Оставим на время святую троицу и перенесемся в кабинет главного механика, где Михаил Аркадьевич вместе с Ильясом разрабатывают план коренной переделки кровли своего гаража .
- А стены у гаража прочные? А то, не ровен час, рухнут под такой-то тяжестью, - вопрошал Ильяс.
- Не боись, стены мощные, в полтора кирпича, сам строил, не рухнут, - успокаивал зэка начальник, - да к тому же и тяжесть будет не запредельная – бетонные плиты и балка двутавровая, сколько все может весить?
- Если так, то все равно балку придется в двух местах резать: не провезете же вы ее на МАЗе, хозяину тут же доложат. И лишится ваш гараж кровли. Он сам, говорят, дачу строит, вот и приспособит куда-нибудь вашу балочку - душ сработает, или блудню для пса соорудит.
- Да, с него станет, все - что хочешь выкинуть может. Что же делать? Ладно, порежем балку, как ты советуешь, затем вывезу ее мод мусором. А дальше, что? Как я потом ее соединять стану? Что, прикажешь опять сварку тащить? Ну, уж нет. Хватит с меня вешалки на кухне, твоя идея, между прочем.
- Вот опять я виноват, моя идея, - чтобы у человека на кухне и ванной вешалки были. Очень плохая идея, я понимаю - человек, помыв посуду, с чистыми и сухими руками телевизор смотрит. Или в ванной комнате, вместо того, чтобы после купания, скажем, с грязного пола чистое полотенце поднимать и им вытираться. Курва Ильяс, дал идею - это полотенце не с пола, а с вешалки снимать. За эту крамольную идею его надобно, по крайней мере, повесить или расстрелять.
- Ну вот, уже и обиделся. Слово лишнего сказать нельзя. Хватит дуться, Ильяс Анварович, а не то колбасы не занесу.
- Вот с колбаски и надо было разговор затевать, гражданин начальник, а то вешалка, видите ли, ему не понравилась, переходя на шутливую тональность, замурлыкал зэк, а на счет сварки я вам вот, что скажу: плюньте вы на нее слюной и разотрите. Я, для соединения вашей балки, уже в уме пластины сочинил – лучше всякой сварки держать будет. Но официально предупреждаю: не будет колбасы - ветчины рубленной, не будет и пластины.
- Заметано. Прикинь в чертежах это соединение и подключай к работе кого угодно – полный тебе картбланш выдаю.
- Ну, картбланш в руках держать хорошо, а колбасу лучше.
- Слушай, Ильяс, - уже серьезно заговорил начальник,- я как-то, от нечего делать, подсчитал, что ты за время твоей отсидки сожрал столько колбасы, сколько я за свою жизнь не скушал. Куда в тебя столько лезет? Это я уже не говорю за конфеты, печенье, пряники, сахар. Вот тебе, твоя мама, одних только курей передала цельный птичник, а колбасу, так ее мерить можно километрами. И это все называется – сидеть в тюрьме. Что же вы, маслокрады, тогда на воле делали? Или возьмем Висерова: целый год только и варит с утра до ночи, то борщи из кислой капусты, то пловы разных сортов, о кашах я уже не говорю. Вот недавно где-то надыбал кучу рыбы, я такой рыбы с роду не видел, а он в тюрьме ее кушает, поджарит на сливочном масле и ест. И съедает ее всю в чистую. А если пьет, то только армянский коньяк. Или вот не давно: зашел я как-то в каптерку к механику третьего цеха, а он вместе с Меньхильсоном из второго, литровую банку от меня прячут.
- Давай, - говорю тому, - показывай, что там у тебя, водка, наверное? Не бойся, не вложу, просто интересно, что там за продукт. Они банку вытащили и хохочут, на мол, Михаил Аркадьевич, угощайся. Я в банку глянул, и обомлел: красная икра. А они столовые ложки приготовили – ее жрать. Эту красную икру я и на свадьбах то не часто видел, а они в зоне ее столовыми ложками хавают.
- Зато вы нами командуете, и на волю спать ходите, - пытался было успокоить разволновавшегося шефа Ильяс.
Только и радость – на воле спать, а здесь хожу и облизываюсь.
- А вы, Михаил Аркадьевич, грабаните банк, денежки спрячьте, или доверьте надежным корешам, а сами в прокуратуру с повинной явочкой заявитесь, мол, осознал, каюсь, больше так делать не буду. Суд вам срок не большой, учитывая чисто сердечное раскаяние, лет эдак в двенадцать, определит. Сядете с нами, закайфуете, друзья вам икорку черную передавать будут – кушайте, сколько влезет, там глядишь и коньячком подогреют - пейте на доброе здоровье. И чего жалуетесь – все в ваших руках. Но очень сомневаюсь я, что вы на такой вариант подпишитесь. А жить по принципу: и рыбку съесть и на что-то не сесть - не у всех получается. За все надо платить. И в этом есть великая справедливость. А на счет справедливости, Михаил Аркадьевич, у нас Борис настоящий дока. Вы с ним на эту тему побеседуйте – он вам такое наговорит, потом мне спасибо скажете.
- Ну, ладно за жизнь балакать. Ты, когда балкой займешься, кого озадачишь?
- Кроме Митрича, доверить эту работу не кому. Вы бы ему немного чаю занесли, любит, старик чаек.
- Да старик, гири поднимает сто килограммовые, не видел что ли?
Ильяс не только видел, как старик упражняется, но и сам вместе с ним занимался поднятием гантелей и гирь.
