Около пяти лет назад, в свой шестидесятилетний юбилей я писал: “Приглашу к себе дворнягу // С мордой теплой, будто пар, // Что познала передрягу, // Не одну, как юбиляр”. Приступая к рассказу о верности и любви четвероногих и крылатых, мысленно пожелал себе удачи ответить им искренней взаимностью души и волнующегося за них сердца. Тут надо непременно оговориться, что не всегда я с жалостью относился к летающим семействам, к ползавшим, прыгавшим, ходившим и бегавшим существам.

В детстве от меня особенно доставалось воробьям, которых я нещадно подстреливал из рогатки, поджаривая их общипанные тушки на костре н тут же съедая до косточки на голодный желудок. Правда, моя вина перед воробьями не столь масштабна в сравнении с китайцами, которые некогда поголовно уничтожили всех воробьев, а потом завозили их из других стран.

Нелюбовь к воробьям подкреплялась прилипшим к ним намертво названием “жид”, идущим якобы от того, что они предали Христа, хотя подтверждений этому я не нашел в библейских мифах. И хотя мы с пеленок были выкормышами атеизма, неприязнь у нас к воробьям осталась, вопреки здравому смыслу. Своими многими добрыми стихами, посвященными этим комочкам, живущим с нами в полном смысле слова под одной крышей, я себя не совсем реабилитировал, но извинился перед ними и покаялся: “Посыпаю крошки воробьям, // Из-под рам смотрю на чудодейство, // Как под руководством пап и мам // Налетают целые семейства”.

К сожалению, память о лучиках, связанных с ними, придет много позже: “Воробьи мои, воробышки — // Отголоски давних лет. // Вы в голодный год, без солнышка, // В жизнь мою вносили свет”. Чувствую свою вину я и перед лягушками, которых истреблял по своей жестокой глупости из той же рогатки в поселковом бассейне с закисшей водой. Больше полвека прошло, а сердце разрывается, когда вспоминаю, как они распластывались на все четыре лапки от прямого попадания голыша в спинку. О, как же омрачает мою старость то постыдное мальчишеское живодерство. Много лет спустя я, в покаянии перед ними, посвящу им множество своих стихов: “С выражением эмоций // Лихо квакали лягушки // На заброшенном болотце, // Будто дырке на опушке. // Просто так и с перебором // Их взлетали голоса... // И катилось за леса // Солнце красным помидором”.

Гнезд к моей сентиментальности на старости лет я не разорял, но все же не избежал участия в подобном мероприятии и даже пострашней — изъятие яиц у больших земных черепах, которых мы находили на солнцепеке в лощинах холмов. Чтобы добраться до яиц, с куриные величиной, надо было разбивать черепаший панцирь, я не исполнял роль палача-мясника над приговоренной к жуткой гибели черепахи, но вины с себя не снимаю, поскольку не пытался отвести занесенную руку с булыжником над беспомощной жертвой. Господь очень рано призвал к ответу ретивого исполнителя того страшного приговора, оставив меня одного каяться и маяться за то злодейство.

Через несколько лет я стал охотником, этаким узаконенным убийцей. Одно утешает, что я не был жадным истребителем дичи и животного мира, видя в охоте прежде всего чарующие красоты окружающей среды. Постепенно азарт к прицелу сменился у меня на пристальное визуальное наблюдение: “Стою, дыханье затаив, // От воркованья, гама, писка. // И то, что мне всё это близко, // Я ощущаю сил прилив”. С годами охота стала у меня отходить на задний план, пришло понимание не убивать, а вставать грудью на защиту милых зверюшек и пичуг свистящих, тинькающих и поющих. Позднее балкон мой стал выполнять функции госпиталя для больных и раненых птиц. Стриж, галчонок, голубь, горлинка, грач, сойка —вот — неполный список выздоровевших пернатых и заново поднявшихся ввысь. Это лишь частица моей добродетели за жестокость нашего с пацанвою детства.

Сейчас буду опускаться вниз, где при выходе из моего подъезда меня встретят лаем и мяуканьем маленький песик, четыре полукотенка и рыжий кот с выбитым глазом. Я должен накормить прописанную к нашему подъезду живность и обработать глазницу вытекшего глаза у ласкового Рыжика, которого, если б не котище Тёмка в доме, тут же бы взял в квартиру, но рисковать вторым глазом Рыжику, пожалуй, не стоит. Часто слышу за. спиной, когда кормлю усатых, крылатых и вислоухих, что всех, мол, не накормишь и не обогреешь. Совершенно не согласен с таким утверждением, ибо надо сделать всего-то ничего, чтоб род человеческий оттаял сердцем и подобрел душой к братьям нашим меньшим. Или хотя бы сменил на первых порах своё презрение к ним на терпение.

