Ощущая не ростки — // Налитую спелость, // Я погладил колоски // И душе запелось”. Да, да, именно запелось — вполголоса, искренне и радостно. Я долго шел к этому, чтоб рассказать и спеть о тебе, мое поле, своим голосом, своими словами, на свою мелодию. А то я все о небе да о небе — стихи, песни, поэмы, где вдоволь романтики, мечты и былой бесшабашности. Здесь, на земле, не меньше красок жизни, естества, душевности и колокольной святости.

Я годами и десятилетиями писал о летном бетонном покрытии, откладывая на потом рассказ о своем первом поле, раскаленном докрасна, расположенном сразу же за чертой военного Сталинграда. “Ах, поле, часто ощущаю // Тебя не издали, а рядом. // И как с тобой мы, вспоминаю, // Едва спаслись под Сталинградом”. Крещение огнём связало меня кровным родством, преисполнило к полю сыновней нежностью и любовью, ощущением взаимности. “Сталинград обугленный дымил, // Надо было выжить, продержаться. // После пацаненком я любил // По полям пшеничным пробежаться”.

Оказавшись после голодного и холодного 47-го года в Азербайджане, я подружился с пшеничным полем, плещущимся в непосредственной близости от поселка молочным колосом. Ни воронок от бомб, ни вырытых в полный рост траншей, ни ржавых железяк от грузовых машин, пушек и тягачей, разорванных и развороченных путем прямых попаданий бомб и снарядов в них. Одни колосья до горизонта с тропинками наперерез, сокращавшими расстояние между большим селом Борсунлы и маленьким аккуратным поселком Казанбулаг, построенным пленными немцами. Тишина в поле была такой, что ухо улавливало шорох юркнувшей ящерки. Попасть из поволжского ада в края, где все вокруг дышало миром, жизнью, нежностью природы, было удивительно и волнующе для детского испуганного восприятия. Мне было каких-то девять лет, когда мое сердечко впервые попыталось выветрить из себя вой сирен и грохот падающих домов цветеньем трав, пеньем птиц и журчанием арыков.

Через семь лет я вновь вернулся в Сталинград, и повзрослевший, окрепший, как и многие юноши моих лет, стал мечтать. Крыльям юности хотелось высоты и простора. Влюбившись в небо, я не изменил земле, своему детскому полю с ромашками и букашками, васильками и колосками, следам своего босоножья, норкам зверьков, гнездам птиц, травам росным, взгоркам, балкам и косогорам. Впоследствии эта верность моя земле соединится во мне и моем творчестве с любовью к небу. Примеров тому немало:

“Я пронес свою мечту // К небу через поле...”. Или: “Вот поле ржи, к нему впритык // Лежит ладонь аэродрома...” Или еще: “Ведь я по-прежнему живу / /Почти у самой кромки поля...”.

Приступая к рассказу о поле, мною выстраданном и любимом, я думал, что напишу его в один присест, на одном дыхании и единым махом. Не тут-то было. Мне всегда все давалось и дается нелегко — и первая любовь, и первый полёт, и эта вот первая проза о поле и времени, невозвратном и святом.

Небо нельзя любить сердцем, небо любится душой, ибо душа и небо вечны и нетленны. Любовь к небу в полете скудна и расчетлива до мелочей. В полете нету даже мгновения, чтоб охватить взглядом пространство, там лишь приборы на доске — владыки всех вниманий. Я имею ввиду тренировочные полеты не сверхсовременных самолетах, а не управление пассажирскими лайнерами с автопилотами. Молитва у лётчиков-асов во спасение состоит из повтора единственной строки: “Приборам надо верить, приборам надо верить!”

Другое дело — Земля, поля твои дорогие до слез во все возрастные времена, любящие смертным сердцем всегда, как в последний раз. И Земля, зная об этом обдает нас всеми красками своих цветов-лепестков, легкими ветерками, теплыми, грибными дождями, прохладным душем слепого дождика, утренними и вечерними зорями, жарким полднем, добротой полуночи с милой улыбкой ротика-полумесяца и чистотой полнолуния, округлым и притягательным, похожим на грудь любимой. О, земная благодать — влекущая, поющая и радушная! “Я забываю про тревоги, // Про наши дни, что нелегки, // Когда увижу васильки // По обе стороны дороги. // Давно хотел о том с казать, // Да как-то всё не выходило — // У васильков такая сила, // Что землю хочется обнять”.

Я недавно я ехал автобусом в Харьков, когда с левой стороны по ходу движения, в прорехе между двумя рядами вымахавшей под два метра кукурузы, мельком увидел желтый кружок цветущего подсолнуха, похожего на дальний свет, дающий надежду, что все обойдется и что старость моя не будет мне в тягость. Расставшись рано с небом, оставив самолет и пересев па творческого ослика, отдаленно напоминавшего Пегаса, я написал небесам столько стихов, что мои друзья, летающие в небо и в космос, советовали в письмах ко мне разбавить летную тематику лирическими стихами, святостью к земле и обожанием к природе.

