Итожа прожитую жизнь, ее перипетии, пришел к выводу, не претендующему на классическое изречение, о том, что в юности живущий на земле человек — хозяин, в зрелости он — квартиросъемщик и гость отгулявший — в старости. Не потому ли мне, на правах еще не отгулявшего гостя, очень захотелось пройтись вновь по следам давней моей юности с ее целомудрием и неопытностью, удалью и нерешительностью, радостью и отчаянностью. Кто бы мог подумать, что за мною след в след, дыша в затылок, пойдет к былой весне старость моя, которой, видимо, тоже захотелось взглянуть на любовь тех лет, чтоб попробовать сравнить ее с нашими днями...

“Как она сексапильна!” — так говорят нынче о пятнадцатилетней девчонке. “Как хороша она” — неслось вслед моей любви, которой я пытался слагать свои первые дифирамбы. И сохли губы мои по нежным и не целованным губам. “Как нерешительны мы были!” — отметь в своих записках, старость. Первые чувства и первые строки стихов моих бродили, как дрожжи, кружили голову и переполняли волнением грудь. А тут еще песня: “Мы жили по соседству, Встречались просто так...” приближала друг к другу влюбленных. Ты, старость, рядышком держись, коль увязалась за мною. Придется нам в минувшем увидеть многое: и встречу рассвета в полном молчании, и спящих влюбленных вдвоем, не в обнимку, и в армию проводы без поцелуя. “Мы в юности нашей стеснительны были, Поэтому робких нас не долюбили, И мы своим милым любви не додали, А может, цены себе просто не знали”.

Это я напишу много позже, познав себе цену. А тогда мечтой моей было обнять девчонку, прижать ее до хруста, поцеловать с прикусом и привкусом губ. Почему-то мне казалось, что этого лишь я хочу, не ведая, что она, внешне сопротивляясь, желала того же. Через многие годы она мне в этом признается, когда мы с нею медленно присядем на ступеньки нашей приближающейся старости. Такова юность — годы утерянных чувств, томительных надежд, пленительных возможностей. И все же, идя сейчас по следам былых времен, ощущаю в себе такую легкость, что старость затревожи¬лась, чтоб я вдруг не взлетел. А ведь взлетал же когда-то! И подъемной силой были мне юность и первая любовь. “Летная школа наша, Класс самый светлый — небо, Ты мне пиши почаще, Вновь ты сегодня не был...”

Это из моей первой поэмы, написанной через годы, десятилетия, когда наверстать упущенное в юности было уже слишком поздно, хотя начальная зрелость и пыталась заново воссоздать рухнувшую тогда пирамиду из ранних и ранимых чувств. Не вышло в жизни, а в другой поэме я лишь застолбил контуры той любви, закончившейся разлукой: “Мы с нею расстались в классическом стиле, Щемяще да так, что по телу мороз, Чтоб вечно мерещился образ мне милый, Чтоб вспомнить и ей обо мне довелось”. Через несколько лет я вновь приеду к моей юности и: “Приду туда, где милый дом, Как я, свою встречает осень, И где двойник девчонки — дочь: “А вам кого?” — певуче спросит”. Эти строки из стихотворения тех лет, напи¬санного по следам, обжигавшим душу и сердце и не остывшим поныне. Иначе я бы не бродил сейчас по тем же местам в сопровождении не отстающей от меня старости, пред которой мне не надо лукавить, что-то скрывать иль оправдываться. Девиз: “Только правда!” — всегда актуален...

Начитавшись в юности таких книг, как “Три мушкетера”, “Три товарища” и впитав в себя с молоком матери песню “Три танкиста”, я свято уверовал в дружбу, ставя ее выше любви, не зная еще того, что именно самый близкий друг мой меня нещадно, открыто и вчистую продаст и предаст. Бог судья ему, предавшему… Другое дело — первая любовь, от которой свет чистый, добрый, невечерний. Шагая сейчас по улочкам и околицам этой любви, восстанавливаю в памяти всю ее с лунным отблеском по Волге, с белеющей гроздью сирени, похожей в ночи на блеклый фонарь, с густой весенней листвой над головой.

Что-то у нас с тобой, старость, отрывистое получается повествование, напоминающее робкое признание в любви. Давай, попутчица, передохнем немного, осмотримся, не спеша, по сторонам. Вон, видишь, по аллейке давней юности идет нынешняя… не идет, а пишет, на нас и не глянет, мы для нее — отработанный материал, отжатый жизнью. Откровения ради, скажу, что эта, задравшая нос, юность может на меня бросить взгляд, и раскрыть свои привычные объятия за… определенную таксу, в условных единицах. Давай, моя честь, не ударим в грязь лицом и ответим на ее объятия так, чтобы наступил на этот раз ее черед расплаты с нами.

И пусть кто-то мое бахвальство примет за шутку, от которой выиграет доля правды. А сама правда кроется в том, что в нашей юности в поисках идеалов мы не заботились о росте своих донжуанских списков, которыми потрясают ныне молодые. Многие из них еще слюнявы и желтороты, но списки своих покоренных девиц спешат обозначить на лбах своих толоконных. В нашей юности: “Нас учили дворики, В дырах палисадники, Чтоб мы шли в подводники, Летчики, десантники”. Это опять же из моего стихотворения.

В теперешней юности учат богатеть всеми способами, выворачивая из душ и сердец остатки нравственности, доброты и благородства. Мы росли в своей юности, вживаясь в героев из “Двух капитанов”, мечтая о небе и свято любя. “Ты мне вчера приснился В теплой одежде, унтах, Сетовал, что явился Лишь на одну минуту. Я твои руки грела Теплой щекой, дыханьем...” Это опять же из той давней первой поэмы. Пусть она не совсем идеальна, но слова, приведенные в ней, чисты своей простотой, особенно на фоне слов, поющихся ныне: “Ты целуй меня везде, Я ведь взрослая уже…” Мы в юную пору везде не целовали и если голубели, то только цветом глаз. Можешь убедиться в этом, старость, взглянув на меня со стороны. Заболтались мы с тобой, добродились, довспоминались, пора и честь знать. Но не хочется покидать страну юности. Вернемся ли мы еще сюда? От Бога зависит:
Жизнь прошла со взлетами, посадками,
С блеском офицерского погона.
Но осталась девушка с фиалками
В юности, на краешке перрона.