На следующий день слесари из второго цеха, на электрокаре привезли в ОГМ огромную двутавровую балку, оставшуюся без дела после демонтажа списанного оборудования. Митрич вместе со своей бригадой на механической пиле разрезали ее, по чертежам Ильяса, на ровные части. Этот процесс занял две недели, так как балка была на столько, твердая, что слесари только и успевали менять полотна на механической пиле. В это время, бригада, под чутким руководством Ильяса и Митрича, выпиливала из стального листа, толщиной в десять миллиметров, четыре соединительных элемента. Затем в них были просверлены отверстия под соединительные шестнадцати миллиметровые болты. По задумкам Ильяса, это сооружение должно было выдержать напор любого цунами, или десяти бальное землетрясение. В двутавровой балке, после ее распила, так же были просверлены отверстия. Некоторое время заняла подгонка отверстий балки с отверстиями соединительных листов, так как Митрич несколько сбил прицел при сверлении. Это не беда: круглый напильник и усердие команды монтажников свели на нет шероховатости производственного процесса. Пришел час триумфа: собранная балка, покрашенная в яркий красный цвет /другой краски не нашлось/ заблестела в цехе ОГМа. После того, как все работники и сам Михаил Аркадьевич, достаточно налюбовались балкой, ее разобрали для тайного вывоза за пределы колонии. И очень скоро, под кучей строительного мусора, она была вывезена из зоны и выгружена возле гаража Михаила Аркадьевича. Там она должна была водрузиться на определенное механиком место. Впоследствии, Михаил Аркадьевич и его вольные друзья, с помощью подъемного крана, установили собранную вновь балку, на стены гаража. На этом строительная эпопея могла бы закончиться, если бы не сам главный механик. При замерах, опасаясь, чтобы балка не провалилась между стен помещения, он дал в ее размеры припуск, и видимо маленько промахнулся. В результате чего балка оказалась слишком длинной и уперлась в крышу соседнего гаража. Да так уперлась, что на некоторое время, пришлось снимать несколько листов шифера с соседской крыши. На счастье Михаила Аркадьевича, сосед милостиво разрешил произвести не приятную для него операцию. Главный механик клятвенно заверил того, что после того как он укоротит балку, все восстановит в лучшем виде.
- Я все сделаю, как было, не сомневайся, - уверял Михаил Аркадьевич, соседа.
- А куда ты денешься? – с неприязнью глядя в лицо механика,
процедил сквозь зубы сосед и, сплюнув, удалился прочь.
- Не сделаю, сосед прибьет меня, - решил про себя механик, - ничего, расскажу все Ильясу, тот что-нибудь придумает.
И как всегда, Михаил Аркадьевич, оказался прав: Ильяс все придумал. С этого дня главный механик вместе со старым другом, каждый вечер, вооружившись полотном от мехпилы, и удобно устроившись на крыше, словно лесорубы на лесоповале, принимались с усердием отпиливать лишний кусок двутавровой балки. Работа с перерывом на ужин с выпивкой продолжалась не одну неделю. Были дни, когда хмурый сосед Михаила Аркадьевича, за обещанный ему ужин и обильную выпивку, соглашался помогать механику отпиливать проклятый кусок балки.
Через два месяца каторжных трудов, аккурат, к годовщине Октябрьской революции, работа по устранению лишнего куска балки была завершена. Листы шифера от соседской крыши заняли свое прежнее место. По такому случаю, Михаил Аркадьевич, в обычном своем состоянии, прижимистый человек, закатил настоящий пир, куда пригласил всех участников ремонта крыши, включая и хмурого соседа. Пьянствовали неделю. В это время в стране произошло событие, которое остановило все работы – на своем посту главы партии и государства скончался Леонид Ильич Брежнев, верный ленинец и дорогой всем человек. Зона стояла на ушах. Тут же поползли слухи, что неминуемо грянет мощная амнистия, которая всех зэков погонит взашей из колонии на свободу. Осужденные постарше собирались на посиделки, и с утра до ночи, с перерывом на просчеты и обед, обсуждали важные вопросы, связанные со скорым освобождением. На чаепития пошли, хранящиеся на черный день, заначки. Молодые зэки играли в шешбеш, в просторечии: нарды. Администрация колонии и войска, ее охранявшие, были приведены в состояние боевой готовности. Шли дни, а амнистией не пахло. Уже давно, с гудками и салютами, прошли похороны генсека, уже состоялся неминуемый пленум ЦК родной партии, который избрал на место Брежнева, не менее любимого Андропова, уже давно были съедены зэками все неприкосновенные запасы, а амнистия не торопилась освобождать осужденных бедолаг. Уже через месяц никто не вспоминал о похоронах, но дух амнистии, рожденный ими, захватывая, склонные к творчеству и мечтаниям, умы, все ходил по зоне, точно так же, как, в свое время, над романтической Европой витал призрак коммунизма.
Говорили, что Андропов дорабатывает амнистию, расширяя ее полномочия, поэтому происходит небольшая заминка с ее принятием. Другие озвучивали следующую версию: будто бы Андропов, ночами не спит, и, подключив все политбюро, обдумывает единственный вопрос - как и куда, устроить на работу такое большое количество освободившихся людей. Но, то ли он, что-то не доработал, то ли политбюро дало слабину, но амнистии как не было, так и нет. Поэтому каждый мало- мальски развитый зэк, считал своим долгом сочинить собственную байку насчет амнистии, умело запустить ее в оборот, затем, заполучив свое произведение в несколько искаженном виде от других, поверить в нее.
