и они с мамой, пробежав несколько шагов, опустились на землю вниз лицом. Отец прикрыл Лёшку своим телом, но мальчик приподнял голову и выглянул из-под отцовской руки. Прямо над ними, низко-низко пролетел огромный самолёт. Лёшка закрыл глаза и зажал уши. Но взрыва не было. И – снова самолёт, и опять, и опять. Но все летят мимо их эшелона. Зато где-то впереди, совсем недалеко,на соседнем пути – там что-то страшно полыхает, оттуда слышится свист и грохот взрывов... Лёшка, похолодев, догадывается: это бомбят воинский эшелон, который двигался впереди, по соседнему пути. Он снова зажал уши и закрыл глаза. Земля под ними мелко дрожала, как будто сотрясалась от рыданий. Сколько это продолжалось – Лёшка не помнит. Наконец, тёплая отцовская рука легла ему на голову: «Пойдём, сынок. Успокойся – всё уже позади». Лёшка поднялся на ноги и огляделся. Люди тяжело поднимались, стряхивали с одежды землю и бежали к вагонам: надо было торопиться, а то самолёты опять прилетят и возьмутся за них. На открытых платформах – ящики со станками, и это фашисты, конечно, заметят. Торопливая посадка, гудок – и снова в путь. Уже вечер. Пассажиры укладываются спать. А Лёшке не спится. Он лежит, прижавшись к отцу, и тихонько, шёпотом спрашивает его: − Папа, а где наши самолёты? Те, с красными звёздами на крыльях? Почему они не сбивают немецкие самолёты? − Как не сбивать? Сбивают, да только не здесь, не у нас. Где-то там, где они нужнее. − А почему мы их сегодня не видели? Ведь немцы разбомбили военный эшелон! Разве не надо было его защищать? − Надо было, − уже засыпая, говорит отец. – Но, понимаешь, сынок, мало их пока, наших самолётов. А немецких – много. Нехватает ещё наших. − А почему наших мало, а немецких – много? – хочет спросить Лёшка. Но отец опережает его и говорит: − Вот приедем, поставим на новом месте наши станки – и заработает завод. И другие, такие, как наш, тоже заработают. Мы сделаем много самолётов, хороших самолётов. И тогда повоюем. Верно, сынок? − Верно. А я, когда вырасту, пойду на завод, где делают зенитки! И они будут сбивать немецкие самолёты, пока не останется ни одного. − Вот и славно, − улыбается папа. –Вырастай скорей, учись хорошо.
И отец засыпает. А Лёшка ещё долго не может уснуть. Он мысленно обращается к тем, кто сидит в ненавистных самолётах с чёрными крестами и сбрасывает бомбы на дома и людей: «Погодите, гады. Придёт время – и вы будете так же бегать от наших самолётов, как мы от ваших. Мы с вами за всё рассчитаемся, фрицы проклятые! Только бы вырасти скорей!» − думает он, уже засыпая. И даже во сне стискивает зубы и сжимает кулачки.
И снова нет ни теплушки с дымящей печкой, ни жёстких скамеек, где вповалку спят измученные люди. Комфортабельный состав бесшумно мчится по вечернему Израилю, мерно покачиваясь. В уютном вагоне приглушённый свет. Пассажиры дремлют, читают, беседуют. Лида с мужем возвращается из поездки к внучке. Она размышляет над только что нарисованной Фантазией картиной. − И всё-таки, − замечает Память, − теперь уже известно, что самолётов перед войной у СССР было не меньше, чем у гитлеровцев. Просто аэродромы, где стояли наши самолёты, были бездарно выдвинуты за пограничные укрепления, и фашистская авиация разбомбила их прямо на земле, не дав подняться в воздух. − Оставим это историкам, − мысленно возражает Лида. – А то , что рядовые граждане тогда не знали о многих просчётах, допущенных там, наверху – так это к лучшему для этих граждан: они верили, что командование всё делает, как надо, и, значит, «победа будет за нами», как сказал в обращении к ним верховный главнокомандующий. − Вернёмся к тому, что сейчас увидели, − говорит Фантазия. – Не правда ли, эта картинка пострашней той, что запечатлелась в твоей памяти, Лида? − Конечно, − отвечает Лида. – И всё же пассажиры этого поезда благополучно доехали до места. Их эшелон не разбомбили, и им не пришлось плестись пешком, с вещами и детьми, ежеминутно рискуя столкнуться лицом к лицу с немецкими солдатами. − А вспомни-ка рассказ тёти Риты о том, как она с двумя детьми бежала от немцев на Северный Кавказ, − предлагает Память. – А ты, Фантазия, помоги нам увидеть всё это.

История четвёртая.
«Я-то знаю: это мамино лето Нас,ребятишек, ведёт сквозь войну» (Из песни)

Август сорок первого. Конец лета. Днём ещё тепло, а к вечеру резко холодает, по утрам – туманы и на траве – роса. Уже вечереет. Поезд мчит мимо колосящихся хлебов. У окна вагона – невысокая полная женщина. Ветер играет пышными чёрными волосами, заплетёнными в две тугие косы. Вся она, несмотря на дорожную пыль и усталость, невольно привлекает внимание зрелой красотой южанки: смуглое лицо с ярким румянцем; огромные чёрные глаза в длинных ресницах. Из купе выбегают две прелестные девчушки и цепляются за подол женщины: «Мама, скоро приедем?» − «Скоро, − успокаивает их женщина. – Идите в купе, будем пить чай, а потом – спать». «Чай с печеньем?» − спрашивает та, что постарше. – «Конечно, Танечка, − отвечает женщина. – Помоги Генечке переодеться в пижамку, а я сейчас приду». Девочки убегают, а женщина остаётся и смотрит в окно: «Какой богатый нынче урожай, а убирать некому! – думает она с горечью. – Хлеб осыпается, а что нас ждёт в будущем году?» Рита (так зовут женщину) прекрасно понимает, что убирать здесь хлеб не только некому, но и бессмысленно: фронт всё приближается, и вывезти убранный хлеб вряд ли удастся. А значит... Рита холодеет: значит, осенью и зимой Киев будет голодать. А весной что сеять? И кто будет сеять? На глаза Риты наворачиваются слёзы: она вспоминает последние месяцы в Киеве, до её отъезда. Мужа проводила уже в конце июня, и с тех пор она о нём ничего не знает. До киевлян доносились смутные слухи о целых дивизиях, окружённых немцами прямо на подступах к городу. Может быть, и её Даник там, среди пленных? А, может, его уже и нет в живых? Рита встряхнула головой и вытерла слёзы: «Нечего хоронить человека до смерти. Надо верить, что он жив. А пока его нет с нами, я отвечаю за детей. Я не имею права раскисать и плакать». Рита уже направилась было к купе, как вдруг страшный удар потряс вагон до основания. Поезд резко остановился. Рита едва удержалась на ногах и выглянула в окно: золотое пшеничное поле, которым она только что любовалась, было охвачено огнём, а вдали гремели взрывы и взлетали вверх комья земли, вырванные с корнем деревья и ещё какие-то обломки. Рита мгновенно забежала в купе, схватила за руки плачущих девочек, и они подбежали к выходу. Рита первой спрыгнула на насыпь и поочерёдно сняла со ступенек дочерей. Она повернулась лицом к передним вагонам – и с ужасом увидела, что и вагоны горят. Слышится треск, с крыш вагонов клубами валит дым. Уже вот-вот соседний вагон загорится, а там пламя подберётся и к их вагону. А в купе остались все вещи и продукты, захваченные в дорогу! Что она будет делать одна с детьми в чистом поле холодным вечером? А ночь? А что сказать детям, если они запросят есть? Нет, надо поскорей вернуться в вагон, пока он ещё не загорелся, и вытащить, выбросить через окно хотя бы часть вещей. Рита повернулась к выходу, норовя вскочить на подножку – и замерла: прямо ей навстречу шёл немецкий солдат. Он шёл спокойно и уверенно: конечно, он их уже заметил. Мысли в голове женщины лихорадочно закружились, сменяя друг друга: «Побежать? Чтобы получить пулю в спину?» И тут она вспомнила, что знает немного по-немецки. И, как всегда в минуту смертельной опасности, мысль её заработала спокойно и чётко: «Если побегу – точно застрелит. А если заговорю с ним – может, не убьёт. Что мне терять? Без вещей и еды мы всё равно погибнем». И она, взяв девочек за руки, направилась навстречу солдату. Он спокойно ожидал её, опустив автомат стволом вниз: бояться ему было нечего, а поговорить с красивой женщиной, видимо, хотелось. И Рита сказала ему по-немецки: «Солдат! Разреши мне зайти в вагон и взять оттуда хотя бы детские вещи и немного еды: у нас есть только то, что на нас надето». Солдат посмотрел на молодую женщину в пёстром сарафанчике и на двух девочек в ночных пижамках. Посмотрел без злобы, даже с сочувствием: возможно, вспомнил свой дом, жену и детей. Он был ещё молодой, вероятно, ровесник её Данику. Он спросил её: − Куда вы бежите? − На Северный Кавказ. Солдат удивлённо и с сожалением покачал головой. Потом сказал: − Напрасно: скоро мы и там будем. Сказал так уверенно, как будто о деле давно решённом. А потом помог Рите взобраться на высокую подножку, подошёл к окну их купе и добросовестно принимал все узлы и чемоданы, что она ему подавала. Пожар между тем стих, и их вагон так и не загорелся. Немец помог Рите оттащить вещи в кювет под насыпью. А потом, помахав рукой, пошёл дальше.
«Вот тебе и немцы! – подумала Лида, очнувшись после увиденного, как от сна. − А что немцы? Такой же народ, и всякие люди есть среди немцев – уверенно сказала Память.
– А оболванить и натравить на кого угодно можно любой народ, особенно когда ему плохо, − подытожила Лида.
Поздний вечер, но по-летнему тихо и тепло, как всегда в Израиле. Диктор объявил, что поезд подъезжает к их станции. Вот он плавно остановился. Пассажиры (их в это время уже немного) подхватили лёгкие сумки и неторопливо двинулись к выходу. Нижняя ступенька вагона – на одном уровне с асфальтированным перроном. Как удобно и легко! Перрон и вокзал ярко освещены. Если пассажирам трудно подняться к залу ожидания – к их услугам просторный лифт. Но Лида с мужем поднимаются пешком. Пол в зале ожидания отполирован, как зеркало, и отражает свет люстр. Вкусно пахнет кофе и свежими булочками. Газетный киоск, правда, уже закрыт: поздно. Лида с мужем покидают уютный, красивый зал и направляются к автобусной остановке. Вот и автобус. Опустившись на мягкое сиденье, Лидия рассеянно смотрит в окно, на огни вечернего города, и думает о только что увиденной картине.
Ей живо представляется чёрное, без единого огонька, поле, освещённое лишь звёздами и заревом далёких пожаров. Запах дыма... и полная тишина. Зловещая тишина. Под железнодорожной насыпью, скорчившись и кутаясь в тёплые платки (слава Б-гу, что хоть вещи удалось спасти!) – сидят три маленькие фигурки: женщина и две девочки. Они невольно дрожат (от холода или страха? Не всё ли равно!) Женщина прижимает к себе девчушек и тихо шепчет им что-то ласковое. Девочки засыпают, а женщина долго глядит в темноту расширенными глазами, и губы её что-то беззвучно шепчут. Может быть, она молится, а, может быть, мысленно обращается к своим близким, что остались в Киеве или уже уехали. К своему Данику. Что она им говорит? Наверное, вот что: «Не волнуйтесь, любимые. Мы, слава Б-гу, живы. Если даже немецкий солдат пожалел нас и помог нам, то свои уж не оставят. Вот только дождёмся утра, а там – кто-нибудь подъедет и заберёт нас отсюда». − Ну, что? – со сдержанной гордостью спрашивает Фантазия. – Какова картина? − Невесёлая картина – мысленно отвечает Лида поёживаясь и вздрагивая, хотя в автобусе тепло и для страха нет причин. − Но вот вопрос, − задумалась Фантазия, – сбылись ли надежды Риты? Пришло ли спасение? − Конечно, − уверенно заявляет Лида. – Иначе от кого бы мне услышать этот рассказ, а тебе – нарисовать картину? − Но тот солдат был прав, − уточняет Память. – Немцы, действительно, очень скоро заняли и Северный Кавказ. − И Рита с детьми остлась жива? На Северном Кавказе? – изумлённо спросила Фантазия. − Нет, конечно, − ответила Память. – Рита с детьми сумела вовремя выбраться оттуда за Урал, в Сибирь. Там, кстати, она нашла временный приют в семье младшей сестры Лены, Лёшкиной матери. Те сами ютились в тесноте, в комнатушке на частной квартире, но не могли отказать несчастной женщине с двумя детьми, оказавшейся буквально на улице. Бедствовали вместе, а потом всё как-то устроилось. − А её муж? – спросила Фантазия. − Муж погиб в первые дни войны, − ответила Память. – Но Рита узнала об этом лишь после войны, когда вернулась в Киев.
А между тем автобус подъезжает к остановке, где Лиде с мужем выходить. Их дом – совсем рядом. «Ну не ирония ли судьбы? – мысленно усмехается Лида. – Военное детство наше начиналось на частной квартире, и сейчас, к старости, мы с мужем заканчиваем жизнь на частной квартире, за которую ещё и платим огромные деньги. Поэтому в свои семьдесят лет я должна подрабатывать, чтобы оплатить это жильё. Тогда мы хотя бы очень мало платили.»
- А ты присмотрись получше к той квартире, в которой ты сейчас живёшь, и сравни её с тем частным жильём, в которое поместили вас,беженцев, выгрузив семьи с вещами на вокзале большого сибирского города, - предложила Память.
Десять минут ходьбы – и Лида с мужем уже возле их дома. Дом трёхэтажный старый, но ещё довольно красивый. Двор окружён живой изгородью из подстриженного кустарника. Несколько больших деревьев. Асфальтированная дорожка ведёт к входу. По вечерам она освещена с обеих сторон двумя фонарями в виде матовых шаров на невысоких столбиках. Вестибюль небольшой, но чистенький, с зеркалом и специальными выключателями, присоединёнными к реле(по одному на каждый этаж).Свет зажигается на короткое время, пока ты поднимаешься по лестнице: надо экономить электричество.
Их квартира – на первом этаже(здесь первый этаж – как в России второй, а ниже – квартира на «карке», т.е. на земле, в буквальном смысле этого слова.)Квартира небольшая, но уютная, чистенькая и светлая. Есть всё, что нужно для жизни. Зима здесь короткая, но ночи холодные, а пол каменный. Помогают электрические обогреватели. А жарким летом включают мазганы(кондиционеры), но их включают на короткое время: дорого. Есть мазганы, что зимой переключаются на тепло и работают, как батареи отопления, но тоже короткое время по той же причине. В спальне и на кухне – встроенные шкафы («стенки») для одежды, посуды и продуктов. Ванная комната сияет белоснежным кафелем. К ней примыкает небольшая лоджия («постирочная»). Там красуется стиральная машина-автомат: загрузи бельё, положи в специальные отделения моющие средства, задай программу – и можешь спокойно уходить, машина всё сделает сама и автоматически отключится. Останется выгрузить и развесить чистое бельё. На кухоньке - большая газовая плита. Есть небольшая электродуховка и микроволновая печь. Огромный холодильник с отдельной морозильной камерой. Конечно, водопровод и канализация – не во дворе. В маленьком, но уютном салоне – мягкие диваны и кресла, большой цветной телевизор, письменный стол, высокие полки с книгами. На стенах – картины, много картин, и они везде: в спальне, в коридоре, в прихожей – просто уже вешать некуда. В стене между кухней и салоном – красивое окно, и можно блюда с едой подавать прямо из кухни в салон к обеденному столу. Словом, жить можно, и даже с комфортом.
- А теперь давай вспомним то почти бесплатное частное жильё, куда вас вселили в сорок первом, не спросив согласия хозяев: время военное, - предложила Память. - А ты, Фантазия, наполни воспоминания красками, вкусом, запахами – вдохни в них жизнь.

