“А времени что? Оно, знай себе, тикает, // Такая ему уж судьбина дана, // Миг — малое время, а вечность — великое, // Внутри промежутка — сами времена”. Время, время, низкий поклон тебе за то, что я застал твои времена, которые вошли в столпы человеческой памяти. И не твоя вина в том, что времена те Славы и Гордости сгорели, но сгорели они не падающими хвостатыми звездами, а сердцами горьковского Данко. Героя того самого Горького, имя которого лишили улицу в Москве и город на Волге, не стерев пока что названия с парков и театров.

Другие нынче времена — составляющие данное время, другие авторы книг, клепающие по роману в месяц, другие правила с бесправием, законы с беззаконием и доблести без совести. Дела, свершаемые ныне, повсюду “пахнут керосином”: “Нам сейчас от времени не дождаться путного, // Время переходное — // Отраженье смутного, // На законность долгое, на развязность резвое —// Время, где главенствует пистолет и лезвие”. Меня всегда коробило от словосочетания — убить время! Время нельзя убить, нельзя ускорить, нельзя затормозить, его лишь во исполнение мечты можно заставить работать на себя, подчинить себе, своей силе воли: “Я дням в обязанность вменяю // Шагать без отдыха в строю... // Я дни свои не коротаю — // Теряю, как друзей в бою!”

У моего отца и его поколения было время надежды и вера в лучшее, пора верности и чистой любви, страстность праведного дела, честь души и долг сердца. Мы, наследники отцов, добавили к их знаменам свои стяги романтики. Я — всего лишь рядовой носитель времён, пленявших своими песнями мою юность, вошедших в мою молодость рёвом взлетающих космических кораблей, чтоб после обрушиться на мою зрелость всею тяжестью обломков от распавшегося метеорита под названием СССР.

Меня всегда занимало и занимает время поиска, за которым идет время созидания, будь то проба пера, приведшая к написанию стихотворения, которое запало бы в память другим, или поиск самого себя с прекрасным конечным результатом — самостоятельным полетом в небо. В нынешнее время мечты конечного результата фокусируются в устремлении — как можно скорее и любыми способами разбогатеть. Это устремление смывает и сметает на своем пути все человеческое, все чистое и все святое. Даже если потом имущие власть и деньги построят храмы, помогут сирым, вернут здоровье больным — все это будет лишь замаливанием грехов на пути к обогащению. Да и будет ли?

“Богатые люди — богатая страна!” — девиз этот напоминает мне двугорбого верблюда, где на горбах, как на тронах, олигархи, в межгорбье, в яме, люд всемастный — проститутки, наркоманы, шайки, кланы, сутенёры, шантажистов своры, воры, свиты бандитов и бесы-головорезы, масса нищих и тьма дерьма разного. Такая страна и плетется, подобно верблюду, задыхаясь от жажды и живя на подачки. “Переждать бы где-нибудь это время трудное, // Но тебя найдет оно, самое распутное, // Самое нетрезвое, самое продажное... // У такого времени будущее страшное”.

Мне ничего не приходится выдумывать, повествуя о времени и срезе времен. Живя своей жизнью в нескольких временных поясах и встречая события разных масштабов, поневоле приходишь к выводу, что ты в былом многое из дорогого потерял, а оставшуюся святость искренности у тебя в нынешнем времени если не украли, то в наглую отняли. Сейчас с издевкой цитируют, выдернув две строки из песни: “И все вокруг колхозное, // И все вокруг мое”. На нынешний лад перефраз звучит не лучше: “И все вокруг прекрасное, // Но это не моё”. Витрины нагроможденного магазина око видит, но зуб-то неймет, и слюни пуще вызывают голод.

Я не хочу на времени былом восстанавливать им же порушенные храмы, тем более трещин там и провалов было в избытке для бесчисленных могил с невинными душами. Но там была и цель с движением по возрастающей на всем пути: “Там летали самолеты // Разных типов, скоростей, // Было множество работы // Там для местных и гостей. // Там на плечи тяжесть груза // Не давила от Союза”. А нынче газеты на полдня опоздали попасть в киоски с прессой из-за отсутствия бензина в баках автотранспорта. Почему мне, поэту, пришла в голову мысль вспомнить в прозе о былом, пытаясь представить его, как многим кажется, в розовом цвете. Розового цвета как раз там маловато, а вот прозрачного света, земной красы с ширью поля да с лугами в блеске рос, где утоляли жажду нам живительные общие, не приватизированные, родники, там действительно было в избытке.

Нынче те заветные, детство помнящие, места охраняют злые собаки так, что босиком на тропки не ступишь, не нарвешь ромашек с васильками. За все это естество надо платить нынешнему времени в лице хозяина, купившему колокольчиковую синь, ветра взмахи и гнездо пичуги-птахи. Былому времени отдано мое предпочтение еще и потому, что в поголовной непорядочной погоне за наживой, за лихорадочной попыткой стать богатым никто не вспомнит, что было бедно, но спокойно, тесно, но уютно, скромно, но любо.

Вчера только что, ожидая электричку на Харьков, я за железнодорожной насыпью, из небольшого полубарачного дома, праобраза коммуналки, услышал, как послание из прошлого, такую дружную и громкую хорошую песню, что у меня от радости сердце екнуло, готовое подпеть уставшим голосом и встрепенувшимся чувством. Тоска моя по милому до слез была захвачена врасплох волнующим прикосновением к давнему, но очень близкому, доброму и свойскому: “Ой, цветет калина в поле у ручья, // Парня молодого полюбила я, // Парня полюбила на свою беду: // Не могу открыться, слов я не найду!”

От этой песни, сестры знаменитой “Калинки”, дух былого времени повеял на меня, и я ощутил в себе прежнюю силу, дыханье весны и любви дуновенье. Все эти потоки смешались в моей груди и я почувствовал себя на миг богатым без денег, крылатым без крыльев и безгрешным с грехами. А песня одна подменялась другою и снова взлетела, плыла над путями: “Рідна мати моя, ти ночей не доспала. // Ти водила мене у поля край села, // І в дорогу далеку ти мене на зорі проводжала // І рушник вишиваний на щастя, на долю дала”.

Набежавшая электричка вклинилась в песню, проткнув ее насквозь, и вернула меня из прошлого чистого времени в нынешнее грязное, часто безобразное. Будущее время, к сожалению, не будет моим, а если дай Бог и прядется соприкоснуться с ним, то только в созерцательном исполнении с моей стороны, в зрительском, так сказать, аспекте, где я смогу возмущаться, восхищаться, пользоваться этим временем, но влиять на него уже не доведется: силы будут истрачены, фланги открыты, тылы не защищены. Ни идти вперед, ни отступать будет некуда. Останется одно — держаться до последнего дня на главном лобовом рубеже, где память к тебе на подмогу рванется, и в миг обреченный собою прикроет:

Она лишь тебя не предаст, не осудит
При крахе времен и крушении судеб.