Каптерщиком во втором отряде работал некий Бюльбюлеридзе, дородный грузин, пятидесяти с лишним лет, отбывавший наказание за хищение государственных средств в особо крупных размерах, или маслокрад. Срок наказания суд определил ему в девять полновесных лет. На голове он носил белую шапочку, на русском изъяснялся, когда было нужно, вполне сносно, хотя в тайне гордился своим благородным акцентом. По своей натуре, он был хитрым и предприимчивым, но абсолютно не коварным человеком, и всегда всему, и всем верил. Доверчивость его была по-детски наивной, из-за нее то, он видимо и сел. Однажды на вечерней проверке, когда вся зона вышла на построение, он познакомился с Ильясом Анваровичем, разговорился с ним и пригласил его к себе в каптерку – попить чайку. За чаем разговор носил чисто деловой характер: Хвичо, так звали Бюльбюлеридзе, нужна была писчая бумага. А так же не подверженная кумовскому досмотру и читке, надежная почта. Так же ему нужен был человек, который мог бы грамотно излагать на бумаге мысли, которые плотным роем гнездились у него в голове. Рой мыслей был настолько плотным, что во время сна, вылетал через открытый рот каптерщика в виде дикого храпа, шум которого сильно беспокоил окружающих его, мирно спящих зэков. Бюльбюлеридзе ничего не мог с этими мыслями поделать, как только придать их бумаге, и отправить тем друзьям – подельникам, коих он не заложил на следствии. Но друзья после того, как Хвичо сел в тюрьму, быстро забыли его. Каптерщику нужен был человек, умеющий грамотно писать и имеющего надежные ноги / зэковскую почту/. Вот с этой благородной целью и был приглашен в каптерку второго отряда Ильяс. Бюльбюлеридзе с грузинским размахом принялся угощать нового друга восточными изысками. Тот от угощения не отказывался и с бурным восторгом встречал появление очередного блюда.
- Хорошо живешь Хвичо, греют тебя твои товарищи отменно, дай Бог им всем здоровья и долгих лет жизни на свободе, уплетая за обе щеки угощение, говорил Ильяс, - какая нужда заставляет тебя, дорогой, с таким усердием кормить меня такой вкуснятиной, говори смело, если чем могу помочь, помогу.
- Для хорошего человека ничего не жалко, - неумело хитрил Бюльбюлеридзе, нравишься ты мне, Ильясжан. Сразу видно, что хороший ты человек – жрешь не стесняясь, не корчишь из себя благородного фраера, и правильно делаешь. Вот за твою откровенность, я тоже отвечу откровенностью:
- Мне нужна бумага для писем, еще нужен человек умеющий писать грамотно, и самое главное, чтобы он мог держать язык за зубами. Еще нужны надежные ноги, чтобы без запала, понимаешь?
- Еще бы не понять. Бумага у меня есть, писать грамотно за свою жизнь, научился, ноги надежные найду. Чего еще?
- Здесь говорить дальше не буду, - показывая на язык и уши, Хвичо так красноречиво посмотрел на Ильяса, что тот все понял.
- Тебя завтра вытащат на промку, будь готов, а сейчас я пойду и договорюсь об этом. Ну, пока, бывай Хвичожан, вставая с места и пожимая руку каптерщику, - говорил Ильяс.
Бюльбюлеридзе, почему-то сразу поверил этому зэку, но привитая отсидкой осторожность, подсказывала ему не торопить события.
- Надо во что бы то ни стало попасть на промку, и уже там, в дали от любопытных глаз и ушей, где-нибудь в укромном месте, а у Ильяса наверняка такое имеется, рассказать ему все и посоветоваться как быть дальше, - думал Хвичо, - а за одно и проверю его: есть ли у него авторитет в зоне, сможет ли он вывести меня в промышленную зону. А если и выведет, то, под каким соусом. Сам - то я уже старый, чтобы шустрить, а Ильяс тот еще пройдоха, и язык подвешан – заслушаешься. Утром будет видно, а если все выгорит, то заживу по-барски. С этими мыслями Бюльбюлеридзе впервые спокойно заснул.
- Осужденный Бюльбюлеридзе, пройдите к штабу колонии для вывода в промзону. Повторяю: осужденный Бюлюбюлеридзе, пройдите к штабу колонии для вывода в промзону, - прозвучало по местному радио. Услышав свою трудно произносимую фамилию, которую диктор прочитал по слогам, Хвичо не смотря на солидный возраст, и не менее солидный вес, бодро, словно молодая козочка, подпрыгивая через каждые семь шагов, засеменил в сторону штаба. Там его поджидал бравый прапорщик с еле заметным синяком под правым глазом и зажившей царапиной на лбу, следами не большой потасовки с офицерами ГАИ.
- Что ты там, старина, потерял, на промке этой? Или бомбы никогда в глаза не видел, решил посмотреть? – препровождая Хвичо к дверям, ведущим на промку, докапывался до него надзиратель.
- Дело у меня там есть и не одно, - как мог, отбивался каптерщик, - сделаю дела и пойду обратно.
Вечером после разговора с грузином, Ильяс забежал к нарядчику в штаб и велел отложить карточку Бюльбюлеридзе на выход в промзону, мотивируя свои действия необходимостью попробовать каптерщика в качестве рабочего на долбежном станке. Бюльбюлеридзе за все время, проведенное в зоне, ни разу не был на промке и не знал о существовании такого станка. Станки в своей жизни он видел однажды в раннем детстве, и то мельком. Сейчас же он шел по промзоне как специалист, знаток долбежного станка, единственного на всем заводе. После нескольких наводящих подсказок, он таки добрался до ОГМа и нашел своего друга – Ильяса. Не обращая никакого внимания на долбежный механизм, на котором работал Чобут – молодой зэк-насильник, пробивавший шпонпаз во втулке, Хвичо по подсказке Бориса, поднялся на второй этаж и вошел в кабинет главного механика. Увидя сидящего за столом начальника Ильяса, Бюльбюлеридзе приветствовал того:
- Гамаржоб, бижо, как жизнь Ильясжан? Еле нашел тебя, устал.
- О, дорогой, заходи, присаживайся, сейчас чайку замутим, - вставая из-за стола,
суетился Ильяс. Как прошел на промку, менты не шмонали?
