Месяц назад меня чуть не отливали водой после того, как нашего Кузю, болонку 20-ти с лишним от роду пришлось усыпить в ветлечебнице. Вынося его три раза в день на прогулку с 6-го этажа дома без работающего лифта, я часто слышал в след нарекания от соседей, что, мол, животное в таком возрасте не живет уже, а мучается. Кузя действительно в последнее время был плох, потерявший давно слух и зрение, ножки у него начинали заплетаться. И только нюх оставался ему до конца верным да наша любовь к нему была надежным и воистину бескорыстным проводником его по жизни. Смотреть на Кузю как на полноправного члена семьи в последнее время было невыносимо больно, когда на слезы в моих глазах он из-за слепоты не мог ответить собачьими слезами. От прикосновения к нему моей руки он трепетал всем тельцем, тоненько повизгивал, радостно виляя своим некогда пушистеньким хвостиком, вкладывая в столь милое приветствие свои последние истощенные силенки.

В сочтенные дня своей жизни на земле Кузя, помимо выгулов на улицу, оставлял лужицы и кучки на коврах и ковриках, подползая ко мне чуть не на животике со своими извинениями за сделанные пакости, которыми ранее никогда не грешил. Я смотрел на дорогое существо и представлял его размером в мой небольшой кулак, кутеночком, подброшенным в феврале 1984 года под нашу дверь. Я как раз поднимался на шестой этаж со своим меньшим 4-летним сынишкой Андрюшкой, которого забрал из детсадика. “Папа, давай возьмем собачку, смотри. как она трусится!” — просил малец так жалобно, что отказать ему было невозможно. Так вошел в нашу семью Кузя.

И вот, спустя более 20-ти лет, приходится с ним расставаться. Спал он у меня в последние годы на кресле, в моей комнате. Я, просыпаясь при горевшем ночнике, часто смотрел, как спал мой любимец с остекленевшими и потому всегда открытыми глазами, вздрагивая животиком и скуля почти беззубым ротком. Я смотрел на самого старого, может быть, представителя собачьего рода в городе Чугуеве и вспоминал, как еще лет пять назад Кузька, такой маленький, гнался, обуреваемый яростью, за огромной молодой овчаркой, которая могла бы в один прикус своих зубов разгрызть мальца пополам, но уважение к возрасту не давало псу такого права. Потом, позже, я где-то вычитал или кто-то мне авторитетно поведал о том, что у собак очень почитаем возраст.

В последние дни, вынося Кузю на прогулку, я прижимал его мокрый носик к своей колючей, небритой щеке и ощущал, что он чувствует своим обостренным нюхом о нашем предстоящем прощании навсегда. Перед тем, как завтра отвести его на усыпление, я искупал его и долго-долго окатывал бока ему и спинку горячей водой, которую он любил. Потом старательно протер его розоватое тельце с двумя родниками на спинке и родимым пятном на животике, байковой желтой пеленкой, отложив белую детскую простынку в сторонку. В нее я решил завернуть его перед тем, как бездыханное тельце придется положить в непромокаемую, покрытую воском картонную коробку. Вскоре сходил в аптеку, где купил два флакона “Аммиака” для умертвления Кузи и две ампулы сильно действующего снотворного раствора для предварительного погружения моего любимца сперва в глубокий сон, а потом уже — в вечный.

Последнюю ночь, проведенную с Кузей, я почтя не спал, ворочался с боку на бок, брал своего четвероного друга с кресла, куда он уже не запрыгивал, к себе на кровать, под одеяло. Он после бани, высохший и расчесанный, напоминал своим коричнево-белым окрасом большого сибирского кота. Кузя, прижимаясь своим бочком к моему боку, засыпал, похрапывая и повизгивая. Я гладил его не руками, а прощальными взглядами своих бессонных и слезящихся глаз, стараясь вспомнить его шустрые, с заливистым лаем, похожим на звоны дверного колокольчика, годы. “У меня болонка Кузя — // Настоящий в доме бес, // На мою чихает Музу, // Все внимание к себе. // Незаметно, как ворюга, // Что-то стащит у меня. // Горе с ним, но друг без друга // Мы прожить не можем дня”. Как же я буду с завтрашнего дня без него жить!