Помнится, в поселке нашем жила тетя Даша, у которой было около десяти кошек разных пород и мастей, все они были чистыми, аккуратными, с милыми мордочками. Одни дремали, другие умывали себе ушки, глазки и носики с усиками, третьи пытались, встав на задние лапки, надеясь расположить к себе тетю Дашу на дополнительные лакомства. Я часто бывал в этом доме, где жил мой друг и одноклассник Валерка Минеев.

Весь поселок называл тетю Дашу кошатницей. Ее давно нет в живых, но она всякий раз встает у меня перед глазами, когда я кормлю, подбираю и отдаю в добрые руки жалких пушистых и гладкошерстных бедолаг.

Лет шесть назад из окна шестого этажа своего дома я увидел, как пацан лет десяти взял в руку котенка и, размахнувшись, ударил его об асфальт, а потом, развернувшись, пошел своей дорогой. Котенок вытягивался, извивался, но подняться не мог. Я бросился из квартиры на улицу. Взяв едва дышащего котенка на руки, я принес его домой, поглаживал его дрожащую спинку, трясущуюся головку. Котенок не мяукал, лишь часто открывал ротик. Как трудно было возвращать его к жизни: сперва он ползал, подтягивая заднюю половинку тельца, потом, шатаясь, вставал постепенно на все лапки, напоминая маленького соломенного бычка.

Где-то через месяц котенок отошел, и только головка иногда вздрагивала. Через несколько дней я отнес котенка на территорию центральной больницы, где много лет проработал. На дворе стоял июнь, при пищеблоке в больнице в мою бытность кормилось много бездомных собак и кошек. Я был уверен, что и этот котенок, спасенный мной, не пропадёт. Я об этом своем добром деянии напрочь забыл, но через два лета на третье мне повстречалась кошка, выходившая из подвала хирургического отделения с двумя пушистенькими комочками, семенившими за мамой.

Голова у кошки вздрагивала, и окрас её добавлял мне уверенности, что передо мной тот самый котенок, которого я выходил. Я приблизился к кошке на вытянутую руку, она не убегала, лишь смотрела на меня во все свои серенькие глазенки. Память у кошек намного крепче, чем у людей. Я погладил её по головке, как тогда, в то лето. Котята, выгнув дугой спинки и подняв хвостики, как шпаги малые, пытались защитить свою маму. Я не стал их долго драконить, почесав лишь ушки у спасенной некогда жизни, которая дала потомство и может быть, не впервые. На душе моей было легко и светло от её доброты и милосердия.

Отвлекусь немного и задам сам себе вопрос на засыпку, что, тебе больше писать не о чем, если взялся за такую в общем-то простенькую тему, пытаясь сыграть на сердобольности читателя? Мне кажется, что в наше время жестокости, насилия, кровавых разборок, оголтелой грубости и поголовного мата, не такая уж и плохая попытка окружить черствые сердца милыми существами, старающимися разделить с нами боли и неудачи, поражения и потери, трудности и неудобства.

“Тебе бы детективы писать да деньги большие отхватывать, как Маринина или Донцова!” — советуют мне, чуть ли не похлопывая по плечу. Ну, до ежедневной писанины Дарьи Донцовой в 75 погонных метров, мне, как до космоса. Тут, хотя бы одну-две страницы при искорке Твоего Божьего дара, Господи! И не надо мне больше никаких метров мэтров. Я немало спас четвероногих бедняг и спасу еще, если позволит здоровье. У друга моего Анатолия, переехавшего в Малиновку, живет сейчас кошка, названная мной Асей. Подобрал я её котеночком в октябре месяце под подъездной плитой. Анатолий с женой Аней как раз продавали свою квартиру, расположенную с нами на одной площадке. Продав, они тут же купили дом в Малиновке, куда вселяться надо было с кошкой. Ася как раз для этого и подходила.

Где-то через недели три, уже в ноябре месяце, на том же самом месте я, отогрев за пазухой кричавшего до хрипоты котенка, принес домой и назвал его Степкой. Через полгода мой младший сын женился, ушел жить во флигель к молодой жене и забрал о собой Степку, который оказался еще и лечебным котом, норовя безошибочно лечь туда, где болит — на грудь, плечо, шею, руку, ногу и т.д. До этого о котах-лекарях я только слышал со слов, теперь вот убедился воочию. Де за одни только врачебные навыки кошки заслуживают лучшей доли в своей жизни.

Недавно вычитал в “Комсомолке”, что у одного известного артиста в доме проживают десять кошек и пять собак. Количество животных запомнил точно, а вот фамилию их хозяина забыл. В той же “Комсомолке” читал о любимом народом и народном артисте Георгии Вицыне, который не любил давать интервью, а здесь не выдержал и согласился, чтоб на полученный гонорар из газеты купить корм и накормить голубей, которых он поддерживал на протяжении своей долгой жизни. За эту слабость к сизарям я к Вицыну проникся не только еще большей любовью, но и благодарностью, приравненной к земному поклону. Больше надо писать о таких благих поступках известных людей в пику дешевым сенсациям и залежалым “клубничкам”. Есть какая-то торжествующая справедливость: те артисты, которые на сцене и в кино играли роли простаков иль дураков, в жизни оказались умнейшими личностями. Взять хотя бы для примера того же Георгия Вицына, Юрия Никулина и Савелия Крамарова...