Плюхнувшись на стул, услужливо поданный зэком, каптерщик довольно бестолково, с невероятными экскурсами в прошлое, с долгими лирическими отступлениями, во время которых он не раз прослезился, в течение нескольких часов исповедовался перед Ильясом. Тот, по окончании исповеди Хвичо, понял, что перед ним человек незаурядных способностей, натура добрая и порядочная. Каптерщик, будучи молодым человеком, ничего не умел и не хотел делать. Физический труд ему был противен, а творчество в нашем понимании, было чуждо. Однако, ему были присущи те качества человеческой натуры, которые, в конце концов, сделали его полезным и даже не заменимым определенным слоям нашего общества. Он был честен и умел договариваться с людьми, начиная с малого дела, и кончая очень большим делом. В начале своей карьеры дельца, Хвичо проводил не большие операции по купле и продаже маленьких партий обуви, как местного производства, так и импортной. С каждой пары проданной обуви он имел пятьдесят копеек. Другие, конкурирующие с ним посредники, требовали с поставщиков до двух рублей с пары. Через год конкуренты Хвичо исчезли с арены бизнеса, и он стал монополистом в этой сфере деятельности. Не бросая обувного дела, Бюльбюлеридзе занялся оптовой продажей цитрусов и клубники. Эта деятельность требовала невероятной оперативности из-за малого срока хранения товара. Зато прибыль могла стать колоссальной. Хвичо добился этого. Сделки проводимые через него отличались дешевизной и скоростью проведения операций. Через несколько лет кропотливого и честного труда Бюльбюлеридзе вышел на союзный уровень деловых людей. Имея феноменальную память / он помнил всех с кем имел самое пустяшное дело и кратковременное знакомство/ Хвичо не торопился делать большие деньги. Его гениальность заключалась в том, что имея не большой навар с дела, самих этих дел у него было огромное количество. Пил он много, но никогда не пьянел, и не терял рассудка. География его деятельности была ограничена государственной границе СССР. Он никогда не брался за дела, где пахло наркотиками , валютой или драгоценными камнями, а так же золотом. Лес, лук, картофель, стойматериалы, трубы и удобрения шли по его воле из одного конца страны в другой. Его прибыль составляла одна копейка с килограмма или со штуки перемещаемого товара. Больше он не брал и не требовал. Если его обманывали и попадались на этом, то Хвичо не требовал ни разборов, ни мести. Он ни с кем не ругался, и сам ни кого не обманывал. Но все должники и обманщики были навсегда зафиксированы его памятью. Рано или поздно обманщикам и должникам приходилось обращаться к нему за помощью, и Хвичо, пока те не рассчитывались с ним, не оказывал никакого содействия. Дружбой с Бюльбюлеридзе все дорожили. В каждом уголке необъятной страны у него были семьи. Для них он строил дома, приобретал квартиры, кормил и одевал своих многочисленных наследников. Ему бы отойти от дел, осесть где-нибудь на юге, и спокойно доживать свой век, благо денег у него полно, а силы кончались. Но машина, запущенная им когда-то, не могла работать без двигателя, коим он и являлся. Его отыскивали компаньоны, просили не бросать их на произвол судьбы, и даже угрожали убийством, если Бюльбюлеридзе отойдет от дел. И он продолжал работать, правда уже без былого энтузиазма и прыти. Он работал до тех пор, пока не попался на какой-то мелочи. С обвинениями, что предъявили ему следователи, Хвичо Бюльбюлеридзе, сразу же согласился, никого из подельников не сдал, ссылаясь на возраст и плохую память, и получив срок наказания, успокоился. Сначала к нему все приезжали, закидывая зону продуктами и деньгами. Потом поток посетителей резко поубавился, а затем и вовсе о нем забыли. Поэтому, с помощью Ильяса, он решил им напомнить о себе. Примерное содержание первого послания друзьям, написанного и отредактированного Ильясом под диктовку Бюльбюлеридзе звучало так:
- Дорогой мой друг Гиви, да продлит Всевышний твои дни на свободе. Да ниспошлет Он тебе, твоим родным и близким много, много счастья и здоровья. Я, находясь в местах лишения свободы, много думаю о тебе, дорогой, вспоминая наши дела и приключения. Хорошие были времена, замечательные были времена. Какие великие дела мы с тобой вершили. Очень скучаю о тебе, хотелось бы увидеться, побеседовать. За все время проведенное в заключении, я много думал и размышлял о том: правильно ли жил, не обижал ли кого, не забывал ли о тех, кто нуждался в моей помощи, кто нуждался в деньгах и продуктах. И знаешь: моя совесть, наконец, проснулась и она мучит меня, особенно по ночам, спать не дает, не знаю, что с ней делать. Иногда хочется встать, пойти и рассказать правоохранительным органам обо всем том, что я утаил на следствии. Хочется очистить свою душу и покаяться. И пусть мне добавят срок отсидки, зато совесть моя перед властями будет чиста как бриллиант. Но перед этим очистительным поступком, я хотел бы посоветоваться с тобой, дорогой Гиви. Если бы у тебя нашлось не много времени, нет, не специально, а проездом заглянуть ко мне в зону, я был бы рад тебя увидеть и поговорить с тобой, мой близкий и дорогой друг Гиви. Как там на воле поживают наши с тобой многочисленные друзья? Все ли у них в порядке? Передавай им большой горячий привет, которые шлет им их друг из мрачных застенок. Обнимаю тебя, мой золотой друг. Бюльбюлеридзе. Уже через две, три недели после отправления сердечного письма к золотому Гиви, к воротам зоны подкатили две черные «Волги» в сопровождении трех «Жигулей». Из них прапорщики повытряхивали множество мешков с различной снедью, и суетливо начали затаскивать все это богатство в зону к каптерщику второго отряда. Сам каптерщик в это время, в одной из комнат свиданий принимал объятья и поцелуи Гиви и других дорогих друзей. Потом все стихало до очередного письма, но уже не к Гиви, а к какому-то Вахтангу или к Семену Марковичу. После того как все свободные полки каптерки второго отряда забивались привезенными Гиви, со товарищи, мешками с продуктами, в зоне начиналось великое перемещение народов. Каждый зэк старался заслужить хоть маленького внимания каптерщика. Через случайный разговор или неожиданное знакомство, они проникали к нему в каптерку, и заведя разговор об амнистии не покидали помещения, до того пока тот не угостит их, какой-либо вкуснятиной.