Я и сам чувствовал, что в моих стихах чересчур много неба. В сердце не должно быть много неба, много земли, много Родины. По всему милому сильней тоскуется, когда всего близкого в обрез иль даже чуток не хватает. С годами я расширил небесную высь заводями речушек и плесами рек, делянками полей и просторами степей, залетными дождичками и проливными дождями, встречными ветерками и ветрами с вихревыми задатками.

Короче говоря, в своих стихах с неба я спустился на землю — грешную и святую, радостную и горемычную, но всегда милую и родимую, где: “Речушка издали, как прочерк, // Мелькнет в пространстве на заре... // По бровке поля, ряду кочек // Меня уводит колокольчик // К моей мальчишеской поре”. Напомню себе и читателю, что небо я любил и люблю всей своей душой, куда она взлетела, охваченная порывом юности и запалом духа радости и счастья. Но любовь к земле, особенно к полю, я впитал в себя с материнским молоком. Земля священна отчим домом с поющей калиткой, слегка пружинистыми ступеньками, выскобленным и вымытым порогом, лобастым и гладким котом, дремавшем на краешке покатой кровли сарайчика, небольшим огородом и тропкой за ним, сбегающей к ставку. А там — небольшой дощатый полунамокший выступ в заводь напоминал сценку, куда выползали большие и разномастные лягушки со своими голосистыми программами. Они нехотя уступали свои насиженные места моей маме, когда она ступала на подмосток, чтоб прополоскать мои отпущенные по длине до предела, зашитые и заштопанные грубые штаны. А. дальше за ставком простиралось бесконечным морем поле, то темно-зеленого цвета, весной, то ярко-желтого — летом. “Тишина на поле, будто перед боем, // Шмель над васильками, тут же — воробьи. // Здесь юнцом когда-то, стоя пред тобою, // Объяснился, поле, я тебе в любви”.

Теперь вот через несколько десятилетий я решился тебя, поле, застолбить в рассказе, и пусть повествование получилось не совсем гладким — местами рытвинным, порой кочкообразным. Может быть, это вышло потому, подденет меня внутренний оппонент, что ты плохо знаешь землю, вот, если бы ты до седьмого пота пахал её, сеял на ней да скашивал урожай... Конечно же, я бы мог на это ответить, что каждому своё, но это было бы проявлением слабости с моей стороны. Да, я не пахал землю, не сеял зерно, не убирал хлеб, но к хлеборобскому делу, пусть кратковременно, но причастен, когда работал на кременчугском колесном заводе, делая ободья колес для больших машин и тракторов. Работа была не из легких, металлический лист, вставленный в штамп станка, весил один около 8-ми кг, другой — под шестнадцать. Давно это было, более тридцати лет назад, но остатки сил в руках от тех тяжелых заготовок дают о себе знать до сих пор, когда мне говорят, что у меня сильное рукопожатие. А сколько я выигрывал пари, являясь худым телосложением от роду, часто припечатывая кисти рук по локоть к столу у раздавшихся в плечах здоровяков. У кого-то и сейчас, возможно, доживает свой век в рабочем состоянии колесный трактор с большими железными кругляками, к которым я приложил когда-то свои руки. И все же это всего лишь частичка моей общей привязанности чувств к земле и к полю — в частности.

А кровным родством с колосистым полем от рождения по нынешний день остается хлеб! “А мне до сей поры не зря // Приятен запах сухаря. // Им явь моя, мои все сны // Переполнялись в дни войны. // Нижайший мой поклон земле // За то, что все-таки я вырос... // Меня все тот же черствый хлеб // От смерти спас и к жизни вынес”.

За свою жизнь я перевидал множество полей — летных (со снежной каймой, где притаился глазастый подснежник), травянистых (которые звенят кузнечиками детства), пшеничных (где пронес свою мечту я мальчишкой к небу). В памяти навсегда осталось то весеннее, расположенное вблизи поселка, поле, куда я убегал с азербайджанским другом Арифом, чтобы, найдя сочные кустистые всходики, съесть их с полуочищенными корешками. Помню только азербайджанское название того растения — “ямлык”, до сих пор не знаю перевода да и знать намеренно не хочу, чтобы не потерять вкус и запах той травы, щедрость райского поля, на котором мы пацаненками “паслись”.

Наверное, благодаря тому вкусу, тем запахам и краскам, ко мне через года придут легко, как приливы, такие стихи: “Ты на рассвете в поле выйди, // Где колоски прохладой дышат, // Где даль по кругу не объять... // Мальчишья радость — землю видеть, // Людское счастье — землю слышать, // Святое чувство — землю знать!” Или еще: “Войти в хлеба, на них прилечь, // Окинув взглядом небо, // И ощутить, как пахнет печь // Домашним, теплым хлебом”. Может быть, кому-то мои слова покажутся громко сказанными, но в пшеничном поле я всегда чувствовал и чувствую досель верность друга, доброту мамы и нежность любимой. В этом году я, испещренный морщинами на лице и с одышкой сердца, прошелся, наконец, по весеннему, дышащему юностью, полю:

Ах, какой же бархат на тебе зеленый,
По нему в изгибах вьется колея
И сегодня, поле, я в тебя влюбленный
Юношеской страстью, хоть немолод я.