Кто-то из недругов может заметить с ехидцей своей, что я на остатках рассказов, не вошедших в две книги моей прозы, пробую не смастерить, а смастачить третью книгу, лишенную жизненного материала. И хотя говорят, что остатки сладки, они могут иметь и горьковатый привкус при резком падении интереса читателей. Сподручный материал текущей жизни такой, как грубость, хамство и фальшивость не очень пригоден даже для небольшого рассказа. Хотя можно попробовать, к тому же повод подвернулся, как нельзя кстати...

На днях в метро, сев в первый вагон электропоезда на трехместный диванчик, думал предаться поиску “заковыристой” рифмы, мучащей меня который день своей неуловимостью. Пустой почти вагон и настроение с зорькой вдохновения располагали к заарканиванию скакуньи-рифмы. Распахнувшаяся дверь на остановке разрушила все мои выстроенные планы. Вошли две размашистые в плечах верзилы с походками и повадками горилл. В руках у одного был целлофановый мешочек с семечками. Они уселись на трехместный диванчик напротив меня, вытянули ноги, доставая ими почти до моего сидения, и стали грызть семечки, сплевывая шелуху тут же себе под ноги, возрастом они были около тридцати каждый да и вес был у одного за девяносто килограмм, у другого чуть меньше. Мне со своими 66-ти килограммами и теми же 66-ти летами было очень трудно и даже невозможно им противостоять. “Была бы отвертка у меня, снял бы в два счета один из плафонов на потолке взамен такому же моему разбитому дома!” - говорил один из грызунов другому...

Я, стыдно признаться, сидел, делая вид, что дремлю и боясь вызвать их внимание на себя. Они распоясались окончательно. Им, видимо, казалось, что вся земля у них под ногами, а не этот заплеванный квадрат линолеума. Да и клочок земли у таких под ногами зачастую облеван рвотой. Я нащупал пальцами руки выпирающий уголок не сросшегося ребра грудной клетки, потрогал согнутый крючком безымянный палец левой руки — зарубки моих двух драк, оставленные в разные годы. Нужно было уходить от греха подальше, но то ли ослабло тело, толь душа противилась моему бегству, только я остался сидеть на месте.

На оживленной остановке стали входить люди, которые, взглянув на двух развалившихся громил, тут же отворачивались. Последний пассажир прямо-таки влез в вагон, раздвигая огромными руками дверцы вагона. Был он под два метра, плотного телосложения. “Вот кто мог бы наказать этих быдл!” — подумалось мне. Но у великана была позиция ни во что не влазить, кроме как в свою шкуру. Он, почуяв неладное, прошел в противоположный угол вагона...

Распахнув глаза, я в упор посмотрел на одного из подонков. “Что, старче, пендаля захотел?” — изрекла потная морда в красном свитерке. Я продолжал, не моргая, смотреть в нахальную рожу. Вдруг парень, стоявший наискосок, небольшого роста, но крепко сбитый, как холодильник “3ИЛ” первых выпусков, бросил фразу, заостренную, как заточка: “Оставь человека в покое, хряк, и подбери сопли! — бросил он моему обидчику. Народ в вагоне воспрял духом, как бы ожидая своего предводителя. Все стали возмущаться, особенно преуспевали в этом женщины. Визг тормозной системы электропоезда приближал очередную остановку, на которой мне предстояло выходить, я встал и шагнул к выходу не с гордо поднятой головой, а с благодарным сердцем к этому парню, ровеснику моему первому сыну, о котором с ноющей болью пожалел, что его нет не только со мной сейчас рядом, но и в близком, понимающем друг друга, пространстве.

Поведение двух типов в вагоне, возомнивших из себя сильных мира сего, вернули меня к тем скудным реалиям прошлой жизни, но с неуемным стремлением жить, что-то изведать и свершить. Тогда я и мои сверстники были одеты в стиранные и заштопанные одежды, из-под них вытягивались тоненькие шеи и не совсем вымытые уши, к которым не прикасались трубки телефонов. Трудно поверить, но я впервые позвонил по телефону где-то в восемнадцать лет с хвостиком. На весь барак был один патефон, доставшийся тетке моей задолго до моего приезда в обмен на трехлитровую банку патоки. Была в придачу дана и одна лишь пластинка с двумя песнями по одной на каждой стороне — “Только грянет над Москвою утро раннее...” и “Волга-реченька глубока...”

Сколько же раз мы с другом Валеркой “крутили” эти песни, стачивая вконец без того тупые иголки. Под эти песни нам и мечталось, и волновалось. Я не идеализирую былое, но там был мир мира, сердечность сердечности, верность верности и мечта мечты. Особенно мечта мечты — шагнуть с прогнившего порожка на взлетную полосу мне, пацану, с залатанной наспех окраины Сталинграда, было весьма гордо и даже бессмертно, если можно так выразиться. Я смотрю сейчас на сверстников моей былой юности, у которых и денег куча, и секса вволю и лакомств до отвала, а глаза полны мели и хмели с пустотой намеренной, с жизнью неуверенной. Часто думаю о том, что я, глядя и не глядя, никогда б не променял свое подпаленное войной детство с изнурительной борьбой за жизнь, свой голод и холод, свои идеалы и устремления к цели на готовую сытость, предоставленную родителями, у которых пальцы рук — веером, частное предприятие с офисом и секретаршей. Отпрыску это все так легко достанется, что тут же вертится мысль о том, что еще легче будет это все со временем потерять, поскольку ныне доминирует над всем власть силы, алчности и продажности...

Мы, дети войны, бедны на деньги, но богаты чувством долга, мы сегодня хилы телом, но сильны крылатым делом. Наши дни, где смех и шутки, были будущим не жутки, нынче дни богаты мглой и дурманящей иглой: “Где даже я, попавший в переплет // Безвыходного нынче положенья, // Припоминаю первый свой полет // Уже ни как успех, а пораженье”.