- Вай. Бижо, - начинал обычно гость, - слышал, Миньхельсон, механик второго цеха, письмо с воли получил. Его жена и теща в Москве были, там у них родня в Верховном суде работает, такое наговорили, не знаю верить или нет? Этот крючек Хвичо зглатывал тут же. Вытаскивая из тумбочки кофе и сгущенное молоко, а так же ставя на столик пачку сигарет, он присаживался напротив товарища и торопил его: - Давай говори скорее, что там в Москве с амнистией решили. После ланча, с сигаретой в зубах оратор продолжил:
- Амнистия будет, только не такая, какую мы ожидаем.
- А какая, - ерзая на стуле, вопрошал нетерпеливый грузин, - такая, что освободит беременных женщин и стариков, которых посадили за потраву посевов картошки? Спасибо, этими амнистиями мы сыты по горло. Я тебя спрашиваю:
- Будет облегчение нам - хищникам? Или не будет?
- Будет, будет, - торопился успокоить раздраженного медлительностью оратора Хвичо, гость, - говорили, что полностью не отпустят, а по одной трети сроков скостят. У тебя какой срок?
- Девять лет дали за особо крупное хищение. Ты послушай, какое крупное: по одной копейке с килограмма имел, по одной копейке с листа шифера имел. Раве это особо крупное хищение? Половину почти отсидел, скоро на колонку надо идти. Вот я и думаю, идти или не идти? Могут заставить хлопок собирать, а я не умею и не хочу его собирать. Бюльбюлеридзе вспомнил как однажды, будучи еще только начинающим бизнесменом, он волею судьбы попал в республику, на бескрайних полях которой выращивали хлопчатник. Проезжая по дороге вдоль полей, он видел - как на них трудятся люди, собирая урожай хлопка. Под нещадно палящим солнцем, надев на себя матерчатые фартуки и склонившись в три погибели, они производили руками непрерывные, интересные, если смотреть со стороны, движения. Не на шутку заинтересовавшись, Хвичо велел шоферу остановить машину, и, пройдя с дороги на поле, с разрешения бригадира сборщиков, попробовал собрать хлопок. Через полчаса эксперимента, потный и грязный, с занозами в холеных руках, Бюльбюлеридзе, торжественно вручил бригадиру фартук с собранным им хлопком. После взвешивания в нем оказалось ровно два с половиной килограмма.
- А сколько нужно собрать этой ваты за трудовой день?- поинтересовался молодой человек.
- Восемьдесят, - ответил бригадир. Хвичо, пожимая ему руку, горячо поблагодарил его за практическую науку в сборе сырца. Уже в машине он стал молить Творца, чтобы ему в жизни, ни при каких условиях не пришлось, собирать хлопок.
И вот теперь на склоне лет, ему засветила такая перспектива. Впереди замаячили грядки, фартук, злой бригадир, и не легкий план.
- Если все-таки попаду на сбор хлопка, то притворюсь чокнутым. Пусть вернут обратно в зону, - успокоил себя Хвичо.
- Амнистия будет крупная, - прервал воспоминания Хвичо, собеседник, - готовилась эта акция давно, дело осталось за малым – должен этот указ подписать Андропов. И если он подпишет, то нам на волю. У тебя срок – девять лет, одну треть, то есть три года долой, остается шесть лет. Из них ты почти пять отсидел, так, что через годик, если тебя не представят к условному освобождению, домой. После этой тирады зэк, громко попрощавшись ушел восвояси.
- Наверное, сбрехал, курва, - думал каптерщик, убирая со стола остатки угощения. Таким же образом у Бюльбюлеридзе питались многие осужденные. Однажды, зайдя в каптерку друга, Ильяс застал его с обмотанным вокруг головы полотенцем. Тот сидел на стуле, и медленно раскачиваясь на нем, тихо стонал. Увидев Ильяса, он так же медленно встал со стула и пошел кипятить в чайнике воду, чтобы заварить чай. С глазами в которых потух блеск, он печально смотрел на мастера механического цеха, и еле слышно пролепетал:
- Вай, вай, Ильясжан, у меня от этой амнистии галлюцинации начались. Ночью приснилась баба, вся в зеленом платье, танцует, меня гладит по голове и говорит:
- Я и есть твоя самая крупная амнистия. Такая крупная, какой не было за все время существования тюрем и зон. А потом она угощала меня окрошкой, ты ведь знаешь, что такое окрошка? Так вот она, одной рукой запрокинула мне голову, а другой вливала мне в рот окрошку. После того как я чуть было не захлебнулся, слышу как она мне говорит:
- Поедешь на колонку, будешь там хлопок собирать, и если не выполнишь план, то мои верные нукеры и джигиты, расстреляют тебя, подлеца. Как тебе нравиться этот сон про амнистию? Старый и седой грузин, дрожащими от волнения руками кое-как заварил чай, хотел было открыть банку сгущенки, но это дело оказалось ему не по силам, и он доверил операцию по вскрытию банки Ильясу.
- Потом нукеры, - продолжил повествование сна каптерщик, - здоровые такие ребята, одетые в синие шелковые украинские шаровары и в красные с черными пятнами рубашки, схватив меня за руки, потащили по полю, где собирали хлопок большие начальники в строгих черных костюмах, в галстуках, но босиком. А баба, эта та, которая амнистия, ходила по грядкам с плеткой в руках и била ею нерадивых сборщиков, приговаривая: - Не соберешь сто килограммов, расстреляем. Тут я проснулся, страшно, встать со шконки не могу. На дальняк мне надо, а встать не могу, чуть не обоссался. Представляешь Ильясжан?