Картина первая.
«Выковырянные».

Раннее зимнее утро. Небольшая, почти пустая, но чистенькая комната. Тусклый свет едва пробивается сквозь маленькое замёрзшее окошко. Печку недавно протопили, но она уже чуть тёплая , и зимний холод незаметно проникает с улицы, через окошко, и из сеней, через дверь. Лидочкина кроватка – у стены, рядом с печкой. Напротив – кровать, где спят мама и папа. Кровать хозяйская, старая и неудобная, но папа с мамой рады и такой: у других и этого нет, спят прямо на полу. А брат спит на сундуке, что стоит рядом с большой кроватью, у окна. В сундуке держат вещи, а пальто и шапки вешают на гвоздики у двери, за занавеской. Маленький столик – тумбочка: он и обеденный, и для посуды. Две грубо сколоченные табуретки, пёстрый домотканый половичок(всё хозяйское). Вот, пожалуй, и вся обстановка. На стене – чёрная тарелка: это радио. Лидочка любит слушать по радио только песни, а взрослые внимательно слушают, что говорит диктор.
Ещё есть небольшие сени. Там висит таз, в котором мама стирает бельё. Стоят вёдра с водой. Воду набирают из крана на улице. Кран выглядывает из невысокой круглой башенки(её называют «колонкой»). Возле колонки – всегда очередь людей с вёдрами. А ещё в сенях стоит большая деревянная бочка (кадка) с квашеной капустой.
Во дворе – дровяной сарай («стайка»). И есть у хозяев коза Манька. Если оставить зимой двери в сени открытыми, а кадку закрыть неплотно, - пиши пропало: Манька заберётся в сени, запрыгнет в кадку и начнёт жрать капусту, так что из кадки будут торчать только задние ноги и хвост. Папа, застав воровку на месте преступления, хватает полено и лупит Маньку по ногам. Коза выпрыгивает из кадки и с громким блеяньем мчится по двору, а папа с поленом – за ней. Тогда во двор выбегают обе хозяйки, молодая и старая (дочь с матерью). Между папой и хозяйками начинается долгий и неприятный разговор. Потом женщины уходят на свою половину дома и громко хлопают дверью.
В углу двора стоит маленькая будочка. Это туалет. Туда ходят только взрослые. Лидочку не пускают: можно провалиться в круглую дыру
Вот так они и живут. От печки в комнате грязь и зола, маме приходится часто мыть пол. На улице – пыль, а в дождь – грязь. Она налипает на подошвы и заносится в дом. Пол некрашеный, и мыть его трудно. Бедная мама! Раньше она была такая красивая! У неё было белое, румяное лицо. А теперь? Она исхудала, лицо почернело, и одежда на ней висит. После работы – носи воду, топи печку, готовь еду, а потом дотемна убирай. А утром, чуть свет – снова на работу.
Сегодня мама не на работе, а Лидочка – не в садике: Лидочка с высокой температурой осталась дома, а мама отпросилась с работы. Она куда-то ушла и перед уходом наказала дочери: «Сиди и не вставай. Я скоро вернусь» Вот Лидочка с перевязанным горлышком и сидит на своей кроватке у печки и от скуки оглядывает убогую обстановку их нового жилья.
А как хорошо было там, откуда их выгнала эта злая ведьма – Война! Там были две большие комнаты с широкими, светлыми окнами. На кухне – вода из крана. Никакой печки: зимой – тёплые батареи. И всегда электричество. А тут – «коптилка»: бутылочка с керосином, а из неё – крохотный фитилёк. От неё и света-то почти нет. А какие у них с братом были игрушки! Тут у Лидочки нет ни одной куклы. У девочек в садике она видела «пеленашек»: это куклы, закутанные в одеяльце. Одеяльце нарисованное, снять его нельзя. Но из треугольного отверстия выглядывает личико, тоже нарисованное, с большими голубыми глазами. Мама говорит, что эти куклы сделаны из папье-маше, т.е. из бумаги, наклеенной на деревянную форму. Потом «пеленашек» с этой формы снимают и разрезы склеивают. Внутри эти куклы пустые. Ну и что? Ей очень хочется тоже играть с такой куклой. Их продают на базаре, и мама обещала купить.
А вот и мама. С ней в комнату врываются клубы морозного пара. И вся мама с мороза кажется посвежевшей, а на худых щеках – слабый румянец. Она снимает у дверей старенькую шубку и валенки. Подходит к Лидочке, держа в руках какой-то свёрток. Удивлённо спрашивает:
- Дочка! А почему ты сидишь, а не лежишь? Ты не устала?
- Устала, мама. Но ты же велела сидеть.
Мама улыбается и гладит дочку по головке:
- Вот и умница. Послушная девочка. Смотри, что я тебе принесла.
Она разворачивает свёрток – и Лидочка удивлённо ахает: в руках у мамы – заветная «пеленашка»! Лидочка подпрыгивает на кроватке от радости и целует маму в холодную щёку. Теперь и у неё есть «дочка». Есть с кем поговорить, погулять. Есть кого покормить и уложить спать. Теперь ей не будет так скучно оставаться одной. А когда она выздоровеет, она пойдёт в садик со своей куклой. Только бы выздороветь поскорее! Мешает проклятый кашель: он мучает её по ночам, и поэтому мама каждое утро не пускает её в садик. А тут ещё уши болят. У Лидочки – один -единственный тёплый свитерок, который закрывает горло. Он связан не из шерсти, а из простых ниток, а воротничок очень тугой, и нет никакой застёжки. Когда ей снимают на ночь и одевают утром этот свитерок, он сжимает больные уши, и Лидочка горько плачет. Но сегодня свитерочка на ней нет: мама его постирала, и он ещё не высох. Ночью Лида решила удерживать кашель, чтобы папа утром повёл её в садик. Так она и делает: просыпаясь от приступов кашля, она зажимает рот и сдерживает кашель. И утром (ура!) она уже шагает с папой в садик. Одной рукой она держит папу за руку, а другой прижимает к груди драгоценную «пеленашку».

- Часто же ты вспоминаешь свою первую куклу! – усмехается Память.
- Это ты не даешь забыть, - в тон ей отшучивается Лида. – Уже здесь, в Израиле, года два назад, по заданию руководительницы нашего литобъединения (жаль, что теперь оно распалось!) я написала стихотворное воспоминание о военном детстве. Я назвала стихотворение «Кукла». Оно вошло в мой первый сборник, в раздел «Стихи для детей». Сравнивая роскошную первую куклу, подаренную моей младшей внучке Любочке, тогда ещё грудной, со своей первой куклой, купленной мамой на базаре, я и вспоминала про «куклу-пеленашку, всю из папье-маше».
- Но вернёмся к этой комнатушке, в которой вы прожили до самого окончания войны, - предлагает Фантазия. – Можно себе педставить,сколько здоровья ежедневно выматывало такое жильё у эвакуированных,привыкших к совсем другим условиям.
- И самое главное, - добавляет Лида, - что и эту комнатушку мы снимали у хозяев, вернее, хозяек. И дело тут не в мизерной плате (такое жильё больших денег и не стоило). Дело в том, что в каждой мелочи мы зависели от них. А те были, конечно, не в восторге от постояльцев, но вынуждены были нас терпеть.
- Подумать только, сколько раз и с каким раздражением эти женщины давали квартирантам понять, что, будь их воля, они давно бы выбросили непрошенных гостей на улицу! И чего стоило взрослым всё это выслушивать молча, чтобы избежать скандалов при детях! – с горечью проговорила Фантазия.
- Мой старший брат Вадик уже всё понимал, - добавила Лида. – Я однажды была свидетельницей какого-то тяжёлого и грубого разговора между братом и молодой хозяйкой. Вообще-то, разговором это не назовёшь. Хозяйка что-то раздражённо говорила брату, а он лишь растерянно вставлял одно слово: «Да? Да?» Смысла разговора я не понимала: мала ещё была.
- А мы это представим, - пришла на помощь Фантазия. – Она, вероятно, бросала в лицо мальчику слова, которые не решалась сказать даже его родителям. Примерно вот что: «Твоего отца на фронт не послали, и мать за него спокойна: его не убьют. А наши мужики воюют, защищают и ваших родителей, и вас, детей. А почему ваши отцы сами вас не защищают, а спрятались за спины наших мужиков? Отсиживаетесь в тылу, мы из-за вас терпим тесноту и грязь, а в это время наши солдаты, может быть, ранены или убиты. Сколько получено «похоронок»! Почти в каждом доме. И я уже полгода от мужа весточки не имею.
- Да, наверное, так и говорила, - вмешалась Память. И вдруг пропела:
Сараи здесь зовутся «стайки»,
Злы, как собаки, все хозяйки.
И пояснила: «Это один ленинградец сочинил уже после войны, уезжая из эвакуации домой.»
- А, знаете, нашу хозяйку можно понять, - медленно, задумчиво прговорила Лида. – Её и миллионы таких, как она. И что мог ей ответить брат? Он же не знал, что завод, на котором работали наши родители,был военный завод: такая информация была засекречена, и дети ,уж конечно, не могли этого знать. Лишь позднее, уже после войны, мама рассказала мне, что завод изготовлял оптические прицелы: «глаза артиллерии». Потому всё его оборудование и работников с семьями вывезли в тыл, никого не отправив на фронт.И кто мы были для местных жителей? Просто беженцы, спасающиеся от войны.
И Лида вспомнила: «Когда нас развозили с вокзала по квартирам, мальчишки на улицах кричали «Выковырянных везут!» Я только не поняла, почему нас так называют. Я любила выковыривать изюминки из белого батона. Но мы же не изюминки. И я спросила маму, почему мы «выковырянные». А мама ответила, что дети не могут выговорить слово «эвакуированные». А папа заметил, что они верно нас называют, потому что мы и правда «выковырянные» войной из своих домов. А я, вспомнив про изюминки, спросила маму: «И они нас могут съесть?» Мама ответила: «Нет, конечно.» И почему-то грустно вздохнула.
- Наверное, предчувствовала, что их ждёт, - догадалась Фантазия.
- Но есть одна неточность, - вмешалась Память. – Не до самого конца войны Лидина семья жила у чужих людей. Перед самым концом войны им повезло: они переехали в небольшой домик, где уже никто не жил, и пробыли там около года. Он был маленький и почти ничем не отличался от их прежнего жилья: та же печка, туалет во дворе и вода из колонки на улице.
- Но они были хозяевами в этом домике! – воскликнула Фантазия. – И родители, должно быть, впервые с удовольствием шли с работы домой.
- Верно! – подтвердила Лида. – Дети особенно остро чувствуют настроение, которое царит в семье. Я помню летние вечера. Мы с мамой сидим возле своего домика, в своём крошечном дворике, на своей скамеечке, и соседки приходят к нам поболтать. Они уже миролюбиво настроены к нам: мы никого не стесняем, никому не мешаем. И хотя война ещё идёт, и жить по-прежнему трудно, но во всём чувствуется какое-то... умиротворение. Мама впервые спокойна, приветлива и доброжелательна. Она даже немного поправилась и порозовела, стала чаще улыбаться.
- Как немного нужно человеку для радости! – вздохнула Фантазия. А Лида добавляет:
- Много лет спустя, уже замужем, я узнала от мужа и его матери о том, как они во время войны, заброшенные в тот же сибирский город, что и мы, голодали, мыкались по частным квартирам.
- Ты расскажи, а я всё это нарисую, - предложила Фантазия.

Картина вторая.