Наутро, как договаривались, пришел мой меньший сын Андрюшка вместе с Володей, братом жены Андрея. Я попросил накануне Андрея, чтоб они с Володей вырыли могилку рядом с нашим гаражом, расположенным тут же, на территории ветлечебницы, куда я вот-вот должен понести Кузю. Руки мои дрожали и душа томилась, когда я нес своего меньшого брата, завернутого в простынку, на его Голгофу. Ощущение боли усиливалось от того, что слепыш не мог в последний раз взглянуть на белый свет. Я нес Кузю, прижимая его мордочку к своей щеке, уси¬ки его размазывали мои слезы по лицу, Кузя слизывал их своим горячим шершавым язычком, а они капали вновь, но теперь уже ему на носик.

Когда пришли к специалисту по исполнению жестокого приговора, мне сказали, что его вызвали куда-то на двадцать минут. Я понес Кузю к сыну с Володей, копавшим рядом могилку и попросил Володю, чтобы он занес Кузьку в кабинет, поскольку мне и Андрею было бы невыносимо тяжело видеть смертные мучения близкого нам существа, которое было на четыре года младше Андрея. Наконец, явился тот, к кому мы пришли, и сказал, что делает укол аммиака сразу в легкие, без лишней спячки. “Это же мучительно больно!” — возразил я и продолжал настаивать на предварительном уколе в мышцу, предлагая ему двойную плату за это. “Не хотите — не надо, делайте сами!” — услышал я в ответ. Володя понес Кузю на эшафот. Вскоре раздался крик, сжавший в комок мое сердце. Через несколько минут Володя вынес бездыханное тельце, завернутое в простынку. Я взял на руки еще теплую, но уже неподвижную массу своего песика, приоткрыл белый край ткани и взглянул в последний раз на милую мордочку, искаженную нестерпимой болью, где два клыка, оставшихся на всю глубокую старость, вошли в верхнюю губу по самые усики. Плечи и руки у меня дрожали. Подошедший Андрей взял у меня Кузю, положил его клубочком в приготовленную коробку и опустил ее, в целлофановом кульке, в приготовленную ямку. Ребята быстро засыпали ее, сделав бугорок для будущей усадки земли.

Я держался, как мог, на их глазах, а придя домой, дал волю своим слезам, своей старческой сентиментальности и даже своему внутреннему одиночеству, от которого меня нередко и спасал этот глухой и слепой в последние годы, но все понимавший и чувствовавший, и ни разу не предавший меня Кузя. У меня сперва была задумка написать большой рассказ о животных в целом, моем отношения к ним, но потом передумал и рассказ о Кузе решил написать отдельно.

На днях я совсем забыл о том, что Кузи нет в живых и купил по старой привычке пирожное “Картошку”, которое половину я каждый раз съедал сам, а половину вез своему дружку. Он очень любил сладкое. Может быть, и ослеп от этого раньше времени. Так вот я, съев половину лакомства, вторую половику положил в кармашек сумки, забыв в суете сует, что отдавать эту половину некому. Только дома я вспомнил о своей забывчивости, а проснувшись утром, отнес, благо, что рядом, часть “Картошки” на могилку своего пушистого кумира. Постоял перед могилкой, вспоминая свои написанные ему стихи, ставшие впоследствии песней: “Состригаю с него клочья // И чешу ему живот. // Только лапку дать не хочет, // Недоучкою жнвет”.

Мне могут бросить с издевочкой бездушные истуканы, которых я немало встречал на своем жизненном пути, мол, не слишком ли я красочно пишу о псине? Как можно умолчать о большой преданности маленькой собачки, которая на отдыхе не пускала меня с разбегу нырять в речку, преграждая собой дорожку моего разгона. А когда я все же нырял, и плыл на середину Донца, Кузя, задыхаясь и фыркая, устремлялся за мной, чтоб спасти меня, если буду тонуть. Вид со стороны был весьма выразителен и трогателен. В конечном счете спасать приходилось Кузю, когда я его обессиленного, поддерживаемого ладонью под животик, приближал к мели, где он спешил встать на ножки.

К написанию о моем отношения к животным и птицам я непременно вернусь, по окончании этого рассказа о моем пушистом ласковом друге, который прошел рядом со мной треть моей жизни, разделяя все радости и тяготы моей судьбы, грея меня, когда мне было холодно, и веселя, вставая пограничным столбиком на задние лапки, не давая заступить мне за черту раздражения, отчужденности и печали. И пусть я покажусь кому-то чудаковатым, когда нет-нет да и сверну к Кузе на могилку, чтоб побыть с ним вместе, как в недавние жизненные годы, протяженностью в двадцать лет я восемь месяцев:

Светлыни с Кузей было вдоволь…
Тускней и горше стало в доме.