- Многих зэков эта амнистия чуть до помешательства не довела. И еще скажу тебе Хвичо: - Ты, на всякий случай, возле койки, пустую банку держи – чуть, что ты в нее и поссышь. Все же лучше, чем штаны обмочить, или пол обоссать.
Открыв банку, зэки приступили к трапезе. Хвичо был признателен Ильясу за его участие в жизни грузина и с радостью смотрел, как тот уплетает печенья, предварительно обмакивая их в сгущенном молоке.
- Спасибо тебе, Ильясжан за грамотное письмо, за надежные ноги, и результат твоих стараний на столе. Хочешь, колбасы нарежу?
- А что у тебя, бижо, колбаса имеется? - хитро улыбаясь, спросил мастер, - так что же ты молчишь, экономить на мне решил?
- Вай, какие слова не справедливые говоришь, Ильясжан, - чтобы я на тебе экономил. Да пусть я лучше издохну, чтобы не экономить на друге. Сейчас, дорогой, и сыр дам, и пендир у меня есть, для тебя все есть. С этими словами Хвичо достал с верхней полки мешок и вытащил оттуда небольшие кулечки.
- Ты знаешь, я ведь до тебя через одного осужденного пытался отправить письмо. Я не буду называть его имя – Бог ему судья. Но меня после этого опера затаскали, чуть не посадили на кичу. Оказывается он, в письме моим друзьям, угрожал им расправой, если те не пришлют жратвы и денег. А потом с этим письмом пошел в оперчасть и сдал меня с потрохами. Вот такие люди есть, братишка. Разве так делать можно? А ты – молодец, все написал хитро и письмо ушло минуя оперативников. Друзья обещали через каждые три месяца приезжать, но мы теперь другим напишем, тем к которым приезжавшие и в подметки не годятся.
Вот этих будешь встречать ты, Ильясжан. Они большие деньги привезут, ты их получишь, сохранишь, а потом мы их поделим.
- А как же я за зону выйду, через запретку перепрыгну? Как встречу твоих кентов?
- Ты, говорил, братишка, что у тебя срок бесконвойки подходит? Вот ты и выйдешь на бесконвойку, а там видно будет.
- Для этого филки нужны.
- Пусть тебя это не волнует, я решу эту проблему. Пока мои кенты на воле, пока их не позакрывали, надо с них мои бабки забрать. Ты лучше подумай, как и где лавэ затарить, что бы все надежно было.
- Ну, за это ты, теперь, не беспокойся – это для меня не проблема, сказал Ильяс. Он понял, что грузин проверял его с письмами, не работаю ли я на кума. А вот сейчас начинается настоящая игра, крупная, игра опасная, но сулящая большие барыши.
Соглашаться сразу - Ильяс посчитал не разумным – каптерщик не прост, ох как не прост. Задумки интересные, надо все не торопясь обдумать, взвесить, тем более Ильяс не знал о каких суммах идет речь, и о каком проценте он может мечтать.
- Подумай, хорошо подумай, Ильясжан, - хитро улыбаясь, провожал из каптерки друга старый воротила, - через недельку заходи с готовым решением, поговорим.
- Как Ильясик, что-нибудь надумал, - без особого восторга встретил Хвичо механика. Пока ты не раскрыл рот, я обязан тебя предупредить: деньги большие, очень большие, риск не малый. Серьезно ли ты все обдумал, назад хода не будет. Нужны верные , честные люди, умеющие держать язык за зубами. Сейчас еще не поздно отказаться, но если ты готов, то выслушай меня.
Ильяс, не перебивая, выслушал монолог Хвичо, в котором тот озвучил предполагаемую сумму денег, процент, причитающийся Ильясу и вознаграждение помощникам ожидаемой операции.
- Я в принципе не против проведения этой миссии, но еще раз хотел бы уточнить в суммовом выражении мое личное вознаграждение. Что-то не расслышал я эту сумму. Повтори ее, пожалуйста, еще раз, - не сказал, а скорее, промычал пораженный Ильяс.
- Ты все-таки крепкий мужик, не многие выдержали бы такое испытание бабками, - самодовольно улыбаясь, говорил каптерщик.
- О каком испытании ты говоришь, лавэ, пока еще не у нас, это на настоящий момент всего лишь химера.
- Что такое химера я не знаю, но если мы щекотнемся, то ты будешь обеспечен на две жизни вперед. Вот так-то дорогой Ильясик. Я знаю твое дело и какими суммами вы оперировали, прежде чем сесть сюда, но до конца, пока я не буду убежден, что дело пошло, окончательный процент называть не буду, а то ты меня еще зарежешь, - смеялся грузин.
- Тогда может быть, ты меня зарежешь, как дело провернем, а, Хвичожан?
- О чем ты говоришь? Дорогой. Если бы мы после каждого дела хоть по одному человеку резали, то уже целая дивизия лежала бы, - сокрушался старый пень. – Мы все люди и должны жить по-людски, должны помогать друг другу. Но так, же должны думать о порядке, о честности, и не закладывать товарищей. Как старший по возрасту, я должен тебе это был сказать. Я многое повидал на этом свете, Ильясжан: и хорошее, и плохое, денег много видел и предательства из-за них. Таких, с виду хороших и честных людей, они испортили, превратили их в зверей алчных, не имеющих ни совести, ни чести. Мать с отцом готовы были съесть . Вот до чего жадность доводит.
- Ну, ладно старина, ты тоже разошелся. Я только спросил, а тебя уже и не остановишь. Целую лекцию о любви и дружбе прочитал. Я тоже с тобой вместе одним зэковским воздухом дышу, на один дальняк ходим.