Возвращусь к сказанию о братьях наших меньших. Месяца не прошло, как я был в Кременчуге, где на одном из его оживленных перекрестках увидел человека средних лет, который манипулировал стаей разномастных голубей. Они буквально садились ему на голову, потом на плечи и вытянутые руки. Прохожие смотрели, разинув рты, на все эти показательные выступления.

Хотелось бы с сожалением заметить в тему, что я на протяжении более десяти лет в зимний период ежедневно кормлю грачей, голубей, воробьев и синичек, но единственное, чего я достиг — это грачи, идущие за мной развернутым строем по утрам, выкрикивая просьбы дать им что-нибудь на голодный желудок. В том же Кременчуге на другой день я видел и иную, противоположную вчерашней, картину. Мы шли с подругой детства в сторону вокзала, откуда я должен был уехать домой в Харьков. Вдруг мы увидели впереди себя на краю сквера предпенсионного возраста женщину, преследующую хромавшего голубя и намеревавшуюся его поддеть, подфутболить носком давно нечищеного ботинка. “Что ж ты делаешь, тварь!” — не удержавшись, крикнул я, негодуя и прося прощения у Лиды, моей подруги. Преследовательница птицы остановилась и обдала меня, как волною, крепким матом, которой, возможно, спас жизнь голубю.

А вот сбитую машиной большую собаку уже в Чугеве спасти мне не удалось. Я шел по пешеходной дорожке, когда вблизи райвоенкомата увидел впереди себя на краю асфальтированной трассы вытянутого без движения огромного пса. Я приблизился к нему, он был еще жив и смотрел на меня такими глазами, что у меня навернулись слезы. Нагнувшись к нему, я погладил осторожно его морду от носа до ушей. Он лизнул мою руку, издал стон боли с благодарностью и затих, полузакрыв глаза. Еле подняв, я перенес его чуть в сторону, к забору на зеленый пятачок земли. Это все, что мог я для него сделать. От жалости к собаке, а заодно и к себе, больному и быстро состарившемуся, на душе стало мутно, тяжело и одиноко. Из глубин давних лет причалили на миг к моей памяти чьи-то стихи под черными парусами: “А если я случайно поутру, // Когда земля вся озарится светом, // Над книгами и картами умру, // Вы, люди, пожалеете об этом?”

Не ручаюсь за точность, забыл напрочь, кто написал, но строки были родственны моему настроению. Не знаю насчет людей, а вот зверюшки и птицы о моей кончине, пожалуй, пожалели бы, хотя я для них не так уж и много сделал. У зверей, как показала жизнь, чувство благодарности гораздо выше людского. А вот тому, что сделала и делает для животных знаменитая Брижит Бардо, я б не поясно поклонился, а даже лбом земли б коснулся. Уйдя со съемочной площадки в 30 лет королевой красоты планеты, она взвалила на свои изящные худенькие плечики бесправное и беззащитное положение животного мира. Многие удивлялись, бросая ей укор через моря и континенты, мол, ей бы головы кружить пэрам и мэрам, а она со своим очерченным носиком спешит накормить цапель, змей и осликов.

Брижит Бардо, вознесясь на крыльях, доброты и любви к своим братьям меньшим, стала для них ангелом-хранителем и богиней милосердия. Представляю, как они будут (желательно в далеком будущем) оплачивать и оживлять озвучиванием свою радетельницу. Многие не разделяют благородные поступки французской знаменитости. Сужу по себе, малой частичке тех поступков. Когда кормлю того же одноглазого Рыжика, порой слышу шипение: “Ишь... Благодетель хренов!” От шипа таких человекоподобных четвероногие братья мои меньшие становятся понятней, симпатичней и ближе. “Я спешу к ним помолчать, подумать, посветлеть душой, соприкоснувшись с добротой их глаз и верностью, где нет предательства в помине: “Я глажу загривки и морды собачьи, // Гляжу дружелюбно в кошечьи глаза, // Они отвечают мне тем же, иначе, // Какие в дальнейшем мы будем друзья?” На этом можно было бы и закончить мое повествование, да всплыл вот стих о собачьей преданности, которой захотелось подытожить сказанное:

В деревне, у той окраины,
Где в ясень врезался ветер,
Собака ждала хозяина
В день его ранней смерти.
Неверное, от отчаянья,
Что так, мол, и не простились,
Собака звала хозяина
Глазами. Глаза слезились.