Лёшка просыпается от крика: это ссорятся его двоюодные сестрёнки, Танечка и Генечка, дочки тёти Риты, маминой сестры. Раньше Лёшке жилось скучновато, но зато спокойнее и сытнее: мама не работала, и утром Лёшку ждал скромный завтрак. Но скоро в их комнатушке стало тесно и шумно: у них поселились две маминых сестры, тётя Рита с двумя дочками и тётя Ора с сыном Яником. Они приехали грязные, завшивленные, и папа с мамой потратили месячный запас жидкого мыла (другого не давали), чтобы их отмыть и отстирать грязную одежду. Лёшка обрадовался, особенно Янику: тот был всего на год его старше, и они крепко сдружились.
Всё бы хорошо, но маму сразу «мобилизовали»: послали работать, т. к. обе сестры её поначалу сидели дома, и, значит, Лёшку было с кем оставить. Уходя на работу, мама каждое утро оставляла спящему сыну под подушкой свёрточек с едой и была уверена, что мальчик до вечера голодным не будет. Каково же было её удивление, когда однажды вечером Лёшка прямо на глазах родителей упал в голодный обморок! Мать уложила больного мальчика в постель, напоила горячим чаем с сахарином и спросила, что он ест на завтрак.
- Ничего, - ответил Лёша.
- Я же тебе оставляю свёрток под подушкой.
- Никакого свёртка никогда не бывает.
- А тарелку горячего супа на обед тебе дают?
- Нет.
Мама выразительно взглянула в сторону сестёр, хлопотавших у печки. Те смущённо отвернулись и склонились над над кастрюлями.
- И ты весь день голодный? – спросила мама.
- Да.
- Совсем ничего не ешь?
- Почему ничего? Возле кровати в стенке есть земля. Я посадил туда луковицу. Когда вырастает зелёный лук, я его срезаю и ем. Но он не каждый день вырастает, а есть хочется каждый день.
Возмущённая мама долго пыталась выяснить, кто же всё это время вытаскивал у её сына из-под подушки свёрток с завтраком. Сёстры? Племянники? Конечно, никто не сознавался. И только когда лёшкин папа пригрозил выставить их за дверь, если это воровство не прекратится, Лёшка уже до вечера кое-как дотягивал: завтрак не воровали, а тётки даже давали ему в обед немножко супа.
Мать определила его в детский садик и долго была уверена, что он туда ходит (отводить его было некому: они с мужем уходили на работу очень рано). Но Лёшка сходил в садик только один раз и больше не пошёл, ничего не сказав матери. До сих пор он общался только со взрослыми, своими родственниками, и был по поведению довольно диковатый мальчик. К тому же, он был очень слаб от истощения, и у него не было силёнок дать отпор детсадовским озорникам: они его толкали, щипали, прозвали «хлюпиком» и «доходягой». От непривычной пищи, слишком густой и плохо проваренной, его стошнило (хорошо, что не за столом: успел выскочить и добежать до туалета). Словом, при одном упоминании о детском садике он пугливо вздрагивал и навсегда позабыл к нему дорогу.
- Жаль, - грустно проговорила Память. – Ведь только в детском садике он мог получить и масло, и яичко, и ещё что-нибудь, в чём так нуждаются дети и о чём позабыли взрослые.
Лида с мужем сидят на скамейке в небольшом, но уютном и красивом садике, которых так много в теперь родном для них израильском городке. Лида рассеянно смотрит по сторонам, наблюдая привычную картину: ребёнок приготовился скатиться с горки, построенной специально для летей. А внизу стоит мама и протягивает ему вилочку с наколотыми на неё кусочками фруктов. Все мамы и бабушки так делают: пока ребёнок играет, потихоньку его кормят. Иначе он не поест. Вот другой малыш играет с девочкой, кидая ей большой красивый мячик. За спинами обоих стоят бабушки с тарелочками и вилочками. Скоро детишкам играть в мячик надоело, они босили его на дорожке и побежали к качелям. Никто из детей не подошёл к мячику: у каждого дома есть свой мячик не хуже, и не один. Потом эти дети как-то незаметно ушли, позабыв про оставленный мячик. Вскоре детская площадка опустела, и забытый красавец-мячик так и остался лежать, никому не нужный.
А неумолимая Память уносит Лиду в её безрадостное прошлое, в её военное детство.

Картина третья.

Зимнее утро. Маленькая Лида, держась за папину руку, идёт после долгой болезни в детский садик. Она гордо прижимает к груди свою куклу-«пеленашку». Теперь и она не хуже других, и у неё есть своя «дочка». Она входит в комнату, где помещается её младшая группа. Лидочка уже протянула руки, чтобы показать свою куклу... но застыла в дверях: никто из детей даже не повернулся в её сторону. Её просто не заметили, потому что каждый был занят своей новой игрушкой: резиновым мячиком. Видно, пока она болела, в садик привезли мячики, и каждому досталось по мячику. В комнате одновременно стучат об пол и о стены пятнадцать- двадцать мячиков. Сплошной шум и много пыли. Лидочка долго стоит со своей куклой среди играющих детей. Ей так хочется тоже поиграть в мячик! Подойти и предложить кому-нибудь поменяться на время:она отдаст куклу, а ей дадут поиграть с мячиком? Но Лидочка понимает, что куклы-«пеленашки» уже всем надоели, а мячик – обновка, и они ни за что не поменяются. И девочка молча стоит одна без мячика среди играющих детей. Ей очень грустно: ведь она так хотела вернуться в садик!
Это продолжается до обеда. Воспитательница, которой не было в группе полдня, наконец, появляется, забирает мячики, запирает их в шкаф и ведёт детей парами в столовую.
Вечером Лидочка просит маму купить ей мячик, пусть самый маленький, но чтобы был резиновый и подскакивал. Но даже если бы можно было его купить хотя бы на базаре – но на какие деньги? Родителям дают только продуктовые карточки. Лидочка тихонько плачет, и мама обещает ей сделать мячик своими руками. Она шьёт квадратный мешочек(нитки ведь тоже непросто достать!), набивает его тряпками, зашивает и протягивает дочке: «Играй, другого у меня нет.» Обрадованная девочка схватывает мешочек и бежит на улицу. Она несколько раз ударяет мешочком о землю – напрасно: мячик не подскакивает. Ведь он квадратный и не резиновый. Можно им только ударить о стенку и тут же ловить. Но где? Дома тесно, а снаружи, с улицы – не дадут хозяйки: ещё палисадник вытопчешь. Расстроенная Лидочка бросает мешочек на дороге и уходит домой. Долго он ещё валяется в пыли, никому не нужный.

Медленно уплывает, удаляясь за горизонт, пыльная улица с грязным мешочком, набитым тряпками. Снова скамейка в чистом, ухоженном садике, где Лида с мужем сидят уже одни. А под кустом цветущей китайской розы ярким пятном выделяется большой, красиво разрисованный мячик. Тоже, по-видимому, здесь никому не нужный...

- Как много всё-таки зависит от людей, которые просто обязаны быть предельно внимательными к детям! – восклицает Фантазия. – Лидочка, тебе не кажется, что воспитательницы обоих детских садов: и того, куда не пожелал возвращаться Лёшка; и того, куда ты шла с такой радостью, а возвращалась с огорчением, - тебе не кажется, что эти воспитательницы явно занимали чужое место?
- Если бы только воспитательницы! – язвительно замечает Память. – А кое-кто повыше? А на самом верху? Все были на своём месте?
- Не лезь в политику! – парирует Фантазия. – Мы говорим только о том, чему Лида была свидетель.
- Мне-то кажется, - грустно шутит Лида. – Но сами воспитательницы были явно противоположного мнения. Они неплохо устроились: дети слишком малы, чтобы предъявлять к ним претензии. И в то же время такая работа давала этим женщинам неплохое пропитание.За счёт детсадовских детей, конечно.
- Справедливости ради заметим, - вмешивается Память, - что воспитательница иной раз пыталась заставить тебя есть. Педагогическими изысками она себя не утруждала, а поступала просто: не выпускала тебя из-за стола играть вместе с другими детьми, пока твоя тарелка не опустеет. Иногда это удавалось, и ты, через силу проглотив ненавистную кашу, бежала во двор садика. А чаще – нет: ты так и сидела за пустым столом, глотая слёзы. Правда, за полчаса до прихода родителей тебе разрешали встать из-за стола и немного поиграть с детьми.
- Да, я ещё вспомнила: много позже, когда я уже училась в школе, мы с мамой встретили на улице мою бывшую воспитательницу. Мама поздоровалась и спросила её:
- Помните мою Лидочку?
Та, взглянув, тут же узнала меня и воскликнула:
- А, это та девочка, которая плохо ела!
- И всё-таки, несмотря ни на что, садик дал тебе много хорошего. И ты это не забывай, - строго заметила Память. – Например, навыки общения со сверстниками. Как это пригодилось на первых порах в школе!
- Верно, - соглашается Лида. – И потом: там мы видели такие продукты, о которых дома не могли и мечтать. Например, молоко, яйца, сливочное масло. А однажды даже получили по ломтю арбуза! Но это было только один раз, потому и запомнилось.
- Но как же без фруктов и овощей? – удивилась Фантазия. – Разве при таком питании может вырасти зоровый ребёнок?
- Один овощ(он же фрукт) мы всё-таки имели в избытке, - грустно пошутила Лида. – Это картошка.
- Картошка – фрукт?
- Отец называл картошку «сибирскими яблоками». А на иврите картошка называется «тапуах адама»(яблоко земляное).
- Ну, разве в шутку, - согласилась Фантазия. – Какие в картошке витамины!
- Витаминов и правда маловато. Зато её много, и она сытная. Если в доме было хоть немного жира(любого), мама натирала сырой картофель на мелкой тёрке и жарила драники(картофельные оладьи) А брат Вадим потихоньку таскал из сковородки немножко драников и убегал с ними на улицу: они с мальчишками использовали драники вместо клея для воздушных змеев. Бывало, мать выскочит из дома с пустой сковородкой и кричит: «Вадик, где драники?» А брата уже и след простыл.
Рассказывая это, Лида впервые рассмеялась. Память и Фантазия – тоже.
- И это – всё, что было на столе? – недоверчиво спросила Фантазия.
- Почему же? – возразила Лида. – Ещё лук с постным маслом и чёрным хлебом.
- А морковь, огурцы, помидоры? А яблоки, сливы и виноград?
- Ну, ты упомяни ещё бананы, финики и ананасы, - съязвила Память.
- Свежие фрукты и овощи были редкостью долгие годы и после войны, - сказала Лида. – А в войну... местные, у кого были огороды, - те, конечно, видели что-то и кроме картошки и лука. Что не вырастало на огороде, можно было купить на базаре, продав что-то из своих овощей. А мы доедали огрызки.
- Как это?
- А вот так. Играем в пыли(ни детских площадок, ни песочниц и качелей для детей тогда и в помине не было). И видим: валяется огрызок яблока, огурца или помидора. Бежать к колонке, чтобы помыть? Там всегда полно народу с вёдрами. Пойти домой с этой находкой? Взрослые отберут, выбросят в окно и в сотый раз скажут: «Не подбирай ничего с земли.» А попробовать так хочется! Вот и ели грязные огрызки.
- А потом? Не болели?
- Кто постарше и покрепче – тем ничего: организм уже окреп и одолевал заразу. А такие, как я, малыши, да ещё болезненные и слабые – те заблевали, и часто очень опасно.
- И ты болела?
- Ещё как! Чудом осталась жива.
Лида грустно замолчала.

Картина четвёртая.

«Беда подкралась тихо,
В больницу унесла,
Где от брюшного тифа
Я чуть не умерла.»
(«Кукла.»)

Ранняя весна. На улице подтаивает, с крыш свисают сосульки. Сквозь крохотное окошечко в комнату проникают яркие солнечные лучи, и по стене скачут весёлые жёлтые зайчики. Лидочка пробует поймать ладошкой хоть одного зайчика, но шалун резво вскакивает на потолок, а потом оттуда спускается чуть ниже и манит, дразнит: «Ну, попробуй, достань!» Потолок низкий, и, если встать на кровати и вытянуть руку, можно дотянуться до зайчика. Лида пробует приподняться – и тут же обессиленно падает на подушку: она ещё слишком слаба. Совсем недавно её выписали из больницы, где она пролежала полтора месяца. Врачи назвали её болезнь брюшным тифом и запретили есть твёрдую пищу. Ей до сих пор можно только жидкое и тёплое. Ничего кислого, солёного. Даже хлеб размачивают в тёплой воде. Поэтому в садик ходить ей нельзя. Она и по комнате еле ходит: головка кружится. Мама с папой на работе, и Лидочка до вечера одна. Ей очень скучно. Она только что уложила «пеленашку» спать: её «дочка» тоже болеет. Лидочка с трудом уговорила её съесть ложечку кашки: «А то не выздоровеешь и не вырастешь большая.» Она рассказала ей все сказки и спела все колыбельные песенки, какие знала. Дочурка поплакала немного и, наконец, уснула.
От нечего делать Лидочка вспоминает совсем недавнее время, когда она лежала в больнице. В палате было много ребят, все старше её. Они уже выздоравливали, резво бегали по палате, играли и смеялись. А ей вставать ещё не разрешали, и она могла только смотреть на их игры. Им до неё было мало дела.
Хорошо, что приходила мама. Каждый день за оконным стеклом появлялось родное мамино лицо(палата была на первом этаже). Мама улыбалась, но Лидочка видела, что глаза у неё покрасневшие. Девочка догадывается, что мама часто плачет, и она приветливо машет маме рукой и тоже улыбается: мол, не волнуйся, у меня всё в порядке. Мать всегда передаёт дочке что-нибудь вкусненькое: то сок моркови или яблока, то тёплого молока. А однажды принесла в баночке густую манную кашу(сварила на сгущённом молоке и добавила даже небольшой кусочек сливочного масла!) Такую кашу Лидочка с удовольствием бы поела. Но каша получилась слишком густая, да к тому же остыла, и нянечка вернула маме баночку, сказав что-то серитым голосом. И тут впервые мама, не улыбнувшись дочке, быстро отвернулась и почти бегом направилась обратно. Лидочка грустно глядела ей вслед: мамины плечи мелко вздрагивали(«Наверное, плачет», - догадалась Лидочка.)
Она ещё долго лежала с открытыми глазами, разглядывая узоры на потолке. Потолок был неровный: где-то выпуклый, а где-то впадины. И Лидочке казалось, что это фигуры людей и зверей, как в какой-то незнакомой сказке. Так незаметно она заснула. Проснулась вечером: уже тускло горела «коптилка», и мама с папой пришли с работы. «Как хорошо, что я уже дома, а не в больнице!» - подумала Лидочка. Подошла мама, положила тёплую руку на лобик дочери и спросила:
- Ты не выходила в сени? Не брала из кадки кислую капусту?
- Нет, мама.
- Вот и молодец. А то я весь день только и думала, как бы ты не поела кислой капусты. Я знаю, что ты её любишь. Но пока тебе нельзя: у тебя стенки кишочек тоненькие, как папиросная бумага. Если поешь то, чего тебе нельзя, сразу умрёшь. Подожди немного. Пока не выздоровеешь, ешь только то, что я тебе оставляю. А сегодня ты пойдёшь гулять. Вадик повезёт тебя на саночках.
- Не надо. Пусть лучше папа.
- Почему?
- Потому что мальчишки подкарауливают Вадика и бьют его.
- Понятно, - говорит мама. – теперь ты будешь гулять только со взрослыми.

