Смотрю на юных нынешних особ, на их уверенность в себе, держащуюся на крепком мате, как основной опоре, на броскую одежду, на поцелуя, закусанные сигаретами, тут же выброшенными кому-то под ноги. Ума не надо, чтоб испоганить светлые чувства, бросая открытый вызов обнаженным пупом. Что-нибудь похлеще они непременно туда дальше отрепетируют и отчубучат, теша себя возмущением окружающих людей и гавканьем четвероногих.

Каков поп, таков и приход! Каково время, таковы и нравы. Мне б не хотелось по шаблону сразу переходить к тому, мол, вот в наше время, в нашей юности, было все чище, прекрасней и земней. Было и в нашей юности немало грязи, но она была малозаметна на фоне волнений, признаний и даже наивности. Меня лично взгляд выделенной мной девчонки обезоруживал, прикосновение ее ко мне в танце сводило с ума, а трепет ее пальцев в моей руке рисовал в моем воображении контуры обнаженной близости, подсмотренной мной в дырку занавески окна коммуналки, где жила молодая пара. В том же детстве мы нередко с моим другом Толькой подсматривали сквозь сквозные полоски оград за молодыми женщинами, сидевшими раскованно, с ногою на ноге. Нет, мы не были малыми маньяками, просто мы были, видимо, большими здоровыми детьми. Тем не менее, я очень в юности терялся перед слабым, но пугающим меня своим совершенством, полом. Даже пришедшая позже молодость не добавила мне смелости при покорении девичьих сердец цитаделей.

Не забыть мне вовек, как в Кременчуге мы с сержантом Воякиным пошли в увольнение. Был прекрасный летний день и мы, после недавних проведенных учений, наслаждались солнцем, молодостью и юной девчонкой в легком коротком платье, облегающем ее на редкость почти идеально сложенную фигурку, идущую впереди нас и цокающую каблучками в такт ударов наших сердец. “Какое чудо, какая стать, какие ножки!” — восклицал, почти пел Воякин, имя которого я уже забыл. И вдруг это воздушное создание, обернувшись, рвануло взрывом: “Да не пошел бы ты..!”

Глаза небольшого и худенького вояки Воякина от такой неожиданности заморгали черными ресницами, как подбитыми крыльями, горькая гримаса поглотила его улыбку, как лягушка мошку, так быстро, что он не мог ни дух перевести, ни слова вымолвить. Девчонка быстро удалялась от нас, неся на выточенных ножках победу над двумя растерянными сержантами. Через много-много лет я напишу: “И с нами в юности бывало // Кино, когда не кое-как, // А восклицательно, ништяк, // Фигуру платье облегало. // Девчонка в оторопь бросала // И желторотых, и былых. // Она не шла, она писала // И этим самым успевала // Нам оплеуху дать, под дых”.

Не знал я, не ведал тогда, в 1962 году, что юность той девчонки окажется прародительницей теперешней. И все же в ту пору, в мою юность, было и ожидание девчонки в аллейке, возле памятника Кирову, и Соленый пруд с плывущим по нему большим красным тюльпаном, похожим издали на поплавок, с идущими от него кругами после своеобразного клева рыбок за корешок цветка, и сама девчонка в своем сиреневом платье, привившем мне на всю жизнь притягательную любовь к сирени... Ни аллейки той давно нет, ни памятника, один пруд через четыре с половиной десятилетия предстал передо мною серым полотном без того фонарика-тюльпана и без маячившего зорькой сиреневого платья. Плывшая утка крякала, как плакала, в унисон моей грусти о той девчонке с грудным полуокающим голосом, с улыбкой, похожей на блик солнца, подпаливший край темной тучки и взглядом, следившим за большой стрекозой, приземлившейся аэропланом на плывущую кору, как на палубу корабля.

Соленый пруд... Рядом с ним, через перегородку-дамбочку, новые люди иль новые русские, как их сейчас называют, вырыли и обустроили новый пруд, но это ужо чье-то новое детство, чья-то юность и чья-то первая любовь с плеерами, с мобильными телефонами, с машинами разных марок, с запахами дымка и жира, идущих от горящих дров и горячих шашлыков, с выпивкой до упора под тосты юных львов и львиц. Два пруда, как два государства, разделенных узкой дамбой, как пограничной полосой, существуют ныне независимо друг от друга. Старый пруд живет тихо-тихо своим прошлым, погружаясь в воспоминания, как йог — в свои прострации. Разросшийся камыш наступает на старый пруд с трех сторон, сужая кольцо его водной глади, ил старается затянуть его в себя по самую память былую. Новый пруд живет настоящим — воем магнитофонов с визгом пришельцев из будущего, криком, сдобренным залихватским матом своих хозяев и визгом пьяных вдрызг девчонок.