- Да если бы было по-другому, я с тобой и рядом бы не стоял, - канючил грузин, - мы теперь, можно сказать братья, а с братьев, сам знаешь, спрос большой. Сделаем так: ты выходишь на бесконвойку. Устроишься там, осмотришься, а потом уже начнем мозговать: кому и куда писать письма. Ха,ха,ха- засмеялся почему то старик и запел: -Письма, письма лично на почту ношу, словно свои деньги на счастье ищу, знаю, знаю точно, где мой адресат: там же, где родной адвокат.
- Давай, давай, старый, покажем им кузькину мать, - поддержал веселье мастер ОГМа – Ильяс Анварович. Бюльбюлеридзе поднялся с места и воздев руки к небу медленно пошел в танце.
Конечно же, беседы зэков в местах лишения свободы протекают не так гладко, как описывает, сидя в тепле и сытости, их автор. Зона не курорт, и уединиться для разговора по душам – целая проблема, иногда не разрешимая.
И, если описывать беседу наших друзей со всеми подробностями, происходящими вокруг них, с перерывами, когда кто-то входил в каптерку по каким-то надобностям, или, войдя в нее, включался в беседу друзей, или просто отпускал какие-нибудь неуместные шутки, или прерывал ее вопросами бытового или не бытового характера, то описание данной беседы превратилось бы в такую кашу, в такой конгломерат мыслей, слов и действ, то читателю оставалось бы только плюнув на все это, пойти и напиться водки, чтоб хоть как-то разобраться во всей этой галиматье. Но уверяю вас, что и после приема горячительного, даже в большом количестве, он ни в чем толком бы не разобрался. Человек в зоне постоянно на виду у всех. Выражение его лица, его настроение, состояние здоровья и душевная тревога не ускользают от сотен, впивающихся в него глаз. Нервы, в независимости от воли человека, постоянно натянуты, и он моментально готов отреагировать на любое изменение возникших ситуаций. Внутренняя мобилизация организма позволяет человеку не болеть. Но если он все, же заболевает, то выздоравливает очень быстро. Многие зэки после освобождения и выхода на свободу, без особых, казалось бы, причин, начинают часто болеть и даже умирают. Привыкший к постоянному напряжению организм человека не выдерживает испытания свободой, не выдерживает расслабления.
По завершению беседы с каптерщиком, прерванной, кстати говоря, построением на проверку, Ильяс много и напряженно думал, взвешивая все «за» и «против» предстоящего сотрудничества с Бюльбюлеридзе и, наверняка, с его друзьями. Он, в принципе, давно уже решил окунуться в эту, предлагаемую грузином, авантюру, но лишний раз взвесить позиции считал не лишним. В зоне он находился третий год, многое узнал, не меньшее прочувствовал. За это время было всякое: и разборки, и драки /нельзя было позволять садиться на шею/, а тех, кто мечтал об этом, было достаточно. Здесь каждый был сам за себя – объединяться не давала сама система, так удачно построенная во времена Ягоды, Ежова и Берии. Эта же система работала и в государстве, которое было построено не на принятых законах, а на понятиях, которые отличались от законов, а иногда противоречили им. Если совершить экскурс в недавнее прошлое, можно видеть, что молодое государство строилось на обломках царизма, отметая все хорошее оставшееся от него. И фундаментом строительства стало не правовая идея построения общества равных возможностей, а диктатура меньшинства. Намерение, построить справедливое общество у этого меньшинства были благим, а основание - ложным.
Встав на позицию без апеляционного материализма, лидер левых социал-демократов В. Ленин, отмел в сторону любую духовность, растоптал веру в Бога и прикрывшись популисткими, призывающими к кровопролитию, лозунгами, повел, обманутый народ к построению социализма, к светлому будущему. Он и его товарищи, все как один в свое время прошли поучительную школу застенок, где и научились объединению и взаимовыручке. Где, как не в тюрьмах и ссылках, они приобрели навык жесткого руководства массами. К цели любой ценой! – вот принцип людей вставших у власти в семнадцатом. Цель оправдывает средства – вот фундамент строителей социалистического государства. Отсюда произошли ГУЛАГ, массовое изгнание народов с исконно родных мест, отсюда пришла смерть, косившая направо и налево невинных людей. Была создана машина, которая заработав, стерла в порошок такие понятия как совесть, благородство, милость. Она разрушила разум, заменив его на слепое повиновение, на рабскую покорность. Эта машина произвела геноцид народа, уничтожила цвет нации, а за тем и создателей этой машины. С помощью ее на вершину власти взобрались люди злобные, алчные, духовно ограниченные, кровожадные. Совесть, порядочность, альтруизм, человеколюбие, стали понятиями на столько скользкими, что на них честные люди скользили и падали прямо в ненасытную пасть машины, которая беспощадно перемалывая их, выбрасывала фарш с костями в известные, а скорее всего в неизвестные могилы.
Возвращаясь к таким размышлениям, Ильяс, всякий раз ругал себя: Почему, ты опять думаешь об этом? Тебе ли нужно развитие и благоденствие человечества, что у тебя забот других нет? Парварда давно кончилась, заварки осталось чуток, забыл уже, как колбаса пахнет, а тебе все человечество нужно, вот дурак, так дурак. Смотри, Висеров всю твою колбасу схавал, водку выпил, а сам с кем-то целыми днями пловы готовит и о развитии человечества не переживает. Бери с него пример и живи спокойно.
Ильяс вспомнил, как он познакомился с Висеровым Камилем. Тот был уже старожилом колонии и мысленно обращался к долгожданной свободе. Как-то Ильяс пришел в четвертый цех с намерением устроиться рабочим на какой-нибудь станок, или пойти собирать укупорку для бомб. Подойдя в двум , увлеченно спорящим зэкам, стоящим у интересной установки, он с обвораживающей улыбкой на невинном лице, стал прислушиваться к спору. Такое поведение зэка, по местным понятиям, конечно же, не должно было приветсвоваться, спорящими, но их, видать, это обстоятельство ни мало не смущало. Они не обращая внимания на интеллигентного вида новичка, размахивая руками, продолжали что-то доказывать друг другу:
- Только через пять минут, - утверждал темный, плотного телосложения осужденный, - в прошлый раз не додержали и все пошло насмарку.