Вечереет. Лида с мужем идут домой после прогулки. На столе в салоне – красивая ваза с фруктами: апельсины, яблоки, груши, бананы. Как быстро привыкаешьк хорошему! Смотришь на этот натюрморт, как на привычное украшение. А в холодильнике ещё клубника, мандарины. Или взять такой овощ, как авокадо, или такой фрукт, как киви. Раньше они с мужем и названий таких не слышали. Правда, перед самым их отъездом в Израиль и в Сибири появились экзотические фрукты. Даже ананасы. Но всё это – на рынке и по бешеным ценам. Зимой на базаре можно было купить и укроп, и петрушку: крошечный пучок – рубль (это тогда, а теперь – что такое рубль!) А каким праздником был первый свежий огурчик! Они появлялись в начале марта и покупались поштучно (парниковые или привозные). А в июне – первый свежий помидор и первое яблоко. Здесь всё это – в любых количествах и круглый год. А главное – по доступным ценам. Вот и приходится мамам и бабушкам впихивать в деток чуть ли не силой вкуснейшие фрукты и свежие овощи, о которых мы, детвора военной поры, могли только мечтать.
- А почему твоему брату так доставалось от уличных мальчишек? – удивилась Фантазия.
- Потому что другие еврейские мальчишки, которые могли бы вместе дать отпор хулиганам, на нашей улице не жили. По крайней иере, тогда брат не дружил со сверстниками-евреями.
- А за что русские мальчишки так ненавидели мальчика-еврея? – наивно спросила Фантазия. – Откуда у них это?
- А об этом спроси у их родителей! – резко ответила Лида. – Мне и самой на своём горьком опыте, но гораздо позднее, пришлось столкнуться с таким же отчуждением, скрытой, а иногда и открытой нериязнью моих сверстниц.
- А к детям других национальностей у русских ребят было такое же отношение? – допытывалась Фантазия.
- Нет, такого отношения к ним не замечала, - ответила Лида.
- Не будем забегать вперёд, - остановила их Память. – Я напомню частушку, которую распевали тогда уличные мальчишки:
Чайнички, чайнички,
Все жиды начальнички.
- Но ведь это неправда! – возмутилась Лида. – Мои родители были рядовые работники, а их «начальнички» носили русские фамилии. Были, конечно, и «начальнички»- евреи, но их было не больше, чем русских. И, конечно, не большинство. Зато большинство евреев на работе отличались добросовестным, серьёзным отношением к своему делу. Это были профессионалы. И их высоко ценило начальство. Моя мама рассказывала, как однажды в конструкторском бюро какой-то инженер позволил себе оскорбительные антисемитские замечания. Это услышал его коллега по фамилии Коган. Он был умный и дельный инженер, и на работе его ценили. Коган запустил в антисемита чернильницей. И что ж? Ничего за это ему не было, даже выгвор не дали: знали, что такого конструктора – только поискать.
- Всё это так, - возразила Память. – Но о евреях- фронтовиках, о евреях- героях войны, о воинских подвигах евреев – много ли тогда писали? А по радио слышали ли хоть об одном?
- Нет, - честно призналась Лида. – Только совсем недавно, уже при перестройке, кое-что просачивалось в печать.
- Вот именно! – горячо подтвердила Память. – Помнишь недавно прочитанные, но давно сочинённые стишки, которые тогда у всех были на слуху? И Память процитировала:
Иван воюет в окопе –
Абрам торгует в рабкопе.
- Хлёстко, - заметила Лида. – Хотя чистая ложь: в тылу спасалось немало русских, а на фронте погибало немало евреев. В плен евреи не сдавались: всё равно их в живых не оставят.
- И ещё, - подвела итог Память. – Евреи воевали и в партизанских отрядах. В Литве, например, почти все партизанские отряды состояли из евреев. Да и в тылу многие «абрамы» не только «торговали в рабкопе», но и создавали новые модели танков(например, знаменитый Т-34), пушек, самолётов. Эти бесценные «еврейские мозги» сделали для победы много больше, чем если бы они погибли « в окопе» вместе с миллионами «иванов». А подвиг Михоэлса, собравшего миллионы долларов в США, пожертвования американских евреев? Всё это стало известно лишь недавно. А тогда – кто об этом знал? Отсюда – и разговоры за семейным столом в присутствии детей: «Жиды воевать не хотят, попрятались в тылу, в тёплых местечках, а наши за них воюй.»
- Может, и это всердцах высказывала твоему брату молодая хозяйка, -предположила Фантазия. – Мол, все вы, евреи, такие: ни чёрной работы не любите, ни воевать не хотите.
- Очень может быть, - согласилась Лида. – И стОит ли удивляться,что мальчишки, наслушавшись дома этого бреда, подкарауливали брата и вымещали на нём всю свою злобу? Ведь у большинства из них отцы воевали.
- А государству это было выгодно, - догадалась Фантазия. – Народ злился не на власть(она высоко и далеко), а на своего ближнего, такого же бедолагу, как и он , только форма носа другая и волосы кудрявые.
- Плюс – засевшая в генах и внушённая родителями клевета: жиды, мол, Христа распяли, - добавляет Память. – Потому власти и замалчивали героизм евреев-фронтовиков и внедряли в массовое сознание такой стереотип: еврей – это хлюпик, который не любит работать и не хочет воевать. Не то что русский богатырь Иван, который всё выносит на своих плечах.
- Но неужели всё было так мрачно в жизни еврейских семей и особенно детей? – удивляется Фантазия.
- Нет, конечно, не всё, - задумавшись, говорит Лида. – Жизнь ведь чёрно-белая, и в любом народе, как и в каждом человеке, всего намешано: и хорошего, и плохого.
- Так расскажи нам о хорошем, - просит Фантазия.
Картина пятая.

Весна в самом разгаре. Снег сошёл, земля просохла, листики на деревьях распускаются. Я уже окончательно оправилась от болезни. Снова хожу в детский садик. Но сегодня – праздник, Первое мая. Детский садик не работает. А брат собирается в школу. Он говорит, что уроков у них не будет, а учительница проведёт с ними беседу и раздаст подарки. Мне очень хочется пойти с братом, и я прошу его об этом. Он сначала отказывается, но мама говорит: « Возьми сестрёнку, пусть посмотрит на твою школу.» Брат нехотя соглашается. Мать наряжает меня и зааязывает на голове красивый новый бант. И вот я гордо шагаю с братом в школу. Он заводит меня в класс, полный озорных галдящих мальчишек(тогда обучение было раздельное). У стола – учительница. Она не сделала брату замечание за опоздание: может быть, потому, что праздник. А, может быть, от удивления: брат подвёл меня к учительскому столу и молча, ничего не объяснив, быстро, почти бегом направился к своему месту(задняя парта у окна). Я, конечно, растерялась и уставилась на сидящих передо мной ребят. Они от неожиданности раскрыли рты, а потом звонко, оглушительно расхохотались. Это была не злая насмешка, а добродушный смех.
- Можно их понять, - заметила Фантазия. – Вдруг перед глазами скучающих мальчишек появляется, как живая кукла, крохотная нарядная девчушка с огромным бантом в пышных кудрявых волосах.
- Учительница попыталась со мной заговорить, - продолжает рассказывать Лида. – Она знала от брата, что я хожу в детский садик, и попросила меня рассказать стишок или спеть песенку. Но я от смущения не могла выговорить ни слова, даже назвать своё имя. И тогда учительница сказала ребятам: «Она , вероятно, хочет, чтобы вы её угостили. Вам раздали подарки. Вот и поделитесь с ней.»
Что тут началось! В одно мгновение учительский стол был буквально завален пакетиками и свёртками со сладостями. Но приношения не прекращались: то и дело кто-то из мальчиков подходил к столу и клал на него или совал мне в руку конфету или пряник.
- А ты что-нибудь прочла или спела? Сказала хотя бы спасибо? – поинтересовалась Фантазия.
- Нет, я так и не открыла рта, и учительница, которой надо было провести с ребятами к празднику беседу, попросила брата отвести меня домой. И мы ушли, неся огромный пакет с подарками.
- А ведь в классе, возможно, сидели мальчишки, которые раньше подстерегали брата, чтобы избить его. Откуда же у них эта доброта?
- Ничего удивительного, - возразила Лида. – Во-первых, у многих из них дома были такие же младшие сестрёнки и братишки. А, во-вторых, и это главное: учительница показала пример доброты, человечности. Вместо выговора за опоздание и замечания, что малышам в школе не место, она поддержала ростки доброты в сердцах мальчишек. Если бы так же вели себя их родители!
- Если бы так же вели себя все люди на земле! – мечтательно проговорила Фантазия.
- Как ты помолодела и похорошела, когда говорила это! – сказала, любуясь, Память. – Потому что, сказав это, ты на миг стала Мечтой.
- Расскажи ещё что-нибудь радостное... ну, самое-самое, что запомнилось на всю жизнь! – просит Фантазия.
- Самое-самое?.. – задумчиво повторяет Лида. – Было ещё три тяжелейших года, прежде чем оно произошло. Пришёл день, когда весь народ вздохнул радостно и с облегчением. День Победы! Девятое мая сорок пятого года. Наконец-то!

Картина шестая.

В доме нет календаря, и Лида не знает, какое число и какой месяц сейчас на дворе. Она, как всегда, выходит на улицу погулять. День ясный. Солнце улыбается с синего неба. Опьяняюще пахнет свежей листвой. Ушли зимние холода, но ещё нет летней жары. Самое лучшее время года – весна!
Весна в природе и весна на лицах людей. Все улыбаются. Старички в телогрейках сидят на завалинках. Каждая морщинка на их лицах сияет. Обращаясь друг к другу и к прохожим, они говорят одно только слово: «Победа.» А вечером, придя с работы, родители ставят на стол необычное угощение: вместо чёрствой буханки чёрного хлеба – что-то круглое, красивого желтоватого цвета; сверху – затейливый «переплёт» из тонких румяных полосок. А из этого переплёта выглядывает буровато-малиновая начинка. «Это пирог, - говорит мама. – Он из пшеничной муки и с повидлом». И все садятся за стол пить чай. Чай ещё с сахарином, но у каждого на блюдечке – большой ломоть пирога. Лида откусывает от своего ломтя и долго держит во рту незнакомое лакомство. Оно такое мягкое, такое сладкое! И с тех пор слово «Победа» навсегда связано с сияющим весенним днём, какой-то... удивительной добротой в лицах незнакомых людей, как будто все – одна семья. И, конечно, со вкусом свежего сладкого пирога. Из белой муки и с повидлом.
- Ты жила на окраине города и не видела салюта, - добавляет Память. – А Лёшка, твой будущий муж, всю войну прожил в центре города. Он хорошо помнит фейерверки в честь взятия Красной Армией каждого города. И, конечно, большой салют в день Победы.
- Но вернёмся в наш дом, к праздничному чаепитию, - продолжает Лида. – За столом родители говорят только о приятном: скоро они переедут в отдельный домик и будут сами себе хозяева. А дальше... дальше они не смели и заглядывать.
- Наверное, мечтали вернуться в подмосковный городок, откуда их выгнала война, - строит догадки Фантазия.
- Мало ли кто о чём тогда мечтал! – сурово прерывает Память. – Они жили в стране, где государство было не для людей, а люди для государства. «Человеческий материал», - так, кажется, говорил Ленин о народе.
- Но ваша семья пережила это страшное время с минимальными потерями, - успокаивает Фантазия. – Ведь шла такая жуткая война! И сколько людей потеряли буквально всё! А вы выжили.
- А почему мы говорим о войне, как о цунами или землетрясении, которые невозможно остановить, а можно лишь предсказать? – возмущается Лида. – Ведь война – дело рук человеческих. И огромные жертвы этой войны, и материальные, и людские – на совести бездарных и жестоких политиков, которые не только не предотвратили эту страшную бойню, но и усугубили её. И никто из тогдашнх политиков, в том числе и в СССР, не могут претендовать на «белые одежды».
- Но вот война позади, - подводит итог Память. – Пойдём же дальше по дороге твоей жизни.


Часть третья.
Десять лет после войны.
Глава первая.
Новое жильё.