К вечеру, покинув оба пруда, я пришел в гостиницу, где захотелось послать звонок в былую юность с любовью первой, благо, телефон ее и адрес предоставило мне заблаговременно Справочное бюро. “Да!” — услышал я голос давней давности, но с тем же грудным тембром, юной интонацией и вздрагивающем трепетом. “Аллу Николаевну можно?” — пролепетал я голосом ученика девятого класса. “Володя!” — обезоружила она меня, и я ощутил рядом ее губы, ее родинку не шее, сирень ее весны и платья.

“Ты где, ты где, ты где?” — обдавала теплом меня трубка, пока я приходил в себя... “Я столько ждал услышать твой голос, Алла, все эти годы я помнил о тебе!” — шептал я молитвенно в трубку, как в микрофон. Мы не говорили о возможности нынешней встречи, на которую на две жизни опоздали. Голоса стареют медленней, чем их обладатели, а если души остались юными, то и голоса им под стать. В разговоре по телефону говорили наши души, они тянулись друг к другу, не ведая времени, не зная седин и морщин не считая. Души вели разговор на чистом наречии былых волнующих признаний — не то для них играла, придя из ниоткуда, мелодия старинного романса, не то они сами пели друг другу негромко, чтоб слышали их только два сердца, крещенных когда-то одною любовью. “Обрекаю себя, обрекаю // На забывчивость и забытье, // Но от этого имя твое // Наяву и во сне повторяю”.

Свою юность и первую любовь я привел не ради ностальгии своего поколения, а ради сверстников внуков и внучек моих, у которых в головах ветры вместо светлых чувств и язвы гражданских ранних браков. Я не ханжа и меня трудно чем-то удивить, но мне становится страшно, когда я слышу площадной мат, при драке — все на одного, и о любви — одна на всех. Мат от слабого пола я слышал в своей юности один лишь раз, я упомянул об этом в рассказе. Драки у нас были с шишками на голове да синяками под глазом. Последними отметинами многие мои сверстники любили особенно гордиться, а юные создания наделяли их далеко не рассеянными взглядами. Однажды мой лучший друг Валерка Волков довел меня до драки и очень гордился в десятом классе моим синяком, подвешенным ему аккурат под глаз. Я был бы рад сейчас сдаче от него, лишь бы он был жив. Одно бы меня огорчило — красоваться особенно не перед кем, но это я как-нибудь пережил бы. Только бы он был жив, без вести пропавший, которого я, казалось, нашел, но тут же потерял снова и все говорит о том, что теперь уже навсегда.

Сейчас любят мимоходом, походя, насмотревшись порнухи, насытившись любовью по телефону. Девчонки сейчас красивы, одетые во все яркое и прекрасны, совсем раздетые, знают, шельмы, как и за сколько себя подать и продать, выставляя “товар” свой напоказ и даже на пробу, лишь бы только взяли, лишь бы заплатили. Какие там ухаживания, какие свидания, какие признания и чувства любви! Евтушенковские слова здесь излишни: “Ты спрашивала шепотом, // А что потом, а что потом?”, в наши дни доминирует не ценность любви, а цена.

Хотя, положа руку на сердце, нельзя не согласиться с тем, что нам, старшим поколениям, при избытке ума, витиеватости слов, парения в облаках, чрезмерной стыдливости, не хватало обоюдного тяготения любимого к любимой и наоборот. Мы все время грезили о журавле в небе, абсолютно не воспринимая близкого земного счастья — синицу в руках. У нас было очень развито чувство воображения любви, сейчас во власти — импровизация страсти.

Мы поклонялись любви, как наивысшей святости, впитывая в себя неповторимую лирику героев из мировой классики. Нынче — каждый сам себе герой в заглавной роли в своей доле. И это, быть может, вызывает у нас определенное чувство белой зависти к нынешней юности. На то она и юность:

Юность эта или та —
Жизни глубь и высота!