Память очень похожа на проявленную пленку с запечатленной на ней былой жизнью: “В ней проступают очертанья // Минувших дней, времен былых, // В ней горечь разочарованья // И крылья замыслов моих”. Без памяти, без воспоминаний человек был бы нищим духовно. У каждого из нас в былом, в прошлой жизни остался вместе с детством свой любимый котенок, пушистый иль гладкошерстный, игривый иль тихий, норовивший согреть нам душу своим тельцем.

Забыть ли мне своего первого большого пса, поддевавшего с колен мою ручонку мокрым носом, чтоб я потрепал ему уши и почесал живот? Спутниками моих ранних лет были жуки и божьи коровки, ящерки и кузнечики, ужи и черепахи: “Где теперь мои ужи, // Те, с которыми дружил? // Я улыбкой до ушей // Встретил бы своих ужей”. До сих пор к моим ушам иногда пробивается далекий и веселый, как колокольчик, стрекот кузнечиков с синими и розовыми крылышками в полете. Помню жуков, которые отбывали свои сроки в песочных домиках, как в казематах. Память, память... “Она не капля дождевая, // Что, выпав, пропадает тут же, // Она со мною, как живая, // Мечтает, верует и тужит”. Памяти детского военного лихолетья я воздал стихами сторицей, теперь же хочется воссоздать очертания мирной, послевоенной памяти, с ее ранней весной, солнечным зайчиком, дремавшим на бантике девчонки, сосредоточившейся над первой строкой диктанта жизни, где нет еще ни вопросительных, ни восклицательных знаков влюбленности.

Подумал о том, что, если бы смерть оставляла уходящему из жизни память о прошлом, кончина человека не была бы столь трагичной. Но жизнь поступила мудрее — она дает возможность каждому из нас оставить добрую память о себе на время, если ушедший простой смертный, и — грядущим векам, если умерший подобен Моцарту, Пикассо и Толстому. Но вернемся на землю, к памяти моей, ранней, под стать вскипающей утренней зорьке. Помнится, живя в Азербайджане, учеником четвертого класса я написал на клочке мелованной бумаги неустоявшимся еще почерком: “Люблю тебя, Эмма!”. Потом, после школы, уйдя на окраину поселка к чинарам, стоявшим в ряд, одна другой шикарней, влез на особенно понравившуюся мне и, найдя отверстие, похожее на дупло, вложил туда свое послание, видимо, будущему времени. Стояла весна 1953 года. С тех пор чинара моя, не выпадавшая из квартета своих сестер, хмелевших от текущего рядышком пенистого арыка, шептала мне своими листьями о достойном выборе моем, о светлом чувстве — обожании той девчонки.

И хотя Эмма так и осталась лучиком моего отроческого поклонения, впоследствии, через годы, я всякий раз, приезжая в поселок, шел к своей чинаре, где некогда круглое отверстие все отчетливей походило на зарубцованную рану. Я читал чинаре свои первые, то бегущие врассыпную, то идущие друг за другом вразвалку, строки. Мне казалось — чинара аккомпанировала чтецу своими листьями, шепча попутно, что хранит в своей сердцевине мою давнюю записку, как святость любви непорочной...

В мою чинару, как и в другие, рядом с нею стоящие, позже вонзятся пули из автоматных рожков во время жестокого армяно-азербайджанского конфликта. А в прошлом году приехавший из мест моего детства друг сообщил мне страшную весть о том, что дела нынче в Азербайджане настолько плохи, что зимними, на редкость холодными ночами жители вынуждены согреваться спиленными вековыми чинарами. Не хочется думать, что и мою, освященную любовью, чинару постигла такая же печальная участь. Неужели когда-то самый благополучный и цветущий Азербайджан дошел до уничтожения своей природной красы?! Кошмарней яви не представить. Ни душа, ни сердце, ни память не могут в это поверить.

С той же чинарой памятен и другой случай, произошедший в том же, 53-м, году. Где-то в начале лета я пошел в рощу полакомиться крупными разноцветными ягодами тутовников. Подходя к чете моих излюбленных чинар, я услышал душераздирающий крик и увидел несущуюся мне навстречу поселковую девчонку Майку, а за нею — бежавших огромных телков-собак, отделившихся от перегонявшегося и расползавшегося по полю стада овец. Я бросился к Майке, сгреб ее маленькую и легкую, едва успев подбросить на нижний ствол моей чинары, а сам прыгнул в арык, ища ногами дно с ямами поглубже. Собаки тыкались пастями в воду, пуская пену по воде, но прыгать ко мне не решались. Всплывшая черепаха на плавном изгибе поверхности арыка так мирно уживалась с перестуком моих зубов, лаем собак и с криками Майки. Собаки исчезали намного медленнее, чем набегали на Майку. Я вылез из воды, снял почти бесчувственную, съежившуюся в три погибели Майку и повел ее домой. Она была на два года младше меня, нежненькая полутатарочка. К вечеру пришла мать Майки тетя Рая к моей маме Рае, чтоб поблагодарить меня за спасение ее дочери. Я слышал, как две Раи шутили, не без доли реальности, что, мол, тот, кто спас девчонку, должен непременно на ней жениться.