«Наш быт тогдашний был так жалок!»
(«Я с детства музыку любила.»)
Медленно удаляется и скрывается, как в тумане, пыльная улица с деревянными домиками. Теперь мы живём в пятиэтажном каменном доме, рядом с центральной улицей города. Это бывшее студенческое общежитие, а в войну там был цех по изготовлению боеприпасов. Долго ещё во дворе лежали кучи шлака, и мальчишки, роясь в них, находили металлические корпуса гранат.(Эти маленькие гранаты называли «лимонками»). Такая находка была редкой удачей: можно было, играя в войну, бросать «лимонку» сразмаху в противника. Правда, был риск расшибить ему голову, а это уже не игра. И потому шлак со двора убрали.
- Была ещё одна опасность, - вмешивается в рассказ Память. – Ещё опаснее было нарваться на гранату с «начинкой», т.е. со взрывчаткой, которая могла попасться среди пустых металлических корпусов. И такие случаи бывали(к счастью, не в вашем дворе). Вспомни институтские годы и студента старшего курса Герку Ласкина. У него всё лицо было в шрамах, правая рука ампутирована по локоть. И он был слепой. А впоследствии в «Вечорке» напечатали о нём статью, и в ней рассказали о несчастном случае с этим парнем. Ещё мальчишкой, играя на улице, он подобрал гранату, которая взорвалась прямо в его руках.
- И никто за это не был наказан? – спросила Фантазия.
- Кто знает... Только Герке от этого было не легче.
А после войны каждое помещение, где раньше были мастерские, разгородили на три комнаты площадью по 18кв. м. Туда поселили семьи работников завода. Сначала на каждом этаже были большие общественные кухни, где стояли печки. И ещё были маленькие комнатки с каменным полом и крохотными окошечками(«кладовки»). Но жильцы всё прибывали, и постепенно все подсобные помещения стали жилыми. Были в доме, конечно, и отдельные квартиры, где до войны жили преподаватели института. Теперь туда поселили заводское начальство.
А чтобы было где готовить, в каждой комнатке отделили фанерной перегородкой уголок площадью 1 кв. метр. Там еле помещалась кухонная тумбочка. На ней – электроплитка, а у стены – умывальник с тазиком под ним на табуретке. Под табуреткой – помойное ведро. Туалет – один на весь коридор. А перед ним –«предбанничек» с водопроводным краном. Тоже один на весь коридор.
Бельё стирали в корыте, которое лежало под кроватью, а, когда надо было, его ставили посреди комнаты на две табуретки. В нём же купали меня, пока я была ещё маленькая. Потом, когда подросла, ходили в баню.Сушили бельё летом на улице, а зимой – прямо в комнате, на верёвках, которые потом снимали. В комнате помещались: обеденный стол у окна, две кровати (брат спал на раскладушке), ещё один большой деревенский стол на скрещённых ножках(«письменный», хотя в нём не было ни одного ящика,чтобы положить книги и тетради: они лежали на столе, а что не помещалось – прямо на полу под столом, на расстеленной газете). Над «письменным» столом – тарелка репродуктора, а в углу у двери – вешалка для одежды, закрытая пёстрой занавеской. Где-то в углу помещался деревянный сундук(шифоньер тогда имели немногие счастливчики).
- Да, небогато, - протянула Фантазия.
- Но всё-таки лучше, чем раньше, - возразила Лида. – Во-первых, тепло и светло. Большое окно, а под ним – широкая батарея парового отопления. Зимой было так жарко, что заледеневшее окно оттаивало, и через весь подоконник тянулось самодельное устройство для стока воды: старые чулки, из которых последний опускался в подставленное внизу ведро. Конечно, приходилось эти чулки постоянно выжимать. Но ни печки, ни дров, ни грязи. Второе: туалет и водопровод – прямо в доме. А зимой это ой как важно! И в-третьих: никаких хозяев и хозяек. В этой комнатушке ты сам себе хозяин. И ещё: такое вынужденное проживание бок о бок и одновременно каждая семья – в своём углу – так вот, такое проживание имеет свой неоспоримый плюс: люди становятся ближе друг к другу. Сидеть в тесной комнатушке весь вечер не будешь. Это в будни, а в выходные – тем более. И жильцы, сделав необходимое по дому, невольно где-то собирались, чтобы поговорить, что-то обсудить. Здесь друг о друге всё знали, и радости и горести переживали всем домом. А когда каждая семья живёт в отдельной квартире – это, конечно, хорошо, это нормально, спокойно. Но, как правило, ты ничего не знаешь о тех, кто живёт рядом, за стеной, в соседней квартире. В крайнем случае скажешь «здравствуйте» , если встретишь кого-либо из соседей на лестничной площадке. Это сильно сужает круг общения, и никакое благополучие его не заменит. Как Чехов писал? «Самая большая роскошь – челевеческое общение.» И он был прав.
- Ну, допустим, не всякое общение роскошь, - возразила Фантазия. – Смотря кого и с кем.
- Конечно, - согласилась Лида. – Но об этом – чуть позже.

Глава вторая.
«И школьный мир чудесный.»
«Их никогда не забывают,
Десяток светлых школьных лет.»
Рассказ первый.
Начало.

Я могла пойти в школу с сорок пятом году, шести с половиной лет. Тогда мы жили ещё в маленьком деревянном домике на окраине города. И школа была бы другая. Но мама пожалела меня: такая маленькая и болезненная девочка, пусть отдохнёт ещё год. И я пошла в первый класс семи с половиной лет, когда мы уже переехали в большой пятиэтажный дом.
Школьное здание стоит на центральной улице. Эта широкая и длинная улица тянется через весь город. Но с улицы здание не видно:: оно прячется в глубине и сейчас закрыто длинными, как стена, многоэтажными корпусами, выходящими прямо на проспект. Лишь взглянув под арку, разделяющую, как ворота, один из домов, с трудом различишь стоящее торцом к улице четырёхэтажное здание школы, оштукатуренное и окрашенное в жёлтый цвет. У подъезда выстроились, как на школьной линейке, несколько невысоких акаций.
Сюда я вбегала в последний момент, перед самым звонком, и отсюда неторопливо выходила после уроков: до дома быстрым шагом – пять минут. Правда, первое время мама провожала меня до школы, т.к. дорога была небезопасная: наша улица пересекала под прямым углом центральную, где была школа, и этот перекрёсток, полный быстро идущего транспорта,внушал маме постоянную тревогу.
Что сказать о школе и годах,проведённых в ней? Было ли мне всегда хорошо? Нет. Было ли всегда плохо? Тоже нет. Как когда. Ведь эти десять лет – кусочек жизни, а в жизни всякое бывает. Лучше сказать так: сначала, первые четыре года, было очень хорошо. А потом, остальные шесть лет – почти всё время плохо. Почему? Попробую разобраться.
Вот передо мной первая школьная фотография. Здесь мы – во втором классе. На обороте – подпись детским круглым почерком. Поставлена дата: 1948год, 16мая. На фото – тридцать девять девочек и учительница. Вглядываюсь в лица. Многие острижены коротко, а некоторые – наголо. У кого-то косички. Одеты кто в чём: немногие в школьной форме и с белыми воротничками. Большинство – в свитерочках и цветастых платьях, поверх которых(школа всё-таки!) – чёрный фартук. В третьем ряду сверху – наша учительница Нина Степановна. Ещё совсем молодое, серьёзное и грустное лицо: муж её погиб на фронте, и она одна растила двух дочерей. А вот и я, в первом ряду. Личико – совсем ещё по-детски припухлое, а волосы спереди заплетены в две косички, поднятые кверху и завязанные бантом(сзади кудряшки падают на белый воротничок форменного платьица). Удивительно, но почти все – в пионерских галстуках: значит, в пионеры принимали тогда во втором классе.Галстуки у большинства сатиновые: шёлковые тогда были редкостью. Кончики галстуков скручены в трубочку, и, сколько ни разглаживай, всё равно такими и остаются( не то что шёлковые: разглаживаются моментально).
- Чувствуется, что война только кончилась, - с грустью замечает Фантазия.
- Но именно тогда Лида говорила матери: «Я люблю только школу и тебя».
- Школу – как мать, и даже сначала школу, а потом – мать! – удивляется Фантазия. – За что же?
- Значит, было за что, - отвечает Память и обращается к Лиде. – Расскажи нам сначала об этих первых четырёх годах.
И Лида продолжает свой рассказ.
- С первого по четвёртый класс мы постоянно вместе, и с нами на всех уроках – наша первая учительница. Она была как бы нашей коллективной второй мамой. Девочки, что пришли в школу не из детсада, а воспитывались дома – те вначале чувствовали себя неловко: попав сразу в большой коллектив сверстниц, они робко жались по углам. Зато мы, детсадовские, чувствовали себя в новом коллективе свободно. Многие по привычке относились к Нине Степановне, как к воспитательнице в детском саду, и буквально висли, держась за её юбку. Она спокойно и тактично останавливала их, терпелво внушая, что они – уже школьницы, и отношение к учителю не должно быть таким фамильярным.
Но в целом школа в эти первые четыре года, действительно, напоминала семью. Ну, например: многие классы, кроме выпускных, долгие годы учились во вторую смену. И наш класс – тоже. Мама, приходя домой в обеденный перерыв, забирала меня с собой, когда возвращалась на работу. Мы вместе переходили опасный перекрёсток, а затем мама спокойно поворачивала направо, к своему заводоуправлению, а я – налево, к школе. До начала занятий второй смены оставалось ещё много времени, часа полтора, а то и больше. Но никто не прогонял нас ни из школьного здания, ни со двора школы. Мы складывали верхнюю одежду на подоконники в коридоре первого этажа и дожидались начала занятий, развлекаясь, кто как хотел. Кому хотелось побегать и поиграть – пожалуйста: весь первый этаж и вестибюль к твоим услугам. Там же библиотека, можешь книжку почитать или журнал полистать. А кто не успел выполнить домашнее задание – сядь за один из столиков(отдельного читального зала ещё не было) и поработай в тишине. Это когда на улице холодно. А когда тепло, просторный школьный двор в твоём распоряжении. Малыши, по очереди прыгают через скакалку, которую вращают, взявшись за концы, двое девочек(игра называется «часики»). Кто постарше, бросают мяч в баскетбольную сетку. Звонок надрывается, созывая детей в классы, и с таким трудом мы, наконец, снова усаживаемся за парты! Потные, взбудораженные,ещё полные азарта от игры, мы долго не можем успокоиться.
Директор наш, Павел Денисович, жил с семьёй при школе. На новогодних утренниках он вместе с малышами водил хороводы вокруг ёлки, взяв за руку внучку. А холодной зимой стоял у входных дверей в вестибюле школы и лично проверял, хорошо ли мы укутали свои носы и щёки, поправляя малышам шарфы и платки и поднимая воротники пальтишек.
А наша гардеробщица Полина Игнатьевна? Это была наша коллективная бабушка. Когда кончались занятия и мы, одевшись, покидали школу, она стояла в дверях гардероба и провожала нас. А мы, уходя, не просто говорили «до свиданья», а обязательно чмокали её в милую морщинистую щёчку.
А старшеклассницы? Они были нам, как старшие сёстры. На большой перемене они приходили к нам на этаж и затевали с нами разные игры. Тем, кто не успел дома причесаться и привести себя в порядок, заплетали косички, поправляли банты и воротнички. Мы ждали их прихода и скучали без них.
- Да, действительно, как семья, - мечтательно проговорила Фантазия. – Родители до вечера на работе, дети с утра одни – вот школа и приходила на помощь.
- А ты помнишь, Лида, живой уголок при школе? – спрашивает Память.- Там, кажется, жил журавль и были кролики.
- Да, конечно, - оживлённо подтверждает Лида. – И многие мои подруги специально проходили в школу пораньше покормить животных, почистить клетки.
- А ещё был пришкольный участок, - добавляет Память. – Там росли цветы и овощи. И многие школьницы долгие годы приходили помогать ухаживать за растениями, собирать урожай. А потом поступили в сельхозинститут.
- И куда всё это делось? – задумчиво произносит Фантазия.
- Переместилось в платные кружки; в зоопарк, где некоторые добровольно помогают ухаживать за животными.
- И в добровольные общества защиты животных, - добавляет Память. – Но там в основном пожилые люди борются с молодыми мучителями животных. А земледельческие работы – на частные дачи. А в школе – специальные часы трудовой практики. Например, в ботаническом саду. Школа стала лишь местом, где получают знания. Это уже не второй дом, что бы ни говорили директора школ каждый год в День Знаний – первое сентября.
- Но печальное превращение нашей школы из второго дома в казённое учреждение произошло не сразу, и начало этого превращения наблюдали уже мы, первое послевоенное поколение, - грустно сказала Лида.
- Как же это произошло? – поинтересовалась Память.
- Попробую вспомнить, рассказать и разобраться.

Рассказ второй.
Печальное превращение.