- Додержать то додержим, но температуру все-таки надо бы добавить, а Камиль? – спросил другой седой как лунь, сухощавый зэк, - не то цвет может быть хреновым.
- Не боись, Федька, все просчитано, будет как в лучших домах Парижа и Лондона.
Лимский Федор Моисеевич – худой зэк, с кем спорил плотный с монгольскими глазами осужденный, вовсе ничего не боялся, ему просто надоело непрерывно бегать от одного прибора к другому, добиваясь оптимального режима работы, непонятной для Ильяса установки. По - прошествии пяти минут, установку отключили от сети питания и оба зэка, прошептав молитву с волнительным нетерпением подошли к ней. Открыв белую дверцу, худой, надев рукавицы, вытащил из нее, служивший подносом, металлический лист, на котором ровными рядками, издавая аппетитный запах, лежали золотистого цвета куски поджаристого хлеба. Положив поднос на заранее подготовленное место, они долго изучали полученную в результате эксперимента продукцию.
- Ну, кажется, получилось нормально, - резюмировал Камиль, - и запах прекрасный и цвет хоть куда. Можно подать на королевский стол, как ты думаешь, Лимский?- да, не забудь график с самописца снять, и спрячь по лучше – в следующий раз понадобиться. Ильяс с изумлением наблюдал за всем этим научным процессом, поражаясь ловкости и умении не знакомых ему экспериментаторов использовать не понятное для него устройство в сушке хлеба.
- Ну, что ты стоишь как вкопанный, - обратился Камиль к незнакомцу, что в первый раз видишь, как люди сухари сушат?
- Я не сушке сухарей удивился, а той научной технологии, тому могучему полету мысли, что привели вас к такому удивительному результату, - выказал свое отношение к увиденному Ильяс.
- Это не я, вот Лимский меня надоумил применить эту машину для изготовления такого лакомства, как сухарики. Он говорит, что в ней можно и шашлыки готовить, правда, Федька?
- Да, можно и шашлык, можно и голубцы, я уже пробовал, отвечал изобретатель.
- Ну, в таком случае, пошли с нами, почаевничаем со свежими сухариками, пригласил Ильяса Камиль. Того приглашать два раза не надо, вскоре вся компания поднялась в кабинет, служивший цеховой лабораторией и добрым пристанищем Лимского. За чаем, экспериментаторы познакомились ближе с новичком зоны. Все друг другу понравились. Ильясу экспериментаторы приглянулись своей непосредственностью и гостеприимством. Он же им – интеллигентностью и открытым характером. Ильясу от вновь приобретенных друзей скрывать было нечего, и он во время чаепития, выложил им свою не хитрую биографию, свою делюгу, и планы на ближайшие семь лет. По своему обыкновению подносил он это с легким юмором и бьющим через край оптимизмом. Чего, чего, а оптимизма у него на первых порах было – хоть отбавляй. После его не очень долгого монолога, который зэки выслушали с большим вниманием, они переглянулись, чуток помолчали, и взорвались в громком хохоте. Смеялись они долго и радостно, временами затихая, затем, взглянув друг на друга, и переведя взгляды на новичка, беззастенчиво крутя указательными пальцами у виска, принимались хохотать снова.
- Он не понял еще в какой капкан попал, - продолжая смеяться, кричал напарнику Висеров Камиль, - вот юморист бесплатный. Давай, Ильяс, расскажи еще чего-нибудь, я так давно не смеялся. Да ты жизни по два года нам с Федькой добавил.
- Вот, если бы от смеха срок сокращался бы, ценнее тебя не было бы зэка на свете., правда, Камиль?- хрипел Лимский. Все равно все остались довольными чаепитием. Затем Висеров, обняв Ильяса за плечо повел его к себе в кабинет механика четвертого цеха,где они еще поговорили о будущей работе Ильяса, и затем тот ушел прогуляться по промышленной зоне, посмотреть производство других цехов. Найдя укромное укромное место и присев на корточки, он вынув из кармана куртки небольшой блокнот и карандаш написал в нем следующее:

,
Пора забыть грехов планету, Там я забыл свои капризы.
Где я купался в море лжи, Там, увлекая душу вдаль,
Вдали от вечности и света, Под тенью стройных кипарисов
Вдали от солнечной любви. Ждала меня моя печаль.

Что завлекла меня в объятья, И я, создатель мыслей скорбных,
И раскрывала в нежной мгле- В предверьи сказочной ночи,
Небесный лик ушедших братьев, Менял невинное застолье
Как наяву, так в сладком сне. На поцелуи у печи.

По натуре своей Ильяс был, скорее всего, лирическим поэтом, чем техником, но судьба забросила его в политехнический институт, который он успешно закончил. Науки давались ему не сложно, а изобретательный ум и смекалка помогли, особо не утруждаясь, закончить ВУЗ и пойти работать по специальности. Он выбрал стезю строителя и монтажника. Вначале работал линейным мастером, затем прорабом, пока не вырос до начальника участка. Негласные учителя, в лицах старых и опытных прорабов, очень быстро научили его: пить стаканами водку, составлять липовые наряды, находить и делать разного рода леваки. А несовершенство системы снабжения позволило ему, отыскав в ней различные изъяны, обернуть это несовершенство в свои материальные блага: собственный дом и автомобиль. Не много позже он женился, появились дети, жизнь текла своим, определенным свыше, руслом. Постоянный успех в работе, на леваках, большие легко приходящие и уходящие деньги, притупляют бдительность человека, особенно в воровском и хищническом направлении его деятельности, делая его беспечным и неосмотрительным.