Заканчивая книгу прозы “Сердца сердец”, решился выставить на читательский суд и свое сердце, пока оно в работе, пока оно в строю. Часто спрашиваю себя: “Кто я в этой жизни? Чего хочу на самом деле? Что у меня в руках, если не маршальский жезл и не дирижерская палочка?” Вопросов вал, с ответами не густо. Читателя не проведешь на полуискренности к нему, полуигре на сцене жизни, полулюбви к своим корням, что в землю отчую вросли. Могу лишь сейчас, на второй половине седьмого десятка своего возраста поведать, что в самые тяжелые для меня дни отступать мне было некуда. За мной по аналогии с панфиловцами был Сталинград, научивший меня держать оборону, беря огонь на себя и ни шагу назад не отступая. Таковы мои принципы внешней направленности, поступиться которыми мне мой город не велит. Было бы так у меня и на внутреннем плацдарме, я б, наверное, подпадал под примеры для подражания. Но увы! Здесь сердце мое находится постоянно под прицелом, а нередко и обстрелом, стреловидных взглядов, дробинок слов, ехидненьких усмешек и зависти с налетом черноты, заглатывавшей чувства доброты. Болит моя душа от недопонимания, уверенного очень в безнаказанности. На внутреннем фронте вое фланги мои открыты, куда совершают набеги полчища мелких обид со своими остренькими хоботками, гнусные сплетни с приправой наветов и сборище различного вранья. На одного так много сволочей!

Их ничем не взять, не поддеть, не подвинуть, их даже обойти нельзя и потому приходится часто о них спотыкаться, ушибаться и потирать руками содранные места. Есть звери, живущие падалью, есть люди, кормящиеся подлостью. У этих людей, человекоподобных, нет ни святости, ни чести. Я в общении о ними выстуживал себя, теряя тепло на бессмысленность разговоров, на попытки найти в них побеги и поросли чего-то растущего живого — соучастие к боли, сопереживание к горю, лучик радости за кого-то — все на высохшем нуле.

Общаясь с ними, я страдаю. Недавно совсем разговорился с умной знакомой мне миловидной женщиной, поведал ей, что очень устал от домашнего равнодушия к себе, что многое бы отдал за сочувствующий взгляд, за отгадывающее намерение поцеловать любимую, уходя из дома и возвращаясь в него, за сон с дыханием в ночи, спокойный и надежный. Собеседница мне в ответ, что вот, мол, я мечтаю, а жизнь распоряжается по своему, подбрасывая непредвиденные обстоятельства, как, помните, у того философа. Не сдержавшись, я выпалил, что мне, собственно, наплевать в данный момент на описание какого-то философа в каком-то веке, когда хочется сейчас обычного земного, пусть не счастья, а всего лишь домашнего уюта. Вносить в это чистое желание философские завихрения только чувству вредить. Кстати, о чувстве…

Недавно я смотрел на молодую пару, ехавшую со мною в Киев в одном купе и удивлялся великому скачку самих чувств за довольно короткое время и стремительности их сближений. Ехали не муж и жена, ехали он и она. Они долго сидели, держась за руки, они легли спать на верхних полках, сплетясь пальцами рук над провалом между полок, они сошли с поезда и пошли к своему счастью, не разнимая рук. Говорят, что это модно сейчас разыгрывать на людях — “любовь и верность на земле...” А все равно сердце екало у меня, глядя на их показное, в общем-то, счастье, переснятое у кого-то чувственными глазами иль просто подсмотренное. Я вот тоже подсмотрел и написал об этом ...

Друзья мои мне ставят на вид, что в моей прозе довольно часто мелькает буква “я”. Отвечаю им, что здесь нет ничего удивительного, ибо в книге моей “Судьбы судеб” задействована моя судьба, в “Жизни жизней” — моя жизнь, а в этой, дописываемой, “Сердца сердец” участвует мое сердце. Все сто рассказов, эссе и прочих подобий написаны от моего имени. Повествования мои естественны, биографичны и потому, быть может, довольно уязвимы. Расклад рассказов от пинков до больших успехов — хороший расклад. Друзья меня поймут, а вот недруги могут добавить, мол, портрет твой есть, а где помарки, иначе заголовок твой — пузырь, к тому — мыльный. “Помарки все мои, а с ними и грехи // Я вынес из рассказа за пределы, // В свои поэмы, многие стихи, // Чтоб проза никому не надоела”.

В этой прозе я любил и страдал, огорчался и радовался, бросал себя на прорыв и держал оборону, все время памятуя о том, что отступать мне было некуда, поскольку за мною стоял, стоит и будет стоять великий мой город, мой Сталинград!