Прошли первые четыре года обучения. Все эти годы мы прожили, как птенцы, маленькие пушистые цыплята под надзором строгой и доброй наседки.(Простите мне такое сравнение нашего класса и его учительницы). Нас любили и опекали.
Но вот мы подросли, и теперь у нас разные учителя. Появились новые предметы: например, немецкий язык. И нам выдали дневники, как большим, старшим. С какой гордостью, придя домой, я выложила на стол перед родителями первую тетрадь по немецкому языку и дневник! Положила молча, как бы говоря: «Смотрите, какая я уже взрослая!»
У нас появилась классная руководительница, Римма Антоновна. Она была моложе Нины Степановны, а главное – выглядела гораздо эффектнее:всегда нарядная, а надо лбом – корона пышных вьющихся волос. А мы уже подрастали и начинали интересоваться тем, как выглядят и одеваются наши учителя. Мы гордились Риммой Антоновной, но... как бы это поточнее выразить? Она уже не была нам второй мамой. Ни у нас, ни у наших родителей никогда не появлялось желания поговорить с ней по душам, рассказать о чём-то, что никому другому не доверили бы. Мы просто не решались этого сделать и дико стеснялись. Видит Б-г, Римма Антоновна не хотела этого отчуждения. Оно появилось само собой. Однажды мы всем классом пошли на прогулку в ближайший парк. Вдруг Римма Антоновна подошла ко мне и поправила бант на моей голове. Девочки посмотрели на меня с завистью, а я... как-то оцепенела и съёжилась, втянув голову, пока пока её холёные пальцы возились с моим бантом.Я уже не говорю о других учителях. Это были в основном хорошие учителя, но просто УЧИТЕЛЯ , и никто больше.
В класс пришли новые ученицы. Они и раньше поступали к нам. Например, в третьем классе пришла Таля Рубенчик. Впоследствии, уже после окончания школы, мы сдружились и дружим до сих пор. Но и она, и другие новенькие не были лидерами по своей природе, и их появление ничего не изменило во взаимоотношениях одноклассниц. А вот Ринка Иохансон... Она пришла к нам в пятый класс и сразу обратила на себя внимание. Москвичка, дочь профессора, она единственная из нас училась в музыкальной школе. Энергичная и волевая,хорошая спортсменка, она сразу стала признанным лидером в классе. А я... я ведь к лидерству не стремилась. Это девочки ещё в начальной школе под влиянием Нины Степановны меня лидером считали: я была одной из лучших учениц класса, хорошо читала стихи и умела выдумывать разные истории. Ну и что? А вот Ринка задачки по математике щёлкала, как орехи. А как крутилась на турнике на уроках физкультуры! А игра на фортепиано! Она жила в шикарной квартире из нескольких комнат. И мы иногда собирались у них по праздникам, когда её родители уходили в гости. Понятно, что я постепенно отошла на задний план. Но меня это особенно не огорчало. Я не понимала, что значит «привилегированные» группы и все остальные. Я старалась сохранить ровные и дружеские отношения со всеми. Но, к моему удивлению, чем дальше, тем труднее мне было это делать. Особенно, как ни странно, изменилось к худшему отношение ко мне тех девочек из нашего класса, с кем мы жили в в одном доме. Раньше мы заходили друг за другом по утрам и вместе шли в школу. После уроков поджидали друг друга и вместе возвращались домой, по дороге болтая о том-о сём. Чаще всего подружки просили меня: «Расскажи что-нибудь.» И я рассказывала о том, что прочла в книгах, услышала по радио. А иногда просто сама что-нибудь придумывала. А в первом классе, когда почти ни у кого из нас не было учебников, мы собирались у Веры Трофимовой на пятом этаже, садились за большой обеденный стол и вместе выполняли домашнее задание. Вместе ходили в клуб в танцевальный кружок. Словом, у нас и мысли не было о том, чтобы кого-то сознательно избегать как чужого и неприятного. А тут... я вдруг почувствовала желание моих прежних подруг изгнать меня из своего коллектива. Иногда они просто раньше убегали с занятий, ничего не сказав мне, а когда я, выйдя позже, догоняла их и пыталась включиться в общую беседу, демонстративно замолкали и косились в мою сторону, давая мне понять, что мне лучше покинуть их компанию. Сначала я недоумевала, потом обиделась и сама стала ходить одна: не хотят – не надо. Нечто подобное происходило и в классе, где раньше, при Нине Степановне, меня единогласно избирали делегатом от нашего пионерского отряда на все слёты и конференции. Теперь меня почему-то сторонились, что-то шептали за моей спиной. Меня это унижало, и я всё больше замыкалась в себе. Это была защитная реакция: избегать общения, где тебе плохо, где тебя либо сторонятся, либо оскорбляют. Но и это мне ставили в вину: ты, дескать, считаешь себя выше всех, отрываешься от коллектива. И так продолжалось все оставшиеся шесть лет, до окончания школы. А в институте стало ещё хуже. Главное, я была ОДНА со всеми своими огорчениями, сомнениями.
Конечно, были какие-то проблески. И не все в классе были настроены ко мне резко отрицательно, враждебно. Но не они «делали погоду» в классе, а несколько человек, которые и организовывали, и «подогревали» эту кампанию травли. И я, с моим вечным недовольством собой, с постоянным стремлением считать во всём виноватой только себя – я идеально подходила к роли жертвы.
- Что же это было на самом деле? И почему? – горестно размышляет теперешняя Лида уже на склоне лет, желая хотя бы теперь разобраться в причинах своих тогдашних огорчений, так отравивших её отрочество и юность.
- Знаешь, кого мне напоминаешь ты тогдашняя, вечно грустная, зажатая и одинокая? – беспощадно спрашивает Память. И отвечает: «Слепого и больного щенка среди волчат. Взрослые волки, их родители, науськивают своих детёнышей, как бы говоря им: «Не будете сильными и зубастыми – будете так же загнаны в угол, и вас либо изгонят из стаи, либо сожрут.»
- Небольшая поправка, - грустно добвляет Лида. – Среди волчат попадались и полуволчата(щенки волков и собак), и щенки собак. Но именно они больше всех визжали и рычали на слепого щенка, чтобы все забыли о собачьей крови в их жилах и не изгнали их из стаи.
- Что вы такое говорите? – поражается Фантазия. – Какие-то щенки, волки, собаки, полуволки- полусобаки... Какое это имеет отношение к людям?
- Самое прямое, - возражает Лида. – люди тогда во многом жили,(да и сейчас многие живут), по закону стаи: свой-чужой. Свой, (такой, как мы) – пусть живёт с нами . Чужого – вон.
- А кто чужой? – спрашивает Фантазия. – Как это определяют?
- Сначала – по внешним признакам: внешность не та, фамилия непривычно оканчивается (не Петрова или Синицын, а, к примеру, Рабинович или Коган) и т.д. А потом – рассказы родителей: мол, евреи хитрые, жадные, жестокие. У них нет родины, а , где их прикормят – там и родина.
- А почему этого не говорили про татар, грузин, узбеков? Да мало ли про кого?
- А тут - бери повыше: всё сверху начиналось, - поясняет Память. – Сравнение можно расширить: у стаи есть вожак. И он, когда ему это выгодно, науськивает стаю на неугодных ему. Этому служит всё, ибо вожак в стае – полновластный хозяин. Вспомни разгром генетики(большинство генетиков – евреи), «дело врачей» и кампанию против «безродных космополитов». Главное – понять, что взрослые чувствовали эту травлю, этот «фас», который кричали по радио и со страниц газет. Везде прошли массовые увольнения евреев под разными предлогами. Разнузданный антисемитизм поощрялся сверху, им была пронизана вся послевоенная жизнь в стране. А ведь твои ровесницы всё это видели и слышали.
- Но почему именно евреи? – продолжает недоумевать Фантазия. – В вашем классе училась татарка Соня Нигматулина. Никому и в голову не приходило её притеснять или изгонять. Хорошенькая блондиночка, всегда аккуратная и ухоженная .
- Она, кажется, до сих пор не может понять, почему тебе было так плохо в России и так хорошо теперь в Израиле, - с иронией добавляет Память.
- Она не испытала того, что пришлось вынести мне и таким, как я, - пояснила Лида. – «Сытый голодного не разумеет.» А почему именно евреи стали «козлом отпущения»? Очень просто: молодое еврейское государство Израиль, созданное при поддержке СССР в 1948 году, почти сразу после войны, не захотело примкнуть к соцлагерю, а вскоре, наоборот, стало союзником США, а это государство руководство нашей страны считало злейшим врагом. Как такое простить Израилю? С точки зрения советских властей, это предательство. И неважно, что по сути своей Израиль с первых дней был социалистическим государством. Даже сейчас в нём больше социализма, чем когда-либо было в СССР: я имею в виду социальные гарантии, защищённость граждан.
-Да, но при чём тут советские евреи, многие из которых воевали с нацистами, а другие трудились в тылу для победы? – недоумевает Фантазия. – Ведь они так пострадали в годы войны! Чем же они виноваты?
- Наивное дитя! Между коммунизмом и нацизмом очень много общего и по форме, и по сути. Что такое нацизм? Национал- социализм. Социализм! Понимаешь? И флаги у нацистов были красные. И парады, и лозунги похожи. А уж в отношении к евреям – почти полное сходство. И это – сверху вниз. И дети это остро чувствовали. Подросли немного – и почувствовали. Теперь понимаешь? И я тогда этого не понимала (да и как я могла понять? Откуда?) Потому считала, что сама виновата в том, что все меня обижают, и только плакала. Всё это я по-настоящему осознала только теперь
- Да.. Но как жаль, что только теперь! – вздохнула Фантазия
- А тебе не кажется, что не всё было так мрачно даже в те года? – задумчиво проговорила Память. – Вспомни строчку из своего юношеского стихотворения, написанного к выпускному вечеру: «Могучий юности расцвет!» И ведь он был! Несмотря ни на что. Вглядись в фотографию, где вы последний раз вместе, всем классом. В белых фартуках – и все такие похорошевшие! Действительно, расцвели.
- Теперь на фото есть и юноши, а не только девушки, - замечает Фантазия, всматриваясь в фото. – И мальчишки тоже очень симпатичные. Наверное, были и романы, - мечтательно добавила она.
- Конечно, - соглашается Лида. – А вот и я: во втором ряду, крайняя слева.
- Тут у тебя глаза очень грустные, - замечает Фантазия. – Наверное, и в юности бывают причины для грусти...
- Ещё бы! – с горечью откликается Память. – Это был год смерти отца. И, к тому же, конец первой любви.
- А предмет твоей любви – он учился в вашем классе? – спрашивает Лиду Фантазия.
- Да.
- Он есть на фото? Где он? – живо интересуется Фантазия.
- Нет, его здесь нет. И у меня нет ни одного его фото. А у него моё – осталось.
- Тебе трудно теперь об этом вспоминать?
- Нет, даже приятно. Любовь, пусть и несчастливая – уже радость. А уж первая – и подавно. Я посвятила этой поре моей жизни своё единственное стихотворение о любви. Единственное, но самое проникновенное, самое задушевное из всего, что я написала. Оно появилось около сорока лет назад, где-то в середине семидесятых. Но до сих пор, когда я его мысленно повторяю(я все свои стихи помню наизусть), сердце моё вздрагивает.
- А ты расскажи об этой поре в прозе. – предлагает Память. – И пусть это будет ещё одна повесть о первой любви.

Рассказ третий.
Моя первая любовь.

С мальчишками мы учились всего два последних года, с девятого класса. Андрей пришёл к нам в десятом. Среднего роста, по-спортивному сложенный. Смоляные кудри, смуглое лицо – и голубые глаза. Поначалу он не вызвал у меня никакого интереса, как и все остальные мальчики в классе. Разве что он отличался большей, чем они, скромностью и серьёзностью. Такой деревенский паренёк, ещё не обжившийся в большом городе и не утративший юношеской наивности и застенчивости.
В тот год для обмена комсомольских билетов мы все сфотографировались. Оставшиеся фото раздавали подружкам на память: учились ведь последний год. И вот однажды, на каком-то уроке, мне передали записку: «Лида Маневич, подари пожалуйста своё фото».(Вот так и написано, без запятых до и после слова «пожалуйста»)
- Видимо, в сельской школе грамматику уже тогда преподавали слабо, - заметила Память.
- Я удивилась: кто бы это? Так официально, по имени и фамилии! Записку передала Вера Трофимова, моя соседка по дому(она жила на пятом этаже. А я – на четвёртом). Я глянула на неё, а она взглядом указала на Андрея, сидящего где-то на задней парте.
- Помнишь песенку? – вмешалась Память. И пропела:
На последнем уроке по алгебре
От мальчишки, сидящего близко,
Прилетела, ныряя под партами,
Сероглазой девчонке записка.
- Как будто про нас, - улыбнулась Лида. И уточнила: «Почти. Мальчишка из песни приглашал девочку в кино. А Андрей просил фото. Но смысл один: предложение дружбы.»
- Это дружба? – удивидась Фантазия.
- А слова «любовь» молодые люди почему-то стесняются, - пояснила Лида. – Позднее, когда я уже работала педагогом, одна моя ученица сказала про своего парня: «Мы с ним ходим»
- Но мы отвлеклись. Продолжай, - просит Память.
- С этого началось. Я подарила ему фото, и мы начали встречаться. Конечно, утаить наш роман в классе было невозможно. Да мы и не стремились. Наоборот, мы гордились друг другом и старались не замечать насмешливых взглядов одноклассников. Отношения наши были романтическими: время было такое. О телевизорах мы тогда и не слышали. Только книги, радио и кино. И всё – под строгим надзором властей.
- А, знаете, это даже хорошо, - вмешалась Фантазия. – Ведь сейчас, когда отовсюду на глаза лезут порносцены, и сознание юношей и девушек чуть ли не с детства отравлено этой назойливой «порнухой» - о какой романтике первой любви может идти речь? Всё сводится к постели.
- Но вернёмся к нашей короткой и бурной весне, - продолжает Лида. – Правда, в природе царила суровая сибирская зима. Но в сердцах наших цвела весна. Вместе ходили в кино, театр, бегали на каток. Конечно, в школу и из школы ходили отдельно. Но после школы, наскоро сделав уроки, встречались и гуляли, гуляли... Он ходил в аэроклуб и мечтал стать военным лётчиком. Он мне говорил: «Мы будем неразлучны». Эти слова звучали в моей душе, как самая лучшая музыка.
- А он и музыкой увлекался. – вмешивается Память. – Помнишь, он что-то играл тебе на мандолине.
- Да. Хороший был парнишка. Но вряд ли наши отношения могли иметь продолжение. Первая любовь редко бывает на всю жизнь. Охлаждение было неизбежным. И первым это понял он. Я, сама того не замечая, своей правильной, возвышенной речью напоминала ему, что мы – не пара, и ему нужна девушка попроще. Вскоре такая появилась. Училась она, по-моему, в девятом классе, была на год моложе нас. Она была очень красивая такой... русской красотой: длинные русые косы, прекрасные голубые глаза. Я безумно страдала, но старалась в классе не показывать вида. Сколько я плакала и переживала дома, знала только мама.
Когда умер отец, Андрей пришёл. Не один, а вместе с одноклассниками. Просто неудобно было не прийти: весь класс пришёл.
- Почему-то люди сочувствуют страданиям ближнего только тогда, когда случается самое страшное, и уже ничего не изменишь. А почему бы не раньше? – грустно вздохнула Фантазия.
- Мы сейчас не об этом, - возражает Память. – Мы – о гибели любви. Первой любви. И её уже ничем не вернёшь.
А Лида продолжает:
- А потом – окончание школы. Я получаю серебряную медаль. Подходит ко мне Вера Трофимова и рассказывает, что Андрей спросил её, чтО ему делать с подаренным мною фото. Она ему сказала: «Ты его или порви, или отдай мне». А он, подумав, сказал: «Я его тебе не отдам».
Нам вручали медали в клубе, на торжественном вечере, устроенном для выпускников всего района. После вечера мы в последний раз всем классом вышли из клуба и пошли по домам. У перекрёстка мне надо было поворачивать налево, Андрею – направо. Я попрощалась со всеми и пошла. Не удержавшись, оглянулась: в сумерках увидела юношеский силуэт в жёлтой футболке. Я безошибочно узнала Андрея. Он отделился от одноклассников и бегом рванулся куда-то.