Майка обещала стать очень красивой. Но я был в то время без ума от своей ровесницы — Иващенко Эммы.

Возвратившись через годы в поселок, я, выпустивший первую книгу стихов, напишу, бродя милыми сердцу окрестностями: “Все тот же мост из двух огромных дуг // И тот же луг, арыком окольцован. // И тот же на чинаре полукруг, // Где от собаки спас тебя юнцом я. // Как ты кричала, обнимая ствол // Сползавшими, бессильными руками! // Я понял вдруг, что вот он — слабый пол // И что всю жизнь прикрыт он будет нами”. Спасибо, чинара, за милую память... Года два тому назад мой бывший командир эскадрильи, ныне полковник в отставке, Лев Васильевич Бобейко рассказал мне о своеобразной фреске памяти. “Ты знаешь, Володя, когда я бываю в Чугуеве, то спешу каждый раз в штаб полка, где в умывальной комнате моими курсантскими руками и моей провинностью в два наряда вне очереди не положены, а неуклюже прилеплены несколько облицовочных плиток!” — говорил мой бывший командир. “Прошло шестьдесят лет, а плитка держится, храня мою юность, страсть к небу и строительную неумелость”, — продолжал мой собеседник. “Счастливый человек!” — думал я о прекрасном летчике и своеобразном следе его, оставленном на земле. Будь единой страна, какой была, я бы сам сейчас поспешил к своей чинаре, к тому арыку с черепашкой и к тутовой рощице.

Людей, стесывающих зарубки памяти о былом, я отношу в разряд ущербных и несчастных. Я знал и знаю немало особ, которые, живя в 15—20 километрах от своего отчего, живописного села, десятилетиями в нем не появляются. Спросил у одной: “Душа не болит, не тянут воспоминания?” В ответ: “Что вспоминать, как пасла коров да огород, не сгибаясь, полола?” “И все-таки!” — добавил я. “А ты, умник, пас коров?” — был задан мне встречный вопрос на засыпку. “Не пас, поскольку сперва в сталинградских руинах по шесть-семь дней не видел ни крошки хлеба, а потом, за неимением речи, не мог бы им подавать выкриками команды”, — ответил я.

И все же малая родина — это гораздо больше, чем пастьба коров и прополка земельного участка, тебя кормившего. Паперти памяти о малой родине — это рощица, лесок, речка, луг, овраг и овражек с густыми кустарниками и деревцами, подсолнух, словно солнышко взошедший, цветя и светя над изгородью. Рожденный в Сталинграде, я считаю этот город составной частью Родины, которой горжусь, и стараюсь в меру сил своим творчеством быть ее достойным. А вот небольшой поселок, расположенный в Азербайджане, Казанбулаг, вобравший мое детство и отрочество, считается от шири земли до светлыни небесной моей малой родиной. Спустя годы и даже десятилетия, мне представится возможность увидеть красоты лесистых гор Коктебеля и Жигулей, чудесные леса Закарпатья и Молдавии, поляны Ирпеня, на которых нежилась речка Ирпень, похожая на сброшенную чехольчиком кожу змеи, из которой та выползла в обновленном одеянии. Но я всегда буду возвращаться, светлея душой, к тому далекому своему оврагу, к рощице с накатанной дорожкой и к полю с дождем долгожданным, упавшим благодатью Господней на зной. “Ничто так не роднит, // Как поле по соседству, // Которое звенит // Кузнечиками детства”.

Не понимаю знакомых, живущих в Чугуеве и работающих в Харькове, которые, следуя по трассе, отворачиваются от села, где родились, расположенного сбоку от дороги. Они не скажут, что именно здесь появились на свет, спускались по той вон полоске-тропинке к речушке ловить раков. Зимою не вспомнят, как летели с крутого спуска сперва на санках, потом — кувырком, а за дальним поворотом с выходом на школу они получали свои первые награды в виде синяков и шишек при потасовках за право быть отмеченным взглядом одноклассницы, кружившей головы им всем вместе сразу и каждому в отдельности.

Я всегда помню, что можно очень легко родиться в самом большом городе с мелким сердцем и никчемной душонкой и в трудных родах появиться на свет в маленькой деревеньке, но с добротой в глазах и чистой святостью в груди к людям, природе. Память у таких людей к своему гнездовью — скорей алтарь, чем паперть. Такие души до мельчайших подробностей помнят, как они кормили изо рта выпавшего галчонка, как прятались за угол от своего верного, скулившего за ними друга с горячим красным языком и блестевшим черным носом. Память —надежный тыл нашего разума, очаг наш кровный, куда мы возвращаемся после нелегких странствий по жизни, чтоб пополнить свои истраченные силы, подлатать свои паруса и подлечить свои раны. Можно потерять деньги, можно растерять славу, гордость и честь, можно даже лишиться свободы — все восполнимо, особенно для сильных людей. Потеря памяти для человека — трагедия трагедий. Не приведи Господи лишиться памяти:

По аллее памяти иду
Днем своим, что движется к закату...
Там вон память: “Очень тебя жду!”,
Здесь: “Прости меня, я виновата!”