Глава третья
«Первая встреча, последняя встреча.»
( И.С.Тургенев «Утро туманное».)

- И что же? – спрашивает Фантазия. – Вы больше не встречались?
- Почему же? – отвечает Лида. – Встречались,но позже. Он уехал в другой город и поступил в лётное училище. А я осталась в том же городе и поступила в пединститут.
- И через полгода тебе пришло от него письмо, - вмешалась в разговор Память.
- Да, - оживилась Лида. – И он не забыл обо мне, как я помнила о нём. У нас в институте учился парнишка, очень на него похожий. Бывало, как гляну на него – и сердце дрогнет.
- Он тебе нравился? – спрашивает Фантазия. – Тебе хотелось с ним познакомиться?
- Да нет... Просто похож был на Андрея. Очень похож!
- Но вернёмся к Андрею и его письму, - деловито заявляет Память. – Когда ты поступила в институт, вы переехали на новую квартиру. Может быть, он не знал твоего нового адреса и поэтому прислал письмо в институт?
- Думаю, что причина другая, - возражает Лида. – Андрей знал, что моя мама может не дать мне его прочитать, а спрячет или уничтожит.
- Почему? – удивляется Фантазия.
- Об этом расскажу позже, - останавливает её Лида. – А сейчас – о письме. Я его не сохранила, но помню почти наизусть. Адрес был написан безграмотно, но это для меня было неважно. Я знала главное: что пишет мне человек, который помнит обо мне и ещё не совсем меня разлюбил. И написано оно было пусть неумело и не всегда грамотно, но предельно искренне. Попробую воспроизвести его по памяти,
«Здравствуй, Лида!
С приветом к тебе Андрей и с пожеланием успехов в твоей студенческой жизни. Лида, извини меня, что я так подло поступил, дружа с тобой. Я любил впервые и не дорожил любовью. Причина, скорее всего, заключается в том, что меня смущала любовь. Этот урок мне обошёлся очень дорого и вряд ли когда-нибудь забудется. Рассказывать мне об этом много потребуется времени.
Я уже не надеюсь. Что снова встречусь с тобою, и снова мы будем прежними друзьями. Я, наверное, буду долго ждать ответ, но буду надеяться, если в вашем сердце осталась хоть искорка любви.»
- Вот такое письмо-извинение и робкая просьба ответить, - задумчиво произнесла Лида.
- А ты ответила? – спросила Фантазия.
- Нет. Хотела ответить, но мама сказала: «Не торопись с ответом: пусть подождёт. У тебя зимняя сессия, самая первая. Не отвлекайся. Сдай хорошо – тогда и напишешь.» Я сдала сессию на круглые «олично» и хотела засесть за ответное письмо, но мама сказала: «Он не заслуживает твоего ответа. Молчание – тоже ответ. Неужели ты его простишь? Вспомни, как ты переживала, и я специально зашла в аптеку, что была недалеко от их дома, чтобы его встретить и позвать к нам. Он, действительно, пришёл за чем-то в аптеку, и я с ним поговорила и пригласила к нам зайти. Он обещал. Как ты надеялась, что он придёт! Он так и не пришёл. Я помню твоё тогдашнее состояние. Как я боялась за тебя! И этого твоего переживания я не могу ему простить. И ты не прощай.»Я всегда слушалась маму. И не ответила.
- И когда же вы потом встретились? И что это были за встречи? – живо поинтересовалась Фантазия.
- О, это отдельная история. Наши четыре встречи – как вехи на пути жизни, до самого моего отъезда сюда, в Израиль.
- Расскажи о каждой, - просит Фантазия.
И Лида начинает свой рассказ.

Встреча первая.

Я – студентка. Долой школьную форму, можно сделать любую причёску, подкрасить брови и ресницы, обуть туфли на высоком каблуке.
В нашем институте учатся в большинстве девушки, и потому мы чаще всего ходим на танцевальные вечера в другие институты. Юность вступает в свои права.
Я живу теперь на центральной улице, в новом, большом шестиэтажном доме с лифтом и даже мусоропроводом. Трёхкомнатная квартира, и в каждой комнате – семья. В самой маленькой – мы с мамой(брат служит в армии). В каждой квартире – отдельная кухня и ванная комната. А наша комната – хотя и самая маленькая(18кв.м.), но зато с балконом. Словом, жизнь налаживается.
Я избавляюсь от робости и зажатости в общении со сверстниками. У меня появляются поклонники. Чаще всего это студенты соседнего вуза, чьи корпуса(учебный и общежитие) – недалеко от нашего дома. А последний год в школе, моя первая любовь, её сладость и горечь – всё это в далёкой дымке... Уже не болит, но иногда напоминает о себе. И он не забыл. Пришло него от письмо. Оно осталось без ответа. Может быть, мама права: с прошлым надо прощаться и уходить, не оглядываясь.
А, с другой стороны... почему я так хочу забыть Андрея и нашу любовь? Я начинаю перебирать в памяти своих теперешних поклонников. Неплохие ребята, но... ни к одному из них нет у меня того тепла и нежности. И у них ко мне, наверное, тоже. Поэтому и встречаемся, и расстаёмся легко, без переживаний. Так спокойно, но... лучше ли?
В один из зимних дней, обычных и ничем не примечательных, я сижу за столом перед горой конспектов: готовлюсь к какому-то зачёту. И вдруг – звонок в дверь. Наша комната – ближе всех к двери. Я никого не жду и думаю, что это – к кому-то из соседей. Звонок повторяется. Ну, ладно, открою. Подхожу, открываю – и не верю своим глазам: на площадке стоит Андрей. Я его сразу узнала, хотя он был одет не в свой обычный крестьянский овчинный тулупчик, а в чёрную лётную куртку и меховую шапку с кокардой, на которой распластались крылья. Но из-под шапки выбиваются те же чёрные блестящие кудри. И такие же голубые, как незабудки, глаза на смуглом румяном лице.
Я невольно отступаю, и мы несколько минут молча смотрим друг на друга. Первой опомнилась я и посторонилась: «Проходи». Он поздоровался, снял куртку и шапку; аккуратным, знакомым мне движением пригладил волосы и вошёл в комнату. Я предложила ему сесть и села сама. Несколько минут неловкого молчания. Потом я спросила:
- Как ты нашёл меня?
- Тая Краснюк сказала.
(Тая была моей ближайшей подругой и жила недалеко от его дома.)
Потом он спросил меня:
- Ты получила моё письмо?
- Да.
- А почему не ответила?
- А ты не догадался?
Он понял: обида моя была тогда ещё слишком свежа; рана, нанесённая им, не затянулась и болела.
Помолчали. Потом он спросил:
- Когда ты простишь меня?
- Я уже простила.
Он вздохнул с облегчением. Но ни слова о том, что, может быть, теперь мы снова сможем встречаться, как раньше. Или хотя бы переписываться.
Разговор ещё продолжался, но уже просто по инерции: несколько вопросов об общих знакомых, ещё какие-то ничего не значащие фразы.
Минут через пять он поднялся. Я не удерживала его. Мы вежливо попрощались.
Оставшись одна, я задумалась: «Зачем он приходил? Если хотел возобновить наши отношения – почему ничего не сказал? Что значил этот вздох облегчения после моих слов о прощении?»
И тут же я жёстко сказала себе: «Да ему и нужно было только моё прощение. Для этого он мне и писал. А, не получив ответа, пришёл. Его просто совесть мучила: ведь он первым нанёс удар по нашей любви.Цель его прихода – в двух словах: «Прости и прощай».
Наши судьбы – две дороги.
Перекрёсток – позади.
Так пела Лолита Торрес в фильме «Возраст любви», который совсем недавно тогда вышел на экраны. (Может быть, мы даже вместе его посмотрели).
«Ну, что ж, - сказала я себе. – Всё хорошее, что дала мне эта любовь, я сохраню в своём сердце. А плохое – правда, надо забыть. Тут он прав».
А через год у нас в школе был традиционный вечер(Они тогда устраивались чаще: не раз в пять лет, а почти каждый год). Я пришла с парнем, а он – с девушкой, своей будущей женой. Мы вежливо кивнули друг другу – и ни разу за вечер не подошли, не сказали ни слова. Он был для меня тогда просто бывший одноклассник, а наш роман... мало ли романов ещё будет? Эту встречу я и встречей не считаю. Так,эпизод, не более.

Встреча вторая.

Институт позади, я работаю в школе. Мама умерла, когда я была ещё студенткой. А через год я вышла замуж, родился сын. Он уже в третьем классе. В школе зимние каникулы, и мы с сыном дома, а муж – на работе. В это время везде ёлки, утренники для детей. Я стараюсь почаще водить сына куда-нибудь. Сегодня мы были на утреннике в театре оперы и балета. Как и везде – Дед Мороз и Снегурочка, подарки. После утренника выхдим на центральную площадь рядом с театром. Там – большой ледяной городок, а главное – катание на пони. Детворы полно, и надо подождать. Мы с сыном ждём. Вдруг кто-то окликает меня: «Здравствуй.» Оглядываюсь – Андрей. Немножко пополнел, черты лица утратили юношескую свежесть, стали резче, определённее. Он тоже не один: рядом с ним – девочка лет семи-восьми,(чуть моложе моего сына). Пока дошла очередь сыну покататься на пони, мы немножко поболтали. Я спросила его:
- Где твоя жена?
- Она дома, ещё с одной «лялькой».
- Тоже дочь?
- Да. Маленькая ещё, грудная.
- А как старшую зовут?
Он обратился к дочери: «Скажи, как тебя зовут.» Девочка застенчиво отвернулась и уткнулась в полы отцовского пальто. «Стесняется», - пояснил он. И добавил: «Её зовут Лида.»
Мы посмотрели друг на друга. Надо ли объяснять, что было в нашем взгляде? Да и всё ли объяснишь словами?...
- Ты потом в своём стихотворении, посвящённом первой любви, напишешь:
Дочки две подрастают,
Белокуры – в неё.
Только старшей, я знаю,
Дал ты имя моё, -
добавляет Память.
- Да, романтично, - Фантазия мечтательно улыбнулась. – А, может, совпадение?
- Нет, это точно. Спустя много лет как-то разговорилась я с одной моей бывшей одноклассницей(мы встретились случайно, т.к. жили далеко друг от друга, а Андрея она встречала довольно часто). Она рассказала, что в разговоре с Андреем спросила, кто дал имя его старшей дочери. Он сказал, что это он так назвал её в память обо мне.
Вот так. Первая любовь проходит, но никогда не забывается. Я назвала сына в память о матери, которая так и не дождалась внука. Но(как знать?), если бы у меня был ещё один сын, я назвала бы его Андреем.

Встреча третья.

Ещё один традиционный вечер в школе. Прошло уже много лет со времени нашей второй встречи. Мой сын женат, подрастает внучка. Из нашего класса на вечер пришло пять- шесть человек, все «девочки»(так мы по-прежнему друг друга называем). Немножко грустно: постепенно забываем друг друга, а «мальчишки» совсем про нас забыли. Придётся коротать вечер в тесной женской компании. И вдруг – к нашей небольшой группе приближается статный мужчина во всём блеске парадной лётной формы. Мы ахнули: «Андрей!»
Я мельком взглянула на него. Мне показалось, что он почти не изменился с нашей последней встречи. Лишь потом, когда я пристальней к нему присмотрелась,(особенно когда он снял фуражку), заметила глубокие продолные морщины на лбу и густую проседь в волосах. Он со всеми поздоровался за руку. Может, мне показалось, но мою руку он подольше подержал в своей и внимательно, ласково заглянул мне в глаза.
- А как же ты тогда выглядела? – спросида Фантазия.
- Внешне? Неплохо. Во всяком случае, моложе, чем сейчас, - с грустной улыбкой ответила Лида. – Конечно, тридцать лет назад. Чего сравнивать?
- Чуть полновата. Но лицо свежее и румяное. И одета неплохо, - добавила Память.
- Словом, в расцвете зрелости, - подытожила Лида.
- И вам удалось поговорить? – интересуется Фантазия.
- Если бы мы захотели, могли бы уговориться о встрече, созвониться: у обоих уже были телефоны. Но... во-первых, семьи: и мой муж, и его жена могли бы неверно понять наше желание... просто пообщаться. А, главное... ну о чём бы мы стали говорить? О детях и внуках? Это лишний раз напомнило бы нам о том, что мы уже не те мальчик и девочка, которые стояли догими зимними вечерами в коридоре у окна(это ещё в прежнем доме, бывшем общежитии). Ведь только это общее и прекрасное воспоминание – только оно нас и связывало. Говорить о прошлом? Так ведь уже всё сказано. И вообще, первая любовь – слишком хрупкий цветок, и соприкосновение с грубой реальностю его беспощадно ранит, а иногда – просто убивает.
- И как же прошёл этот вечер? - спрашивает Фантазия.
- Обыкновенно, как и все другие:торжественная часть в школьном зале, где никто не слушает казённых речей. Потом – встречи с учителями. Ну, и небольшой банкет в буфете. Наш единственный кавалер вёл себя довольно галантно: всех нас угостил мороженым и ещё чем-то. Поговорили о тех, кто уже не пришёл. А потом расстались. Уговорились, правда, встретиться ещё раз и уже с семьями, и не в школе, а где-нибудь в кафе. Но, по-моему, так и не встретились.

Встреча четвёртая, последняя.

Прошло ещё несколько лет. Разгар «перестройки». Я уже на пенсии(по выслуге, а не по возрасту), но отдыхать не могу: надо помогать семье сына. Он учится в аспирантуре, мы сами поддержали это его решение, обязавшись ежемесячно посылать его семье деньги и вообще всячески помогать. Ищу, где можно подработать. Прихожу в техникум,где преподаватель в декретном отпуске. Оформив документы, спускаюсь вниз, в вестибюль. Здесь, на посту дежурного, сидит молодой мужчина в военной форме, но без погон. Он спрашивает меня:
- Вы наш новый преподаватель?
-Да.
- А я преподаю здесь военное дело. Сейчас дежурю, пока каникулы и занятий нет. А вот и мой тесть, - внезапно говорит он, указывая на входящего мужчину.
Я тут же узнала Андрея.
- Здравствуй, - говорит он, пожимая мне руку.
- Так вы знакомы? – удивляется его зять.
- Мы бывшие одноклассники, - поясняет Андрей.
- А где Лида? – интересуется Игорь(так зовут моего будущего сотрудника).
- Лида? В машине, во дворе. Пойдём, я тебя с ней познакомлю, - обращается Андрей ко мне.
Прощаюсь с Игорем и иду с Андреем к его машине(она стоит на заднем дворе). По дороге незаметно присматриваюсь к Андрею. Конечно, уже ничего от чернокудрого румяного парнишки. По-прежнему худощав и уже чуть сгорблен. Когда-то густые блестящие кудри поредели и совершенно седые. Черты смуглого лица обострились, как-то... сжались, как от палящего солнца. Но глаза – по-прежнему ясные, цвета весеннего неба. Из-под густых седых бровей,окружённые мелкими морщинками, они освещают его лицо, делая его моложе и привлекательнее.
Мы подходим к небольшой легковой машине. Дверца приоткрыта. На переднем сидении – привлекательная молодая женщина, сероглазая и белолицая. Андрей говорит ей: «Вот, Лида, познакомься: это моя бывшая одноклассница и твоя тёзка.» Женщина без интереса окидывает меня взглядом. Я говорю, что видела её совсем маленькой, и она этой встречи, конечно, не помнит. Она подтверждает кивком головы, что, действительно, меня не помнит.
Мы прощаемся, и я ухожу. Как всегда, после встречи с юностью мне очень грустно. Жаль ушедшей любви, и почему-то обидно, что ни мне, ни ему не приходит в голову спросить: «А помнишь?» И хоть на время перенестись в те трудные, но прекрасные годы. Прекрасные потому, что мы были молоды... Казалось бы, у меня нет особых причин для грусти:
Есть семья, есть работа –
Всё как будто сбылось...
Только вдруг мне чего-то
Станет жалко до слёз!
Не пойму, где причина
Этой смутной тоски...
Эти строчки написаны много раньше нашей последней встречи, где-то в середине самидесятых. Прошло, наверное, лет сорок с того времени. Много воды утекло. И теперь я знаю причину «этой смутной тоски»: это тоска об ушедшей юности...
Да, те годы промчались,
Не воротятся вновь...
- И больше вы не встречались? – спрашивает Фантазия.
- Нет. Я о нём только слышала. Незадолго до отъезда сюда, в Израиль, мы были в гостях у Риммы Антоновны, нашей «классной» с пятого по седьмой. Мы – это несколько бывших одноклассниц. Обычная встреча и обычная беседа, прерываемая внезапным молчанием. («Тихий ангел пролетел», - говорят о таких паузах). Потом мы начинали петь какую-нибудь песню, из тех что пели в юности, в школьные годы. И вот я тихонько пропела: « На последнем уроке по алгебре...» Содержание песни напомнили моим одноклассницам об Андрее и нашем с ним тогдашнем романе. Тая Краснюк сказала: «Знаете, девочки, я недавно видела Андрея. Боже, его не узнать! Представляете? У него старческие глаза!»
Что она имела в виду? Седые брови? Сеточку мелких морщин на веках? А, может, синий блеск этих глаз уже погас? Нет! Не хочу верить. Для меня они сияют всегда. Мы ничего не сказали друг другу о прошлом, но это не значит, что мы его не помним. Мы ведь и в юности ни разу не произнесли слово «любовь». Мы... просто стеснялись произнести его вслух.
И как будто так нужно,
Чуть боясь громких слов,
Называли мы «дружбой»
Молодую любовь.

Лида задумалась о чём-то и замолчала.
- Ты ничего больше не хочешь вспоминать о том времени, что прожила до отъезда сюда, в Израиль? – допытывается Память. – Ведь ты лишь пунктиром прочертила огромный отрезок жизни после окончания школы: от встречи до встречи с первой любовью.
- А что вспоминать? – грустно возражает Лида. – Хорошего – почти ничего, а о плохом – не хочется.
-Тогда поблагодарим прежнюю родину хотя бы за то немногое хорошее, что было, - предлагает Фантазия. – А плохое – забудем. Что ты написала в «Молитве» ?«Не помня зла, идти своей дорогой.» Твои дороги с прежней родиной разошлись десять лет назад. Подведём итоги прошлого, оценим настоящее и попробуем заглянуть в будущее.


Послесловие.

«Долго я игрушкою теченья,
Не своей дорогою плыла...»
(«Сердце и разум».)

Пусть бОльшая часть прожитых в России лет окрашена в чёрно-серые тона – отсюда, издалека, и с высоты прожитого видно:не всё было так мрачно, были и светлые минуты.
Плохо одно: слишком поздно я поняла, для чего я пришла в этот мир. А ведь, если подумать, с самого детства какая-то сила подталкивала меня к письменному столу, к сосредоточенным размышлениям о жизни, о своём месте в ней.
- Давай представим себе, что всё было бы по-другому, - предлагает Фантазия. – Нет отчуждения со стороны окружающих, все настроены доброжелательно к тебе и твоим близким, и все наперебой зовут тебя к себе, предлагая дружбу – словом, как было первые четыре года в школе.
- С одной стороны, это было бы прекрасно, - улыбаясь, отвечаю я. – Весь день – на людях, в общении со сверстниками, как равная с равными.Возможно, и карьера сложилась бы иначе: ведь данные у меня были.
- Много лет спустя Нина Степановна, твоя первая учительница, сказала тебе: «Я думала, что ты будешь большим человеком», - подтвердила мои догадки Память.
- Так в чём же дело? – удивилась Фантазия. – Я имею в виду карьеру.
- А в том, что профессия педагога – это было явно не моё призвание. Сейчас мне это уже ясно.
- А что же было твоё?
- Литература. Не преподавание её, а она сама.
- Почему же ты не пошла по этому пути? – наивно спросила Фантазия. – Ведь с детства вам внушали, что для вас все дороги открыты.
- Мало ли что нам внушали. А на деле были открыты только те дороги, по которым никто не шёл.
- И в пединститут не было конкурса?
- Был. Во все институты были конкурсы. Но не было в нашем городе другого гуманитарного вуза. А уезжать в другой город, бросив больную мать? Брат служил в армии и не собирался после демобилизации возвращаться. Оставить её одну после смерти отца? Когда она с ума сходила от беспокойства, если я приходила домой позже, чем обещала.(Домашнего телефона у нас не было). Вот и получилось, что, сдав экзамены в школе, тут же отнесла аттестат с серебряными буквами в пединститут. Только после этого мать, успокоенная, легла в больницу: здоровье её было сильно расшатано, и прожила она ещё года два, не больше. Все эти два года мы с мамой только и говорили о том, что мне надо переводиться в другой институт. Но дальше разговоров дело не шло.
А Память добавила:
- Нина Степановна в том же разговоре,(когда упомянула о больших надеждах, что возлагала на тебя), тогда же она сказала, что, встретив твою маму, спросила её:
- Почему не отговорили Лиду поступать в пединститут? Это же явно не для неё.
А твоя мама ответила:
- Пусть пока учится.
Нина Степановна в ответ возмущённо воскликнула:
- Что значит пока?!
Вопрос повис в воздухе. А после смерти матери – через год замужество, рождение ребёнка. Надо было кончать институт и работать.
- Ну а потом, когда сын стал уже врослым, семейным человеком? Разве нельзя было тогда что-то изменить? – спросила Фантазия.
- Наоборот: молодая семья ещё больше нуждалась в помощи родителей. А когда они, наконец,встали на ноги, грянула «перестройка», и мы сами оказались почти на «дне» новой жизни. До творчества ли было!
Потом – отъезд в Израиль. Первые годы мы старались побольше бывать с внучкой, освобождая время её матери для учёбы. А после их отъезда за границу – даже тогда я долго не понимала, что освободившееся время отпущено мне судьбой не для праздного развлечения, а для творчества, и не коллективного, любительского, а для индивидуального, профессионального. А это для меня – только литература. Вот тогда я и села за письменный стол.
Идя дорогой верною,
Нашла своё призвание,
И вот – успехи первые
И первое признание.

- Да, жестокая учительница – жизнь... – задумчиво проговорила Фантазия. – Она всё время вырывала тебя из коллектива, заставляла много читать, размышлять, вести дневник. Ты страдала от одиночества – но оно было и благом: оно приучало тебя думать.
- И не только одиночество, - добавляет Память. – Был в вашей семье человек, который в каждом письме настойчиво напоминал тебе о твоём природном даре. Ты догадалась, о ком я говорю?
- Конечно! – обрадованно воскликнула Лида. – Это бабушка, папина мама.
- У тебя есть несколько её фотографий. Давай посмотрим их.
Лида достаёт небольшой альбом. « Как хорошо, что, покидая Россию, я не забыла положить в чемодан пачку старых фотографий! – радуется она. – Ведь они – молчаливые свидетели прошлой жизни.»
- И ты даже в России, в этой всегдашней суете – даже тогда ты не только дневнику доверяла сокровенные мысли. Ты уже тогда писала и стихи, - вмешивается Память. – И на выпускном вечере в школе ты читала своё стихотворение.
-« Школа! Дружба молодая,
Могучий юности расцвет...
Их никогда не забывают,
Десяток светлых школьных лет», - с улыбкой прочла Лида запомнившиеся строки.
Потом, в институте и в первые годы работы, как-то закрутила меня жизнь. В юности я даже стыдилась своего дара. В институте я вообще была внутренне зажата(об этом времени – и вспоминать не хочется).
Словом, очнулась я от духовной «спячки» где-то в середине семидесятых, после поездки в Прибалтику. И началась моя поэтическая «золотая осень»: за десять лет написано большинство из того, что опубликовано здесь, в Израиле.
- А в России? – спрашивает Фантазия. – Ты не пыталась хоть что-то опубликовать?
- Как не пытаться? Пыталась. Однажды вечерняя газета напечатала моё стихотворение «Зимняя сказка». Оно очень подошло к фотографии зимнего пейзажа и было помещено прямо под ним. А стихотворение «Мечта пешехода» было написано под впечалением от полемики на тему «Шум в городе», которая тогда развернулась в газете «Неделя», очень популярном приложении к газете «Известия». Я послала эту стихотворную заметку в газету «Неделя», и редактор в ответном письме пообещал опубликовать «Мечту пешехода» в ближайшем номере. Но – после «перестройки» это приложение перестало выходить(тогда закрывались многие издания), - и мечта о публикации так и осталась мечтой.
Ни в один журнал пробиться не удалось: тогда печатали только знаменитостей и знакомых. Редакторы печатали самих себя. Словом, пробиваться я никогда не умела.
- Но вернёмся к фротографиям твоей бабушки, - вмешивается Память.
- Совсем забыла, - спохватывается Лида. – Вот они.
На одной из них – молодая женщина, одетая и причёсанная по моде позапрошлого века: нарядно, но строго. Ни капли косметики. Спокойное миловидное лицо. А вот фото военных лет: сильно постаревшая, уже чуть сутулая, она стоит, тяжело опираясь на спинку стула. Очень грустные глаза: много пережито.
И – последнее фото: лицо – сплошные морщины. Редкие седые волосы. Но глаза... они такие же ясные, умные, так и заглядывают тебе в душу, будто хотят спросить:
- Ну, внучка, хотя бы теперь ты поняла, что для тебя главное в жизни? Помнишь, я в каждом письме тебе напоминала: «Меньше пиши мне о практических мелочах, которых полно у каждого человека. Ведь ты так интересно умеешь размышлять над увиденным, прочитанным! У тебя природный дар воображения и поэтический талант. Не растеряй же его, сохрани. И пиши, пиши, пиши.»
- Милая бабушка! Пусть поздно, но я поняла, что ты была права. Есть люди практически цепкие, умеющие преуспевать в любых обстоятельствах. Ты это никогда не умела: ведь по рождению и воспитанию ты предназначена была совсем для другой жизни. И я такая же. Конечно, от повседневных дел никуда не денешься. Даже и сейчас они отнимают у меня у меня немало времени(слава Б-гу, что есть пока здоровье, чтобы выполнять эти дела, ни от кого не завися.) Но эта повседневность – не цель, а средство для выполнения чего-то более важного. Чего именно? Каждый понимает это, исходя из своих способностей. Я пока свои способности до конца не реализовала. Буду стараться наверстать упущенное, насколько хватит времени и сил: ведь жизнь моя клонится к закату. То, что я пока сделала, - малая доля того, что могу.
Надо работать ежедневно. Не давать себе покоя. «Ни дня без строчки», если не на бумаге, то в голове.
Попрошу же Всевышнего, чтобы помог мне исполнить то, что мне предназначено:

Дай, Б-же, силы лишь к себе быть строгой,
И, ничего не требуя взамен,
Не помня зла, идти своей дорогой.
Идти к добру. И к мудрости.
АМЭН.